Эпилог

ЭПИЛОГ

Скорый поезд «Москва–Жмеринка» прибывает на станцию назначения ранним утром. Старенькие, но крепкие и просторные синие вагоны останавливаются у высокой пустынной платформы, и немногочисленные пассажиры (основная масса их сходит в Виннице) под приветственные бодрящие звуки марша Турецкого сходят на высокий перрон, под навес вокзала – архитектурного памятника с силуэтами стройных башенок, ажурных решёток, выпуклых четырёхскатных шатров. Несмотря на ранний час ярко светит солнце, слепит глаза, когда выходишь на тесную от машин привокзальную площадь. Миновав статую полюбившегося местным предпринимателям Остапа Бендера и настойчиво предлагающих свои услуги таксистов, через пока ещё свободный от торговцев проходной тоннель, что возник рядом с проездным, я проскакиваю на кривую и узкую улицу Короленко; некогда она называлась Гимназической – слева бывшая женская гимназия, теперь школа с залитым асфальтом замкнутым двором, – потом носила имя Кагановича. На левой стороне одноэтажный, с фронтоном и кирпичными колоннами, дом врача Русева, а чуть дальше направо, за колонкой с водой, дом деда, как привык я его называть.
Открываю железную калитку и вхожу в пустующий дворик. Гавкнул спросонья лениво пёс. «Чарли! Свои!» – на всякий случай предупреждаю его, и он тут же, как будто извиняясь, замахал приветливо хвостом и пошёл навстречу – помнит на удивление хорошо, хотя год не видел.
- Валерий? – из летней кухни вышла тётя Лиза, невысокая и пухленькая, с гладко причёсанными седыми волосами.
Мы обнялись.
- Садись! – указала она на накрытую тканью скамейку и села сама. – Как дела?
- Нормально! У вас как?
- Тоже ничего!
- Готовитесь к празднованию столетия города?
- Что касается праздника, то кто готовится, а кто и нет. Жизнь такая тяжёлая пошла, что, скажу я тебе, не до праздников.
- Где остальные? – присел я рядом.
- Молодёжь спит, а Саша на рыбалку уехал.
- И когда появится?
- К вечеру, наверное. Завтракать будешь?
- Могу составить кому-нибудь компанию.
- Тогда пошли в кухню, – предложила она, поднимаясь, и я последовал за ней. – Не снимай обувь! Садись. Как там в Гайсине?
- В Гайсине? Ничего хорошего! Предприятия стоят, на улицах города пусто – люди разъехались кто куда, сплошь продают дома. Среди оставшихся нищета и безработица…
- Как там мама?
- Всё так же! Ходит с трудом и мужественно борется с болезнями. Неужели, спрашивает, человек приходит в этот мир для того, чтоб в муках его покинуть? Поругивает свою тяжёлую судьбу и Бога. За то, что осталась одна жить вдали от родных. Скучно ей, конечно, одной. Телевизор не работает, радиосеть отключили. Хуже, говорит, чем в войну было, даже часы не проверить – у неё они на полчаса, оказывается, отставали. Так что пришлось купить ей портативный радиоприёмник. Но настроена мама всё же оптимистически, раз заставляла меня перекрыть прохудившуюся крышу сарая, чинить садовые изгороди.
- И какие у тебя планы?
- Сегодня надо посетить школу, потом уточнить своё участие в праздничных мероприятиях, раз уж приглашён персонально. Посмотреть, как город преобразился.
Поговорили ещё о политике, поспорили даже, когда мне стали рассказывать, какая, по их мнению, хорошая жизнь в России; так и не удалось убедить, что в принципе одинаково и здесь, и там – по одной заокеанской мерке скроена. 
В свою школу я пришёл, наверное, рано, потому как осмотр центральной части города занял несколько минут. Завершалось покрытие отгороженных верёвочками участков площади между зданием администрации и только-только воздвигнутым с противоположной стороны Никольским собором, ещё не действующим. Давно уже не осталось и следа от расположенных некогда здесь дореволюционных ветхих домишек и лавочек! На месте только прочное двухэтажное здание школы, сооружённой сто десять лет назад, теперь с двумя пристроенными корпусами.
Я поднялся на второй этаж по истёртым не одним поколением, в том числе и подошвами моих легко промокаемых ботинок, мраморным ступенькам. Директор школы, Валерий Алексеевич, молодой черноволосый и крепкий, бывший десантник, оказался на месте, и не один – в его кабинете сидели две женщины средних лет, которых он мне представил: белокурая – завуч и преподаватель физики Елена Николаевна; коротко стриженная шатенка в очках – Тамара Леонтьевна, профорг.
- Что, готовитесь к празднованию? – спросил их, присаживаясь у стенки.
- Готовимся! Если школьников не соберём на стадион, самим надевать спортивную форму и выходить придётся. Хотя все мы уже в отпуске, – не без иронии заметила Елена Николаевна.
- Куда же ваш профсоюз смотрит? – кивнул я на Тамару Леонтьевну.
- Профсоюз всегда с нами! – развёл руками Валерий Алексеевич.
- Что ж, такова наша преподавательская работа, - заключил я. – Мы тоже сидим как-то на кафедре, уже третьего числа этого месяца, и стали выяснять – с какого числа мы в отпуске. Я говорю: «С третьего, потому как в контрактах это число значится». «Не может быть с середины недели, – возразил завкафедрой. – Только с понедельника, шестого числа». «С пятницы, – сказал кто-то третий и предложил: – А давайте узнаем в бухгалтерии». Позвонили, спросили. «Да вы в отпуске уже, с первого числа!» – ответили там.
- Вот виньетки всех выпусков собрали, – показал большую стопку фотографий Валерий Алексеевич. – Вот и ваш выпуск.
- Молодцы! Приятно посмотреть.
- Старейшая школа города! Начиналась как частная школа для детей железнодорожников, потом, уже в этом здании, значилась как двухклассное железнодорожное училище. После революции – высшее начальное училище, потом общеобразовательная школа, - он подписал и подал мне в подарок только что вышедшую книгу по истории города. – А с этого года – учебный комбинат. Стараемся идти в ногу со временем – с детского сада, который нам причислен, формируем единую преемственную систему обучения…
Поговорив немного и попив чай с коньяком, я с директором пошёл осмотреть ремонтируемую к началу учебного года школу. В углу на втором этаже был наш выпускной класс. Вот актовый зал, место собраний, вечеров и письменных выпускных экзаменов… Гордость директора – компьютерный класс с дюжиной объединённых в сеть маломощных персоналок.
- Память о прошедшей выборной кампании! – пояснил он. – Мэр бывший проиграл выборы, правда, но компьютеры все же закупить успели.

***

Если продолжить путь по Подолью от Жмеринки на юг, то можно заметить, как прямая поначалу автомобильная дорога, извиваясь, старательно вписывается во всё чаще попадавшиеся холмы и низины, и автобус то с трудом и медленно взбирается вверх, откуда видны незасеянные поля, то легко катится вниз. По мере приближения к Днестру трасса постепенно опускается в долину, к речушкам, где прижались утопающие в зелени селения. Уезжал я из Жмеринки с двойственным чувством. Приятное, праздничное впечатление осталось от грандиозного, иначе не скажешь, и красочного массового представления молодёжи на стадионе, под угрожающе нависшей грозовой тучей. На этом же стадионе десятки лет назад мы почти так же открывали школьную спартакиаду, потом бегали, прыгали – соревновались… А вечером тёмное небо разукрасилось фейерверком. Успел я просмотреть и подаренную книгу по истории города, и был разочарован – исчез советский период жизни, последняя половина периода его существования, только голодомор и сталинская тирания. И война. Авторы не заметили первый субботник железнодорожников, когда были подняты и восстановлены спущенные под откос восемнадцать паровозов, героев первых пятилеток и созидательного труда – а  ведь все названные в книге знаменитые, известные далеко за пределами Украины люди города реализовались именно в то время: Герой Социалистического Труда советский писатель Смолич, народный художник Чорный, уникальный мастер тончайшей миниатюры Маслюк, главный конструктор танкового завода Словиновский, генеральный директор авиационного завода Слободянюк... Сами авторы додумались до такого, или это установка кого-то из нынешних политических мудрецов, нисколько и ничему не научившихся у своих предшественников?
- Ешь яблоки! – достаёт из грязного полиэтиленового пакета и подсовывет мне фрукты сидящий рядом брат. – Очень полезны! Особенно эти. Если бы не они, то я вряд ли смог бы восстановиться после зимы…
Нестриженый, в старой мятой и грязной шляпе, постоянно расстёгивающейся и обнажающей висящий на груди крест рубашке с короткими рукавами, неопределенного цвета и в пятнах давно носимыми то ли коричневыми, то ли чёрными брюками, он выглядит весьма невзрачно, за что нелады постоянно с женой и ругают родственники. «Нет у меня денег на новую шляпу! – отмахивается он и поясняет мне: – Пенсия сто двадцать гривен. Это сколько ваших? Умножить на шесть? Семьсот ваших рублей. Скажи, разве можно жить на эти деньги и ещё покупать новые шляпы?»
- Раз выбрали себе такую власть, Вова, то теперь сполна и расхлёбывайте, – говорю ему, зная, что он, бывший партийный аппаратчик, всегда голосовал против коммунистов.
- А за кого же голосовать?
- Хоть за социалистов, хоть за коммунистов. У вас выбор больше, чем у нас, в России.
- За коммунистов я голосовать не буду, потому как хорошо их знаю.
- Знаешь, да только тех, кто ими назывался!
Впрочем, я стараюсь не делать ему замечаний ни по внешнему облику, ни дискуссировать на политические темы – давно всё мы знаем друг о друге и обо всём переговорили не раз, ни к чему повторяться. Я внимательно выслушиваю его жалобы на здоровье и жену, подробные пояснения по применению тех или иных трав в лечебных целях, чем он увлёкся в последнее время, хотя такие сведения мне пока ещё ни к чему.
Не снижая скорости по петляющей дороге, автобус спустился в долину Днестра и въехал в Могилёв-Подольский. После озеленения окружающих его со всех сторон склонов гор он мог бы стать красивейшим городом Подолья, но грязь по всем улицам, никем не убираемые мусорные кучки… Хочется из всего этого запустения быстрее выбраться прочь. Брат отправляется на рынок в Молдавию, мне же не хочется за полчаса пребывания там заляпать паспорт отметками «убыл – прибыл», и, договорившись о времени встречи на автовокзале, мы разошлись. Я пошёл по улицам, осматривая новые и старые дома, сравнивая их прежнее и новое назначение. Вот бывший кинотеатр, совершенно почему-то разрушенный, Дом пионеров, где учились рисовать, сейчас в нём какое-то частное предприятие. Напротив был книжный магазин, где на сэкономленные от мороженого и газводы деньги покупали свои первые книги; сейчас нет книжных магазинов ни в одном из этих маленьких городов…
Я вышел на нависшую над рекой пустынную набережную Днестра, широкого и быстрого как когда-то в большую воду, когда его не переплывёшь. После того, как построили ГЭС, он всегда таков – строго зарегулирован, о чём говорят мох на подводных камнях и колышущиеся течением водоросли. Ни лодок, ни речных кораблей, настоящая граница. В летнюю пору вода обычно спадала, оголяя каменистый берег и отмели, становилась прозрачной и тёплой, как бы приглашая искупаться в ней, и наша компания на весь день перемещалась сюда. Уже ничего не стоило переплыть эту страшную и опасную в другое время реку, и над теми пацанами, кто ещё не мог этого сделать, издевались безжалостные сверстники. Шиком считалось уйти далеко вверх, под самый мост, и сплывать по течению, перехватывая на середине русла паром, потом спрыгивать с его перил с затяжным нырком. Здесь мы чувствовали своё единство с природой, представляли себя путешествующими в компании Тома Сойера где-то на Миссисипи, вместе с детьми капитана Гранта на Амазонке, среди индейцев и охотников Фенимора Купера, плавающими среди африканских крокодилов Тарзанами… Мы видели себя такими же сильными и благородными, как герои многих прочитанных повестей и романов, увиденных кинофильмов. Обгоревшие, обветренные и облупленные, возвращались домой только к приходу с работы родителей, с набитыми всякой неперевариваемой зеленью животами… Мы склонны рассматривать детство всего лишь как подготовительный этап к взрослой жизни, а ведь это тоже жизнь, и, быть может, лучшая её часть, и зря мы никогда не рассказываем о ней своим детям!
Взглянул на многоэтажные замки «новых молдаван» на склоне противоположного берега. «Строились купцы дворами, изолированными, как крепости, от улицы и соседей» - вспомнил историческое описание. Неторопливо отправился на автовокзал. Вот такие старые и небольшие города нашей Родины. Здесь, среди маленьких и ещё сохранившихся старых домов в начале века жила поэтесса Олена Пчилка, работал учителем автор известной песни революционеров «Замучен тяжёлой неволей!» Григорий Мачтет, воспитанник Императорской академии генерального штаба и подполковник царской армии Карбышев стал здесь членом Революционного Совета. Национальным героем Италии за мужество и героизм в партизанской борьбе с немецкими фашистами стал могилевчанин Николай Буянов. Впервые напел своей матери известную песню «Малиновый звон» Александр Морозов. В этом городе родились академик Гудзий и наш коллега по Минатому, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственных премий Завойский, открывший явление ядерно-магнитного резонанса и только из-за закрытости научных исследований не ставший нобелевским лауреатом; ими за то же открытие стали через несколько лет американцы…
Так незаметно подошёл к пустынному и грязному автовокзалу, где уже ждал брат.
- Смотри, какое сало я купил! – похвастался он. – Дешёвое и вкусное. – И предложил: - Попробуй!
- Сырое пробовать? – удивился я.
- Если хорошее, то можно. – Он отрезал кусочек и, протягивая его мне, добавил: - Только автобусов в Юрковцы сегодня уже нет. Что будем делать?
- Поедем на такси, – оглядевшись, кивнул я в сторону побитой, бывшей когда-то бежевой, «Волги», водитель которой с надеждой поглядывал в нашу сторону. «Как только разрешают ездить на таких машинах?» – подумал я.
- Дорого же!
- А куда деваться?
Я подошёл к таксисту:
- Сколько возьмёте до Юрковец?
- Двадцать пять гривен.
- Поехали за двадцать.
- Вам там куда?
- Да у вокзала сразу.
- Поехали!
***

Открыв калитку, мы вошли в затенённый виноградником двор:
- Есть тут кто?
- Хто там? – послышался грозный голос Галины из летней кухни.
- Да мы же, Вова и Валерий.
- А! Подождите, я сейчас. Домываюсь.
- Ничего! Не торопись.
Мы присели на длинную скамью у стены дома, подождали. Попробовали груш, свисающих с дерева прямо перед нами, потом я пошёл к вишне, залез даже на изгородь, чтоб лучше было доставать. Вернулся, услыхав певучий голос Галины:
- Вы же завтра обещали приехать?
- Да, но так уж получилось, что сегодня.
- Обокрали мне тут двор взимку, – с трудом передвигаясь, присела она рядом.
- И что взяли?
- Дом та кухню открыть не смогли – взяли шо во дворе лежало. Провода алюминиевые, котлы, в которых курям готовила. Когда такое было, скажите?
- М-да!
- Воду недавно отключили. Жид какой-то из Могилёва всю технику на металлолом порезал, обрезал водопровод. Прокляли все его здесь! Тут же одни бабы старые, как я, живут, кто им воду снизу, от речки принесёт? Мужики все кругом, на нашей улице, повымирали. Николаю, когда ещё жив был, говорю как-то – если кто из нас один останется, как же со всем этим хозяйством в одиночку управиться, – показала она на большой дом, пристройки и огород. – Не управится никто один, отвечает он. Ой, вы бы знали, як сумно без него жить! А дети – сын в Нижневартовске, дочка Нина в Канаде, Наташа – в Кишинёве…Кому оставлять этот дом, который мы с дедом строили? Ой, шо ж это будет? Скажите, жизнь поменяется, или так уже и останется?
- Трудно сказать! Народ уж очень пассивно относится к своей судьбе. Тургенев ещё в девятнадцатом веке отметил такую нашу национальную особенность: «Мы, русские, какой народ? Мы всё ждём: вот, мол, придёт что-нибудь или кто-нибудь – и разом нас изменит, все наши раны заживит, выдернет все наши недуги…»
- То ж и оно! Анекдот слыхали? Президент Буш звонит нашему Кучме – продай Украину. «С людьми или без них?» – спрашивает тот. «Без них, конечно!» – отвечает Буш. Кучма ему: «Тогда звоните через три года».
- Мне бы надо позвонить матери, сказать, что приехали, – вспомнив обещание сообщить о приезде, поднялся я. – Можно?
- Да, конечно! И передавай ей привет от меня.
- Хорошо!
Я прошёл на просторную веранду, нашёл телефон на одном из столов и взял трубку. Тишина. Пощёлкал рычажком – то же самое.
- Телефон работает у вас? – спросил Галину.
- Работал. А что?
- Тишина.
- А ну включи свет, – предложила она.
- И света нет!
Позвонить так и не удалось – как потом установили, был украден на металлолом провод с высоковольтной линии электропередачи, и село осталось на эти дни без телефона, радио и телевидения. Без электричества не работал и водопровод, и мы натаскали из колодца, что у самой реки, воды про запас в бочки и вёдра.
- А шоб им! – кляла всех на свете тяжело ступавшая на синюшных распухших ногах Галина.
- А шоб они пропали! – за столом произнёс я тост за правителей Украины, который слышал уже не раз.
- Не, пусть им будет хуже, – поправили меня. – Пусть живут так, як мы!
Рано утром мы с братом отправились пешком, как всегда в последние годы, вдоль железной дороги, в Грабаровку.
- Подумать только, до чего довели село! – сказал я, глядя сверху на расположенные внизу хаты, стараясь узнать знакомые мне, пустынные улицы и вспоминая вчерашний разговор на встрече вечером: колхоз разобран на частные паи земли, с которыми никто сам управиться не может из-за высоких цен на запчасти и топливо, спиртзавод стоит с переполненными цистернами – нет потребителя, в карьере вся техника списана и сдана в металлолом…
Сразу за обозначенной вербами речкой свидетели истории – въездная арка на единственном большом ровном месте в низине, где когда-то был панский дворец, на взлёте противоположного склона сверкающая куполами церковь – оплот религии, которая так и не смогла ни разу в истории человечества защитить людей от воровства, убийства, и всех прочих смертных грехов. На бывшем панском дворе теперь теснились отгороженные бетоном дома «новых украинцев», утверждающих новую и, в то же время, очень старую мораль, при которой, по Герцену, «вся жизнь сведена на материальные потребности: деньги и удобства – вот граница желаний, и для достижения денег тратится вся жизнь». 
- Интересная страница истории села, - стал рассказывать я брату. – Сорок седьмой год, послевоенная разруха. Нечем было даже вывозить на поле удобрения. На горной выработке землю вскрывали лопатами, дробили известняк кирками и ломами, вручную грузили и разгружали… Одна полуторка на всё село! Голод и нищета. И вот всего через каких-то пятнадцать лет, в шестьдесят втором, в колхозе трактора, комбайны, сеялки, в карьероуправлении бульдозеры, экскаваторы, самосвалы. Три клуба, библиотеки, полная школа… Какова же созидательная сила народа!
Мы шли по тропке у прилегающей к возвышенности однопутной железной дороги, окруженной  лесом слева и справа, свидетелем того, что когда-то этой дорогой, этой тропой ходила из села в село наша бабушка Палагна с маленькой дочкой Марийкой, которая быстро уставала, забегала вперёд и садилась на рельс отдохнуть, пока подойдёт мать. Уже почти тридцать лет, как нет бабушки, в глубокой старости и мучительных болезнях её дочь. Человек приходит в этот мир, достигает расцвета физического, потом и духовного и сходит на нет. «Зачем рождается человек? – вспомнил слова матери. – Чтоб уйти в муках?» В момент какого-то пассионарного толчка являются целые народы, от адаптированного к биоценозу ареала обывателя поднимаются к идеалу знания и красоты, жертвенности и стремлению к победе и опускаются в надломе и неспособности удовлетворить свои вожделения. Неужели эта отмеченная историком закономерность реализовалась всего лишь за один уходящий век?..

***

Если в дороге не только читать, а оглядываться по сторонам и слушать попутчиков, можно узнать многое. Нет встречных товарных поездов, а те, что видны на станциях, нагружены лесом, углём, нефтепродуктами; одна только попалась платформа с изделием машиностроения, да и то был вентиль то ли для газа, то ли для нефти – производство в стране невыгодно экономически, гоним на Запад сырьё. Более строгий шмон на границе: пограничник заглянул даже в сумочку нашей молодой попутчицы по купе – не везёт ли наркотики. После взрывов жилых домов в Москве и Волгодонске значительно усилены меры борьбы с терроризмом, объявления о прибытии и отправлении поездов чередуются с рекомендациями быть осмотрительными и как следует обращаться с оставленными кем-то без присмотра вещами.
Двое суток на верхней полке за пролистыванием газет, всё более скатывающихся до уровня бульварных, с непременной порнухой, и взятой в расчёте на всю дорогу пухлой книге Максима Калашникова «Великое противостояние».  «…В ХХI веке нас ожидает жестокий к слабым мир… И нравы его будут таковы, что Юрский период покажется малым пансионатом… Нас ждёт самая страшная в мире война…». Часто, прерываясь, откладываю книгу в сторону с тягостными мыслями – даже знакомому с оппозиционной прессой надо иметь определённое мужество, чтоб читать такие страницы. Неужели ХХ век не стал учебником истории для человечества?
Попутчики по купе – едущий на заработки в Россию украинец с Полтавщины, щуплый и тихий, время от времени от нечего делать что-то жующий, один из семи миллионов вынужденных уезжать в поисках работы моих соотечественников, да женщина лет пятидесяти с внуком-школьником, всё время просившим что-то купить, но получавшим отказ; денег, видать, у них не очень много.
- Когда пограничники проверять будут?
- Как только уснём!
В начале пути мы перебросились словами кто, куда, и откуда, и после этого почти не разговаривали за ненадобностью. В Самаре женщина с внуком вышла, их место в купе заняла добротно одетая молодая пара – мужчина лет тридцати, круглолицый и сытый, и молодая особа лет на десять младше, стройная фигурой, с затянутой в джинсы высшего качества нижней частью фигуристого тела. Мужчина поздоровался с нами, его спутница нас не заметила, как будто здесь и не было никого вовсе; от такого показного безразличия к окружающим её миловидность сразу испарилась.
Девица расположилась вверху и стала рассматривать иллюстрированный рекламный журнал. Я слез вниз, сел рядом с украинцем. Мужчина листал газету, украинец же, как я заметил, за всю дорогу не прочёл и строчки. И сейчас он как-то безрадостно и безразлично смотрел на однообразную степь за окном – Башкирия уже, должно быть.
- Скучно едем! – сказал я, доставая подаренный мне в Юрковцах спирт в пластмассовой литровой бутылке с этикеткой от минеральной воды – полный камуфляж. – Как насчёт этого? Отменного качества напиток, уверяю вас.
Молодой мужчина не возразил, только с некоторой опаской взглянул наверх, где нервно зашевелилась его подруга, украинец тоже, и полез в свою сумку, доставая закуску и водку.
- Водку не надо, – остановил я его. – Этого предостаточно. Путь у вас далёкий, водка ещё пригодится.
Я налил всем понемногу спирт, разбавил водой.
- За знакомство!
Разговорились.
- Так вы из Снежинска? – спросил меня молодой человек, назвавшийся Игорем.
- Да, из Федерального ядерного центра.
- Знаю вашу организацию! Я же служил на РТБ, изделия вашей разработки обслуживал.
- Да? Коллега, значит? Очень приятно! – налил я ещё.
Оказывается, он работал как раз с теми изделиями, которые мы разрабатывали в конце шестидесятых.
- Я же испытывал их! И ставил на дежурство.
- А я снимал несколько лет назад их с дежурства!
- Надо же, какое совпадение!
- Заменяли на другие. Министр обороны посетил, отметил нашу большую значимость и высокую боевую готовность. А через месяц пришёл приказ о расформировании.
- За высокую значимость и боевую готовность, наверное?
- Теперь в налоговой полиции служу.
- И как заработки? Выше, чем в армии в последнее время?
- Никакого сравнения!
Я налил ещё.
- Скоро у вас эта соска закончится? – гневно взглянула на меня сверху молодая особа: наконец-то заметила.
- Для тех, кто больше не пьёт, она давно закончилась, – налил я себе и взглянул на Игоря; отклонившись к спинке дивана так, чтоб, как стало уже понятно, жена не видела, он подал мне знак – наливай.
Утром молодая чета покидала купе. Вдруг Игорь вернулся в купе – чтоб жена не видела, должно быть, – и пожал мне руку:
- Мужик ты что надо!
- Спасибо за доброе слово!

***

Старенький неторопливый «ЛАЗ», обгоняемый на трассе шустрыми иномарками и их отечественными подобиями, въехал в Снежинск. Молодой город науки и высокой культуры, ещё не назвавший или ещё не родивший своих гениев. Как много незнакомых лиц в разросшемся до пятидесяти тысяч городе! Кого-то всё же я знаю, кто-то узнаёт меня – как бывшего сотрудника Ядерного центра или как преподавателя академии, как спортсмена даже, - большинство нет, и это не огорчает, так и должно быть. Они живут своей жизнью, у каждого из них множество проблем, и единственное, для чего я попытался рассказать им историю века, написанную с достижимой достоверностью, – чтоб таких проблем, которые человечество создаёт себе само, стало меньше. Для этого историю общества знать человеку крайне необходимо, ибо он её продолжатель и творец.
Конец рабочего дня, и на улице людно. Прохладно, все одеты, женщины в основном в брюках, молодые поголовно и в тугую обтяжку, так что видны перекатываются при ходьбе ягодицы и контуры всего остального. Некоторые мужчины в камуфляжках – это и рабочая одежда, и одежда всех враждующих и воюющих на территории бывшего Союза. Вот слегка потрёпанный неухоженный Игорь, бывший ведущий конструктор и франт. Как только человек внезапно сдаёт, тускнеет и меркнет, сразу можно сказать, что он оказался на нищенской пенсии. Это люди, бывшие некогда молодыми и энергичными, уверенными в себе и своём будущем первооткрыватели города. Одного из них я как-то видел заглядывающим в расположенные на бульваре урны; шёл он, опустив голову и не глядя по сторонам, избегая встретиться с кем-либо даже взглядом.
Жду городской автобус, которого что-то долго нет, гляжу на горожан у пешеходного перехода. Машины тормозят, пропуская их, иные и нет. Много иномарок, за рулём часто женщины. Автобусная остановка замусорена пластмассовыми бутылками, газоны не засажены цветами и не убраны.
Оптимистическое предположение, что в веке ХХ человечество станет настолько разумным, гуманным и цивилизованным, что даже оставляющий синяки бокс запретят, не оправдалось. Прогремели невиданные во всей предшествующей, называемой дикой, предыстории, две мировые кровавые войны, доныне не утихает и региональная резня. Как будто взорвалось время и обезумел мир человеческий, убивающий себя и природу и неизменно при этом всём называющий себя цивилизованным! Вместо того, чтоб разрабатывать новые источники энергии взамен исчезающих, приданных с колыбели и быстро и жадно пожираемых ресурсов земли, страны с обречённостью гибнущих хватают друг друга за горло в их перераспределении.
Временами я смотрю на малышню – кто-то из них достигнет гораздо больших вершин, чем мы, а кого-то жизнь и обстоятельства, и ограниченность духа остановят на средневековом уровне развития… Как эти идущие развязной походкой не очень спешивших людей три молодца. «Как ненавижу я этот город!» – говорит один из них, ругнувшись матом; окурок летит в одну сторону, на газон, плевок в другую. Такие, наверное, и осквернили открытый недавно памятник основателю города Васильеву… Неужели все мои милые малые города, в которых жил и живу, превратят в чеховские городишки, где «душно и скучно жить, у общества нет высших интересов, оно ведёт тусклую, бессмысленную жизнь, разнообразя её насилием, грубым развратом и лицемерием»?
А ведь задолго и до трагедии современных технократических войн, в которых погрязло ведомое алчными людьми человечество, и до безумия вырождающихся в наркотическом опьянении, сексуальных извращениях и подавлении духа, живущих в ущербных мегаполисах хилых поколений рождался в умах мыслителей  утопический «Город Солнца», где человек живёт в гармонии со своей природой, окружающим миром и себе подобными. И в разное время являлись десятки таких поселений в разных странах мира, самое большое из которых – Ауровель в Индии, или «Город Зари», рассчитанный на пятьдесят тысяч жителей; почти что современник Снежинска. Ничего не вышло из той затеи! Гораздо ближе к идеалам цивилизованного человечества подошёл город в заснеженной дали и ему подобные, которых в стране на этом веку создали немало. Это было в великой и гордой созидательной стране – Советском Союзе, и я горжусь, что из него родом. Семьдесят два дня просуществовала Парижская Коммуна, семьдесят три года – советская власть, и их достижения в сфере человеческих отношений никто никогда не упразднит…
В мой век уместились жизни многих – заметная часть их земного пути, а порой и от начала до самого их конца. Я вспоминаю их лица, и мне становится больно за тех из них, данная судьбой жизнь которых, оказавшись короче моей, внезапно оборвалась на этом длинном пути человечества в бесконечность. Люди, которых просто помнишь, и те, с которыми было больно расставаться, и мир пустел без них. «Не забыть нам любимые лица, не забыть нам родные глаза…»
Уходит ХХ век. Век триумфа познавательного разума, постижения атома, генетики, космоса, автоматики, информатики… И век безумных кровавых войн. Век надежд и утрат отдельных людей и человечества в целом. «Ни один век не хуже и не лучше другого, потому что он есть необходимый момент в развитии человечества или общества» – из века предшествующего нашему оставил нам для размышления Виссарион Белинский.
Таким был, по-видимому, и ушедший при нас в историю ХХ век. Последний век этого тысячелетия.

2004