М-м-м...

     1.
Неоднородное магнитное поле стремится вытолкнуть частицу в направлении, в котором оно ослабевает. В результате, опустившись до высоты порядка ста километров, заряженные частицы отражаются геомагнитным полем назад и возвращаются в верхние слои атмосферы, чтобы, следуя силовым линиям, начать спускаться к земной поверхности в другом полушарии до нового отражения назад. При движении заряженные частицы, сталкиваясь с атомами и молекулами, ионизируют их и передают им часть своей энергии, которая испускается затем в виде света, в результате чего возникает полярное сияние.

     2.
Любить мир… Величайшее искусство и бесконечное творчество. Я могла бы это, но так трудно приспосабливаться – каждый день мир разный – меняется непредсказуемо и независимо от твоей бесцветной фантазии. А ещё мир – это когда нет войны. Когда ты воюешь с кем-то, чаще всего с собой – ты уходишь из мирового пространства в иное измерение, в себя… И когда это случается, происходит трагедия. Ты не можешь возвратиться обратно. На последнем дыхании, теряя дыхание, наворачиваешь круг за кругом, не в силах вырваться за грань этой мучительной игры в себя.

     * * *
Жить… Жить как дышать – как ехать в поезде и смотреть в окно. Участвовать в жизненном процессе, не зная о самой жизни почти ничего. В масштабах вселенной – совсем ничего. Знание стремится к нулю.
Жить как играть на флейте – искусно и легко. Красиво. Жить красиво, чтобы спастись. Жизнь-танец, жизнь-песня. Впустить внутрь себя красоту, прочувствовать, прожить её и отразить, передать другим – не жалко! “Ничего не жалко, потому что я люблю тебя”
Жить как любить. Научиться любить. Живешь… Озираешься вокруг шикорораспахнутыми глазами… чувствуешь себя беспросветно бездарным и лишним, страдаешь из-за придуманных тобою или кем-то другим ограничений.
Живешь и боишься не жить.

     * * *
Цветы… Маленькая жизнь в цветах, исполненная своим особенным природным смыслом.
Цветок… Будто бы неотсюда. Такой нереальный, фантастический, несколько нелепый в этом мире людей, в мире, где царят небоскребы, скоростные поезда, иномарки, сверкающая одежда из искусственных материалов.
Цветы… Словно мир, открытый для тебя, мир, в который ты никогда не попадешь. Ты родился таким – у тебя две руки и две ноги, а ещё рот, имеющий врожденную потребность нести, не думая, всякую чушь. Ты не можешь постигнуть смысл этих розовых лепестков с белыми прожилками, заслоняющих собою черно-желтую сердцевину… Этот упругий полый  стебелек насыщенного зеленого цвета, словно воспоминание о самом раннем детстве. Как ты родился, как появился на свет? Цветок. Безмолвен, но мудр, ибо дыханием своим глаголит истину. Полон. Полон собою, полон гармонией. Иногда так хочется мне быть цветком. То есть просто быть таким, каков ты есть внутри себя, каким ты был в утробе матери своей, перед тем как произнес свое первое звериное “А-а-а!!!”, заставившее улыбнуться всех вокруг. Ещё до этого… Быть цветком.

     3.
Я помню… В конце марта мы стояли на лестничной площадке. Лерочка со своим Алексом и его друзья – Юра, Маруся, Гоша и ты. Мы с Лерочкой и Алексом сидели на широком подоконнике, я рассеянно посматривала в окно и на свои часы, прижималась спиной к леденящему стеклу.
Кончалась пара, кто-то докуривал сигарету. Юра зачем-то веселил нас довольно посредственным рассказом об очередной попойке в своей общаге. Маруся громко хохотала, несколько гротескно сгибаясь пополам в уровне поясницы – причем то вперед, то назад – попеременно. Лерочка теребила пальчиками какие-то висюльки на моей кофточке, прерывисто дыша, шептала мне в ухо яркие подробности своих впечатлений от Алекса, с которым к тому времени она успела дважды переспать; за окном хлопьями валил снег, а я смотрела на тебя, о тебе думала, знала тогда, что уж никогда не забуду твоих глаз. Эта мысль как-то навязчиво скользила мимо остальных – словно придавая им некий оттенок фатальности, словно это было предопределено…
Потом несколько недель живу без тебя. С единственным желанием – написать о тебе книгу. Чтобы ты открыл эту книгу и прочел её, вспомнил вдруг о тихой, молчаливой и такой странно-непонятной девочке со спутанными волосами, во взглядонепроницаемых очках. …Ты тогда будешь знаменитым актером или просто инженером. Прочтешь… Тяжело вздохнешь и побредешь куда-то… Наткнешься на мой дом. Ты вспомнишь мой адрес, ведь ты был у меня когда-то. Войдешь, очень осторожный, а я, по привычке, напою тебя чаем и буду молча смотреть в угол. Я тогда буду очень симпатичной писательницей, и ты влюбишься в меня с первого взгляда. Мы пойдем гулять. Ты будешь угощать меня мороженым и катать на качелях. А когда мы залезем на дерево, ты признаешься мне в любви и грохнешься с ветки вниз. Что будет дальше, я не знаю. Это уже не важно. Я буду ждать тебя, а может, и нет? Скорее всего, нет, ведь ты – не мой единственный. Если бы ты захотел, если б догадался, то мог бы стать для меня первым и последним. Ты мог бы стать вечным. Но я не твоя звезда. Я – ничья звезда. Я вообще не звезда, а человек, который думает много и бесцельно.
И я иду от тебя, закутавшись в холодный бесполезный шарф и, наконец, со злостью срываю его и иду против ветра и этого противного мартовского снега.

     4.
О, этот великий, величественный юношеский максимализм! Быть или не быть! Иметь или не иметь! Всё или ничего – причем: сейчас или никогда!
Живешь в затерянной квартире загнутого буквой П девятиэтажного дома, упоенно поглощаешь неимоверное количество книг, запивая их растворимым кофе (из пакетика, за 4 руб.), потом ближе к вечеру выбираешься на улицу, в общество, к людям, бродишь по параллельным или перпендикулярным (это по желанию) прямым – как зомби, заглядываешь нервными, страшными, невыспавшимися глазами в лица  идущих навстречу, в надежде встретить Настоящего человека, куришь… Видишь мир в черно-белом противоречии и единстве, а потом покупаешь в магазине на углу черно-белую пленку. 36 кадров непризнанного безумия с претензией на мировой шедевр высокого искусства.
Это жизнь. Это твоя жизнь, вмещенная в крепкие объятья фотоальбома. На память. На этих снимках, сделанных во время неспешных прогулок по уединенным местам заброшенного Богом города – там много одиночества, отстраненности. Так холодно, мертво, вечно…
Быть обращенной к вечности, отстраниться от всего каждодневного, а потому слишком земного и суетного – бессмысленного, наверное. Быть для всех чужой и в то же время всегда готовой понять и попытаться прочувствовать, простить; быть любящей сестрою, справедливой матерью, преданной подругой и нежной дочерью. А ещё быть – собою, и для себя, и в себя устремленной. Распаляясь, разрываясь между ними и собственным миром – все-таки не переставать быть. Быть – с большой буквы, ну… самой большой на свете.

<Что же нам делать с теми, которые уже никогда не возвратятся обратно, и перед кем мы в неоплатном долгу? Что нам делать со смертью, которая приходит одиноким и всемогущим призраком, движется мимо, слегка касается арктическими одеждами твоего плеча… Исчезает.
Как же нам теперь радоваться всем этим радостям? Как же нам суметь иногда забываться с глупой улыбкою – как жить своею уникальною жизнью и знать, что все это лишено подтекста. Голая абстракция. Леденящий смех в тишине – всегда незнакомый, но такой однозначный – смех этой жизни над тобою, над тем, кто еще не понял правила игры. И никогда не поймет.>

     * * *
Прожигали один из солнечных зеленеющих весенних дней у Лерочки на квартире. Вдвоем ушли с вышки, мотались по центру, потом поехали к ней, благо родители предусмотрительно укатили на два месяца куда-то в деревню…
Накурились до одури. Смеялись, пекли пиццу, выпросили с диким хохотом у её соседа какой-то “порношедевр” – короче, всё было хорошо и путем, пока Лерочка не начала опять про своего Алекса, с которым к тому времени успела переспать ещё несколько раз. Ей, видите ли, не терпелось с кем-нибудь поделиться своими открытиями. И тут я взорвалась. Просто достало всё – и то, что опять курили, и фильм этот тупейший, и эти бесконечные разговоры, полные циничных подробностей, уязвленной гордости и унижения другого человека… Так я ей и сказала. Лерочка выключила видик, встряхнула свои локоны и сунула мне с серьезным видом листок в клетку и фломастер. “Нарисуй, - говорит, - сейчас что-нибудь”. Я задумалась и нарисовала фигуру девушки, парящей в неком странном веществе, может быть, в воде или тумане. С закрытыми глазами и изогнутыми линиями тонкого тела… “Вот это и есть твоя сущность. Ты такая. Отгородилась от всего света и застряла хрен знает где, между мирами. Оттого и разрываешься на части и жить не можешь нормально, и всё у тебя в жизни через задницу. Ты уж извини, но говорю как есть. А ты что думала?” Я ничего не думала, говорю. Я вообще никогда ни о чем не думаю – надоело уже этим заниматься. Плевать мне, говорю, на эту жизнь. Вот так вот.
Сидела потом дома и пускала мыльные пузыри. Я вообще-то их редко пускаю. Но иногда бывает. Когда чувствуешь, что всё, безнадежно. Отчаяние.

     * * *
Демон… Черный рыцарь…Может быть, просто мальчик, которому 19 лет, весь такой несовершенный, независимый, нежный… Желающий быть почему-то со мною, именно со мною. Смелый, рискующий, разочарованный, заколдованный, нравящийся мне. Умеющий становиться самым разным, меняться на глазах. Я вздрагиваю всякий раз, когда ты звонишь мне, думаю о тебе ночами и не могу иначе. Думать ночами – это значит, не спать – с 11-ти до четырех утра, валяться на кровати, страдать и радоваться. Почему именно ночь? Возможно, потому что лишь в это инопланетное время ты обретаешь свое демоническое обличие, хищно улыбаешься, сверкаешь острыми клыками и фантастическим вихрем проносишься мимо. Настоящая головоломка. Универсальный конструктор, эдакий пазл в тысячу мелких деталей. Указательная стрелка – вверх, в самое сердце этого безымянного неба.
Едва ли я когда-нибудь постигну тебя, как едва ли постигну смысл всей этой Великой суеты – великолепной и низкой, совсем уж недостойной нас двоих…

* * *
Почему мы боимся смерти?
Потому что неизвестность?
Но разве известно нам, что случится завтра, и даже можем ли мы точно знать, что случится в следующую минуту? Только действительно душевнобольные могут уверенно, упрямо утверждать, что каждый день их жизни похож как две к4апли воды на предыдущий.
Страх смерти – страх боли… Почему это такая ужасающая нестерпимая боль, почему Бог создал наше тело таким чувствительным к любому виду боли? Человек умирает в страдании. Почти всегда. Значит, в страдании есть смысл? Жизненные муки подготавливают нас к смерти. Но пока ещё не нужно умирать, ведь столько удивительных вещей можно сотворить  со своей собственной жизнью. Если не принимать все эти трансформации слишком всерьез. Жизнь как кино. Сидишь, смотришь, вроде бы всем сознанием там, сопереживаешь, но попутно думаешь о том, как бы успеть на последний автобус и ещё грызешь поп-корн.
Иногда так хочется прожить сразу несколько жизней – как просмотреть несколько интересных и очень разных фильмов на четырех-пяти каналах… В жизни очень много свободного времени. И вот вопрос – нужно ли его заполнять? Нужно ли лихорадочно заниматься чем-либо? Или же наоборот, не заполнять, а растворяться. Быть как скала. Смотреть на прекраснейший в мире рассвет и видеть именно рассвет. Думать о рождении дня не как о вместилище новой деятельности, а именно как о дне… День прекрасен сам по себе и сам по себе полон, окончен. Зачем лишние мазки на первом слое? Зачем эта пестрота, от которой у самого рябит в глазах? Зачем этот эгоцентризм в желании быть первым – в сравнении с другими? Мы живем в постоянном сравнении, с оглядкою на других (в лучшем случае – “с оглядкой”, в худшем, конечно – слепо копируем) – а что они подумают? А почему они живут лучше меня? А как они ко мне относятся? И почему я не могу жить так, как они (быть таким же счастливым, богатым, любимым, здоровым и красивым…). И мы убиваем возможность счастья.

     * * *
Оставь мне моё сердце,
Не трогай его, слышишь!
Что тебе в этом кусочке плоти,
Сотканном из молчаливых осенних цветов и эфемерных звуков инопланетных песен? Лучше забери это желание, рожденное твоими дерзкими взглядами и прикосновениями, с первого дня поселившееся где-то между ног. Раньше там было тепло и спокойно, бездумно просто, а сейчас желание обжигает дни напролет, долго не давая уснуть ночью и отпуская лишь во время этого самого, коротенького сна – а потом с первой минуты пробуждения снова берет свое, овладевает мною недостойно низко – но разве в моей власти утихомирить это желание? Если хочешь, попытайся сделать это сам, только сердце не трогай – оно принадлежит совсем другим мирам.
Мне кажется, мы парим в разных мирах, чувствуем разные реальности, но оба не здесь – это точно. Потому как, жить здесь, жить этим – просто оскорбительно! А если им нравится, пускай себе живут, радуются, ищут свое тепленькое местечко под солнцем и всякие смыслы бытия. Мы-то с тобой давно уж сообразили, что нет никаких-таких смыслов и причин. “Счастья нет” – сказала я, и ты согласился. Но вот только считаешь, что еще не всё потеряно, что из меня, например, при желании (а оно у тебя, к сожалению, есть, и оно оказалось на редкость заразительным) можно извлечь выгоду, ну, небольшую такую, но всё-таки, и вот уже она – иллюзия счастья, которой нам так с тобой не хватает.

     5.
Доверчиво вложила дискету в узкий хищный рот дисковода.
Мой компьютер. Диск А. Фотография. Два щелчка. Potoshop. Моё лицо в красной каске. Такое же красное и счастливое. Глаза горят, а в зрачках – страх. Страх перед неизвестностью и неизбежностью. Страх высоты, полета, свободного падения. Вниз. Страх смерти. Потому что на этой фотографии я – внутри самолета, и через несколько минут мы, прицепленные карабином к тросу, прыгаем вниз.
Такое простое слово – вниз. И невозможно представить, как это будет… И вот я – стою над овальным выходом в… Инструктор говорит: “Давай”. “Ага” – говорю и улыбаюсь – если сама не выпрыгну, он поможет. Итак – шаг туда. Боже, я об этом так долго мечтала, но я ж не хочу!.. Потеря опоры под ногами, ориентации и контроля. Кажется, за эти три секунды я перевернулась в воздухе, потеряв связь с собственным телом. И дикое удивление – неужели это я, и неужели это все вокруг – настоящее?! Потом тряхнуло вверх – парашют раскрылся. Я неподвижно вишу в воздухе, прихожу в себя, сжимаю стропы управления и поворачиваюсь лицом к парашютной базе. Пою. Зависла как компьютер. Вид потрясающий. Думаю: хорошо, что парашют раскрылся и не нужно дергать за кольцо запасного, попутно осознаю, что скоро земля, грозящая… Удар, падение, встаю и машу рукой – сигнал: “всё в порядке”, складываю парашют… Иду по весеннему полю, по свежей майской траве. Здорово. Здорово быть, просто существовать на этой земле, хоть как-нибудь. Здорово, что я не сломала ногу. Если жить надоело и не хочется, предлагаю прыгнуть с парашютом. Вниз. Помогает.
Несколько дней ходила почти счастливая и ещё – особенная. Чувствовала себя особенной девушкой, из немногих. Глупо. Но потом прошло. Что осталось? Сам факт, что это было в моей жизни, потом эта фотография – где я в ужасной красной каске улыбаюсь, и значок за храбрость. А иногда, когда чувствую страх и неуверенность, тихо говорю себе: “Эй, спокойно. Вспомни, ты прыгала с парашютом – и ничего. Так что нечего бояться всякой ерунды. Понятно?” Понятно. Встаю и иду – делаю шаг вперед, самый трудный шаг. Обычно двигаюсь вбок или наискосок. Под настроение. Я знаю, когда пересиливаешь свой страх, когда становится абсолютно все равно, что скажут об этом другие, тогда и происходит в жизни нечто… Начинает казаться, что мечты сбываются.
 
    * * * 

Он смотрел на меня – рядом со мною, здесь, сейчас, когда пятую вечность я не вспоминаю про часы, вырезанный из темноты этой просторной комнаты. Неосторожный. Смешной. Задумчивый. Дробящийся кристаллическими гранями, отражающий мой свет – мне же. Два его зеленых глаза усилием своих карих соединяю в один, пытаясь приобрести целостное восприятие его и мира тоже, заодно – когда-то же нужно начинать взрослеть. Сверху – такой фантастический, демонический, ангел с черными крыльями. Снизу – светлый и тихий, с нежнейшей улыбкой, умиротворенный. Зеленые глаза сужаются и плывут. М-м-м… Похоже, наступило утро и пора вставать. На столе – цветы, которые он подарил мне. Скоро они завянут, но я этого пока не знаю.
…Кушаем то, что осталось в холодильнике, запиваем это гаденьким кофе без молока. Он говорит о Черном море, у меня небрежный вид. Он целует меня в губы, я заодно мою посуду.
На улице дикий холод, я захожу в троллейбус и смотрю в окно. Он идет домой и не оборачивается. Никогда не оборачивается. Иногда бывает такое ощущение, что мы чужие люди. Но в руках цветы – это есть доказательство его присутствия в моей жизни. Я же не знаю, что через несколько часов они завянут…

   * * *
- Скажи мне, что тебе ещё надобно от этой жизни?
- Да нет, ничего особенного. Может быть, ещё совсем немного. Может быть, чтобы между глаз – ослепительное солнце, и между рук – весь мир, весь-весь, который я никогда не узнаю; это же просто смешно – жить в мире и не иметь о нем вполне объективного представления. Вот словно каждый живет там, где он хочет, а, может, и не хочет, будто бы некая сила подсказала/ приказала жить именно так и не иначе.
А я хочу, чтобы моя мечта сбылась – всё, что ты не понял во мне, возможно, потому что я сама этого не понимаю. Но я думаю, я надеюсь, что ты угадал это и именно за это полюбил – а я? Даже не представляю, что есть ты для меня. Об одном только прошу тебя, не разочаровывай меня, не делай мне плохого, слышишь! Хотя, что я могу требовать; главное, что ты появился, явился в мою жизнь и вот теперь удивленно озираешься. Поначалу даже испугался и не поверил. А сейчас - веришь, а? Я – нет. Закрой глаза, и я тоже закрою. Возможно, тогда между губ вспыхнет одна на двоих, неимоверная, беспричинная, та, которую здесь ждали – любовь.

 
     -
…Поиск путей от себя к себе. Словно что-то уходит, уплывает, и мы не в силах остановить это непрерывное движение мимо нас. Только иногда, сощурив глаза, можно увидеть, именно зрительно увидеть хрустальную прозрачную стену, которой ты отгородился от всего этого мира…
     -

     6.
 
И было так… Конец сентября. Лестничный пролет. Ветер бился в окно, проникал сквозь щели в рамах в мое тело… Я сидела на подоконнике, кутаясь в шерстяной, но уже негреющий меня шарф и смотрела, как последняя муха одиноко и так безнадежно, но ещё полная сил… билась в стекло. А за стеклом – дождь стеною. А потом я смотрела на тебя, а ты отводил глаза. И снова Лерочка, Алекс, Гоша, Маруся… Но был момент – молчания. Все почему-то замолчали и не знали уже, что говорить. Может быть, каждому из нас надоело нести всю эту ежедневную чушь, а может, просто нечего было говорить. Но только не нам с тобой, так казалось мне. Я так хотела, чтобы ты всё объяснил, все мне рассказал; рассказал, зачем же нужно жить и как жить, зачем небо так огромно и недосягаемо, а птицы призывают к свободе и переменам, что такое любовь и к чему она ведет, и почему мы теперь не вместе…
И ты вдруг сделал усилие и прямо так посмотрел на меня. И мне хотелось, чтобы ты так всегда смотрел, и пусть весь этот мир катится к чертям со своими вопросами без ответов и ответами, которые ни о чем не говорят; просто, чтобы я сидела на подоконнике, спиною ощущая этот вечный холод и сгорая в твоих глазах… Но ты пожал плечами и отрицательно мотнул головою. Ты не понял меня тогда. Я закрыла глаза, чтобы слезы не брызнули на лицо, а когда открыла – уже не было ни слёз, ни тебя.
Только лестничный пролет, как символ этой моей жизни – наверное, первой по счету для тех, кто верит в перевоплощения, тогда это ещё как-то объяснит мне, почему же я ничего не знаю и не хочу знать.   

     * * *
Иногда хочется быть просто куклой – раскрашенной, милой, нежной, в розовых кружевах и белых оборках, ленточках, туфельках, бантиках – твоей куклой. С кукольным сердцем. И ты будешь любить меня. Тогда, может быть. Ты будешь приходить домой, усталый и голодный, разбитый, измотанный, найдешь меня в спальне на своей кровати и будешь делать со мной, что хочешь. И я тебе ничего не скажу. Я же твоя кукла. Всегда рядом, не плачу никогда, верная тебе. И я буду тебе нужна, иногда просто незаменима. Иногда слушаю музыку… В руках плеер, а в глазах – безответность. Смотрю в окно универа, трамвая, междугороднего автобуса. Ноябрь. ты мне нужен ты мне нужен ты мне нужен, потому что я тебя люблю.
Блин, ничего уже не хочу. Все странно, так странно. Иногда хотелось умереть из-за тебя, но это, конечно же, ложный романтизм и ребячество… И редко. Не важно.
Приснись мне, прошу тебя, приснись, пожалуйста! Явись, появись, взгляни ещё один раз, позвони, напиши, приди ко мне!

* * *
Сиреневый, предрождественский вечер. Тихо падал снег. Люди неспешно прогуливались по празднично приукрашенным, освещенным сказочно-желтыми фонарями улицам, жмурились от мороза, улыбались друг другу.
Опять зима. Мы с Лерочкой, завернувшись в её теплое верблюжье одеяло, лежали в обнимку на диване, слушали звуки за окном – скрип снега под чьими-то ногами, торопливые разговоры, лязг детских санок, детский смех, лай местных дворняжек. И всё-таки было очень тихо, словно мы с ней – на другой планете. Лерочка заплакала первая. Прижалась ко мне всем своим телом, несмело просящим любви, ненашедшим её ни в себе, ни у других.
… И я заплакала тоже. Слезы наши смешались, и сквозь синхронные всхлипывания мы виновато смеялись – так жалко и беззащитно, будто дети времен какой-то войны, снова затеянной глупыми взрослыми. Одиночество когда один, и когда вдвоем, вдесятером, все вместе – все равно и всюду беспросветное одиночество замкнутых на себе, ограниченных в себе органических существ, таких простых и сложных, не знающих друг друга, не воспринимающих адекватно окружающий мир, боящихся себя же самих.
Я закрыла глаза и представила себя и её – одним, а может быть даже – чем-то бесконечным, разлитым в пространстве и времени, чем-то исполненным смысла, наконец-то имеющим хоть какое-то значение.
- Скажи что-нибудь хорошее, что-нибудь такое, от чего сразу жить захочется.
Я открыла глаза: дикие лерочкины зрачки хаотично бегают по моему лицу. Кажется, у неё грипп. Или просто простудилась. Но точно температура есть.
- М-м-м… - сказала я, задумавшись над её просьбой. И ничего не прибавила. Лерочка отвернулась, потом опять испытывающе так взглянула на меня.
…Уснула, спала, как ребенок, а я слушала её дыхание. И представляла, что я - цветок.