Бог простит... - говорит Исаак

- Ты знаешь, что это был за человек? Какая голова... Какой ум... Двенадцать языков... Диссертация по Буберу... Он не хотел жить, он умирал сознательно, понимаешь?! - кажется, что в своем запале Кирилл не ко мне обращается, а швыряет проклятия небесам.
Я знаю, что Кирилл последнее время был дружен с Исааком; они ладили и легко находили общий язык - философ и диссидент. Исаак - маленького роста, будто придавленный знаниями, щупленький; а Кирилл, напротив, развернут в плечах, занимается йогой, обливается по утрам холодной водой, бывает, что и поет в клозете, но - вместе с тем - он невероятно раним, несмотря на свою крупность. Диссидентство не испортила Кирилла, в отличие от многих его сотоварищей, которые в борьбе с системой потеряли способность созидать и оттого ожесточились, озлобились, зазнались.
Свое диссидентство Кирилл воспринимает как некую данность, как прошлое, которому уже не дано повториться, и не требует обязательного вознаграждения за бесцельно прожитые годы. И это, несмотря на то, что он прошел сквозь застенки КГБ, сквозь шпицрутены психушек, повидал такое, что многим инакомыслящим и не снилось в страшных снах.
Впрочем, подобное поведение можно, наверное, объяснить и тем, что Кирилл ушел в себя; его более не интересует мирская слава и проблемы свихнувшегося мира - вот почему, собственно, он, анахорет и печальник, так близко сошелся с Исааком. Их роднило некое предчувствие канунов. И смерть Исаака была для Кирилла роковой невосполнимой потерей.

- Он не хотел жить, он умирал сознательно, понимаешь?! - повторяет Кирилл, на сей раз обратив свой укоряющий взор в мою сторону.
Странный какой-то разговор, нелепый, ненужный, будто я не понимаю, о чем хочет сказать мой собеседник; но... он прав, и потому я должен его слушать, чтобы лишний раз плюнуть себе в душу.
Нет, не то, чтобы я очень виноват... нет, не так... виноват, потому как повел себя некрасиво по отношению к Исааку... черт возьми!, опять не то..., и почему - "некрасиво"?! да, я обязан был Исааку, но где граница, разделяющая благодарность и объективность? до какой степени надо быть благодарным, чтобы не чувствовать себя униженным?
Да, Исаак и в самом деле был поистине неиссякаемой личностью, феноменом, умницей; но... у этого неординарного человека был один "пунктик": он мнил себя поэтом (как тут не вспомнить одного из мужей Анны Ахматовой - Владимира Шилейко; будучи гениальным человеком, ученым, исследователем, специалистом по "мертвым языкам", он, увы, был весьма посредственным поэтом и очень по этому поводу комплексовал...). И вот, слушая Кирилла, я с тоской думаю о том, что Исаак, действительно, не раз обращался ко мне с просьбой организовать его поэтический вечер, а я так и не сподобился, только отделывался от него обещаниями. Да и не очень мне, честно говоря, хотелось заниматься его поэтическим вечером - стихи у него были скучные: напыщенные, непременно длинные; даже их громоподобная образность отпугивала, как может отпугнуть барабанная дробь, внезапно раздающаяся над ухом спящего человека.
А он, Исаак - умница, философ, лингвист - упрямо полагал своим коньком именно поэзию, собственное сочинительство. Если бы мне удалось убедить его пересесть на другого конька?!
Что интересно: Исаак мог быть резким, острым, разящим, зажигающим. Я только раз увидел его таким. За месяц до смерти. Да, точно, за месяц. Это случилось на каком-то литературном вечере, в тот момент, когда начался свободный обмен мнений. Ему что-то не понравилось в словах "предыдущего оратора"", и он вдруг каким-то звериным броском оказался на небольшой сцене, нахохлившись, как боевой воробей. Зал замер. А Исаак... он яростно посылал одну за другой стрелы своего разящего остроумия в оппонента. Глаза его горели, в них полыхало Божественное пламя полемики.
Так я увидел другого Исаака. За месяц до его смерти.

- Жена Исаака считает, что ты его обидел, и почему-то сердится, когда я упоминаю твое имя... - говорит Кирилл. - Ты не обращай внимания, беднягу можно понять. Слушай, а может быть, ты его и в самом деле обидел?
- Да что ты, Кирилл, - бормочу я, жалко улыбаясь, - мы с ним были в прекрасных отношениях, ты же знаешь...

...Но осадок на сердце остается.
И дома я достаю с полки книгу Исаака, перелистываю ее, пытаясь вчитаться в ровные строчки, но глаза слипаются - то ли от недосыпания, то ли от печали - и книга падает на пол. "Утром подниму..." - думаю я, засыпая. И уже выныриваю в другом измерении, на какой-то странной кухне с чадящими кастрюлями, упрямым запахом печенки с луком и звуками хлопающей форточки.
Я блуждаю по кухне, как по лабиринту, не могу найти выхода; как назло, пол скрипит под ногами, половицы, того и гляди, выскочат, приходится то и дело смотреть куда-то вниз, стены облупились от времени. Вдруг я поднимаю глаза и вижу, что рядом со старым буфетом... стоит Исаак.
- Чего же ты так? - укоризненно говорит он.
Мне становится стыдно, я чувствую, как горячая краска заливает лицо, стыд охватывает меня, бьет, как горячечный озноб.
- Прости меня, Исаак, - прошу я, шепчу, молю, требую, - прости меня, Исаак!
- Бог простит... - говорит Исаак.