Избранник и Коллекционер

Я больше не ищу приключений, не смотрю с ожиданием чуда. Я просто брожу по улицам Города, касаюсь его влажных, а иногда сухих и горячих стен. Губы мои шепчут что-то, но я не слышу слов. Лишь эхо шагов бесконечно раздается во мне. Я давно не могу отделить себя от этого эха. Люди вокруг меня призраки, полупрозрачные, безобидные… Они не видят меня. Некоторые из них научились облекать себя в плоть. Но и они видят не меня, а Город. Я не могу быть отдельно, и иногда мне кажется, что Город это я.
И эта стопка тетрадей в клеточку, она вечно со мной. Я знаю, что это мой компас и руль, но я никогда не решусь открыть ни одну из них. Потому что тогда  я узнаю, кто я.

1
Когда выходишь из дома всегда нужно быть готовым к тому, что можешь не вернуться. Мне было около шести, и я впервые заблудилась. Причем не в Москве, а в своем маленьком городке, в двух шагах от собственного дома. Изрядно поплутав, через полчаса я все-таки вышла в знакомые места. И все последующие годы я старалась запомнить свой город. При первой возможности я убегала гулять гораздо дальше, чем мне разрешали родители. Когда у меня появился первый любовник, мы с ним нарезали совершенно безумные круги по улицам, берегу Оки, днями пропадали в Бору, что за водохранилищем.
Я никогда не ходила домой одним и тем же путем. Я знала свой город от начала до конца, знала кратчайшие пути, знала, где находятся переулки полные чудес, местечки рядом с которыми сердце замирает от липкого ужаса. Места, где время останавливается, и Смерть дышит в лицо, и дыхание ее отдает легким привкусом озона, и мечтаешь о ее поцелуе.
А по ночам приходили яркие сны, иногда тревожные, иногда безумные, а иногда про зеленую башню. Руки, неестественно красивые пальцы, длинные полупрозрачные рукава прихвачены браслетами на запястьях. Буря за окном. Широкий подоконник. И тело, мое тело, перегибается через низкий подоконник и летит все быстрее и быстрее, прямо к двум черным колодцам неведомо чьих глаз.

Ветер швыряет меня о стены,
Ветер пронзает меня насквозь,
Ветер рвет беззащитные вены…

2
Он никогда не задумывался над смыслом жизни. Не ставил себе цели, которой не смог бы достигнуть. Не умел мечтать. Он жил сегодняшним днем.  Он не боялся Смерти, просто не мог представить: как это, не быть. Когда-то давно  он ненадолго стал ее любовником, и был первым, кто ее бросил. Не отдавая себе отчета почему. Наверное, просто испугался непривычных мыслей и чувств, которые в нем разбудила эта женщина с непослушными темными волосами. Они подходили друг к другу настолько идеально, что это их пугало. И дарило ни с чем не сравнимое спокойствие. Расставаясь навсегда, он знал, что однажды вынырнет перед ней из темного переулка, по которым она так любила его таскать, или из предпоследнего троллейбуса, нагнавшего ее, на половине дороги домой, или просто встретит ее на освещенной огнями улице. Он возьмет ее за руку, опять удивляясь, что чувствует все ее пальцами. Он не хотел знать, что будет дальше…

3
Он вынырнул передо мной внезапно из какого-то грязного подъезда. Я опять долго пыталась вспомнить, почему его лицо смутно знакомо мне, как лица в старых зеркалах, которые искажают видимое, но показывают реальное. Едва он взял меня за руку, я потеряла нить рассуждения, остались лишь его глаза. Мне никогда не нравилось то чувство спокойствия, которое я чувствовала рядом с ним. Оно отупляло меня, делало меня слабой.
И мы сделали тот шаг, который не смогли сделать несколько месяцев (или лет) назад…
Город остался Городом. Но не тем местом, что носит имя и содержит в себе огромное количество людей, время, от времени исторгая их в другие подобные места. То, что ты видишь, зависит не от места, в котором ты находишься, а от твоего состояния. В Городе остались те же улицы и переулки, те же дома, те же люди, беспорядочно снующие по улицам. И мы, те, кто держат друг друга за руки, словно подтверждая невидимую связь. Но я знала, что дома исчезнут за нашими спинами и появятся на секунду раньше, чем я решу обернуться. Люди застынут неровными изваяниями. Единственное, что точно останется — это трава и деревья. Они были раньше, чем Город и он не имеет над ними власти.
Я шла и вдыхала свежий воздух, которого нет нигде, и даже здесь лишь память о нем. Впереди был парк, который никогда не находил места в моем сердце. Я всегда старательно избегала его. Даже в детстве, словно инстинктивно зная, что этот парк, или его отражение однажды заберут меня навсегда. Именно там навсегда оставил мою руку тот, чьими глазами видела я мир. И там, под неживыми изваяниями, едва напоминающими людей, я увидела Слово. Оно было написано неровным, округлым подчерком на растрескавшемся асфальте: КОЛЛЕКЦИОНЕР. И зеленая башня из моего сна медленно выросла посреди Бора, что за водохранилищем.
Я коллекционер недописанного рассказа,
Обречённый собою на смерть.
И я не могу шагнуть за порог,
И не имею права не сметь.

4
Она исчезла внезапно. Просто выдернула свои пальцы из его руки и, заворожено глядя вдаль, ушла. Растворилась в полумраке нежно любимых ею переулков. И он понял, что не может без нее. И вечно будет ловить ее ускользающий след. Он шел, куда глядят глаза. Он знал, что может одним желанием перенестись куда угодно. Но шаги по растрескавшемуся асфальту его любимого парка, а затем по улице, мощенной разноцветной плиткой завораживали. Он шел привычным маршрутом к зданию, в котором проводил большую часть бесчисленных дней, из которых складывались четыре года. Это здание было его другом. Оно утоляло его боль. Это был дом, которого он никогда не имел. Ведь дом это место, в которое хочешь вернуться? Здание напоминало серого паука. Он никогда не испытывал отвращения к этим членистоногим. Скорее пауки были ему гораздо ближе антропоморфных собратьев. Он мечтал о крови, не имеющей цвета, о шести лапах, которыми можно плести паутину. Ведь в паутину может попасть не только отливающая зеленью, блестящая муха, еда, но и птица или мотылек с огненным сердцем и еще не оформившимися крыльями. Она будет слаба, юна и неопытна, и задержать ее можно будет лишь, накинув сеть обещаний, из которой она не захочет выбираться. А потом ее можно обхватить лохматыми лапками с крючками-когтями на концах, тесно прижать к себе и никогда не выпускать ее тело. И пить, не до конца, не до смерти, светлую жидкость, заменяющую кровь. Только его огненная птица успела вырасти и ощутить на своих губах вкус полета, вкус бесцветной крови таких же паукообразных как он. Она питается ими. Но эти пищевые связи разрываются быстрее, чем жертва начинает понимать, что мертва. Он не понимал, почему она оставила его в живых. А старые деревянные двери хлопали в серой стене, как жвала.
Тело-предатель идет несмело,
Тело не в силах себя побороть.
Тело боится и ветра, и тлена…
5
Неудобные сапоги (или туфли?) мешали бежать. И как мы их только носим, зачем? Приятно ощущать раскаленный асфальт, холодную и влажную глину, крупинки первого снега. И нет ничего острее того наслаждения, когда примерзаешь ко льду и все равно идешь вперед, оставляя кровавые следы.
Я сбросила их, и тяжелое черное пальто, и ненавистные колготки из капрона. Я бежала, как в детстве бегала к воде. Раздеваясь на ходу, чтобы не упустить драгоценных минут, прежде чем меня насильно выдернут на берег. Ветер приятно холодил кожу, и в Городе, который был по-настоящему моим, наступала ночь. Время, когда черный кот побеждает серого и бродит по улицам до прихода дымчатого кота-рассвета, когда на старом кладбище рассерженно скрипят калитки оград, когда в голове человека, который принимает меня, такой, какая я есть, рождаются слова: «Запивайте ацетон йодом, цените естественный вкус». Я поняла, что сегодня я не дойду до зеленой башни из моих снов. И что это испытание ожиданием гораздо серьезнее и страшнее всех, которые будут потом. Но главное не увлечься, раскрашивая ночь прозрачной акварелью, не потерять ощущения жизни, и поставить свою роспись, прежде чем ночь опять превратиться в обычный дымный рисунок на еще слегка влажной бумаге.
Тенью тело скользнет за окно
Смешается снег с зеленью глаз.
Я пытаюсь закричать,
Просыпаясь, двенадцатый час…
6
Двери хлопнули за спиной, и он очутился в полуосвещенном холле, там, где сидит знакомый студент-охранник. С ним можно вкусно поболтать, и, если вы зайдете в ближайший маленький магазинчик, вам, не спрашивая ни о чем, выставят по бутылке холодного пива, а потом поставят в холодильник еще четыре. Потому что продавщица давно знает, что вы любите именно холодное пиво, и зайдете за новой порцией через пол часа, когда оно уже успеет остынуть. Он прошел мимо спящего охранника по черно-белым плитам пола в единственное место, где можно подумать в этом шумном муравейнике. Там вечно сонные библиотекари, напоминающие мух, прихлопнутых стаканом, там полки с книгами, журналами, каталогами, внушающими невольное уважение. Он вытащил с полки первую попавшуюся книгу: Иллюстрированный определитель растений средней полосы России. Том 1. Открыл на первой попавшейся странице. Мятлик степной. Открыл еще раз. Сначала выпали две блестящие бумажки из-под конфет, а затем взгляд зацепился за название, Плаун годичный. Он открывал еще много книг, искал слово, а затем выудил огрызок карандаша из кармана и написал на 234 странице первой попавшейся книги: ИЗБРАННИК. Зная, что тот, кто придет следом сочтет это указанием пути. Он верил, что будет еще один шанс, следом придет он же, и прочитает слово-путеводитель, которого так не хватает ему.

7
Я оставила четкую подпись в углу своего рисунка, в центре парка, который я никогда не полюблю, на несуществующей странице в текстовом редакторе, на обложке любимой книге и на страничке документа, где, как все думают, написано мое настоящее имя. Этой подписью я  отделила себя — педагога, студентку, почти верную жену, от той, которая просто идет в зеленую башню. Где кто-то вечно ждет моего возвращения. Я не ушла целиком, потому что я слишком много должна, и не вернуть долгов…  Много раз мне говорили: Ты никому ничего не должна. Многим это казалось откровением, предлогом избавится от старых связей. Я же знала, что я должна. Должна своей маме, которая родила меня, невзирая на давление окружающих. Если бы не ее страх и стойкость, меня бы не было. Я должна своей бабушке, которая научилась любить меня почти сразу же. Я должна своему отцу, который полюбил меня как родную, и именно он мой папа, а не тот, который не хотел видеть, как я расту. Моя тетя, которую я в детстве называла мамой; мой дедушка, который влюбил меня в науку по имени Биология; мой первый мужчина, научивший меня играть в любовь; мои одноклассники, показавшие мне, что такое—ненавидеть тех, кто не похож на тебя; собака, воспитавшая меня, именно благодаря ему я узнала, что такое смерть, и плакала последний раз искренне; верная подруга, которая осталась далеко позади и никогда не поймет моих слов; еще одна, чью тень я иногда вижу в глубине ставших бессмысленными глаз. Эти призраки остались с той, которая выбрала обычную жизнь. И я не знаю кто из нас смелее, я, шагающая в неизвестность, или она, собственноручно оторвавшая себе крылья. Ее удел вечно стоять на коленях, замаливая наши с ней ошибки, и чужие, которые она считает своими.

8
Каждый герой когда-нибудь получит свою долю славы, свой решающий бой. Он видел ее следы. Четкие отпечатки босых ног на набережной. Он бежал за ней, зная, что не успеет сказать, все, что понял. А вокруг смеялся Город, который скоро освободится от старого рабства, что бы придумать себе новое. Он бежал по улице Воскресенского, где всегда пахнет грушами, где на стене старой церкви сквозь известку проступают лики святых. Он пересек Каменный мост, но не как все, а внизу, осторожно переступая  через ненадежные доски лесов и держась за провода высокого напряжения, чтобы не упасть. Он петлял между деревьями в Березуевском овраге, кинулся через улицу Комарова, не зная что именно там, первым во всем Городе зацветает жасмин. Он бежал по необычно тихой дамбе водохранилища к Бору, где скалятся забытые боги, прямо к зеленой башне. Он задыхался, упав мокрым лбом на хвойные иглы, когда услышал тихий голос Города. И тогда он понял, что опоздал.
Тело-предатель идет несмело,
Ветер пронзает меня насквозь,
Ветер возьмет мою кровь.
9
Я очутилась на пороге двери, ведущей в Зеленую Башню. Ступеньки, ступеньки. Дыхание сбивается, голова кружится—ступеньки вокруг тонкого каменного стержня. Сначала он сиял так, что глаза болели и страшно, страшно принадлежать этому сиянию. Я инстинктивно пыталась держаться подальше от него. Я почти вжималась одним плечом в каменную кладку. Несколько десятков или сотен ступенек спустя камень начал пульсировать. Неровно, подчиняясь такту моего сердца. А я наконец-то отважилась коснуться его рукой. Я увидела себя— сердце города. Беспокойный комочек на верхушке башни, флигель, поворачиваемый ветром. Его невозможно, почти невозможно сломать. Пока я не захочу этого.
10
Город говорил, что любовь—рабство, что свобода—призрак, что реален только последний вдох. Он не мог ему возразить, он только судорожно сжимал челюсти. До боли в зубах, до тех пор пока в глазах не станет совсем темно. А город говорил, он рассказывал ему страшную сказку о могущественных существах, которые отказались от своей силы, от знания, от настоящей жизни ради иллюзии спокойствия. И он один из них. Он, как молодая матка муравья сам оторвал себе крылья, зная, что никогда больше не увидит света. И нет больше никакого выхода, только собственноручно разорвать себе гортань и захлебнуться собственной кровью. И его руки потянулись к горлу…
11

Я стою в комнате, сложенной из неровных зеленоватых камней. Я растворилась в неровных сумерках неба. Ветер играет мной, ветер бьет по мне крыльями. Нельзя, нельзя описать словами. Люди не поймут. Город понял. Я говорила с ним языком комнат—в них перевариваются мысли, чувства, сны. Комнаты, дома едят нас, неторопливо, как гурманы или с жадностью обжоры. Они платят нам за это. Поговорка: дома и стены помогают. Интересно, кто-нибудь задумывался, за что? Город понял язык улиц, вечных артерий, динамичных и почти неизменных. И мы, люди на улицах, больше не пища. Мы форменные элементы. Чаще всего эритроциты. Просто несем что-то из пункта А в пункт В. Есть лимфоциты, тромбоциты, фагоциты. А еще есть гормоны счастья, роста, страха, риска… И есть гормоны страсти, которые вечно живы, пока весна.
12
Вместо горла под руками каменный стержень. И ровный ненавидящий голос: «Тело-предатель. Оно хочет жить, даже когда его хозяин (или раб?) решил умереть…» Он слышит свой срывающийся, хриплый голос: «Кто ты, кто я, зачем так?» Город молчит. «Я не хочу умирать.» Город молчит. «Это ты решил умереть.» Город молчит…
13
Образы четко впечатываются в сетчатку глаза (покадровая съемка), чтобы потом, при воспоминаниях образовывать яркий, горячечный фантом. Руки, неестественно красивые пальцы, длинные рукава прихвачены браслетами на запястьях. Буря за окном. Тонкая ткань безжизненно свисает. А пальцы не отбрасывают тень на широкий подоконник. Мгновение для того чтобы запомнить эту картину навеки. И тело, которое никогда не было моим стремительно перегнулось через подоконник и полетело прямо к двум черным провалам неведомо чьих глаз.
Под моими ногами море огней,
Не решаюсь крылья им испытать.
Звездный ветер не держит тела людей…
Бесконечно давно мы умели летать.
Если бы кто-нибудь ранним утром в Бору решил пройти по еле заметной тропинке между идолами старых богов, он увидел бы развалины. Развалины башни из зеленоватого камня. Они напоминали желеобразное месиво, по которому с трудом поднимая ноги шел человек. Он мечтал о том как взойдет солнце, и он поднимет к нему полуослепшие глаза, и растворится в его лучах. Он больше не ищет приключений…