Блуждая во тьме, не заденьте хрупкие паутинки

Блуждая во тьме, не заденьте хрупкие паутинки.
Поверхностно-философская проза в антураже дождливой современности

   Самые короткие мемуары пишет Бог, потому что Он пишет их на досуге
   Битый час пытаюсь привлечь к себе ее внимание и все в пустую. Воистину секретарши у строгих директоров дисциплинированы, словно римские легионеры.  Впрочем, римские легионеры вряд ли сидели на рабочем месте, уткнувшись в книгу, не замечая вокруг происходящего.
   Трижды на ее столе вспыхивала лампочка вызова и аналогично мне тщетно пыталась вывести девицу из анабиоза. Лампочка загоралась и гасла снова и снова, пока (наконец!) над нами не взорвался гулкий голос, вещающий что-то неопределенное, но очевидно не похвальное, потому как девица вскочила, одновременно захлопнув книгу, потом села и стала быстро собирать в стопку бумаги, разбросанные на столе.
   Я с удовольствием наблюдаю за происходящим, пытаясь, все-таки уловить ее взгляд,  но опять без успехов. Ну и к черту. Мне это уже порядком наскучило, хотя сдаваться я не собираюсь.
   Я пытаюсь разглядеть помещение, где мы находимся. Тоже безуспешно. Свет от стола секретаря едва достигает кресел, где сидим мы, остальное в непроглядной тьме.
   Да, я сказал «мы». Все верно. Кроме меня  здесь, в очереди, есть еще старик, расположившийся тут еще до моего прихода и неопределенный мужчина, сидящий слева от меня в полумраке, незаметно появившийся из ниоткуда. Во всей этой немногочисленной компании найти себе дело пытаюсь только я. Остальные молчат как камни, и мне все больше начинает казаться, что рядом сидят не живые люди, а вовсе даже наоборот.
   Конечно, я пытался заговорить и со стариком, и с мужчиной, но эти попытки были равнозначны моим попыткам разговорить секретаршу. Я уже начинаю чувствовать, как мое терпение медленно пакует чемоданы.
   И вот, словно в ответ на мое растущее возмущение, секретарша говорит:
– Потерпите, пожалуйста, еще немного, господин … скоро начнет принимать.
   Как зовут господина принимающего, я прослушал и с досадой откинулся в кресле, сложив руки  на груди. Мужчина слева цыкнул и зашелестел. Старик достал из нагрудного кармана очки, протер и нацепил на нос. На этом маленький всплеск активности в гробу заканчивается и опять наступает тишина. Впрочем, мое терпение немного успокоилось от объявленного секретаршей, но чемоданы оно пока решило не разбирать… 
   …Достаточно долго отсутствуя, ко мне решилась вернуться память. Наконец я начал восстанавливать беспорядочные картинки в виток событий, приведших меня сюда. В этой гнетущей и неуютной, но, одновременно, убаюкивающей тьме, я, наконец, нашел себе занятие, чтобы скоротать время. Впрочем, ток времени совсем не ощущается. Не новое для меня чувство.
   Каждый обрывок воспоминаний извлекается из памяти и насаживается на колышек, один за другим, до образования полной стопки наподобие кассовых чеков.
   Помниться дождь. Мерзкий и холодный дождь начала осени. Я всегда осознавал обманную романтику осеннего дождя. Когда ты сидишь дома, возле окна, наблюдая за кипящими лужами и бомбардируемыми крупными каплями листьями деревьев, ты ощущаешь свою непричастность к холоду и ветру, который живет снаружи, ты полностью защищен и в доказательство можешь налить чего-нибудь горячительного, посмеявшись над ливнем и насладившись полной защищенностью. Да, тогда дождь сдается,  и мы можем, не отвлекаясь, уловить тактильные ощущения сырой и холодной красоты, оставаясь в тепле.   
   Но когда ты лежишь на крыше дома, укутавшись в целлофан на манер трупа, и дождь колотит по пластиковой пленке, а ветер чуть ли не поднимает тебя в воздух, тут осень показывает нам неприличную фигуру пальцами.
   Я лежал на крыше больше часа, промерзнув до селезенки, понимая, как здорово меня подвели информаторы.
   От скуки я откинул колпачок прицела и посмотрел на парадный вход. Охраны нет. Три мраморные ступеньки покрыты слоем пляшущей воды. Зеркальные двухстворчатые двери надежно скрывают внутренний холл от внешнего наблюдения. Мимо просеменил согнувшийся прохожий, придерживая капюшон. Но клиента нет. Очень захотелось позвонить Главному и спросить в чем дело, и почему я тут лежу как дурак практически на виду у всех с винтовкой, а клиент опаздывает на двадцать минут. И я уже почти изъял мобильный, как вдруг накатил очередной, третий за день, неуправляемый удушающий приступ.
   Сознание, словно обожгло, а потом окунуло в прорубь и вытянуло за волосы на ледяной воздух. Я отдышался и почувствовал, что открыл глаза – кругом темно. Я всмотрелся в темноту с невероятным напряжением и увидел ниточку. Она тянулась в черноте, толи освещенная чем-то, толи самостоятельно излучающая свет. Я сосредоточился еще сильнее, пока нить не приобрела максимальную контрастность и смог увидеть ее мерное и частое дрожание. Я взглянул налево, серая ниточка уходила куда-то во тьму; я взглянул направо и с облегчением убедился, что ниточка кончалась, зацепившись за черноту, как за что-то жесткое. Ниточка дрожала все сильнее и чаще, и я почувствовал, как меня тянет обратно на глубину,  потом снова ожег и я разлепил глаза.
   Я снова был на крыше. Винтовка моя лежала на боку, опрокинувшись с сошек, сам я лежал уже на спине. Я поспешно перевернулся и подполз ближе к краю.
   Возле входа все еще никого не было. Тогда я поставил винтовку, протер патрон и зарядил, потом еще один на всякий случай, впрочем, не помешает и третий.
   Я уже чувствовал, что нить не просто дрожит, а трепещет, почти крутиться как скакалка. И из-за угла выехал бежевый длинный автомобиль.
   Автомобиль медленно разворачивался на повороте, с трудом вмещаясь всем своим длинным телом в изгиб дороги, и уже не прибавляя скорости, поехал к входу. Остановился. Об бежевую сталь и черное стекло разбивались большие капли. Никто не выходил.
   Я поглядел назад на дверь чердака и снова вниз на вход. Зеркальная входная дверь открылась, на мгновение, отразив кофейным пятном машину, из нее вышли двое одинаковых однояйцовых охранника в сером камуфляже, спустились на две ступеньки и встали. Распахнулись передние дверцы авто, затем правая задняя, наконец, левая задняя.
  Дальше я смотрел на все через прицел, ожидая появление головы клиента, в томительном нетерпении постукивая пальцем по курку. И голова появилась, точно в соответствии со стандартным планом телоохранителей. Голова в шляпе с мятыми краями, высунулась из салона через четыре секунды после голов бодигардов. Голова сама двинулась в тонкое перекрестие прицела и словно по заказу застыла на секунду напротив красной точки.
   Мне доставляет удовольствие картина точнейшего полета пули, взрезаемого воздуха и кульбита выброшенной гильзы. Пуля летит, расшибая капли дождя, летит, надрезая воздух, и я чувствовал, что ниточка кончилась и под бешеным дрожанием не выдерживает узелок. Пуля входит в макушку клиента, а в воздухе повисают клочки шляпы и серо-красное облачко, ниточка вздрагивает последний раз, отрывается и падает вниз в темноту. Пролапс, и я отворачиваюсь от прицела.
   Бодигард справа кидается на еще стоящего как кенотаф мертвого босса и опрокидывает его на землю, бьет ни чаяно остатками лица об асфальт. Остальные смотрят по сторонам и потом вверх. Двое в камуфляже лежат на земле.
   Но я ничего этого не видел. Я, кажется, бежал по лестнице, шлепал по лужам в грязном переулке, стоял, уже отдышавшись, на автобусной остановке…
– …Уже совсем скоро, потерпите, пожалуйста, – извиняясь, говорит секретарша, снова вцепившись в книгу.
   Старик впервые смотрит на меня и качает головой. Я решаю использовать момент, чтобы начать разговор.
– Абсолютнейший беспорядок. Даже здесь, – суетливо подбирая слова, говорю я. – Мы, в конце концов, не на рынке.
   Старик приоткрыл рот, собирается что-то сказать. Неужели. Впрочем, нет. Старик отворачивается и, сложив руки у лба, шевелит губами. По-моему уже поздно молиться.
– Эта очередь еще куда ни шла, – слышу я слева бас.
   Мужчина развернулся в мою сторону, вынырнув из мрака. Смуглый кавказец в черном костюме, в нагрудном кармане белый платок. Очень аккуратно причесан.
– Я тут, не поверишь, четвертый раз. И каждый раз, как только они замечали малейшую возможность отправить меня назад, роптали, что нет моего дела или пока нет старшего. В общем, бюрократы чистейшей воды. Но сегодня они от меня не отделаются, – кавказец показывает большую дулю пальцем без ногтя. – Во!
– А я тут впервые, – обрадовался я неожиданной возможности поговорить.
– Подожди, сейчас они и тебя отправят. В последнее время все больше отправляют.
– Ну, это вряд ли.
   Кавказец смотрит чуть поверх моей головы на старика, затем бросает быстрый взгляд на секретаршу и наклоняется ко мне.
– Знаешь, – говорит он, – три раза здесь был в течение двадцати лет, а девушка все та же и такая же молодая.
– Ну, это не удивительно, – говорю я. – Не пробовал с ней знакомиться?
– Что ты, куда там. Во-первых – жена, во-вторых – директор. Страшный директор, знаешь ли. Будет она тут со мной язык чесать, зная, как ей влетит. 
   Я смотрю на секретаршу и замечаю, что она смотрит на нас из-за книги. И она замечает мой взгляд.
– Хотите кофе? – вдруг тонким голос спрашивает она…
   …Вот откуда это неистребимое ощущение deja vu.
   Толи это было ночью, толи вечером, а может и рано утром. Скорее это было какое-то безвременье. Я сидел в кабинете Главного и сохнул под жаром электрокамина как под горячим ветром, мне казалось, что от меня поднимается пар. 
   Кабинет Главного был похож на то место, где сейчас сижу я вместе со странным стариком и кавказцем. Небольшая квадратная комната, освещенная лишь лампой под высоким потолком. Лампа в железном конусе создавала четкий и яркий круг света. Круг лежал на столе Главного, выхватывая из темноты половину телефонного аппарата. Часть круга, отрубленная краем стола, лежала на полу и выхватывала из темноты мои ноги и ендову с кофе по-казахски в моей правой руке. Стены кабинета, как и потолок не были видны и покоились во тьме, в той же тьме, где прятался сам Главный. За все время, пока я сидел в его кабинете, он выныривал из темноты, чтобы глотнуть свет только два раза. И только дважды он говорил. 
   Я посмотрел в темное окно. Улица была искажена потоком  дождевой воды, текущей по стеклу. Переливались и мерцали, словно большие мутные звезды, уличные фонари.
   Как я теперь думаю, здесь стартовала фабула последних событий, потому что Главный снова вынырнул из темноты на свет, показал свое круглое, не  по возрасту молодое лицо с поросячьей  кожей и прежде чем сказать обдуманное, долго вглядывался в ту часть тьмы, где сидел я. Падающий сверху резкий свет придавал его лицу странные черты, была заметна седина, закравшееся в раздрызганную копну его волос, похожих на взорванный изнутри шиньон.
– Есть новая работа, – сказал он, наконец. – Я очень доволен тем, как ты убрал предыдущего клиента, но тебе предстоит сработать еще профессиональнее.
   Да уж, профессионально сработал. Заметили. Преследовали. Оружие пришлось оставлять, которое, к слову, не казенное, а личное и дорогое сердцу. Купишь такую же винтовку, вроде разницы никакой, а если вспомнить, сколько потерянное оружие прошло вместе с тобой. Эх. Тогда я твердо решил бросить это ребячество и работать как все – близко и с пистолетом.
   Главный на половину высунулся из темноты и положил на стол конверт из желтой бумаги. Я протянул руку и убрал конверт в свою часть темноты.
– Ты, как всегда, свободен в вы-э-э-боре методов, – сказал, зевнув, Главный. – Но, я тебе еще звякну, необходимо будет сделать несколько уточнений. Как обычно.
   Помню как-то ради любопытства, вот так сидя у Главного в кабинете и выслушивая похвалы из темноты, я решил отыскать ниточку своего начальника.
  Ничего принципиально нового и сложного в этом не было, однако меня всегда останавливала неожиданно просыпающаяся тревога. Но в тот день я себя переборол.
  Не побоявшись выдать себя за эпилептика или создать впечатление сердечного приступа, я с силой окунулся в холодный омут и вынырнул в той же темноте, среди многих переплетенных ниточек. Они все серые и одинаковые, на первый взгляд. Тогда я с удивлением обнаружил, что ниточки различаются не только по длине, но и по оттенку. Не решившись посмотреть на ниточку Главного, никогда бы этого и не заметил.
   Просто ниточка Главного была толще, чем те, которые я раньше рассматривал. Она висела в темноте, переплетаясь в нехитрые узелки с другими ниточками, и совершенно не дрожала, а если и дрожала, то совсем незаметно.
   Я внимательно смотрел на ниточку Главного и вскоре стал различать темные и светлые полосы на ее поверхности. Я долго был в восторге от собственного открытия.
   Я шел тогда от Главного, не разбирая дороги и глядя перед собой, шел, наступая кедами в самые глубокие лужи, держа закрытый зон в руке, сталкивался с прохожими и извинительно глядел им в лица.
   Тогда я не удержался, остановился в сквере в квартале от дома, сел под навесом в беседке и стал нырять в клубок нитей, как только мимо проходил кто-то.
   В глухой и холодной темноте, будто в самом черном и сыром подвале я просидел всего около часа. Сидел, улавливая приближение прохожего, ждал, когда он подойдет достаточно близко.
   По мере того, как человек приближался, его ниточка становилась все отчетливее, медленно всплывая из темноты. Я видел ее все ближе и ближе, до придела близко, когда уже можно рассмотреть пепельные полосы на серой поверхности и пыльные штрихи. Я вижу соседние нити. Я вижу, как ниточка дрожит, очень часто и мелко, почти неуловимо. Вот уже почти можно дотянуться и коснуться серой шершавой поверхности, если бы это было возможно. Но вот ниточка удаляется, уплывает во тьму и пропадает совсем, вместе с ее владельцем…
– …Товарищ …, пожалуйста, подойдите, – сказала секретарша. Я не расслышал имени того, к кому она обращается.
   Кавказец встает и в нерешительности смотрит на меня. Я киваю, а старик справа говорит из темноты неразборчиво.
   Кавказец в три шага преодолевает расстояние до стола секретаря. Девушка показывает ему бумагу, и что-то говорит, а он слушает стоя.
   Секретарша откладывает свою вечную книгу в сторону и берет другую из-под стола – толстый фолиант, открывает. Я наблюдаю, как она ведет пальцем сверху вниз, перелистывает страницу за страницей. Наконец она находит нужное и опять что-то говорит кавказцу. Он поворачивается к нам весь счастливый и улыбается.
   В темноте за рабочим столом секретаря темноту разрезает полоса света – это приоткрылась дверь. Девушка показывает на нее и кавказец уверенным шагом направляется туда. Он приоткрывает дверь, и свет обволакивает его плечи…
   …Четко, четче всех других своих воспоминаний, передо мной предстает то время, когда я пережил первый приступ.
   Афганистан. Семь черных месяцев, память о которых пульсирует в унисон с сердцем. Несмотря на агрессивно-жгучие солнце над головой и яркую природу, здесь в глазах была то черная  пепельная тьма, то серая пелена дыма.
   Сейчас не могу вспомнить ничего, кроме холма. Я лежал на нем, вдыхая запах разнотравья, и смотрел на дорогу внизу, сложив руки на автомате. Справа и слева от меня лежали такие же, как я. Тогда я ничем не отличался от сотен и сотен. Но минута, приведшая меня сюда, в темную комнату, где сидит молодая секретарша и старик, близилась. 
   Я не помню, может потому, что не знаю, что произошло точно. Но я и остальные услышали неясные звуки сзади. И когда первый из нас обернулся, стрекот и хлопки раздались из чащи позади холма.
   Я помню горячий металл оружия в руке, и помню, искал полный рожок. Мимо меня бежали то свои, то враги и звенели гранатами и рюкзаками как гаер звенит бубенчиками. Меня, растерявшегося и непонимающего, толкали, а я падал на землю, поднимался на колени и опять падал. Все вокруг вроде и не касалось меня, никто меня не замечал. Я смотрел в зеленку и видел, что всполохи, вырывающиеся из нее, обрывали листья, оголяя вздрагивающие стволы. Справа, слева, впереди земля и дым извергались небольшими вулканами.
   Я снова стрелял, уже неслышна ничего вокруг. Последняя пуля вылетела из ствола моего автомата и ушла в чащу. Ногу обожгло. Я упал лицом вниз, маленькие камешки впечатались в кожу.
   Я сразу же стал подниматься, но кто-то споткнулся об меня, упал рядом, вскочил и побежал по склону к дороге. Я посмотрел бегущему вслед, и он тут же рухнул, оставив в воздухе за собой облачко дыма. Мне показалось, что его убил мой собственный взгляд.
   Когда, пригнув голову и зажав свободной рукой рану на ноге, я встал на колени, то увидел, словно в кино, медленно летящую ко мне гранату. Она приближалась, вращаясь в воздухе. Граната долго падала, а когда упала, еще вечность катилась сквозь траву к моим ногам. Я резко встал, больно потянув дырявую мышцу, и развернулся, чтобы броситься в сторону. В спину ударило жаром.
  Тогда мне казалось, сознание с сердцебиением отсутствовали достаточно долго, чтобы в каком-нибудь госпитале меня признали мертвым.
   Я открыл глаза, но увидел лишь темноту. Я испугался, подумал, ослеп. В груди застыл ледяной воздух, а спина словно обварена кипятком. Я подумал: «Умер», и был полностью уверен в своем выводе.
   В глазах начало мерцать, в ушах пульсировал гул. Я не мог пошевелиться. В темноте, наподобие отражений сосудов собственных глаз, потухали и загорались серые паутинки, переплетенные в замысловатые узоры. Перепонки  дрожали от низко вибрирующего гвалта.
   Уже смирившись с картиной перед глазами, я наблюдал, как меняется паутинный узор. Одна из паутинок рвалась, падала вниз, цеплялась за другие. Иногда несколько паутинок обрывались одновременно. Иногда одна уже падающая цеплялась за другие и тянула за собой. Не могу сказать, сколько это длилось, но в один момент это стало пропадать и меня всего целиком окатило чем-то ледяным и потащило куда-то вверх, прочь отсюда.
   Я открыл глаза. Меня тянули за лямки рюкзака, волоча по камням. Еще  слышались выстрелы, на сетчатке плясали непонятные паутинки.
   Эти приступы меня не оставили. Наоборот я испытывал их все чаще, несколько раз, чуть не погибнув из-за них.
   Приступы охватывали меня во время столкновений и в лагере, рядом с ранеными. Меня волновало то, как это выглядит со стороны, но, кажется, я просто спал или слепо крутил головой, так как никто никогда ни о чем меня ни спрашивал и не пытался «разбудить».
   Постепенно я понял, что меня окунает в холодную глушь, когда рядом смерть. Сам собой напрашивающийся вывод я сделал уже дома, вернувшись с войны.
   Когда кто-то умирает рядом, я впадаю в проклятый транс и вижу рвущеюся паутинку или ниточку. Мысль о мифических существах, которые режут нити наших судеб, подкрадывалась долго, разбудив меня ночью, прервав кошмар.
   Я стал владельцем незавидного дара. Мой дар – видеть судьбу человека как нить, тянущуюся в черной пустоте. Я научился контролировать себя и не впадать в неожиданные приступы. Теперь, сконцентрируюсь, я мог увидеть судьбу человека.
   Забавляет простота чтения информации. Все ниточки начинаются одинаково – узелок, завязанный акушером. Все нити (сначала я хотел назвать их струнами, но мифическое начало здесь более к месту) разной длинны и символизируют продолжительность жизни. На нити есть разные отметки: серые, черные, белые. Я думаю это ни что иное, как пресловутые черные и белые полосы, составляющие ход жизни.
   Можно рассмотреть нить в мельчайших подробностях и найти на ней отметины от болезней, всплесков радости и негодования, ярости и полного умиротворения. Каждая нить индивидуальна, это наш первейший документ от природы и космоса, главнее и значимее дактилоскопии и всех цветов радужки.
   Еще ближе и уже видны тоненькие волоски, из них сплетена нить каждого. Твоя нить тянется на положенную ей длину, и ты движешься по своей нити над черной пропастью, как по канатной дороге. Ты никуда не можешь свернуть, но на своем уже определенном пути ты еще способен (имеешь право) сделать выбор, пусть этот выбор и приведет тебя к обозначенному в начале концу.
   Вопрос в том, кто же определяет длину нитей и их конец…
   …Я немного задремал. Снова открыв глаза, я вижу ту же картину: впереди освещенный стол секретаря, за ним девушка читает книгу; справа молчаливы старик, неизвестно сколько ждущий своей очереди. Я потягиваюсь и опять начинаю пытать секретаршу пристальным взглядом. Предсказуемый результат – ноль внимания.
   У секретарши на столе загорается лампочка, и она нажимает кнопку. Внимает неслышному голосу. Достает толстый фолиант, открывает и опять страница за страницей перебирает его, водя пальчиком сверху вниз. 
   Старик справа оживился и смотрит за движениями секретарши, она говорит:
– Господин …, подойдите, пожалуйста. Я не расслышал имени того, к кому она обращается, но я уже понял, что имя слышит только следующий в нашей очереди.
   Старик встает тяжко, идет к столу, шаркая больничными тапочками.
   Секретарша что-то говорит ему, а он слушает, стоя на подогнувшихся ногах.
   Девушка настойчиво ему показывает разворот книги, старик отмахивается, и теперь я слышу его возмущенный немецкий говор, правда ничего не могу понять. Старик показывает в книге что-то, но девушка непреклонно тычет ниже.
   Их спор обрывает скрежет, от которого я вжимаюсь в стул. В темноте отворяется дверь, комната наполняется красноватым туманом. Из двери выходят два черных силуэта, мгновенно приближаются к старику и уволакивают его за рукава больничной рубашки в проем, красный туман поглощает их, и дверь со скрипом захлопывается. Теперь я остался один…
   …Мы вольны делать выбор, но не можем выбрать путь и свернуть с него. Судьба – лишь тоненькая нить тысячи раз переплетается с другими нитями.
   Каждый из нас хоть раз ощущал судьбу, касался своей нити, пусть не так как могу я, но чувствовал. Любому человеку знакомо ощущение предопределенности выбора, когда как бы он ни старался, все идет к одному.  Это неприятное ощущение лишь слабо осязаемая поверхность моего таланта.
   Мы не замечаем этого и не знаем когда кончится путь. Думая, что мы делаем выбор, мы лишь идем по пути; видя перед собой стену, мы не видим возможностей ее обойти, и клянем фатум, который на нашем пути лишь один, в самом конце.
   Я волен выбрать конец того или иного человека. Все нити разные, но есть то, в чем они схожи. Будь ты банкиром из мегаполиса или старовером-аскетом из леса, твоя нить дрожит. Все нити дрожат, потому что всегда есть вероятность оборваться. Даже если ты за долгие годы до конца пути, нить этого не знает и колеблется. Чем больше колеблется твоя нить, тем больше вероятность сорваться.
   Я могу стать одним из тысяч случаев, который оборвет нить. Кусок металла настигнет на лестничной клетке или у входа в офис, прилетит сверху и пронзит голову. Не сработает тормоз автомобиля. Человек может просто исчезнуть. Моя работа – проверить, оборвется ли нить сейчас, стоит ли делать что-то для этого, а если стоит, то что. Если нить кончается, то это судьба, вопрос кто оборвет ее раньше, я или случай. Моя работа – это проклятый подарок  человеку научившемуся убивать и видеть мир в его скрытой параллели. Моя работа заставляет задуматься, почему не считать себя Богом, если ты имеешь его дар – обрывать нити в положенный момент.
   Я проверил это.
   В окружности оптического прицела дрожал кусочек парковки. На нем стояли двое. В холодном обмороке я видел конец нити одного из них. Мне нужно нажать на курок и работа сделана. Но я решил проверить, обладает ли судьба юмором. Я чувствовал, как трепещет нить, но ничего не происходило. Я ждал, покрываясь потом, но ничего. Не выдержав, я погрузился во тьму и увидел Его руку. Он только дотронулся до нити, и она перестала дрожать. Его пальцы потянули ниточку в сторону, она, не сопротивляясь, оторвалась, мигнула бледным светом рядом еще одна ниточка и поползла дальше. Оборвав нить, Он еще немного подержал ее и отпустил. Я поплавком вынырнул наружу нормального мира.
   На стоянке лежал мой клиент. Второй убрал пистолет за пазуху и направился к своему автомобилю. Мою работу украли. Моя работа – опередить Его.

   Я был у Главного недели две назад, и он снова дал мне работу без задержек. Добрый Главный.  Я видел его нить, абсолютно спокойную нить человека без страха, она скоро кончится.
   Сейчас я перебираю последние отрывки воспоминаний.
   Я иду по улице вдоль серой шершавой стены какого-то здания. Выхожу из-за угла. Впереди возле открытой машины мой последний клиент. Он смотрит в мою сторону, и я ускоряю шаг, он смотрит на вход, я иду еще быстрее. Покоящийся за поясом пистолет вспархивает в воздух, и я целюсь на ходу.
   Мне доставляет удовольствие точнейший полет пули. Обрубленный конус ЦМО разрезает воздух, оставляет за собой каплю вакуума. Он летит под незаметным углом вниз. Пуля приближается к телу клиента, а гильза еще не проделала и половину пути. Пуля мгновенно проходит через грудь, минуя ребра, но пробивая сердце и исчезает где-то в палисаднике.
   Вторая пуля берет выше. Она поворачивает в груди и выходит между лопаток. Нить обрывается, я почувствовал это, и мне нет необходимости делать грязную дырку во лбу упавшего клиента.
   Так и не сбавив хода за эти три секунды, я продолжаю идти. Но сзади раздались шаги, крик, хлопок. Серая стена окружает меня, расплывается, сливаясь с ровным серым небом. Свет постепенно гаснет.
   В холодной темноте я вижу свою нить. Никогда, сколько не пытался, не мог сосредоточиться на ней. Она довольно коротка, но очень часто переплеталась с другими, и в узлах этих переплетений многие находили конец. Моя нить рвется, неудержимо падает. Меня поднимает невидимая сила и уносит в покой к столу секретаря, сажает после долго полета в кресло рядом со страриком-немцем и кавказцем…
   …Девушка читает книгу, а я тоскую. Кончились все воспоминания. Я оглядываю темноту.
   На столе секретаря загорается лампочка. Девушка жмет кнопку, встает, убирает книгу, поправляет прическу.
   За ее столом распахивается дверь, и дрожащий неровный свет заливает комнату, будто зажглись в одно мгновение миллионы свечей. Секретарша становится силуэтом на фоне слепящего света.
   В комнату входит Он, свет становиться нестерпим. Я вижу, что комната продолжается влево и вправо покуда хватает света. И в комнате я не один. Вдоль стены сидит в одинаковых креслах множество людей: аккуратных и грязных, в рваной одежде, в больничной, в черной и повседневной. Я вижу толстенького своего клиента, мнущего в руках бумажную ленточку. Он замечает мой взгляд и кивает.
   Я поворачиваюсь к свету, щуря глаза. Его почти не видно, но Его голос слышен, Он говорит мне:
– Ну, пойдем, воришка. Сколько раз ты оставлял меня без работы?
– Много, – отвечаю я.
– Ладно. – Он подошел вплотную и положил Свою руку ко мне на плечо. – Не знал, что так скоро увидимся.
   Как же, не знал.

«Бусидо и после»
весна, год четвертый