О чудаках на букву М, или Рассказ с непридуманным

О чудаках на букву "м", или Рассказ с непридуманным продолжением

Сразу же ответственно заявляю, что выставлять себя этаким диссидентом и, стало быть, привлекать к себе внимание публики, в мои планы не входит. Во-первых, не из-за чего диссидентствовать – и времена сменились, и нравы, и тема, поднятая мной, отнюдь не из запретных. То есть в нашем обществе далеко не всё так розово, как хотелось бы, но и перебора чёрных красок не наблюдается. Могла бы быть картинка и повеселее, конечно. Однако добавлять грязи – только лишь для того, чтобы, удовлетворив своё тщеславие, примкнуть к несогласным, бунтарям – заметьте, мнимым, чьи координаты и настоящие данные неизвестны, – не самый лучший способ заявить о себе миру.
Во-вторых, я более чем уверен, что многие читатели, осилившие этот опус, зададутся вопросом: о чём, собственно говоря, речь тут ведётся? Из-за чего весь сыр-бор? Не надумано ли это всё? И будут в чём-то правы: очень трудно уловить связь между предисловием, изложенным ниже текстом, "не содержащим ничего такого ", и комментариями к нему.
Есть в литературе жанр, который, без сомнения, имеет право на жизнь, но который как-то трудно обозначить. Вернее, этот жанр – результат смешения нескольких. Коктейль. Коктейль без названия, в коем, однако, несмотря на достаточное обилие рекламируемых критикой ингредиентов, – например, сатиры, вымысла и эссе (составные, впрочем, могут быть и другие. Ну, скажем, с заменой последнего на мистику имеем готовый литературоведческий рецепт на получение фантасмагории или – "булгаковщины", а при замесе любовной драмы, тайны и кошмара, знамо дело, – в зависимости от обрамляющих время и пространство данных – состоится при любой погоде роман, или готический, или с модным уклоном ноне – о "беспределе сталинщины"), – присутствует ещё один, преобладающий над остальными и привносящий в него, напиток, странный привкус горечи. Сей элемент, что можно было бы назвать (с натяжкой) бытописанием, есть, по сути, – личностные переживания автора. И всё бы было ничего, если б эти переживания были невыпуклыми, не бросались бы в глаза. Да что там обиняками говорить – не мозолили бы их, наводя на мысль о мести автора, сведении счётов. Вот образец: не лучшее творение Войновича: "Иванькиада". Над подлецами и дураками, оно, конечно, стоит посмеяться, но, по мне, желательно – чтобы рассказчик соблюдал принцип нейтральности – я его ещё называю довлатовским: "это как бы было", – давая право читателю самому решать, кто в какой степени прав, а кто виноват. Сочинитель в описываемых им событиях – всегда лицо заинтересованное. И уж если увлекается, вряд ли замечает, что пропорция в изготовленной смеси нарушена. Горечь, испытываемая читателем – от подмены понятий: художественная литература безропотно уступает место обвинительному приговору.
Мне бы хотелось подобного увлечения собой избежать. И посему, следуя уже упомянутому однажды принципу "это как бы было", я обойдусь без имён, дат и выписывания точных координат. Поди знай: измышление это всё или точный факт.
Вообще-то я чувствую некоторое неудобство, перетаскивая произведение с одного литературного сайта на другой: вроде как "там" обидели, а здесь – жалюсь. Нехорошо. Стыдно. Жалюсь, значит, а сам – на взаимопонимание масс надеюсь, которым до меня такое же дело, как и мне самому – до происходящего где-нибудь в Ботсване. Одно и успокаивает, что присутствовал я на негостеприимной территории под другим именем и выставлял на обозрение, за малым исключением, иной товар. Ну, раздвоиться, а то и растроиться (прошу не путать: с одной буквой "с"!) сегодня не проблема вовсе. Так что, думаю, пора начинать, успокоив для приличия мадам Мораль: всё не так уж и страшно.
Угораздило же меня дать своему рассказу имечко – "О мудаках", не иначе. Поменяй одну лишь букву я, назови его как-нибудь по-простому "О чудаках" или – славно и понятно мне лишь самому – "Синдром Гербинского", и, думаю, с проблемами бы разминулся. Думаю, но не уверен. Чёрт его знает! А ведь ясно, что название, полученное детищем, должно быть, как удар молотка по шляпке, точным и, подобно плакату, призывно броским. Смотрите, как расстаралась Маргарет Митчелл. "Унесённые ветром". Музыка, а не название. Сладость словосочетания, многофункционального и значительного. Это вам не статичное и сухое, как галета, "Скарлетт", что сподобилась сотворить из пыли её последовательница. Язык при упоминании риплиевского творения так и просится что-нибудь отчебучить, вытолкнуть наружу какую-нибудь рифмованную гадость, типа: "шмарлетт". А при чтении "основного" текста ничего этакого не наблюдается! Более того: все соседствующие имена притёрты, подогнаны, как в исправно действующем механизме – детали: Скарлетт – Ретт – Питтипэт – Мелани. Воистину загадка природы!
Итак, омудачив заглавие и выпустив его в свет, я привычно занялся своими делами, как-то: ходить на работу, возвращаться с неё, окаянной, содержать семью, правда, скверно – малоденежьем близких пытая, смотреть по телевизору вечерами дурковатые передачи – всем тем, в общем, что возмущает дух, но с ума сойти не позволяет.
На размеры перманентно длящейся антиатараксии, безграничной только лишь потому, что жить безмятежно не научен – никак уже не мог повлиять факт удивительного изменения, без моего на то согласия, имени новорожденного.
А вернее, мне, привыкшему относиться безобразно к своему написанному – заглядывающему обычно на личную страничку первые два-три дня после опубликования в ожидании каких-либо комментариев, а затем начисто забывающему о нём, передоверившему всё электронной почте – мол, если что, вякнет виртуально поднатужившись, – вдруг предчувствие, как барометр, указало на дождь. Предчувствие меня не обмануло. Примерно через неделю в мою дверь постучала некая дама и оставила сообщение. Дама, чьё имя и данные, как и было условлено, не будут названы, писала:
 "Это очень выгодный и охотно используемый конёк, спиной которого не брезгуют изощренные политики. Посудите сами.
 У нас в стране (USA), каждые четыре года, мы проходим, словно сквозь строй, через толпы убогих. Те, кто манипулирует общественным сознанием, взывая к состраданию людей, у которых своих забот полно, прекрасно знает, что укол совести – метафизическая фигура, но бывает и сна лишает.
 Цель пропагандиста, должна сказать, отнюдь не соответствует
 его средствам. На самом деле, эта группа политиков стремится
 к тотальному контролю именно над здоровыми, и, надо сказать, судя по результатам последних выборов в Америке, невзирая на то, что здравомыслие победило, процент жертв упомянутой мной пропаганды ПОЧТИ равен количеству тех, кто был лишен здравого смысла беззастенчивым промыванием мозгов.
Они не стесняются вытаскивать на свет язвы человеческие, взывая к нашему состраданию, они не стесняются даже в том, чтобы
нарисовать эти язвы на здоровом (здесь, видимо, пропущено: теле – G.) во имя победы своей партии. В ход идёт буквально всё.
Как бороться с пагубным влиянием? Как защитить
человечество от мрака? Зрелый, ответственный, сильный человек постарается закрыть глаза – не допустить проникновения безумства в себя. Но ведь бывает и у сильного человека буквально кусок застревает в горле. Такое показывают, такие мерзости – это буквально убивает аппетит, каким бы здоровым он не был.
        Зонирование в какой-то степени, помогает. Можно не сталкиваться с нежелаемым и это выбор единственно разумный.
Если бы не средства массовой информации, кормящиеся от руки тех, кому это выгодно – выгодны манипуляции.
Человек слаб и подвержен страху. А вдруг, – подумает
такой, – и меня это тоже может коснуться? И пытается избавиться от этого суеверия, и сон, тем не менее, не идет.
        Хотелось бы ознакомиться с Вашей точкой зрения на эту проблему.
        То есть – вопрос Вами поднят, мною подхвачен, но тема важная и требует развития. Мы должны научиться защищаться".

Орфографию, стилистику я оставил без изменений, подправив только бросающиеся в глаза несуразности, типа "ето" на "это". Компьютер – вещь странная: порой даже не замечаешь, что твои пальцы, сами себе хозяева, выдают.
Теперь что-либо понятно? Нет, конечно.
Всенепременно сейчас перейду к сути, с печалью расставшись.

*****

О МУДАКАХ

Есть чудики и есть мудаки, это общеизвестно. Но, сталкиваясь до сего мгновения с теми, кто под то или иное определение якобы подходил, испытывал противоречивые чувства. И настолько порой разными и неопределёнными были мои эмоции, что уже по прошествии некоторого времени терялся: имел ли я дело с просто эксцентричным типом или, пардон-пардон, забубенным мудаком, чей калибр не подаётся никакому описанию. Спектр, стало быть, моих ощущений, полученных от общения с чудиками-мудаками, был широк. В нём нашлось место и брезгливости, и удивлению, и уважению. Уловить же грань, что отделяет одних от других, – задача благородная, но, сказать по правде, трудная – она расплывчата, зыбка, как теряющаяся в тумане дорога.
       
Профессор Гербинский в нашем институте был знаменит не тем, что имел глубокие знания в политэкономии (по мне же, всё обстояло с точностью до наоборот: он не знал своего предмета уже по той простой причине, что такового в природе не существовало; его быть и не могло – только прошедшему лоботомию могла придти в голову мысль слить в одну лужу науку государственного управления и экономику. Когда же я, умник, спросил у него однажды: "А разве в Австрии, например, экономика подчиняется другим законам?", он заученно отреагировал. "Конечно. На Западе – буржуазным") – а тем, что в лютый мороз ходил в одном пиджачке, под которым в треугольном вырезе проглядывала отнюдь не байковая, греющая тело рубашка. Он вваливался в аудиторию в мокрой от подтаявшего снега одежде и принимался – явно забавляясь – щелчками сбивать с рукавов капельки воды, точно играл в "чапаева". Минуты три-четыре Гербинский хладнокровно расстреливал первые ряды, в которых по этой причине стоял истеричный писк близоруких девиц, после чего, довольный собою, переходил к чтению лекции. Был ли профессор чудиком? Или придурком, каковых, если приглядеться, вокруг полным-полно? Есть соблазн с ходу заявить, что организм Гербинского обладал повышенной сопротивляемостью холоду. Мало ли подобных примеров? Кто-то ведь, себе внушив, что он идеальный изолятор – "я – фарфор, я – фарфор" – голыми руками без вреда для своего здоровья берётся за оголённые провода. И не какие-нибудь там несчастные 220 вольт теснятся на их концах, готовые пятки нормального человека приварить к земле, а – бери выше – 380! Такое напряжение для токостойкого – как рюмка десертного вина к фруктам: в партии хмеля с приятностью "белые начинают, но – проигрывают". Другие глотают все виды кислот, что, факт известный, сказывается неблагоприятно на состоянии сантехнической системы. Фаянс, химией умученный, начинает по-подлому мелко крошиться, трубы "летят", растворяясь в матери-земле, краны гибнут. Но "тем, другим" всё нипочём, всё едино: что царская водка, что – синильная кислота.
Сам же Гербинский пристрастие к безодежности объяснял не сверхудивительными свойствами своего щуплого тела, а отсутствием у него должного пиетета к отечественному пальто. Профессор, чётко знавший, что где-нибудь в Зальцбурге марксистско-ленинская экономическая теория находится в загоне, отчего и гневался неподдельно, плевал с кафедры на изыски родных швейников. Они старались в каждый шершавый стежок, в каждую гнилую ниточку, во все фасоны, пугающие глаза, душу вперемешку с умением вложить, а Гербинский – нет, носом привередливо воротил. Совет же Эллочки Большой, нашей курсовой гордости, накинуть на плечи в мороз канадскую дублёнку обошёлся умнице дорого. Три раза профессорская любимица пересдавала предмет, выслушивая перед каждым экзаменом откровения преподавателя о том, что "нормальный – с развитым эстетическим вкусом – человек уродливые изделия носить не станет. Предпочтение же импорту невозможно по той причине, что оно – безнравственно". Я пытался разобраться в логике Гербинского, основанной на странной принципиальности, переходящей в мудачество, и у меня ничего не складывалось. Индеветь в зимний холод, как рабочая лошадь, везущая, вестимо, из лесу хворосту воз, и франтить правильностью идеологического выбора – было выше моего понимания. На этом этапе я спотыкался, не зная, как классифицировать действия профессора. Зато "капельный расстрел" я без колебаний определял как проявление идиотизма. Ибо трудно было соотносить протест против безвкусицы и халтуры с хамским поведением.
       
А у бабы Нюры был бзик на другой основе. Скорее даже, она, приближаясь к финишу, стала потихоньку из ума выходить. Но – если с другой стороны посмотреть на дело – обладая ясной памятью, рассказывала о прошлой жизни довольно интересно, последовательно связывая эпизоды и факты в одно целое – таких устных повестушек, соскочивших со вставных её протезов, набралось бы на толстенную книгу. Словом, баба Нюра с темы на тему не перескакивала, как это случается со стариками, и нить размышлений не теряла. Закончив очередной экскурс в прошлое, она передавала всем нам, сопливым слушателям, любившим вкруг неё тесниться, привет от паука Яши, что поселился у неё в углу комнатки. (Баба Нюра, кажется, была пионером в установлении контактов с насекомыми: Григорий Горин, у которого есть миниатюра про муравьёв Гришу и Таню, может лишь числиться в её последователях). Яшу, по её словам, она подкармливала. Я чувствовал себя крайне неловко. Потому как поверить в то, что к подставленной ладони подбегает паук и хватает жвалами удушенную в неравной борьбе с бабой Нюрой муху, было невозможно. Ребята же открыто смеялись. Старуха, казалось, ничего не замечала. Она была одинока – муж её погиб на излёте войны, а единственный сын, до тридцати лет так и не женившийся, попал спьяну под поезд. Ей требовался равноправный собеседник, не то что мы, ребятня, – с кем бы она могла сурьёзно да обстоятельно обсудить дела, – и она его нашла. Восьмилапому ткачу баба Нюра беспроблемно изливала душу – до поры до времени. Ибо, случалось, старуху начинала терзать мысль, что её подопечный вскорости не сможет так быстро бегать, как ей хотелось бы – и, как она думала, он бегал до сих пор. Паутина зарастала мохнатой пылью. Яша, бедняга, ломал себе лапки, спотыкаясь о грубые комки действительности, – выбегая на зов хозяйки. Потом баба Нюра успокаивалась, забывала о проблеме. Но ненадолго. Пока на свою беду не вспомнила однажды о пылесосе, который ей очень даже мог бы помочь. Короче, баба Нюра достала из-под высоченной кровати агрегат и, шибко всё же сомневаясь в правильности сделанного выбора, собственноручно паука угрохала. Всосала вовнутрь со всеми потрохами и пылью, из-за которой он мучился, а душа её терзалась. Это событие старуху, наверное, доконало. Через каких-то полгода бабы Нюры не стало.
Напоследок же – щепотка сентиментальщины. Старуху похоронили рядом с сыном. И вот тогда-то я лишь обратил внимание, что супруга бабы Нюры звали так же, как и паука. Или наоборот – паука так же, как и её мужа. О сём мне поведало отчество убиенного транспортным средством.
О своей семейной жизни баба Нюра рассказывала неохотно. Почти ничего. Зато о том, как "низвергали" Берию или, например, – как Хрущёв-народокормилец оставил страну без хлеба – пожалуйста, со всеми сопутствующими событиям подробностями. То есть, задним числом я понял, что, видя перед собой паука, баба Нюра делилась горечью и радостью – а что ей ещё оставалось – с близким, никуда не ушедшим, просто принявшим иной образ, человеком. Так что это было: чудачество или крик одинокого сердца? Сейчас-то я склоняюсь ко второму варианту, но тогда – в те далёкие годы...
Должен отметить: у чудиков есть одна замечательная особенность: свою странность на других они не распространяют, даже, кажется, наоборот. Они не гордятся тем, что только им выпендрёж и принадлежит. Человек, одевающий по утрам вместо шляпы кастрюлю, никогда не потребует от вас подобной жертвы. Ибо размноженное оригинальничание – есть мода, повторение, копирование, что угодно, не более того, но – уже без шика неповторимости, вызова всему миру – без элемента самого оригинальничания. И самое главное, чудики безобидны. Они настолько самоуглубленны в себя, что им просто не до вас. Им плевать, каковыми их видит окружение.
С мудаками дело обстоит не так. Мудак озабочен именно тем, чтобы выделиться из толпы, но по ряду причин – потому что мудак, потому как действует супротив общепринятых правил с только ему самому понятным умыслом, – выглядит в глазах того же окружения нелепо и смешно, допуская ошибки, совершая промахи и реча глупости. И если есть возможность вам насолить, он это сделает. Бесцельно мудак почти ничего не творит. Словом, надо искать причину, отчего мудак мудит.
       
Сложнее вопрос с представительницами прекрасного пола. То есть, с одной стороны, как бы и грех обижать – таких хрупких, нежных и зело, случается, обольстительных, с другой – а как прикажете классифицировать их, если всю эту красоту, упакованную в классические формы затеняет бессмыслица, выдаваемая обладательницей "персиковой кожи да зубок, как жемчуг", цену которой никто, кроме неё, не знает? Мудачка опаснее, чем мудак. Бог знает, что она может натворить.
Как-то совсем недавно мне выпал счастливый случай побывать на акции протеста, организованной таинственным Комитетом, Объединяющим Социально Слабые Слои, – против политики правительства, урезающего безбожно средства. Средств, отпущенных этим несчастным, хватало лишь на полвздоха. Я сам выказал экстаз слиться в одно целое с демонстрантами. Очень уж хотелось посмотреть на процесс изнутри, понять, кто тот кукловод, что дёргает за ниточки. Борцы за своё маленькое счастье готовились к шествию загодя, тщательно надраивая и приводя в порядок наглядные пособия, предназначенные для показа сытым и – только поэтому – бездушным, бестолковым чиновникам. Многодетные родители приодевали в рвань, дожидавшуюся давно торжественного дня где-нибудь в дальнем углу шкафа, бесчисленное потомство; старики сдержанно и деловито влезали в немощь и печаль, рискуя остаться в таком ответственном состоянии до конца жизни; инвалиды в колясках зазывно поигрывали тем, что имели, – рубцами и окоротками. Безработным, живущим на скудное пособие, предъявить было нечего – они тащили с собой в лёгких крик, чтобы его при первой необходимости, по взмаху неведомого мне режиссёра – выкинуть в толпу сочувствующих зрителей. Тяжелее всего было глядеть на перекрученные, изломанные тела и лица обладателей страшных болезней.
Сковород и кастрюль – этих своеобразных инструментов, из коих демонстранты собирались, лупя, извлекать приятные ушам звуки, – было в переизбытке.
Так как фактически в братстве ССС я не состоял, то и держаться намеревался в стороне – не физически (ибо ради чего всё затевалось?), а душевно, как бы только своим мужественным видом поддерживая несчастных. То бишь, признаю, от раздачи транспарантов, на которых написана была всякая антиправительщина, вроде того: "Премьер, иди домой!", и тамтамов я сразу же злостно уклонился.
Итак, шествие двинулось в путь. Руководила действом одна дама, из тех, что всегда что-нибудь организуют, из слоёв побогаче да поустойчивее, со знаком отличия – тройным подбородком, утопающим в пышных грудях при каждом проявлении ею энтузиазма. Энтузиазм, видимо, был просчитан до дробной единицы тщательно – чтобы не иссяк он раньше, чем колонна достигнет Дома Правительства. Она суетилась, но как-то рассудочно – я бы сказал даже, с толком. Возглавляя, видимо, не впервые подобные мероприятия, дама знала, кому что делать, в какой момент стоит просто приостановиться, дабы передохнуть, пока подтягиваются задние ряды, а в какой – ещё и поразмахивать усиленно плакатами да посильнее покричать, поколотить в посуду, чтобы обратить внимание горожан, в общем-то, равнодушных к спектаклю. На середине пути произошла замена – даму безвозвратно поглотила шумная улица, она растворилась в толпе, посчитав, вероятно, свою миссию выполненной. Возможно, что-то случилось, и её куда-то вызвали. А возможно, так было задумано: представление в организационном штабе, то есть "наверху", разбили на два акта, предоставив шанс отличиться другому лидеру.
В стройных до сего момента рядах демонстрантов без промедления воцарился бардак. Новый предводитель, тоже дама, с тем блеском в глазах, что принято называть революционным, ни в чём не походила на свою предшественницу – ни формами, ни поведением. Худая, тонкая и звонкая, как та кастрюля, в которую она принялась при смене караула бить со всей силой.
Сначала мудачка попробовала для чего-то перекрыть движение, заставив инвалидов в колясках растянуться в линию – поперёк дороги. Машины застопорили ход, нервно загудели, давя сигналами со всей мощью на барабанные перепонки. Тут же подскочили шедшие в оцеплении стражи порядка и приказали "вернуться на исходные позиции", прижаться к обочине. Затем настал черёд пенсионеров. Им, и без того идущим с трудом и цеплявшимся за свои трости и палки, всучили громаднейшие транспаранты. Естественно, начался массовый падеж тел. Тяжело больным дали указание как можно громче петь патриотические песни, а родителям – засеять свои количественно лимитированные природой плечи – для более убедительного выказывания многоротовой нужды – детьми. Между безработными вспыхнула драчка: кто-то кому-то обидное сказал, но разнять дураков некому было. Крик, предназначенный для агитации, использовался не по назначению.
Мудачка меж тем ничего не замечала. Она была в центре внимания – и, очевидно, большего ей не требовалось.
В какую-то секунду её взгляд наткнулся на меня. Я шёл – бессковородчно, бесплакатно являя себя миру, просто наглый прохожий, каким-то образом затесавшийся в колонну. Она по-динозаврьи ощерилась. Всё воодушевление, весь задор разом с мудачки слетели.
– Вы – проверяющий? – Она, протиснувшись сквозь липкую, потную массу, вынырнула предо мной. Врать не имело смысла. Мудачка, кажется, посчитала, что меня заслали сюда следить за нею и происходящим.
– Нет, отчего же, я с вами. Из чувства солидарности.
        Это дало ей пищу для размышления. А соображать следовало быстро – вот-вот должен был появиться за взгорком Дом Правительства; времени, стало быть, на выяснение частностей не оставалось. Там, у цели, требовалось слаженно голосить и трясти над головой фанерой, но не устраивать разборки.
– Значит, из чувства солидарности? – Хаос, царивший вокруг, похоже, её вовсе не волновал. – Не больной. Не пенсионер. Не многодетный отец...
– И не мать, – попробовал шуткой я перебить её допрос.
Она сухо кивнула головой: мол, и не таких умников видала.
– Не безработный.
– Я же вам ясно говорю: меня связывает с этими людьми чувство солидарности. Всего-то.
Тут что-то в её мудачьей голове стронулось. Она придумала какую-то хитрожопинку – это было заметно. Лицо её порозовело, губы тронула полуулыбка.
– Вы будете студентом. Студенты тоже социально слабый слой населения.
– Позвольте, – я опешил. А, опешив, притормозил и чуть не опрокинулся наземь, зацепившись ногами за инвалидную коляску, – я даже по возрасту не подхожу. Смотрите: на моём лице, лице зрелого мужчины, парад морщин. И зачем вам это надо? И кому это столь важно? Пусть, кто что хочет, думает.
– Не положено. Безработных навалом. А со студентами у нас промашка. Ни одного. Подзабыли.
И она активно заработала локтями, пробиваясь вперёд – для того, чтобы, вернувшись, втолкнуть мне в руки отобранный, видимо, у кого-то массивный щит с корявым отображением на нём очертаний страны и убогой комментирующей подписью "SOS: богатые богатеют, нищие – нищают". Так сигналом бедствия – тоже мудак мудаком – среди грохота и воплей я простоял возле Дом Правительства, всё пытаясь разгадать извилистую логику этой неудачливой предводительницы толпы. Уже как представитель студенчества. А ведь хотел только изнутри протестный процесс познать.
       
Есть категория мудаков, так сказать, по необходимости. Обстоятельства вынуждают их играть роль приударенных пыльным мешком. Случилось однажды, что я в поисках работы набрёл на одно место, где мне предложили должность охранника. Был такой период – в стране стояла пора всенародного гулевания. Профессора и врачи, инженеры и программисты рыскали по её просторам в надежде за что-нибудь, наконец, зацепиться. За что-нибудь незначительное, могущее принести копейку. Прямо как в "Тропике Рака" Генри Миллера, где такие же профессора и инженеры мечтали о работе в его курьерской конторе.
Итак, в назначенный час я явился на объект.
Он протянул мне широкую ладонь:
– Лион. Не Фейхтвангер, правда.
Я оценил его тонкий юмор сразу.
– Значит, слушай сюда...
Куда "сюда" я не понял, но напрягся, честно посмотрев в его влажные коровьи глаза. На лице напарника, всё в крупных веснушках, плавала озабоченность.
– Вот это – вражеская территория. – Лион описал рукой круг. – Всё, что лежит за пределами площадки, обнесённой колючей проволокой.
Насколько мне было известно, страна в состоянии войны вроде бы ни с кем не находилась.
Было тихо. Где-то лишь вскрикнула ночная птица.
– Слышал? – Тело моего напарника ожелезобетонилось. Он вбуравился взглядом в темноту, как штопор в пробку, – это они.
– Они? Это кто? – Поинтересовался я, наивно сопрягая многоплановое местоимение с отрядом совиных.
– Они, – назидательно сказал Лион, – это террористы. И цель у них – подорвать вон те бочки с ценным материалом.
По коже промаршировали густой цепью мурашки.
– Хочешь сказать, что не знаешь, кто это такие?
Я скромно молчал, желание разговаривать сразу отпало.
Вообще, всё зависит от того, как выстроено предложение. Отрицание, заключённое в вопросительную форму, обычно несёт, выражаясь языком физики, положительный заряд. И подразумевает противоположное действие со стороны спрашиваемого – что он сам и знает ответ. Ну, конечно же! Нечаевцы. Баски. ИРА. Братья-мусульмане. Но выставленное на первый план сомнение – это безобразно-кривляющееся словечко "хочешь" – вас автоматически в росте укорачивает, унижает, клянусь, человеческое достоинство. Все ваши знания для ведущего расспрос низводятся до незаметного жеста, до танго двух пальцев, большого и указательного, – потому как у него самого информация – отборнейшая, в которую не верить стыдно!
И я, тревожно озираясь, ему верил. Кто-то из бородато-ущербных здесь поблизости прятался.
Лион снисходительно хмыкнул. Я ещё приуменьшился в росте.
– Очень и очень осторожно, лучше всего – перебежками – давай вдоль ограды двинем.
Двинули. Два раза он падал на живот и полз по-пластунски. Я тоже пробовал. Неудачно. Первый раз вышло ещё более-менее, когда коленом стукнулся о камень. Взвыл лишь – и мой вопль растворился в чёрном безмолвии. Во второй что-то случилось с туфлей. Она зацепилась за клочок сухой травы. Я дёрнулся, обувка свалилась, открыв всему миру мою страшную тайну. На носочной пятке застенчиво пряталась дырка. Грохот свалившейся туфли разбудил собак, расположившихся на ночлег где-то, видимо, рядом.
– Тсс! - Лион приложил палец к губам. – Они...
Кто "они", я уже знал.
Однако мой механизм догадок заклинило.
– Бандиты.
– Террористы? – Поправил я, осведомлённый им же о наличии топчущихся вне закона – именно здесь – тёмных личностей с бомбами наперевес.
– Нет, бандиты.
Я начал кое-что понимать. Да, нам доверили архиопасный участок родины защищать. И задача стояла многосложная: защищать его – если потребуется, из последних сил. Противостоять, коли выпадет счастливый жребий, когда – бандитской, а когда и – террористической агрессии. И уж если совсем повезёт – живым щитом возникнуть на пути совместно действующих негодяев.
– Однажды, – с неожиданной дрожью в голосе повёл речь Лион, – вот так же тявкнула собачонка. Я пошёл посмотреть. И нарвался на засаду. Вон за тем столбом, – он махнул в сторону колючего ограждения, – сидели двое. Выстрел, ещё выстрел. Меня ранило в руку. Смотри, след остался до сих пор.
"След" незамысловато замаскировался под заусенец на обочине пальца. Спорить не хотелось. Напало какое-то странное безразличие.
– Стой! – Шёпотом приказал мне Лион. – Идут.
Плотными рядами, очевидно, не скрываясь уже – зная, что сегодня участок прикрывает неопытной грудью новичок, – шли строем подонки всех мастей. Вот оно, началось!
– Это – шпионы!
Я вновь дал промашку. Восхищению моему не было предела. Как – как можно только по едва слышимому шороху определить сорт врага? В детстве я очень завидовал куперовским следопытам, умеющим составлять карту окружающего их мира по одним лишь звукам.
– Кто следующий на очереди? – Так же шёпотом спросил я.
Лион остановился. В тусклом свете фонарей было видно, как исказилось его лицо:
– Ты думаешь, я лгу. Я вижу, ты мне не веришь. Хорошо, подойди сам к забору. Убедись, что я не вру. А лучше всего – ползком доберись. Вдруг – если что.
Я пошёл навстречу опасности в полный рост.
– Ползком, я сказал, – прошипел мне вслед Лион.
Я продолжал идти, не пригибаясь. Пули не свистели. Бандиты, поди, бесчинствовали в иных пределах, террористы творили свои чёрные дела не здесь, а у шпионов был день отдыха.
Вскрикнула вновь сова, откликнулась собака.
Я гордо по приходе в исходную точку улыбнулся: знай наших!
– Проверка закончена, – Лион был торжественен, как пионерская линейка, – ты честно выдержал экзамен.
– Идиот, – вскипел я, быстро от радости переходя к злости, – кто тебе дал право устраивать спектакль? Кто ты такой, собственно говоря?
– Я – Лион. Ты принят на работу по охране государственного объекта. Я доложу кому следует.
Я завернул за угол. Хотелось остаться одному.
Мудак, живущий в придуманном им со скуки мире, пытавшийся и меня в него втянуть. В бочках, на которые мельком указал Лион, говоря, что они и есть вожделенная цель для террористов-бандитов-шпионов, стоячую воду бороздили эскадрильи окурков, и только.
– Смотри, смотри на небо, – послышался вдруг издалека крик Лиона, – НЛО летит.
Ночное небо, залитое жёлтой краской светильников, было удивительно пусто – даже звёзды, став невидимыми, в нём, бездонном, утонули.
– Ну, видишь? - Надрывался бедняга.
Это была чудесная работа, развивающая воображение, толкающая вперёд мысль – настолько чудесная, что через месяц, я знал, если не оставлю её, превращусь без всяких на то усилий с моей стороны в мудака. Законченного.

*****
Ничего, право, крамольного в своём тексте я не вижу. Ни призывов к насилию, ни разжигания межнациональной розни. Название, однако, подкачало. Как мне показалось. В любом списке табуированных слов (а таких списков – как блох на собаке, и, соответственно, требования у составителей оных разные) "мудак", мило взятый в плен отрядом эвфемизмов, остраняется и – отстраняется от выполнения своей функции, несения правильной информации.
Мудак – дятел. Каково? Следует выслушать и птицу: знает ли она, долбоносая, у коей голова никогда не болит, что… того?
Мудак – кондом. Здесь и вовсе умственные способности придумщика, жертвы постмодернизма в языкознании, не на высоте. Ну, будь к народу ближе, товарищ, у мусорной кучи не лепечи о лирике: мудак – гондон, не божественно ведь, но предельно ясно.
Мудак – "эм-два". Это звучит загадочно – а на душе, однако, как-то тревожно: вольничать, привлекая неуспокоенный дух физиков и математиков, – моветон.
Мудак – толстолобик. Вторично походя обижают фауну.
Муфлон. Прямо-таки дискриминация животного мира. Интересно, если бы я сподобился призвать на помощь сего представителя рода баранов, что бы подумал рядовой книгочей, ткнув курсором в название "О муфлонах"? "Ах, ах, о чём это там писец в прикиде "а-ля Дроздов Николя" выёживается".
Мудак – шмок. Еврейские мотивы, как и любые другие национальные, чудесны, но поди объясни карелу или уйгуру, что это такое. А это такое, что требует, в дополнение к словарю, нижепоясного наглядного пособия, извлечённого из шириночного далёка. Но исторгни еврею в его упрямое ухо "плыж", офонареет ли он от натиска подобного – скуксится? Уловит ли смысл в неразберихе звуков? Да уж.
Дурак. Это ближе к цели. Но не то. У древних римлян был малый триумф – откуда, кстати, и произошло слово "овация", – назначавшийся за победу в немасштабном сражении, – и большой. Собственно триумф. Кстати. Древние римляне были проще и обходились без эвфемизмов. Трудно себе представить, скажем, Помпея, обращающегося к своему нерадивому воину следующим образом: "Не соблаговолите ли мне, любезный мой солдат, объяснить, отчего это вы фортификационное сооружение игнорируете? Почему, в то время, как ваши братья по мечу бегут к нему стремглав, вы стелитесь в ином направлении, всё норовя чресла свои неблаговидные укрыть в близлежащей шиповниковой куртине, тогда как вас ждёт – межбастионная?" Нет, с трусом, потенциальным дезертиром и мямлей у Помпея был другой разговор, без витиеватостей – прямой и честный: "О, падла! О, ***ло дрожащее, как прогретый солнцем воздух, о, докучливый рас****яй, сирота истории, прячущийся позорно в тени событий и задумавший своей никчемностью утомить богов и – меня, триумфатора в жизни и на поле брани! Вперёд!" И длань военоначальника, тянущаяся угрозливо по направлению к возможному репрессанту, слабому и жалкому, дополняла слово – рисовала кладбищенский этюд, не требующий особого осмысления. И ведь, уверял Иосиф Флавий, – о, суровые времена, о, жестокие нравы! – неприступные прежде стены крепостей сдавались – сдавались под натиском укушенных невыносимой тяжестью бытия. Конечно, трудно ждать от человека, практикующегося в писании, дружащего с изящным слогом, что он будет прославлять подвиги римских полководцев таким вот макаром – матерком балуясь. О, жестокие времена, о, суровые нравы! Флавий, репутация которого была зыбка и изрядно без того подмочена, рисковал лишиться ещё и покровителей. Будь иначе, читали бы мы сейчас труды по истории какого-нибудь бескомпромиссного Эдварда Лимония, а не коллаборациониста Иосифа.
Итак, вооружившись методой римлян, любивших всё классифицировать и расставлять по полочкам, и приспособив её под наш случай, признаем, что дурак как бы ещё недомудак. То есть, мудак, но – малый. Или, призвав на помощь математику, идя от обратного, выведем уравнение: мудак – большой дурак. И где же тут сочность слова? Где же то языковое пастбище, на котором можно пишущему субъекту без оглядки на условности пастись?
Мудак – чудак на букву "м". Довольно неплохо. Правда, громоздкость выражения и вынужденное украшение скобками этой самой темоопределяющей буковки искажают зрительное восприятие читателя, привыкшего к простоте заголовка.
Дама меж тем доверчиво ждала ответа. Ответ последовал.

" 1. Честно говоря, я привык к тому, что мои опусы почти не "комментируются", посему и залез, ни о чем не подозревая, на свою страницу с изрядным опозданием. И вдруг – вижу…

        2. А когда залез, обратил внимание, что первоначальное название каким-то непонятным образом изменилось. То бишь написано "О чудаках", тогда как должно быть как есть сейчас. О мудаках, стало быть, идет речь.

        3. Мне кажется, в самом уже названии заключен ответ. И, к сожалению, вот эти мудаки, каковыми на самом деле не являются, нас держат за быдло. Они пытаются манипулировать нашим сознанием, они – это власть предержащая в совокупности с чутко реагирующими, что именно нам якобы надо на данный момент, СМИ и всякими "обществами поддержки" – обещают золотые горы (не брезгуя при том ковыряться в говне: ну как же, смотрите – у нынешней власти оно пахучее, настоянное на березовых почках, да и конфигурации вполне приличной, удобосмотрибельной, тогда как у "невласти" иной расклад. Но, в общем-то, какая разница?). Они, словом, знают, как следует правильно жить. Вы, наверное, не обратили внимания на мой прием, которым я воспользовался – сконцентрировав ответ в двух заключительных строчках рассказа. Вывод: надо уметь отстраняться от наносного. Это – суть проблемы. Иначе так недолго и себя сжечь.

  4. Есть и другой вывод: люди, согласно опросам, изверились в СМИ. То есть происходит переоценка ценностей. На 40% упал спрос на печатные издания. Люди устали от телевизионной херни, замешанной на крови, и показе "жалостливых кадров". Приятнее, думается, в сотый раз просмотреть "Любовь и голуби", чем лицезреть прущую тебе в лицо с экрана в новостном блоке культю обиженного социала, непонятно где ее "заработавшую". Возможно, общество становится расчетливее и равнодушнее – ну, так ведь это естественная реакция отторжения.

       5. Я не знаю, состоялся ли у нас разговор, такой, как Вы себе представляли, но рад тому, что познакомился с интересным собеседником. Всего Вам наилучшего!"

Сейчас я понимаю, что мы с дамой говорили об одном и том же, но разными словами. Или, вернее: гостья упирала на всесильность политиков, при – как бы странно это ни звучало – соблюдении паритета между властью и СМИ. И она была, утверждая это, по-своему права. Права, находясь по другую сторону океана. То есть, что в USA, что в России, что в иной другой европейской стране, где так вольно дышит человек, – включая, наверное, и живущую автономно, олибералившуюся до неприличия Скандинавию, – до того, что ныне она глуха, слепа и безразлична к чужим бедам, – власть пытается, действительно, контролировать массовое сознание. Пользуясь, когда ей надобно, разово услугами СМИ (например, перед выборами), которые, выходит, при всей объявленной ими независимости, быть таковыми в полной мере не могут.
Я же вижу дело несколько иначе. Существует спайка между властью и СМИ, которые подконтрольны политикам до самых кончиков волос. Ни о каком паритете и речи быть не может. И абрис пресловутой культи будет тем зловещей, чем сервильнее, податливее масс-медиа, уводящие сознание обывателя от решения насущных вопросов.

Фу-у! Но главное, главное: кто-то – о чём я и не подозревал, – подправил, сменив буковку, название, родившееся в творческих муках. Видимо, декоратор, резвее меня мыслью, пекущийся о витринном благочестии, на свой отменный вкус полагался. Даме о неувязочке я доложил, признаюсь, со смущением. И мысли у меня не было, что этот "кто-то", покусится на святая святых: авторское право. И этот "кто-то" вдруг не по-хорошему затих. Ушёл на дно. Растворился в интернетовском мареве.
Цветок наивности, взращённый мной в тот вечер, когда я писал ответ и параллельно сему процессу восстанавливал истину, был грубо сорван на следующий день.

Модератор:
  "Заголовок неприемлем".

Как законопослушный гражданин я моментально среагировал. Вот оно, то волшебное словосочетание, из недр сознания вычерпнутое. "О чудаках на букву "м", именно так я и переозаглавил во второй уже раз бесхитростно текст. Вирусом стыда поражённый в наказание за то, что – прогнулся, спёкся. Сдался.
Вопреки обычаю, я стал ежедневно посещать свою страничку.
На третьи сутки рассказ исчез вовсе. Словно утонул в трясине. Обрыдливо тыркалась по экрану поисковая собачка, ища в закоулках сайта, что поспешил с именем, назвав себя литературным, останки героя. Старомыслие взяло верх над порядочностью. Смерть, – как и любая другая смерть, внезапная и безжалостная, вырвала рассказ из рядов его товарищей – в самый неподходящий момент.
Надгробная речь не сопровождалась плачем. Я единственный, кто шёл за колымагой, везшей воображаемый труп к кладбищу. Могильщик, вырывший яму и стоявший где-то поодаль, невидимый мне, – не в счёт.

"Я вообще перестал понимать, что происходит в России. Есть модерирование и есть цензурирование. В последнее время, видимо, происходит очередная переоценка ценностей: одно стало подменяться другим. Так называемая "подморозка", которая, как всегда, закончится, смею надеяться, оттепелью, имеющая локальный характер – ибо при нынешнем развитии Интернета ограничения попросту бессмысленны – ничего общего со Словом, литературой не имеет. С чем она имеет связь, так это с чрезмерным пылом администрирования, желанием, не думая, взять под козырёк.
        Передо мной книга Чарлза Буковски, выпущенная в издательстве "Эксмо" в 2002 году. Вот заголовки рассказов, которые никто и не думал менять или снимать: "Ебливая машина", "В сраку", "****атая интрижка", "Какой ****ы не пожелаешь".
        Я дал своему рассказу название "О мудаках". Ладно, по мнению модератора, это почему-то неприемлемо.
        Поменял на более "удобное": "О чудаках на букву "м". Не конфликтовать же мне, действительно, зная о том, что в оригинале (у меня, стало быть, в компьютере) название осталось прежним. Но и этим дело не закончилась. Полностью изъяли текст из личной странички. Что сейчас не устраивает? Сама суть рассказа? Если да, то – поздравляю. Приехали".

Сказать по правде, я не сторонник употребления крепких выражений и табуированных слов. И всё же иногда приходится "прибегать к их услугам", ибо и они – есть часть живого русского языка. Что толку от текста, объявившему нецензурщине бой, но изобилующего грубейшими ошибками, о которые спотыкаешься, здоровьем хирея? Не поднимется ли артериальное давление от подобного ляпа: ложить (и это в книге В.Суворова! Кто виноват? Автор? Корректор? Редактор?). Не выскочит ли сердце из груди при виде странных словосочетаний: толпа людей, булка хлеба? Это с одной стороны.
С другой – есть в том какая-то неискренность, когда бездумно ставят преграды на "нижних этажах", забывая о том, что в большой литературе мирно соседствуют друг с другом Ю. Алешковский и Ф.Искандер, В. Аксенов и В.Маканин, Э.Лимонов и Ю.Поляков. Места хватает всем.
И есть в том ханжество, когда параллельно процессу удаления с поля проштрафившегося строптивца (якобы за заголовок, противоречащий кем-то там разработанным правилам) отмечают эфемерными премиями тексты, в которых сплошной мат и перемат. Занеже нравится се публичке нетребовательной. Тут и Эдичка Лимонов от подобного изобилия бранных слов покраснел бы.

Кричать я мог с таким же успехом в водосточную трубу.
Три недели я выжидал смиренно ответного слова, традиции доброй следуя – держать про запас накопленное на душе, не выплёскивать его сразу. Уж, право, слюну разбрызгивать в художественной истерике многие мастаки. А уподобление многим таланта не требует.
Молчание ощутимо пахло затхлостью. Теми временами оно пахло, достославными, когда истина была заведомо известна и не оспаривалась: ну сказано мне было "люминь", значит люминь. Я усёк. Схавал.

К чему всё я это рассказал? Воистину странная наша жизнь! Странная оттого, что выстраиваема не нами самими, как должно, а – по большей части – сопроводителями в ней, людьми, казалось бы, нормальными с виду. Но ведь копнёшь в фактах, сопоставишь желаемое с действительным и – отчаянием наполнишься. Безнадёжно это всё, неисправимо, словно есть здесь какая-то тайна природы: перешагнув воображаемую линию, что якобы отделяет его от остальных, и – как ему уже самому кажется – поднявшись над ними, такой попутчик, взваливший на себя функцию вершителя судеб, автоматически превращается в мудака. И как такому объяснить, что надо уметь вычленять из безликой массы лицо, видеть в человеке человека? И как ему втолковать, что основа всему – неотъемлемое право каждого иметь свой выбор. Но не такой, из которого искусственно изъят элемент состязательности, типа, не нравится – ну и пошел вон, скотина! (или – ещё хлеще: пуля в лоб, и с концами; нет человека – нет проблемы). Это не выбор как раз, а диктатура безнравственности. И как ему вложить в извилины, глухослепонемому не от рождения, что малых усилий стоит выслушать противную сторону и попытаться её понять.
Вот сидит такой мудозвон, мудофель, мудило безграмотное в своём закутке и решает за других, что им к лицу, а что – нет. Что им смотреть следует, а что – нет. Что надобно читать, а что и – вредно для здоровья. За меня решает. Из праздника в праздник, изо дня в день слушать те же шутки плоские, песни паточные – мыслимое ли дело? Сладкоголос Басков, спору нет, и орнаментирован какой уж год всё теми же друзьями-приятелями по сцене. Так ведь не замкнулась на нём (и на них) вселенная. Вымерли иные песенники? А ведь с ним, многоканальным, все двадцать четыре часа в сутки звуковой волной пытающимся проникнуть в мой дом – по чьей-то мудачьей догадке – бороться ой как трудно, если не сказать больше – невозможно. Ну, разве что, повернёшь ручку телевизора – выключишь, вот и весь тебе выбор предоставленный. А нет – становись зомби, не ропщи: али жить не стало лучше? Не веселее?
Куда как просто обобщениями себя будоражить, выясняется. Чёрт знает, до каких глубин дойдёшь. Только вот когда, рот заткнув без растолкования, тебя с фельдфебельской прямотой игнорируют или запрограммировано заводят шарманку о "счастливом" будущем, тогда как настоящее, сообразно мотиву, ноюще однообразно, – так и хочется спросить: доколе? Доколе можно жить под мудаками?