Русская рулетка

I

Динамик репродуктора в кабинете для допросов вдруг загремел:
- Куда уехал цирк?!! Он был ещё вчера!!! - Следователь так и впился глазами в лицо человека сидящего напротив. Это был подследственный Терентьев. "Звезда манежа, русский офицер барон Самсонов", - как гласили афиши, расклеенные по всему городу, - "исполнитель смертельного трюка "Русская рулетка"! - гвоздя программы заезжего цирка.

"И ветер не успе-е-ел!.." - надрывался дешёвый приёмник местной радиосети.

Вчера под эту музыку выступали артисты. И на глазах у всего зала мнимый барон застрелил зрителя из старинного револьвера.

"Но больше не горя-я-я-ят!!!" - Было впечатление, что звук становился всё громче.
Глаза Терентьева сначала широко раскрылись, потом, поймав на себе пристальный взгляд следователя, он попытался сдержать себя, но не смог. Сжав виски руками, он застонал:
- М-м-м...

А радио продолжало греметь.
"... Под куполом оркестр его не слышен!!!" - раздирала динамик неуёмная певица.

Артист сорвался на крик: "Да выключите вы его, наконец! Выключите!!"

Зам. начальника убойного отдела Карандышев не двинулся с места. Его глаза, как фотообъективы фиксировали лицо обвиняемого, хотя в этом не было необходимости. Под потолком была установлена камера наблюдения, и все допросы шли под запись.

"Но больше не горя-я-я-ят!!!" - задребезжал вновь несносный голос.

- Это невыносимо... Умоляю! - звезда цирка посмотрел в глаза Карандешеву. В этом взгляде было что-то такое, что видавший виды следователь сжалился. Он резко встал, выдернул штепсель из розетки и, ещё не повернувшись, но, уже начав это движение, ясно и чётко бросил свой вопрос, как перчатку в лицо пожилому артисту: "Почему вы его убили?"

Наступила гнетущая тишина. Словно в ушах лопнули перепонки.

Следователь приблизился, наклонился к лицу артиста и почти прошептал: "Почему вы его убили?"

- Это был несчастный случай. - Ответил одними губами подследственный.

- Это не был несчастный случай!!! - теперь закричал следователь. - У меня тысяча свидетелей! Вы навели на Него револьвер на вытянутой руке, весело подмигнули ему... и застрелили!!! Это все видели! Почему? Отвечайте!

- Это был несчастный... - подследственный закрыл лицо руками, потёр его, словно прогоняя дурной сон. Потом его руки сдвинулись к подбородку. Он будто забыл закончить движение. Кончики пальцев остались плотно прижаты к губам. А взгляд был устремлён в никуда.

Карандышев скрипнул зубами. Его стального цвета глаза, за миг до этого излучавшие бурю негодования, теперь постепенно обретали спокойствие. Он вернулся в кресло за стол. Открыл папку с делом об убийстве и стал что-то писать. Он словно забыл, что в кабинете находится не один. Во вложенном в папку большом конверте находились снимки трупа. Карандышев достал их, словно нехотя перебрал. На фотографиях было одно и тоже. Опилки манежа, на которых лежал молодой человек, снятый с разных сторон. Его клетчатый пиджак был в крови. Рубашка расстёгнута, обнажая то место на груди, в которое вошла пуля. На лице убитого зрителя застыло детское удивление, как у мальчика, которого родители первый раз в жизни привели в Цирк.

- Вы знали убитого? - спросил следователь и, не меняя наклона головы, бросил взгляд на артиста.
- Нет.
- Тогда почему вы направили пистолет на него?
- Случайно.
- Какой, к чертовой матери, случайно? Хватит врать! Вы навели пистолет медленно. Сознательно. Все видели, как молодой человек перестал смеяться, побледнел и даже привстал с места. А теперь вы заявляете: "Случайно!" Мне что вас ознакомить со свидетельскими показаниями? Извольте... - следователь пододвинул к себе папку уголовного дела и проворно зашелестел бумагами.
- Не надо.
- Тогда говорите!

Снова воцарилось молчание.

- Вы понимаете, что запираться бессмысленно? Я не представляю, как можно надеяться на это? Зал был заполнен до отказа. А вы тут передо мной комедию ломать вздумали. Черте что... Ау-у? Терентьев! - следователь помахал перед артистом цирка пачкой фотографий, словно веером, так как его взгляд снова стал отсутствующим. - Барон Самсон. - Сказал он фыркнув!
- Не сметь! Не сметь издеваться! - закричал артист, и его голова с седеющей шевелюрой задрожала от ярости.
- Да я тебя... - Карандышев сжал кулаки, но сдержался. В следующее мгновение он откинулся на спинку кресла и, мысленно представив себя в ракурсе камеры наблюдения, сказал уже спокойным тоном. - Полное ничтожество!

Видимо эта ледяная фраза была последней каплей. Терентьев словно очнулся. Нервным движением он провёл по лицу рукой, впервые сам поймал взгляд следователя и, глядя прямо в глаза, сказал почти восторженно:
- Правды хочешь?
- Да! Хочу! - выдохнул Карандышев.
Следователь тоже весь подался вперед и, их перекрещенные, словно клинки, взгляды слились в беззвучном поединке.
- Боже мой! - покачал головой Терентьев, не отводя глаз. - Он хочет правды! Что вы будете делать с этой правдой? Она вам поперёк горла встанет!
- А ты расскажи, а там посмотрим! Встанет или нет?
Они молча глядели друг другу в глаза. В одном застыл азарт охотника. В другом - боль и страх.
- А вы знаете, что ваш оскал напоминает мне голодного волка? - вдруг спросил артист.
- Оскорбляете? При исполнении? - нахмурился следователь и постучал указательным пальцем по столу. - Учтите, всё идёт под запись!
- Давайте так. - Тон мнимого барона Самсонова вдруг стал деловым. - Вы эту штуку отсюда убираешь, - он кивнул в сторону камеры, - а я вам правду за это? Без протокола! Глаза в глаза. - Самсонов-Терентьев прищурился. - Что? Слабо?

Карандышев хищно улыбнулся в ответ:
- А давай! Исповедаться хочешь? Совесть заговорила?
- Совесть мою не тебе мерить! Не Господь Бог. А только при этой штуке, я тебе ничего не скажу...
- Скажите, пожалуйста, какие мы нежные! - следователь нажал кнопку звонка, вошли конвоиры. - В мой кабинет его! - распорядился Карандышев. Подследственного увели вперед. А зам. начальника убойного отдела, собрав разбросанные по столу документы, отправился следом.



II

Спустя каких-то пятнадцать минут, в уютной тишине кабинета на пятом этаже следственного управления, залитого жёлтым светом, струящимся из люстры под самым потолком с изящными плафонами матового стекла с янтарным оттенком, сидели двое - следователь и преступник. За окном начали сгущаться вечерние сумерки. Со двора доносился отдаленный гул оживлённого потока машин. Но проезжая часть находилась с другой стороны здания, и во двор залетал лишь его отдалённый отголосок.

- Начинайте. Здесь нас ни кто не услышит. - Сказал Карандышев артисту. Он занял своё привычное место в кабинете за письменным столом. Терентьев расположился в кресле у окна за маленьким чайным столиком, на котором стояла пепельница, лежала раскрытая пачка сигарет и зажигалка.
- Я могу?.. - Терентьев кивнул на сигареты.
- Да. - Сухо ответил Карандышев. Его глаза изучали лицо подследственного.

Всеволод Каземирович Тереньтев был сух, нервозен. Роста он был небольшого. Телосложения скорее хилого, хотя и обладал широтой плеч достойной спортсмена разрядника. Жилистый, пожилой. Чёрная с обильной проседью короткая стрижка. Лицо холёное. Черты утончённые. Пожалуй, только руки не соответствовали образу артиста. Кисти были большие, разработанные. Они тоже были белыми и холёными, как и их хозяин. Но когда Всеволод Каземирович взял в руки зажигалку, то она совсем потерялась в ладони.

Раздался щелчок. Терентьев прикурил, жадно затянулся.
- Я приоткрою окно? - спросил он Карандышева. - Что-то воздуху хочется свежего.

Видя, что Карандышев не возражает, артист подошёл к окну. Недолго повозился со шпингалетом. Чуть приоткрыл створку. Вздохнул полной грудью сырой холодный воздух вечернего города. Постоял пару минут, вглядываясь задумчиво в густую темень двора следственного управления. Сигарета быстро таяла в руках. Всеволод Каземирович курил жадно. Закрывая глаза при каждой затяжке, словно целовался. По его лицу пробегала судорожная гримаса, глаза то щурились, то широко открывались. Он затянулся последний раз. Выпустил дым наружу. Скользнул взглядом через незарешетченное окно по темнеющему небу, на котором уже появилась первая звезда. Выбросил вниз окурок, прикрыл окно, но не до конца, оставив небольшой просвет, через который сочился в кабинет свежий воздух. Затем вернулся к своему месту. Медленно опустился в кресло. Глаза его стали задумчивыми. И через несколько мгновений лицо его озарилось вдохновенной радостью воспоминаний, которых он не стал скрывать, и рассказывал с видимым облегчением не столько своему молчаливому, хмурому визави, сколько самому себе, а возможно - Господу Богу...



III

Воздушные гимнасты Терентьевы. Два брата. Близнецы. Глеб и Всеволод. Играет музыка. Прожектора устремлены под купол, как и взгляды всего зрительного зала. Там, на верхотуре, два гибких сильных тела устраивают невозможное. Руки их то касаются спортивных снарядов, то сцепляются друг с другом в надёжном захвате. Вот и музыка стихает. Раздаётся барабанная дробь. Глеб и Сева отстёгивают страховочные пояса. Теперь смолкает даже барабан. Напряжение невидимой птицей огромными крыльями накрывает зал и взмывает под купол цирка. Толчок. Сальто в воздухе по невероятной траектории. Глеб выходит из него, выбрасывая руки навстречу брату. Сева висит вниз головой. Руки его уже ждут этого. Ладони словно в многократном рукопожатии сцепляются в замок. Глаза их встречаются. На лице обоих торжество победы. Последние движения. И они вместе стоят на натянутом канате. Спины прямые. Головы гордо подняты. Торжественный взмах противоположных рук. Зал взрывается аплодисментами и неизмеримым счастьем! Музыкант запоздало гремит тарелками. Но его уже не слышно. И только грянувшая музыка перекрывает шквал рукоплесканий. Спортсмены скользят по спускающимся вниз канатам. И вот уже два молодых бога, неотличимых, как две капли воды стоят на манеже, и зал скандирует: "Бра-во! Бра-во! Бра-во..."

Это повторялось неоднократно. О них писали в газетах. Гастроли. Заграничные поездки. Слава. Успех, без которого не может прожить ни один спортсмен, ни один актёр, ни один артист цирка...

- Поклонницы? - Всеволод Каземирович часто моргает глазами, прогоняя с глаз долой набежавшую старческую сырость. Да. - Отвечает он Карандышеву. - И поклонницы тоже. Записки. Цветы. Автографы. Свидания.

У нас с Глебом разница всего полчаса в рождении. Но он появился на свет первым. И поэтому всю жизнь он считался моим старшим братом. Почему так? Я всегда удивлялся этому. Но ему родители поручали ответственность за меня, а не наоборот. Его предпочитали корреспонденты газет. А я всё время, как зримая копия Глеба был рядом. За его спиной. Даже наш номер... Ведь я ловил. А он прыгал. Нет, я не возмущался. Не устраивал сцен. Ведь в паре артистов всегда один лидер, а второй ведомый. Это нормально. Но это было не только на арене, но и в жизни. Глебушка был своей ролью старшего брата пропитан с детских лет. Мне кажется, с того момента, как наши родители приняли для себя такое решение, и началось наше с ним разделение. Вы знаете, близнецам нравится одно и то же. Поэтому с раннего возраста родители покупали всех вещей по паре штук. Но когда мы выросли, стали знаменитыми артистами цирка, это дублирование стало мне в тягость. Я продолжал покупать все так же по две авторучки, записных книжки, по два галстука - себе и брату. И он делал то же самое. Но в моём сознании уже гнездилась мысль о собственной ценности. Я не хотел быть просто копией Глеба. Его роль лидера, она уже в чертах лица проступала. И люди, с которыми мы общались не один год, без ошибочно различали нас.

А ОНА!.. Она этого не умела. Может быть, ЕЩЁ не умела? После первых встреч, когда мы втроём бродили по ночному городу и говорили о всякой ерунде, я понял, что и тут Глеб приковывает её внимание больше моего. А ведь это я первый познакомился с ней. Мне она назначила это свидание. Но Глеб увязался со мной, сказав, что не может доверить своего младшего брата представителю людоедского племени. Он всегда шутил по поводу женщин. Играл роль этакого женоненавистника в иронической упаковке. Но это ему шло. Как ни странно, но именно его насмешливое отношение к прекрасному полу вызывало в них неподдельный интерес, желание преодолеть этот барьер. А в этот раз я, как никогда раньше понял, что ОНА нужна мне, что ОНА моя, и я не отдам её ни кому на свете, даже Глебу. Мы шутили, смеялись, делились впечатлениями о загранице, откуда недавно вернулись. Рассказывали наперебой разные случаи. Время пролетело незаметно. Мы привели ЕЁ к подъезду, где она жила и расстались. Я сделал все, чтобы она поняла - я к ней не равнодушен. Но, прощаясь, ОНА уже не различала нас. Мы для неё были единым целым. И я подозревал, что Глеб, как всегда выходил на первый план. А я оставался в роли вечного второго.

- Глеб! - сказал я, когда мы вернулись к себе. - Оставь ЕЁ. Ты же не станешь на дороге у младшего брата? - я, когда мне этого требовалось, тоже умел пользоваться своим положением. Но он не ответил. Он был странно задумчив. И я понял, с ужасом понял, что ОНА ему тоже нравится. Да и как она могла, не нравится ему, если у меня самого при воспоминании о ней на душе делалось тревожно и весело одновременно.
- Ну, вот. - Сказал я. - Теперь мой старший брат решил отобрать у меня и возлюбленную.
- А ты уже влюбился? - спросил он, и внимательно посмотрел мне в лицо.
Я не ответил, но мы и без слов научились понимать друг друга.

Между нами пробежала кошка. Этого не сразу заметили. Только близкие люди, встречая нас врозь, интересовались: А что случилось? А где Глеб? Его спрашивали о том же. Нам передавали записки от НЕЁ. И мы, как мальчишки, искали возможность перехватить их друг у друга. И однажды мне удалось узнать, что Таня ждёт свидания с Глебом. И впервые в жизни, я решил смухлевать по крупному, я решил отправиться на свидание вместо него...

Она не узнала меня. Целый вечер я откликался на имя Глеба. Мне было мучительно больно и сладко одновременно. Ведь она так смотрела на меня. И я был счастлив, как никогда в жизни. Я проводил её до подъезда, а потом на лестнице... целовал... Мы договорились о новой встрече и расстались. А я шёл по улице и... плакал. Я ненавидел себя. Я не хотел быть Глебом. И тут я услышал за спиной его голос:
- Сева, постой! - он нагнал меня.
- Ты?! - Я смотрел на него с изумлением и страхом. - Ты был в подъезде! - ахнул я. - Ты всё видел!
- Да. - Ответил он. - Как ты мог сказать ей, что ты - это я? И что теперь ты будешь делать?
- Ты ненавидишь меня? - Я вглядывался в его лицо, словно в зеркало. - Глеб? Ты ненавидишь меня?
- Нет. Но что теперь ты будешь делать? - спросил он.
Я удивился его спокойствию. Мы пошли рядом молча. Я думал. Если я скажу Тане, что я её обманул, то она для меня навсегда потеряна. Разве после такого она простит меня? А если не скажу? А если я останусь для неё Глебом и дальше?.. - У меня в голове всё перепуталось. Я спросил брата:
- Ты целовался с ней?
Он молчал.
- Отвечай! - Мы остановились и стояли друг напротив друга, как собственные отражения.
Глеб молчал. Но в его молчании не было утверждения. Я чувствовал это. Но я хотел знать наверняка.
- Скажи мне, Глеб. Это для меня важно.
- Нет. - Ответил он. - Ты был первым.

Мы не о чём не договорились с ним. И ничего не решили. Утром следующего дня была репетиция. А вечером выступление...


Всеволод Каземирович замолчал. По лицу его пробежала тень прошлого. Он встряхнул головой и спросил Карандышева:
- Я закурю?
Карандышев молча кивнул. На лице его была озабоченность, но в то же время и интерес. Он никак не мог понять, какое отношение имеет всё это к убийству. Но ни разу не перебил рассказчика, понимая, что он должен выслушать всё до конца.
Терентьев снова подошёл к окну, распахнул створку. На улице уже стемнело. В окнах домов зажёгся свет. Он жадно выкурил ещё одну сигарету. Потом закрыл окно, повернулся и, облокотившись об подоконник, сказал Карандышеву.

- На вечернем выступлении мы разбились. Глеб насмерть. Я три месяца лежал в гипсе. Она даже не пришла.

Я сотни раз вспоминал моменты этого. Оно постоянно стоит у меня перед глазами. Ведь Глеб спас меня. Он вырвал свои руки, когда понял, что иначе мы упадём вместе. Я, как сейчас вижу его лицо. Он... Он выдохнул только одно слово: "Живи!" И полетел вниз. Я вслед за ним на трапеции. Но она задержала моё падение... и я остался жив. Если бы я удержал его... Если бы я удержал... Нет. Тогда равновесия не хватило бы, и мы рухнули вниз оба, но уже без трапеции...

Меня собирали по кусочкам. Долгое время я не мог двигаться. Прошло почти два года, прежде чем я смог передвигаться без костылей. С гимнастикой было покончено. И не было больше старшего брата. Я не знал, как жить дальше. Ничего кроме Глеба и Цирка в моей жизни не существовало. И всё это осталось в прошлом. Была ещё Таня. Но она ни разу не появилась в больнице. Не позвонила домой. Мне рассказали, что она была на похоронах Глеба. А я в это время лежал в реанимации. Глеб, с которым она целовалась в тот вечер, для неё был мертв. А меня она не могла видеть. Я это понял только так. А я не мог появиться перед ней на костылях и сказать, что это был я. Что она в мои глаза смотрела весь вечер и смеялась счастливая...

Прошло много времени, прежде чем я вернулся в цирк. Конечно, уже не как воздушный гимнаст. Директор цирка, Анатолий Мироныч, помог по старой памяти. Правда, я сам откапал этот номер с "Русской рулеткой" в старинном издании. Там описывалось, как на арене цирка белый офицер демонстрировал военную доблесть. Он вставлял один патрон в пустой барабан. Крутил его наудачу. А потом подносил к виску и спускал курок. Зрители кричали от испуга. А офицер после первой попытки наводил пистолет на мишень и щёлкал до тех пор, пока не раздавался выстрел. Это был шок. На этом номере можно было держать зрителя.

Мы ведь с Глебом тоже выполняли свой трюк без страховки. Если бы не это, разве бы мы имели такой успех? Разве бы зритель ценил нас так?

Когда я рассказал об этом номере Анатолию Миронычу, он только покачал головой.
- Даже не думай! - сказал он мне. - Сева, ты не белый офицер и мы не в Константинополе. Это в Турции могут смотреть на такие сцены. А у нас это невозможно.

Но я не отступал. Я уверял его, что тут какой-то фокус. Я раскопаю его, и тогда всё прояснится. Он отмахивался от меня рукой, и я продолжал выступать в массовках на самых последних местах. Конечно, это было небо и земля, по сравнению с той славой, которая была у нас с Глебом.

Однажды в Греции мы зашли в антикварный магазинчик. И там я увидел револьвер с барабаном старинной работы. Продавец ничего не мог сказать мне о нём. А я в этот день с самого утра чувствовал себя не в своей тарелке. Бывает так, знаете, когда чувствуешь, что тебя кто-то ведёт. Какое-то предчувствие или даже сверх этого... Вобщем, я занял денег у ребят и купил этот револьвер. Патроны к нему были стандартные, хотя и старого образца. Вид у него был неказистый. Но я его отреставрировал. И он вышел что надо. Я стал приставать к Илье, нашему фокуснику, чтобы он посмотрел и подумал, как этот номер мог работать. Сначала он не хотел, а потом увлёкся. Мы с ним не один вечер убили, пытаясь придумать - как же обманывал зрителей барон Самсонов. Да! Это его так звали. И потом, когда номер получился, я взял его имя. Всё объяснялось ловкостью рук. Дело в том, что Самсонов не только на глазах зрителя спускал курок, приставив пистолет к виску. После осечки, он переворачивал пистолет рукоятью к зрителям и предлагал желающим повторить этот фокус. Конечно, желающих не находилось. И тогда барон возвращался на исходную позицию и стрелял в мишень, пока не выстреливал единственную пулю. Мы с Ильёй раз за разом перечитывали описание, пока не выучили его наизусть. И когда перепробовали все варианты, стало ясно, что Самсонов видимо, прикладывал к виску пустой револьвер, пряча патрон в руке, а когда предлагал зрителям, то в этот момент патрон попадал обратно. И после выхода на основную позицию пистолет был готов к стрельбе.

Мы начали пробовать. Если вы никогда раньше не делали фокусы, где ловкость пальцев главный аргумент, то вы не сможете понять что это такое. Это часы, убитые на отработку одного и того же движения. Эти движения они уже как навязчивая идея. Ничего больше для вас не существует. Только вы, револьвер и патрон. И я вертел эти два предмета до одури. Илья был хороший помощник. Он научил, как правильно отвлекать внимание зрителя. Как прикрывать корпусом угол обзора. Всё надо было делать мгновенно и естественно. Я понимал, что предлагать в зрительный зал заряженный револьвер опасно, поэтому ни кто не разрешит этот номер. Я придумал, что надо предлагать его пустым, что у меня в зрительном зале должна быть подсадка... Ну, знаете, это артист цирка, который прикидывается зрителем. Он может изъявить желание сыграть в "Русскую рулетку" но будет в последний момент отказываться. Тогда я вернусь на арену и произведу заключительный выстрел в мишень. Мишенью я выбрал огромного расписного воздушного зайца, который должен был подняться к куполу цирка, когда я отстрелю крепление, удерживающее его над ареной. В общем, потихоньку номер сложился.

И как не был настроен против номера Анатолий Мироныч, но когда я продемонстрировал ему этот фокус после длительных репетиций в одиночку и с Ильёй, ему пришлось признать, что действие действительно завораживает. Тут ещё надо было уметь сыграть. Когда подносишь к голове заряженный револьвер - это совсем другое, чем с пустым барабаном.

В общем, решение было положительным, хотя и не охотным. Я стал бароном Самсоновым. И отработал целый сезон с пустым барабаном. К концу сезона я понял, что больше так не могу. Меня стала подводить левая рука. Она ныла, немела, отекала. Доктора сказали, что это последствия моей травмы. Советовали оставить цирк и заняться лечением. Но я уже не мог. У меня был свой номер. Я снова выходил на манеж. Я видел страх в лицах зрителей. Они рукоплескали мне.

Не знаю, как это получилось. Но прятать патрон стало всё труднее. Левая рука словно наливалась свинцом. И однажды, я понял вдруг, что не сумею... Он выскользнет на глазах у всего зала... И я не стал его прятать. Он с самого начала, как я на глазах у зрителей вставил его в револьвер, остался там. Я раскрутил барабан... Видимо в моём лице что-то изменилось в этот момент. Зал абсолютно затих. Может быть, это кровь так пульсировала в висках, и ухало сердце в груди, поэтому я не слышал... Не знаю.

Мне повезло. Револьвер дал осечку. Я довел номер до завершения, как во сне. После третьего щёлканья курка, раздался выстрел. Заяц взлетел вверх. И я мысленно тоже. Я словно заново оказался под куполом цирка вместе с Глебом. Я работал без страховки. И зритель наградил меня бурей овации. Потом за кулисами Илья сказал мне, что я в этот день превзошёл самого себя.
- В тебе умер гениальный актёр, Сева. - Он положил мне на плечо руку. А я улыбался. Разве я мог сказать ему правду? Разве я мог хоть кому-нибудь сказать правду? Нет. Это было невозможно.

С тех пор я работал без страховки, когда чувствовал, что левая рука меня не слушается. Вы удивлены? Я тоже. По всем законам математики я должен быть давно покойником. Но мне почему-то постоянно везло. А потом я понял, что не могу без риска. Эта игра со смертью - она меня затягивала. Это было, как допинг. А потом проблемы с рукой стали нарастать. И даже в моменты, когда я мог спрятать патрон, я уже не мог сыграть страх смерти с пустым барабаном. Зритель бы освистал меня.

И постепенно я стал работать только без страховки.

Ни кто не догадывался. Даже Илья. У каждого артиста свой номер, и он занят им. А мне доставалась компенсация в виде обожания зрителя. Но со временем я понял, что и зрители не верят. Они думают, что я их красиво надуваю. И их восторг - это аплодисменты фокуснику, а не безумному храбрецу.

Всеволод Каземирович снова взял сигарету, и подошёл к окну.

- Когда мы с Глебушкой кувыркались без страховки там, на верхотуре - ни кто не смел заподозрить нас в обмане. А мой номер изначально был построен так, что никакой нормальный человек не стал бы рисковать своей жизнью. А раз это выходит за пределы понимания обывателя, значит, - это обман. Даже если обмана нет. ОНИ всё равно могут думать только о нем! И ни кто не поверит в правду!

Вчера на представлении... с тем молодым человеком была девушка. Она так похожа на Таню... А он ей видимо рассказывал, что пистолет не настоящий, как и барон Самсонов. Что у меня двойное дно. Он смеялся, а она смотрела на меня с такой жалостью...

Терентьев, задумавшись, сжал не прикуренную сигарету в кулаке, она раскрошилась и просыпалась на пол. Он очнулся, извинился перед Карандышевым, стряхнул остатки в окно и взял новую сигарету. Прикурил. Долго молчал, отвернувшись к окну.

- Вчера я сорвался. Я специально стал наводить пистолет на молодого парня медленно-медленно. Я хотел напиться допьяна его страхом. Я не верил, что пистолет выстрелит. Ведь я столько раз прикладывал его к виску с одним единственным патроном, что уже не верил, что моё оружие может кого-то убить!

- Поэтому я ему подмигнул и нажал на курок. Но он выстрелил. И я не промахнулся. Вот и всё.

Всеволод Каземирович стоял у открытого окна и курил. Карандышев глядел неподвижно в середину стола. Потом достал чистый лист бумаги и положил на него сверху ручку.

- Это всё, что я могу для вас сделать. Вы должны написать то, что вы мне рассказали. Конечно, это безумие. Единственное, на что вы можете рассчитывать - это на медицинское освидетельствование.

Карандышев поднялся из-за стола. Посмотрел на часы, присвистнул.
- Даю вам на всё час времени. Иначе мне в управлении ночевать придётся. А я пока позвоню супруге. Я закрою кабинет, чтобы ни кто вам не мешал. Сосредоточьтесь и напишите.

Следователь посмотрел в глаза Терентьеву без прежней суровости. Но теперь в его глазах было едва прикрытое изумление. Он вышел из кабинета, закрыл дверь на ключ и двинулся по коридору. Где-то в кабинете не выключенный репродуктор хрипел:


Посмотрите - вот он
без страховки идет.
Чуть правее наклон -
упадет, пропадет!
Чуть левее наклон -
все равно не спасти...
Но должно быть, ему очень нужно пройти
четыре четверти пути.


А Всеволод Каземирович в закрытом кабинете сидел на месте Карандышева и смотрел на чистый лист. Потом он написал: "Прошу в моей смерти никого не винить." Поставил дату и расписался. Положил на лист ручку. Встал из-за стола и лёгким шагом направился к раскрытому окну.


<26.12.2004>