муха

* * *
 
– Почему ты пишешь?
– По стенам.
– Это я вижу. Почему ты пишешь по стенам?
– Не знаю.
– Зайди в дом! Возьми ручку, бумагу и пиши что попало.
– Я не смогу.
– Почему?
–  Я  –  художник.
– А сюда зачем вышел?
– Мне нужно больше пространства.
– Разве в подъезде много пространства?
– Много, мама.
– Не позорь меня, выйди на улицу, проветрись. Там солнце и пространства сколько угодно.
– Там нет солнца…
– Как это нет? Выйди – увидишь. Да оставь ты эти стены, наконец!
– Там нет и пространства…
– Почему?
– Пространство создают стены.
– Господи, что ж ты все рисуешь и рисуешь на них?
– Солнце.

Этюд на тему
«Убийца»
Он кивнул официанту в знак благодарности и медленно, чтобы не пролить кофе, передвинул чашку к себе. Ложечка черным отливом сверкнула на блюдце. Он осторожно прикоснулся губами к краю чашки и, распрямившись, продолжал:
 – Вначале я заметил, что рассказы жены о первом муже интересуют меня, если по моей просьбе она говорила о нем, как о любовнике. Я знал его по фотографии, и во время близости представлял жену с ним. Такой самообман был удачной находкой.
Кончиками пальцев он поднес к чашке белый кубик сахара и опустил в кофе.
– В моем понимании измена жены не могла произойти иначе, как против ее воли. Меня волновало именно ее сопротивление, точнее страх, – он остановился, – да, страх.
Металлическая ложка блеснула в руке. Он стал мешать сахар, едва слышно позвякивая.
–  Мы часто ссорились, но я никогда не поднимал на нее руку. Ее слезы действовали на меня как успокоительное, они служили гарантией любви. Я не помню с какой именно ссоры страдания жены стали приносить мне удовольствие не как доказательство верности, а сами по себе.
Однажды утром она спала, откинув одеяло, и ее обнаженная грудь под солнечным лучом белела необычно. Мне захотелось выяснить, как она будет стонать, если ударить ножом в это белое слепящее пятно. Наверное, так же, как во время любви, думал я. Поступок казался обратимым, ей будет больно, но потом она так же, как и раньше, меня простит. Жена полностью  принадлежала мне – я не испытывал ни страха, ни угрызения совести.
Он замолчал.
–  Почему ты не сделал это?
Он бросил в чашку второй белый кубик и стал мешать. Мешал долго, пока сахар не растворился в потеплевшем кофе. После чего осторожно положил ложечку на блюдце и, поддавшись вперед, произнес:
– Она открыла глаза. И потом,– вдруг закончил он, поднимаясь, – я люблю ее.


Этюд на тему
  «Собака»

«Хорошо, что у меня есть хозяин»,  –  подумала она, поеживаясь от холода.
В комнате было темно. За окном, не переставая, лил дождь. Он сидел за столом, в телогрейке, и при тусклом свете керосиновой лампы колол иглой замученный женский сапог. Она подошла к нему, села рядом на пол и положила голову на колени.
–  Не мешай.
Она еще глубже уткнулась в него носом.
–  Я занят,  –  процедил он сквозь зубы и стал давить наперстком ушко иглы, пока та не вошла в мятую сапожную кожу. Она подняла голову, чтобы взглянуть на него и задела за локоть. Он странно дернулся, пустая чашка опрокинулась со стола и разбилась.
–  Вот собака!  –  он схватился за проколотый палец и отпихнул ее.  –  Пшла вон отсюда!
Она поднялась, собрала с пола осколки и, не говоря ни слова, вышла из комнаты.



Этюд на тему
«Часы»

Дежурный у эскалатора, пожилая женщина в сером парике, скучала в стеклянной кабине за газетным сканвордом. Поодаль, возле стены, стояла девочка и, не отрывая глаз, смотрела на нее. Люди в темных одеждах, сходили со ступеней и собирались в проходе.
–  Товарищи, кто оставил девочку в белом платье?
На вопрос репродуктора никто не обратил внимания.
Женщина беспомощно оглянулась. Черных пальто в проходе становилось все больше.
–  Не стоим, товарищи. Быстрее проходим,  –  обеспокоенно заговорила она, но поток «товарищей» не имел начала и конца,  –  ничего такого, к чему можно было обратиться; люди не стояли и не спешили – они шли всегда в одном и том же темпе, собираясь вокруг нее и обступая со всех сторон.
Тело женщины начало слабеть, веки смыкались... Она посмотрела на часы. До конца смены  –  последний час. Сканворд на столе был разгадан: осталось лишь несколько пустых клеток.
–  Товарищи, кто оставил девочку в белом платье?
Девочка  внимательно смотрела на нее и никуда не уходила. Она, казалось, пришла.

Этюд на тему
«Сосед»

Что он был за человек? Сказать по правде мы  не были особенно дружны. Да, среди нас, учащихся в ГИТИСе, он считался самым перспективным. Нет, в общежитии мы не были соседями, я живу на две комнаты дальше по коридору… Вспомнился один эпизод. Возвращаясь поздно вечером, он повстречал меня на лестничной площадке и со смешной восторженностью в мельчайших деталях описал свой разговор с Ефремовым, случившийся только-только. Он, вообще, о любом пустяке говорил, как о чем-то потрясающем, даже о достоинствах газовой плиты. Такие люди живут чужими жизнями. Вы были в его комнате и, должно быть, видели армию книг Кастанеды, альбомы «Аквариума» за все двадцать лет. Человек, безусловно, начитанный, он имел непроизводительный ум, как губка, которая, впитав воду, выжимает ту же воду. Свои синтетические мысли он произносил с таким чрезвычайным пафосом, что неподготовленный слушатель принимал словесную пустошь за дикорастущий цветник. Обманывать слушателя  –  наша профессия. Но часто, обманывая других, мы обманываемся сами… С кем он дружил? Знался со всеми, со всеми имел хорошие отношения, но мы, такие же, как и он сам, были ему мало интересны. Повторяю, у него не было врагов, но, боюсь, его многие недолюбливали. В комнату, где он жил, я заходил редко – попросить чего-нибудь: сахар, там, чай. Масло. В последний раз я видел его вчера, часов в девять вечера. Ничего необычного, он возился на кухне, по-моему, чистил картошку, и был один…  Жаль, конечно, с ним это случилось. Ужасная смерть… Где вы говорите надо расписаться? Здесь, ага, здесь… и здесь, да?



Этюд на тему
«Как я провел лето»

Почему, собственно, лето? Почему никто не спросит, как я провел зиму? Двадцать семь лет звучит совсем  не так, как двадцать семь зим. Почему никто не поинтересуется о том, как прошла моя жизнь? Слишком молод? Но уже сейчас в глазах стариков я вижу свое отражение. Вижу, как годы уходят из под носа за спину, слышу, как собираются они на позвоночнике и чувствую, что склоняюсь к земле, отчего мой голос становится тише, а взгляд покорнее.
Эпизод: однажды Гриша пришел в комнату каким-то повзрослевшим. Я спросил, что случилось. Оказалось, он физически очень устал: играл в снежки...
Старость  –  это всегда усталость.
Мне жаль ненаписанное, правда, не очень, но жаль, и это единственное, что меня огорчает при мысли о близкой смерти.
Мысль эта  –  всего лишь мысль, но придумана так здорово, что кажется настоящей. Прямая моей жизни пошла точками благополучия. Оборвись она теперь  –  предстанет завершенной, как добротный рассказ, как предложение с точкой. Точка эта обладает свойством притяжения: в 5 лет  –  ты бегаешь без дела, в 30  –  бегаешь по делам, в 45  –  сидишь за делами, в 60  –  сидишь без дела. Лежишь.
Мне стало совершенно ясно, что я одиночка, так как не дорожу жизнью. Умирать легко, когда у тебя все есть: девушка-жена, комната-квартира, стабильная работа, и ты при этом достаточно одинок, чтобы не дорожить всем этим. Что есть ничего не жаль. Жаль, что нет ничего. В общем, умирать белополосым не страшно: появляется глуповатая уверенность, что эта белая полоса продолжится и после смерти. А, может быть, она и есть смерть  –  что-то хорошее, белое и узнаваемое. Но, если бы жизнь снова приобрела трагический оттенок, то к смерти я относился бы с тем же чувством, с каким голодный студент смотрит на продавщицу в гастрономе  –  с чувством морального превосходства.
Человек перед смертью дарит то, что у него есть, презирая пустоту, которая возникнет вместо него.
Страх смерти заставляет людей дублировать себя и потому все мы дубли N-ой степени и дети страха.
Не ставьте цели, и не готовьте себя к ней. На нее действует закон притяжения земли. С возрастом ваша задача мельчает, как брошенный с вертолета парашютист, а ты смотришь на нее свысока, но и это не более чем обман, потому как идеалы и чувства сравняются с землей в тот момент, когда ты сравняешься с нею. А раз так, то что толку спрашивать себя, как я провел лето.
МУЗЕЙЩИЦА

В тот день у меня было назначено романтическое свидание: в музее изобразительных искусств я познакомился с хорошенькой блондинкой, и там же, в музее, мы договорились встретиться. Время поджимало, я возился перед зеркалом, заплетая галстук, видел, как в дверном проеме образовалась голова Димы Швакина, жившего в соседней комнате. Любой гость в такую минуту – непрошеный, но этот, пожалуй, был самым безобидным.
– У тебя есть кофе? – спросил он.
– На столе.
В зеркале я наблюдал за тем, как он прошел в комнату и вместо того, чтобы отсыпать кофе из банки, опустился за моим плечом на стул. Узел тем временем вышел карликом с абрикосовую косточку, да и цвет явно не подходил к рубашке.
Я окружил шею новым галстуком, но и тот доставил немало хлопот. Было непонятно застегивать ли верхнюю пуговицу рубашки или сильнее затянуть ленту. Узел вместо того, чтобы ложиться ровно между углами воротника, куда-то проваливался, отчего воротник казался чрезмерно высоким.
Я снова посмотрел на часы – свидание грозило пойти  к чертям собачьим – сильно затянул галстук и глотнул. Кадык переходил туго. Я постоял в задумчивости – другого выхода не было, иначе воротник расползался – второпях накинул на себя пальто и вышел.
Домой я вернулся ночью. Свидание с музейщицей прошло удачно. Просмотрев уже знакомые картины, мы вышли из музея на темный бульвар и сели на скамью. Я говорил о чем-то, она не отнимала моих рук и улыбалась. В следующий раз мы решили встретиться в том же музее, с темного бульвара я думал свернуть сюда, в общежитие, благо с вахтером можно договориться. Я сидел, не раздевшись, в зимнем пальто и шапке, пил горячий кофе и мысленно чертил голый силуэт музейщицы. Я пытался вдохнуть в него жизнь и пробовал на ощупь, когда через грезы и кофейный дым за дверью в коридоре раздался крик: «Швакин повесился!».



БЕЛАЯ КОШКА


Трамвай был полон людьми. Едва представилась возможность, он рухнул на сидение, спугнув белую дамскую сумку. Обыкновенно, в общественном транспорте сумки, независимо от пола, имели другой, более уверенный, если не сказать наглый, характер. Он поднял глаза: не очень красивое, но свежее, без тени недоброжелательства или упрека, лицо молодой девушки. Он встал. Потупленный взор, неясные слова благодарности  –  все как обычно, но пассажирский нейтралитет в нем покачнулся: он понял, что хотел бы знать о ней и робел на глазах. Она терялась под тяжестью его взгляда, он стоял рядом, вцепившись за верхние поручни, –  маленький эпизод сделал их сообщниками: теперь они состояли в тайном от всех сговоре и делали вид, что не замечают друг друга, между тем, любое движение одного служило ценной информацией для другого, что, в свою очередь, делало их заложниками ситуации. Наконец, она не выдержала и заговорила первой, только не с ним, а с мужчиной в очках, сидевшим рядом, она спросила, как проехать на улицу, название которой он не мог сейчас вспомнить. Случай это или реверанс судьбы  –  ему нужна была та же остановка, что и ей, и не успел мужчина в очках и рта раскрыть, как он вызвался показать нужный дом. Она опустила глаза, порывисто потянулась рукой к сумке, расстегнула один из кармашков и вынула проездной талон.
–  Можно я  –  предложил он, чувствуя, что краснеет. Пробить талон ему было удобнее,  –  ей же надо вставать: она протянула ему талон с заметной дрожью в руке, но раньше времени разжала пальцы и бумажка, забив крылышками, полетела вниз. Он попробовал поймать ее на лету  –  не вышло  –  улыбнулся, поднял талон с пола, прокомпостировал, стараясь не спешить и ни в чем не выдавать своего волнения, и вернул ей, напрасно избегая взгляда, потому как и она не смотрела на него.
На нужной остановке он нарочито грубо бросил: «Это наша» и поспешил к дверям, подальше от сказанных компрометирующих слов. Он размышлял подавать или не подавать ей руку, когда она спускалась по ступеням уверенно, чересчур уверенно: он понимал, что спокойствие пришло к ней оттого, что его волнение было обнаружено. Он протянул ей руку тогда, когда в этом уже не было необходимости, –  она слабо улыбнулась, и он вновь увидел, как в ее глазах промелькнула беспомощность и даже просьба скорее все это закончить.
Трамвай уехал, оставив их на усмотрение судьбы. Ситуация требовала разрешения, простого и естественного. Да, да, она заслуживала именно этого, – традиционное «как вас зовут» здесь казалось вероломством. Он доходчиво и просто объяснил ей, как выйти на нужную улицу и найти нужный дом. Бедняжка, она совсем растерялась. Лети же, лети, я тебя отпускаю!  Удивление уступило место действию, – промедление ставило ее в неловкое положение  –  и она поспешила через дорогу. Он  совсем не помнил столкновения, не видел машины:  тогда, как и сейчас, он, не отрывая взгляда, смотрел на белую кошку, брошенную посреди дороги, тогда, как и сейчас, спустя годы, ему стало беспричинно и безмерно тоскливо: он бережно поднял ее, спрятал под куртку и отнес домой. Уже дома он не отходил от несчастной ни на шаг, кормил и лечил, пока не выходил: однажды, он взял ее на работу и с тех пор, куда бы ни шел всюду брал с собой белую дамскую сумку.



МУХА

В прохожих теснилось немое ликование, лишь воробьи и дети восторженно и шумно встречали приход весны. Благоухали, как девчонки, тополя и, унеся макушки в пломбирное небо, звенели, обращая на себя всеобщее внимание.  Возле мусорных баков отходили ко сну лохматые дворняги и уже не огрызались на проезжающие мимо машины. Из магазина «Дары природы» выходили люди с сумками, а напротив, через дорогу, старый обувщик приглаживал на затылке волосы, предварительно поплевав на ладонь. Недалеко от его мастерской торговка зеленью рылась в карманах, пока на нее не наползла муха.
...Молодой человек дернулся вперед и, вынув авторучку изо рта, принялся быстро писать. Кончив, он еще с минуту, нахмурясь и шевеля губами, глядел на написанное, судорожным движением зачеркнул что-то, затем еще и после снова откинулся на спинку стула с авторучкой в зубах.
По комнате, нигде не находя себе места, беспокойно кружила большая серая муха, минуя книжную полку на стене, дверь, завешанную белой простыней, кровать на подогнувшихся ножках и письменный стол возле окна. Ее жужжание отвлекало – прервав работу, он с досадой следил за ней. Наконец, изменив направление, она с размаху ударилась о прозрачное окно и не то от боли, не то от возмущения забилась в немой истерике, постепенно опускаясь, пока не села на раму. Букашка на стекле остановилась, выжидая, когда что-то, упавшее с неба, подпрыгивая как мяч, укатится в сторону.
Молодой человек осторожно, чтобы не спугнуть муху,  наклонился к столу. Аккуратно переписанная страница не подавала признаков жизни и уже разлагалась, покрываясь темными пятнами, возле которых копошились тонкие слова-солитеры. Они съедали ее когда-то лучшие части и, ожирев,  переползали на новый лист.
Работа затягивается, подумал он. Вчера только на абзац ушел целый день. Из-за постоянных исправлений одно место в нем разрослось в пять этажей, но когда он разобрал каждое затушеванное слово, то обнаружил всего два чередующихся варианта. Осознав, что это тупик, он стал ломать скелет  предложений. В конце концов, изменившийся до неузнаваемости, весь в рубцах и подтеках, абзац был без жалости сожжен за упрямство.
Ничего не пишется на одном дыхании, подумал он. Сначала идея, прокрутившись в голове, ползет на стол, как мясо из мясорубки. Во время технической правки при многократном чтении лучшие части обтираются и перестают быть той силой, которая вращает рукоять вдохновения вперед и она движется в обратную сторону, губя уже написанное. Вчера он почувствовал это. Сегодня, если дело пойдет так и дальше, он отложит эту работу и достанет из стола старые черновики, которые после долгого заточения становились   податливыми.
–  Фу, проклятая!  –  молодой человек замахал руками и, брезгливо морщась, потер щеку. Срезая углы, муха пустилась в дикий пляс по комнате. Она кружила вокруг него, скуля, как собака, пока снова, что было силы, не постучала в окно. Девушка не обратила на это никакого внимания и шла, мелькая обнаженными ногами, так как всегда носила  короткое. Видимо, ноги – это единственное, что ей досталось со склада Вседержителя. Хорошо, что с шестого этажа не разглядеть ее лица, подумал он.
В полдень, когда голова теряет свежесть, а сердце еще спит, он не писал, а лишь смотрел в окно с тем интересом, с каким  любители рыбок наблюдают за жизнью в аквариуме. На асфальтированной площадке дети играли в футбол. Многие из них кричали, будто каждый, даже вратарь, имел реальнейший шанс забить. Молодая мама резво раскачивала дочурку на качелях, и та хохотала, опьянев от приседающей земли. На балконе, на третьем этаже дома, свесив вниз безжизненные руки, болталась кем-то повешенная рубашка.
Молодой человек снова работал...

Ночью прошел небольшой дождь. Сиротливо горело окно, пряча за шторами загадку своего одиночества. Ветер шептался с тополями, где-то хрипло лаяла собака. Вдалеке зажглись автомобильные фары, осветив на мгновение комнату. Контур окна на полу вздрогнул и пополз на стену и кровать, выхватив из мрака худое и небритое, болезненно-бледное лицо. Квадрат прошел по нему, взметнулся вверх и исчез – чтобы снова появиться на полу.
Молодой человек лежал с закрытыми глазами. Фрагменты прожитого дня в беспорядке проносились перед ним: голуби, кружившие на краю крыши, беззвучно смеющиеся дети, женские ноги в черных колготках. Стая собак бежала, высунув до земли языки. Возле мусорных баков лежал обувщик... большая серая муха прыгала по небу, оставляя на нем темные пятна и мелко написанные слова...
«Засыпаю!»   
Он открыл глаза. Простонав невнятное, рывком перевернулся на другой бок и зарылся головой под подушку. Он еще долго, мучаясь, ворочался на кровати, пока, наконец, не встал.
Включив в комнате свет, молодой человек сел за стол, выбрал среди исписанных листов один, откинулся на спинку стула и уставился взглядом в одну точку. Там, в самом  углу, под потолком, в недрах паутины спала муха, а в прохожих теснилось немое ликование, лишь воробьи и дети восторженно и шумно встречали приход весны. Благоухали как девчонки тополя и, унеся макушки в пломбирное  небо...»
«Унеся»  –  это вид снизу. Надо  –  «окунув».
Он поискал глазами авторучку.



ОКНО

На столе остывала тарелка горячих щей, стояла корзинка с нарезанным хлебом, чаша с мокрыми яблоками, облепиховое варенье и стакан темного дымного чая. В голубой кайме скатерти неслись друг за другом стебли незамысловатого узора – каждый следующий завиток в точности повторял предыдущий: раз, два, три… ешь… четыре, пять, шесть…
Солнце в окне клонилось к закату. Желтая собачонка кружила вокруг женщины с ведром, полунагие мальчики, сверкая загорелыми спинами, возвращались с речки; дымил и кашлял возле крыльца соседского дома старый «Москвич».
–  Ешь. Посмотри, на кого ты стала похожа.
Оконные лучи, минуя стол, поползли к полосатому коту, который, развалившись на полу после сытной трапезы, лизал лапы, будто ел ими и с прищуром смотрел на девушку возле окна. В темном углу комнаты, казалось, шевелил усами гигантский жук: женщина в кресле вязала, но теперь опустила спицы и вздохнула.
–  Мы с отцом очень переживаем за тебя… Прошло уже много времени,  –  нужно собраться. Нельзя так себя губить,  –  девушка у окна медленно повернула голову в ее сторону. Кресло заскрипело, взволнованная ее вниманием женщина спешно продолжала:
–  Любаша, пойми, ничего уже не вернешь! Все, что случилось, это ужасно. Но надо что-то делать, надо бороться. Он умер, и…  –  она с досадой посмотрела на дочь. Наступило молчание. Было слышно, как тикают часы на стене.
Девушка медленно поднялась из-за стола:
–  Андрей не умирал.
Женщина замерла в кресле, боясь неосторожным движением спугнуть долгожданный разговор.
–  Ты узнаешь, когда проснешься. Это всего лишь сон, не переживай так, – она смотрела на мать ровным взглядом. Снова наступило молчание. Давно зревшая мысль пригласить врача теперь не казалась вздорной. Возможные расходы и математические операции, связанные с этим делом, заняли ум женщины. Некоторое время она смотрела на дочь оценочным взглядом, но спохватилась и повела спицами, будто и, вправду, могла вязать при тусклом свете.
В этот момент в дверях раздался стук: два быстрых и еще один. Женщина оставила это без внимания, зная, что дочь помчится открывать, но та не тронулась с места. Господи, Андрей ведь умер!  Она перекрестилась, – послышится же такое, – вернулась к вязанию и украдкой взглянула на дочь. Черные глаза смотрели на нее в упор. Матери стало не по себе. Она слышала стук! Женщина не могла поверить: неужели расковерканный мотоцикл, черная от крови рубашка и в самом деле были сном, и сейчас Андрей, как раньше, пришел с автомастерской голодный, немытый…
И вдруг она поняла, что спит. Дочь, вечер, вязальные спицы и таинственный стук –  все затянулось дымкой нереальности, она заморгала глазами и готова была зевнуть, когда в дверь снова постучали.
Так стучал только Андрей.
–  Господи!  –  женщина вжалась в кресло и перекрестилась. Девушка спорхнула со стула, загнав испуганного кота под кресло.
На пороге стоял Андрей. Старая рубашка и руки, оголенные по локоть, были измазаны черным, он стоял и улыбался, не говоря ни слова.
–  Где ты бы-ы-л  –  обиженно протянула она и повисла на нем, прикоснулась губами к теплой шее, вдохнула сладкий запах машинного масла и, слабо улыбнувшись, закрыла глаза…
Постепенно привыкнув к темноте, она различила контур люстры.
Он все увеличивался и увеличивался у нее над головой. Ей стало страшно. Она накрылась одеялом и заплакала.





НИЧЕГО


Когда он увидел ее, выходящей из прозрачных дверей метро в смешной меховой шапке и длинном пальто, делающим ее нехрупкую фигуру еще более тучной, то спросил себя, какой именно комбинации подмеченных в ней нелепостей обязан своим волнением, почему, собственно, эта женщина, мало, чем отличающаяся от женщин своего возраста, завладела им, ничего для этого не предприняв, и, наконец, не от скуки ли и одиночества произошло это «воспаление сердца». С этими мыслями он и подошел к ней, чтобы, как можно равнодушнее, поздороваться. 
–  А-а… Здравствуйте, Игорь Алексеевич!  –  она улыбнулась, морщины резко обозначились, обнаруживая излишество косметики.  –  Куда же вы запропастились? Уезжали?
– Нет. Еду сейчас. На рынок за обогревателем, – он попробовал усмехнуться.
–  Плохо топят ,  –  закивала она. Постояли еще мгновение.  –  Ну, захаживайте, соседи, все-таки.
Она поторопилась к выходу. Конечно, его было жалко: мужику почти пятьдесят, а все один. Чем же она не угодила ему в последний раз? Может, громко дверь закрыла. Может, сказала как-то не так. Она воспроизвела свои слова: «Нет, лампочки у меня нет», – здесь она, не рассчитав силу, хлопает дверью. После того разговора он пропал на целую неделю, хотя никуда не уезжал, – она слышала звук телевизора, настолько тихий, что приходилось прикладывать к стене чашку.
Если б не пил, да был бы покрасивее – чем не пара. Она усмехнулась. Нет, второй раз замуж не выйдет. Старшему и пяти годков не было, как со своим развелась. Одна двоих воспитала и ничего. Вон Верка в доме всех обошла: моя поступила в МГИМО. Как же ей не поступить, если муж у тебя в загранпоездки каждый месяц ездит. Поступить-то поступила, а как была твоя Лариска гулящей, так и осталась. Ой, Господи, вот же она…
Наверху, на лестнице подземного перехода, стояла девушка с крашенными в рыжий цвет волосами. Правильный овал лица и бледность кожи делали ее привлекательной. Женщина поднялась по лестнице и посмотрела ей прямо в лицо.
Что ты смеешься, б… старая? Обозналась, так иди дальше да под ноги смотри. Ну и холодрыга… Скорее бы семь часов  –  помереть можно.
Яма метрополитена дышала теплом, она посмотрела на часы и выругалась. После чего вынула горячую руку из мехового кармана и отчаянно прокричала:
– Бесплатная парикмахерская! Бесплатная парикмахерская!
Черная перчатка смела один буклет.
…Вас обслуживают учащиеся колледжа парикмахерского искусства… это следовало ожидать… Все виды услуг… так… химическая завивка мне не нужна… А вот и адрес.
Однако вернемся, вернемся, господа, к столу, где на разделку нам подали глупость. Итак, студент Погодин, доложите о ваших соображениях касательно природы глупости. Что же есть такое глупость? Не ум ли это в сыром виде, как правило, людей, башка которых, извиняюсь, плохо варит? Другими словами, глупость  –  не продукт брака мыслительного процесса  –  то, скорее, заблуждение, а первоначальный ум, простейший по структуре, но однородный по составу с умом N-ой стадии. Естественно, и ум имеет свою диалектику, превращая каждый следующий этап в глупость. А, значит, одна умная фраза состоит из тысячу глупых.
За мыслями он не заметил, как вошел в электричку, в темном стекле которой увидел свое отражение: длинные волосы, прямой нос, нервно очерченные губы и робко выглядывающий подбородок. Меньше всего ему нравился именно подбородок. Может быть, из-за подбородка он и не дал сдачи. Вот так, как сейчас, годами напролет смотрел каждое утро в зеркало и сокрушался: какой же ты у меня слабый и безвольный подбородочек. А как настал момент действия, сам оказался слабым и безвольным. И-эх! Надо было все-таки ответить тому гаду… Завтра. В институте. Обязательно.
Он рассмотрел сидящих за его спиной: опрятный мужчина с черными усами, женщина, читающая пеструю книжку, и спящая девушка. Он присмотрелся к ней повнимательнее.
–  Николетта, вставай!
Вероника, обычно просыпавшаяся от полета мухи, даже не шевельнулась. Обозленный он ринулся к ней, но увиденное запечатлелось в его мозгу на всю жизнь. Несколько дней назад Вероника остригла роскошные белокурые локоны и выкрасилась в цвет взбесившийся лисицы. Сейчас же волосы показались ему багровыми. Они и впрямь были темно-красными, потому что вместо прекрасного лица зияло жуткое месиво. Кровь залила все кругом: белье, одеяло, прозрачную ночную сорочку. Бурой коркой покрылась шея и грудь несчастной.
Женщина с сожалением загнула уголок страницы, сложила книгу и оглянулась. Вагон оказался пустым. Электричка пришла на конечную станцию.



 

ДЕДУШКИН САД

 


«Волнующей» Фаризе…
Дедушкин сад выходит на широкую асфальтированную дорогу – главную достопримечательность села. По ней резво проносятся автомобили – посланники далекой цивилизации, – и я, обычно равнодушный к ним, провожаю их завистливым взглядом. Наблюдать за  дорогой, спрятавшись в тени деревьев, – единственное развлечение здесь. Калитка соседнего двора жалобно скулит, и появляется старая полногрудая женщина с гигантским кувшином за спиной. Морщины на ее лице кажутся молочной пенкой, сняв которую, вернешь молодость. Устало взглянув на ничего не обещающее небо, она поправляет на голове платок и медленно отправляется за водой. В тысяча семисотый раз. Жизнь, исчерпанная кувшинами, спустя полчаса превращается в неживую точку и гаснет.
В последний раз я был здесь десять лет назад. Время, когда убогость сельской действительности не просматривалась в розовых очках, теперь покоящихся в пыльном футляре детства. Не пробыв и десяти дней, вечером я уезжаю обратно, в столицу, а пока полуденное солнце остервенело выжимает одинокого старика, бредущего по дороге, сгоняя с его осунувшегося лица ручьи утреннего оптимизма.
В плетеной корзинке на столе лежат алые яблоки. Выбрав самое сексуальное, я с удовольствием кусаю, и оно брызгает, пенясь как шампанское. Мне кажется, что нет на свете ничего слаще обыкновенного яблока, приносящего больше счастья, чем все попытки сделать это самому. Ведь счастье  –  это уплетенный в детстве пирог, рецепт которого ищешь всю оставшуюся жизнь. Волосатая муха на столе, если ей оторвать крылья, уже не станет объектом для научных экспериментов. Шахтером философии человек все глубже опускается в недра миропознания в поисках того, что лежит на поверхности.
Ах, если бы сейчас пошел дождь! Когда светит солнышко – светятся лица людей, но под палящим солнцем они черствеют. Когда же идет дождь, размягчаются и земля и люди, очищаются, и дома и души, слезятся и глаза и окна. А если идет ливень...
Второй взвод линейной роты направился на охраняемый объект для смены караула. Поломка грузовой машины определила нелегкую участь: десять километров в жару предстояло пройти пешком. Люди с интересом глядели на идущих солдат, им бросалась в глаза одна особенность:  из  двадцати  человек – пятнадцать несли с собой только автоматы, зато остальных разглядеть было невозможно из-за несметного числа сумок и вещмешков, висевших на них со всех сторон. Покрикивали время от времени сержанты, но вскоре, утомленные дорогой, замолкли и они. Лишь в конце строя кто-то негромко и зло ругал «молодого» за какую-то оплошность. Уже показалась вдали желанная «караулка», когда в небе раздался взрыв.
– Шире шаг!
Поздно – миллионы серебряных сабель исполосовали тяжелый спертый воздух, и через минуту все двадцать человек безнадежно промокли. Может, именно это обстоятельство так повлияло на них, а, может, то был алкогольный ливень, но взвод уставших и озлобленных солдат как по волшебству превратился в озорных детей, бегающих на перегонки по свежим лужам, стараясь забрызгать друг друга. Из этой игры выходили только победителями, так как никто не думал о чистоте своих одежд. Глядя из окна комнаты отдыха на приближающуюся, весело орущую смену, начальник караула старшина Мишкин уныло представил себе обратный путь...
«И-у-у!»
Я вздрагиваю и поднимаю голову: большая желто-серая птица сидит совсем близко, – но улетает куда-то по делам. Желтый мяч, запущенный кем-то, медленно опускается на землю, – жара спадает. Пора идти в дом собирать вещи. Соседские ворота опять скрипят, – согнувшись пополам, старушка возвращается с холодной родниковой водой. От моего яблока мало что осталось, – задумавшись, я ел его машинально, не чувствуя вкуса. Так и жизнь, однажды надкушенная нами, незаметно оказывается в жерновах повседневности и, перемолотая там тысячу семьсот раз, выплевывается жалким огрызком.
С дерева, рубя листья, падает яблоко. Странно, как оно похоже на влюбленного: беспомощное перед силой притяжения, оно живет в полете, больно разбивается и катиться к ногам, чтобы быть раздавленным. Другое яблоко, растущее высоко под солнцем, куда крупнее, но, вызывая слюнки, не упадет и обзаведется червями.
Кажется, не существует другого мира, а есть только дедушкин сад, который учит: «Нет слаще яблок лежащих под ногами, как нет счастья больше, чем мокнуть под дождем...»



ПИСЬМО АХМЕДУ



Салам алейкум, Ахмед.
Оправдывать свое молчание, наверно, так же глупо, как студенту, явившемуся в конце лекции, извиняться за опоздание. Верю, что два года моей студенческой жизни в Москве не могли повлиять на наши отношения. Я часто вспоминал тебя и, вспоминая, порывался писать, но перспектива скорой поездки домой меня удерживала и, как видишь, напрасно  –  домой я так и не поехал…
Вспомнилась сцена прощания с домашними. Все собрались в прихожей и, пристыженные затянувшейся паузой, занимались черте чем: отец приглаживал пальцем оборванный лоскут обоев, сестра то и дело шмыгала на кухню и возвращалась обратно, боясь пропустить самое главное, мать, заломив руки, с тоской смотрела на раздутую, как шар, сумку с вещами. Стало вдруг тихо, и только дверь за спиной осторожно поскрипывала, словно телега.
Надо было кончать со всем этим.
–  Мам, дай шесть рублей.
Удивленная, не сказав ни слова, она ушла в спальню и принесла десятку.
–  Я пошел за хлебом.
И с того момента, будто не я, а родные и все те, кого я знал, сели в один автобус и уехали в неизвестном направлении. Именно так, пять лет назад, пропал без вести весь наш батальон, с которым я и ты, два дембеля, прощались на плацу.
Пять лет!.. Как я провел это время? Скорее время провело меня. Словно на полигоне неопытным солдатом я легкомысленно, в один миг, расстрелял все патроны. Годы пролетели, не попав в цель…
Я сильно постарел, Ахмед. Стареть устаешь. Метаморфозы, происходящие в тебе,  –  единственное развлечение, в остальном же старость  –  это повторяемость того, что тебя окружает. Повторяемость способствует изучению. Я стал лучше понимать женщин. Понимая их, пытаешься понять жизнь. Она требует терпеливого ухаживания, льстивых улыбок и коленопреклонения, сама же с неразборчивостью шлюхи дается каждому. Она продажна и удовлетворяет только толстосумов. К тому же глупа, глупа настолько, что понять ее невозможно. Однако, ты ее любишь, и, замечая, как она проходит мимо, чувствуешь себя обманутым.
Я постарел физически. В салоне троллейбуса, словно старушка, облизываюсь на свободное место  –  ноги не долгоноски.
Ахмед, иногда мне кажется, что вот прозвенит звонок, и я снова проснусь молодым: от прилива сил мне захочется подтянуться, от солнечных перспектив   –   зажмуриться. Звонок звенит. Студенты шуршат пакетами и высыпают на улицу. Все как один: веселые, беззаботные, оживленно говорят и жестикулируют. Закупоренный в самом себе, измотанный от постоянного брожения чувств и мыслей, я стою в стороне, смотрю на них с недоверием и симпатией. Я хочу смешаться с этим говорливым ручьем, потерять себя и обрести свободу. Я лишен того, что есть у них: перемены. Прозвенит звонок, и, отдохнувшие, они вернуться в аудиторию.
Попытки высвободиться из петли одиночества тщетны. Я уходил в добродетель, стремительно, самозабвенно,  –  с таким  отчаянием, спасаясь от реалий жизни,  уходят в пьянство. Сердце мое разрослось в кинозал, оно кишело людьми.
Но я не мог утолить нестерпимую жажду друга, друга, перед которым никогда не будет стыдно.
…Однажды, в детстве, старший брат не взял меня на море, он ушел вместе с ребятами,  оставив меня сидеть на камнях разрушенного барака и плакать от бессилия что-либо изменить. Скоро я почувствовал, что кто-то лижет мне лицо теплым языком. Это была Лайда, старая сука, жившая в нашем дворе. Мне казалось, я брошен всеми и никому на свете не нужен. Я гладил ее рукой, гладил долго, очень долго. У меня затекла рука  –  так долго я ее гладил…
Ахмед, я сижу на развалинах безлюдного города и жду свою собаку.
Вчера, прогуливая занятия, я был в парке, что рядом с институтом. Октябрьский ветер собрал меня в ком, я сидел на скамейке и наблюдал за тем, как высокий дуб, ссутулясь,  неуклюже обкладывал песчаную аллею желтой плиткой.
– Керамов! – я обернулся. Преподаватель истории в распахнутом длинном пальто шел ко мне бодрым шагом. – Почему здесь?
Я посмотрел в его гротескно строгие, голодные до шутки глаза и тихо произнес:
– У меня нет пары.
Он постоял в нерешительности, осторожно, чтобы не просыпать свое хорошее настроение, запахнул пальто и удалился.
Ахмед, у меня нет пары. Я ношусь, словно корова с разбухшим выменем, и мычу от невостребованности. Не любить  – это мучительно больно.
Я обратился бы к ней так, милая моя, сказал бы я ей, как мне хорошо, как легко с Вами. Милая, добрая, ласковая моя, Вы для меня все, Вы моя добродетель. Миленькая, хорошенькая, ласточка моя, песня. Иди ко мне, иди сюда. Садись. Умничка. Можно я положу голову тебе на колени? Можно? Теплая моя, хорошая, милая, теплая, ласковая моя, мамочка моя. Мама. Ма-а-а-ма… Ма-а-а-а-ма…
Ахмед! Ты меня слышишь?!
Я болен.
Если сможешь, приезжай.