пара, конечная кольцевого, лгун

ПАРА
Отношения у Ольги с Артемом поначалу сложились такие, знаете ли, невыдающиеся, то есть друзья и знакомые отношения эти воспринимали как что-то само собой разумеющееся, привычное. К примеру, когда считали приглашаемых, загибали пальцы, и вот на правой руке большой палец –  пять – Артем, а на левой руке мизинец – шесть – Ольга. Или наоборот; не было такого, чтобы кто-то из них главенствовал в чужих мыслях, просто друзья Артема первым вспоминали его, а друзья Ольги первой загибали ее. И не вспоминали даже, а просто перечисляли. Ну да это пустое.
Познакомились они вроде бы и обычно, а все же была в этом знакомстве такая изюминка, скорее даже надуманная, которая давала право на некоторое изумление в глазах и речи, когда они друг другу припоминали обстоятельства знакомства. Артем удивлялся тому, что пошел на вечеринку, несмотря на загруженность работой, Ольга поражалась легкости, с которой позволила себя проводить, да еще и руку свою сунула Артему под локоток. Оба ранее и на вечеринки необдуманно выбирались, и под руку провожатых (провожаемых) брали, а все же нет-нет да вспоминали эти и им подобные мелочи, восторгаясь и делая выводы о неслучайности.
Но изюминки эти в своих воспоминаниях Ольга с Артемом наковыряли не сразу; довольно много времени прошло с тех пор, как они познакомились на случайной внеплановой вечеринке, до момента, когда они посмотрели друг на друга распахнутыми глазами. Поначалу созванивались, встречались, ходили к кому-то или куда-то, переспали пару раз (хотя Артему  хотелось больше, чем пару, но у Ольги очень ловко получалось блюсти себя) и даже съездили однажды вдвоем в Питер, где Артем с натянутой улыбкой слонялся за ахающей возбужденной Ольгой и прикидывал, что снять квартиру на ночь финансы не позволят и придется-таки провести белую ночь, как задумала Ольга, у разводного на Васильевском, неподалеку от Академии Художеств, охраняемой двумя сфинксами с отбитыми носами. Ночью же Артем проникся настроением спутницы и, по-мужски подставив плечо под утомленную Ольгину голову, взирал на обесцвеченный белой ночью город взглядом весомым, спокойным и надежным.
После поездки в Питер все и изменилось коренным образом; отношения Ольги с Артемом сделали трудноописуемый кульбит, после которого возвращение к жизни простой и понятной, без душевных вывихов, стало маловероятным – для обоих. Началось все еще тогда, когда интеллигентная Ольгина мама позвонила в Питер Артемовой тетке. Та ни сном ни духом не ведала о местонахождении племянника и его гостьи, даже не знала о его приезде, и с простодушием честной женщины, не испытавшей тревог воспитания дочери, успокоила Ольгину маму – у Московского вокзала полно предлагающих сдать квартиру или комнату на ночь – без крыши над головой дети не останутся. Ольгина мама мужественно перенесла ту ночь, когда ее дочь дремала, закутанная в Артемов свитер, на граните под сфинксами, с мужем тревогами не поделилась и по приезду вопросов Ольге не задавала, а только накормила детей с дороги и порекомендовала посмотреть очень хороший фильм, давно разыскиваемый и на днях попавшийся-таки на видеокассете.
Фильм был не просто хороший, а необыкновенно прекрасный и красивый, и в каком-то смысле произвел ожидаемый эффект. Под финальные титры Ольга и Артем понимающе улыбались каждый своему и попрощались под впечатлением от увиденной Большой И Чистой Любви. Артем дома долго ворочался, не мог заснуть, препарируя свою жизнь безжалостным скальпелем самокритики, и отчаянно искал свою собственную Большую Любовь. Во втором часу ночи он встал, прошел на кухню, напился воды из-под крана, оделся и вышел на улицу, а там, под томительно огромной луной, закурил и вдруг обнаружил в кармане куртки Ольгину заколку; сжимая ее в руке, пулей поднялся домой и принялся писать стихи, перечеркивая, исправляя, превращая колпачок ручки в бесформенное мочало. В два часа тренькнула механическая кукушка и следом за ней зазвонил телефон.
- Алло, - Ольгин грудной шепот сжал Артемово  сердце в кулак и льдом прошелся по всем внутренностям, - алло, не спишь?
Он был у нее через пять минут – жили рядом – задыхающийся от бега и от волнения, с дрожащими пальцами, мнущими сигарету – она ждала у своей двери, в майке до середины голых бедер. Следующие три часа они простояли на лестничной площадке, курили и целовались, целовались и порывались снять друг с друга одежду, порывались и отступали, боясь ушей обшарпанной стены, толстого лица заглядывающей в узкое окно луны, слабой вони от мусоропровода и собственных глаз, слишком понимающих, слишком желающих, слишком согласных и слишком откровенных. Так простояли – в полудреме повиснув друг на друге, он в расстегнутой напрочь рубахе, она в майке вокруг шеи, прижавшись голыми телами друг к другу и не посмев отдаться –  в двух метрах от мусоропровода. В шестом часу сверху закашляло, загудел лифт.
- Пока, - Ольга быстро коснулась губами щеки Артема и скользнула в темноту – домой.
И началась Эра Великого Чувства. То было время  стихов, полуночных свиданий, снежков в окно третьего этажа, роз, воткнутых в ручку входной двери, и записок с одним-единственным словом, тайком подброшенных в карман пальто. В узком кругу друзей нашлись, к сожалению, завистники, но и они чувствовали себя причастными к воцарившемуся рядом с ними неземному счастью, а хозяйку той самой судьбоносной вечеринки распирало от гордости за свою роль в этой истории.
Артем точно знал, что за своим двадцать пять лет он никого так не любил – да и вообще никого еще не любил. «Не растратил чувства, слава Богу» – писал он в одном своем ночном творении. Ольга, что свойственно женщине, ревизию прошлому не устраивала и просто любила, цветя красотой любимой девушки. Она читала стихи Артема, улыбалась и поправляла прядь волос, читала вслух – если стихотворение трогало – или молча, рассеянно, если строки были написаны по инерции, данью хорошему настроению.
Если бы вы увидели их тогда – вам непременно захотелось бы подойти к ним, поцеловать в лоб и благословить их жизнь.
Беда пришла оттуда, откуда ее совершенно не ждал Артем – из его собственных уст. «Мои губы, как ящик Пандоры, извергают несчастья и беды,» –  напишет он чуть позже того злополучного дня, когда он предложил Ольге выйти за него замуж. Нормальное вообще-то предложение, если бы не одно обстоятельство: Артем совершенно не готов был стать мужем, а Ольга отчетливо это видела. Пока роковая фраза не была произнесена – идея витала в воздухе сладкой и тайной общей мечтой, когда мечта обрела форму предложения – слова набрякли, наполнились тяжелым смыслом и рухнули на голову мечтателей.
Мягкий – если судить извне – отказ Ольги привел Артема в состояние тихого помешательства. Теперь все его слова, все поступки были явно или скрыто направлены на приближение магического ритуала. Была брошена работа, на новой стали выпирать стеснительно припрятанные амбиции карьериста, а во время свиданий с Ольгой появилась привычка с улыбкой сфинкса посматривать на пробегающих тут и там счастливых детей. Одним словом, Ольга отошла на второй план, на первом было стремление стать идеальным супругом, добытчиком, крепкой стеной и любящим отцом. Ольге роль ценного приза не понравилась.
Стали спорить – по этому и по другим поводам, а вскоре и без повода, потому что раздражало само витающее в воздухе несогласие, хотелось поймать его за хвост и аккуратно, о колено, сломать ему хребет. Сказка на глазах превращалась в ложь, как хрусталь речного льда превращается в рыхлую чавкающую кашу. Обоим хотелось спасти, обоих охватила нарастающая паника, такая, какая бывает, когда посреди трассы кончается бензин, а проезжающие машины редеют количеством, уносясь в обе стороны, не притормозив даже из вежливости. И так же, как паника, обрастала мясом на ломких костях слепая изначально и обреченная на незрячесть надежда.
А после постели – Артему в первую очередь, но и Ольге нестерпимо тоже – хотелось спать, дрыхнуть, отвернуться к стенке и захрапеть. И однажды они это увидели друг у друга в глазах. И почувствовали себя мужем и женой.
- Знаешь, я не хочу замуж. То есть просто не хочу семейной жизни.
- Я тоже. Если честно.
Ольга вскочила, совсем по-киношному притянув на грудь одеяло.
- Тогда зачем…?!
Она оделась немыслимо быстро, будто прыгнула в заранее приготовленный мешок. Осознав приближение непоправимого, Артем стал натягивать на себя первое попадающееся под руку – одежда валялась по всем углам комнаты – но, испуганный стремительной решимостью Ольги, в конце концов просто цепко схватил ее за кисть, когда она уже поворачивала ключ в двери.
- Пусти, – кротко попросила Ольга и, не дожидаясь ответа, попыталась высвободиться; сморщилась: Артем сжимал запястье судорожной мертвой хваткой, – пусти, мне больно. Мне пора домой.
С минуту просто стояли.
- Я тебя провожу, – хмуро утвердил Артем.
Ольга равнодушно пожала плечами.

Через три месяца они поженились. На свадьбе они казались идеальной парой, только Ольге казалось, что все это из-за неожиданной беременности, а Артем трогал языком больной зуб и постоянно ловил себя на мысли, что духи жены – да, уже жены! – не так уж и хороши… совсем не запах его жены. То ли дело – слабый запах мусоропровода…

Москва, 11.08.2004
Музыка: Мертвые Дельфины
































КОНЕЧНАЯ КОЛЬЦЕВОГО
Раньше по этой улице ходили трамваи – довоенные тренькали, более новые звенели неким расстроенным инструментом, и жители стоящих рядом с дорогой домов никак не могли определиться, что раздражает больше – дрожь воды в посуде и громыханье вагонов или этот изматывающий душу звон. Но рядом – сложный перекресток, оживленное место, школа, и вагоновожатые исправно доводили округу до белого каления.
Когда разрешили продавать квартиры – да нет, еще и тогда, и даже в особенности тогда, когда продажа квадратных метров была делом подсудным – покупателей уверяли, что к звону и грохоту быстро привыкаешь, со временем даже уснуть помогает, такое ощущение надежности, знаете ли, что-то подсознательно-психологическое, опять же – транспортная проблема отсутствует, вышел из дома и поехал. Лукавство, одним словом, но – верили.
Затем район стал престижным, иные бабушки поумирали, иным помогли отойти в мир иной, кто-то выгодно обменялся – в общем, когда дворики возле домов заполонили большие глянцевые авто, а первые этажи покрылись огромными зеркальными стеклами дорогих офисов – тогда проходящему трамваю была объявлена война. И оружие, пришедшее на смену коллективным жалобам, оказалось куда мощнее. Сначала перестал ходить трамвай, а затем появились бородатые брюнеты в спецовках и в рекордные даже по сравнению с эпохой ударного труда сроки выкорчевали полированные рельсы, разобрали брусчатку, навезли горы песка и в итоге уложили прямо-таки европейский асфальт.
Но перекресток так и остался сложным, а школу – вопреки ядовитому фельетону в городской газете – в казино не переделали, и даже – степенный глянцевый журнал тоже ошибся – не придали ей статуса элитного учебного заведения: богатые родители возили своих благородных детей за два квартала, а дворы при домах обнесли чугунной решеткой, дабы чернь не писалась на пластиковых детских городках. Вскоре элитный люд начал нести автомобильные и так называемые невосполнимые потери: за полгода семь уверенных в собственном будущем водителей с мобильниками у уха влетели на пресловутом перекрестке под колеса менее престижных, но более массивных транспортных средств. Поскольку российского бизнесмена проще приучить к дубине, нежели к трем цветам светофора и элементарной осторожности, решено было сделать дорогу односторонней – с направлением в сторону перекрестка, перекрыть турникетом и поставить возле оного знак «Стоп». Место для проезда в турникете было довольно узким, но достаточным для более-менее опытного водителя; самый большой джип элитного района осторожно пробирался меж металлических штанг и лишь после этого вливался в транспортный поток большого города. А от залетных колымаг, создающих пробки возле турникета, отгородились с другой стороны улицы «кирпичом» и патрульной машиной с избирательно сердитым гаишником – своих он узнавал еще издалека и ободряюще отмахивал жезлом, пришлый же наглец убирался восвояси.
По этой улице, от одного горящего фонаря к другому, я срезал дорогу до дома. Угораздило меня проспать свою станцию, спохватился только на следующей, выскочил из вагона, посмотрел на часы – все ясно без слов: в обратную сторону поезда уже  не идут. Значит, сорок минут пешком. Если срезать через элитный район – тридцать.
Возле «кирпича» патрульной машины уже не было – не ко времени. Довольно длинная улица была хорошо освещена, не то что некоторые центральные проспекты, на освещение которых у города постоянно не хватает денег – я уже молчу о простых непрестижных дворах и скоплениях хрущевок. Поежившись (октябрь месяц), я вздохнул что-то привычное о социальном неравенстве и прибавил шаг.
Дойдя до середины улицы, я услышал за спиной лязг и характерное треньканье.
Сзади, от поворота, украшенного запрещающим знаком, на меня повернул трамвай, поймав меня светом своих огней, как ловят в следовательском кабинете плутоватое лицо подозреваемого. Даже не подумав отойти в сторону, я в замешательстве посмотрел себе под ноги: правый мой ботинок наступил аккурат на блестящий полированной сталью рельс в окружении неровной брусчатки.
– А ну уйди с путей, чтоб тебя! – крикнул женский голос из трамвая.
Я послушно отошел в сторону. И странно: звук моего шага в гулкой тишине отозвался ощутимым эхом, тогда как звук едущего трамвая таким сопровождением не обладал.
«Бред», подумал я, и посмотрел на лобовое стекло трамвая. Тридцать пятый, чтоб его. Прямо до моего дома идет. Вернее, ходил, пока… Но я посмотрел под ноги, зажмурился и замотал головой. Бесполезно: когда я отверз свои очи, брусчатка не исчезла, а трамвай остановился рядом и распахнул мне скрипучие двери.
– Ну ты садишься, что ли?! – женщина в спецовке сердито смотрела на меня из кабины вагоновожатого, что-то дергая в своей каморке, явно собираясь пришпорить послушного электрического коня.
Я поспешно вскочил на подножку, шагнул в вагон и уселся в первое попавшееся кресло, плюхнув сумку на соседнее. Засунув руки в карманы – было зябко – обернулся: в салоне, кроме меня, дремала, прислонившись виском к окну, девушка лет двадцати, в рыжей шубке, не красавица, но с неплохой фигурой – фигуру выдавали стройные ножки, с надернутой на сведенные колени шерстяной юбкой,  облаченные в  старомодные ботики.
– Платить собираешься? – сердито спросила вагоновожатая.
Я порылся в карманах – там должен быть червонец… вот он, кажется. Не глядя, я сунул купюру в окошко.
– Без сдачи нет, что ли? – послышался в ответ недовольный голос, и звон монет зазвучал дребезжащим аккомпанементом.
Внутри радостно прыгнуло: как приятно порой ошибиться! Я-то думал, у меня в кармане червонец, а там был, видимо, полтинник, а может, даже сотня! Нет, определенно, нельзя срываться в раж, когда пьешь…
– Сдачу возьмите!
Я поспешно протянул руку, и…
В моей ладони лежала синяя пятирублевка, та самая, с курантами, на которых без пяти, зеленый мятый трешник и желтый рубль. Купюры были придавлены к ладони непривычно тоненькими белыми и буро-желтыми монетками.
– Простите… Это что? – я протянул сложенную горстью ладонь вагоновожатой.
– Что такое? – всполошилась та, остановившись на знаменитом перекрестке. Сгребла деньги под моим недоуменным взглядом, лихо тронулась, придирчиво осмотрела купюры, пересчитала мелочь и, поджав губы, ссыпала все обратно в мою скорбно протянутую попрошайническую горсть, – девять девяносто семь, гражданин, как в аптеке. Сидите себе, не отвлекайте водителя.
Я послушно поплелся на место. Почему-то пересчитал деньги – действительно, девять девяносто семь. Как в аптеке. И купюры не фальшивые. Бир сом, бир манат на флажке под номиналом рублевки. И еще тринадцать языков союзных республик. Это сейчас-то, когда на дворе Российская Федерация. Две тысячи четвертый, ети его за ногу. С советскими-то гербами на медяках вместо Георгия Победоносца.
– Простите, а какой сейчас год? – обратился я к открывшей с подозрением глаз девушке.
На удивление охотно та отозвалась:
– Восемьдесят первый, гражданин! – и то ли участливо, то ли осуждающе добавила: – вы бы лучше спортом увлекались, чем водкой!
– Думаете, поможет? – растерянно возразил я, и посмотрел в окно. Там, где вчера висела растяжка про Мерседесы со скидкой, красовался алый транспарант:
РЕШЕНИЯ ПАРТИИ – В ЖИЗНЬ!
По тускло освещенному проспекту брела поливалка на базе ГАЗ-53.
Почему-то именно поливалка убедила меня в реальности происходящего – наверное, потому, что обдала трамвай равнодушной струей воды: трамвай повернул и проехал навстречу ночному труженику. Вагоновожатая за своей ширмой что-то недовольно проворчала. По стеклу тоскливо стекали капли.
– Следующая конечная, гражданин! – насмешливо обратилась ко мне девушка.
Да я же живу возле конечной.
– Девушка… Я понимаю, это звучит глупо, но… Вы меня не проводите?
Девушка взглянула на часы и вздохнула.
– Далеко вам?
– Улица Платова, дом…  – с готовностью начал я и осекся, увидев растерянно наморщенный лоб девушки.
Стоп…  Мне десять лет. Падающие, вырванные с корнем красные флаги, триколор в петлицах бородатых очкариков, отдирающих жестянку со стены дома, черные покореженные буквы под приставной лестницей…
– Улица Двадцатого Съезда, дом десять, квартира восемь! – уверенность в моем голосе набирала обороты, и девушка удовлетворенно кивнула.
– Рядом с работой, знаю.
– А где вы работаете? – без задней мысли поинтересовался я, но девушка отчего-то покраснела и потупилась.
– В седьмом роддоме, ночной сестрой.
– Это где сейчас казино? – ляпнул я, и тут же выругал себя: какое казино, идиот! Сейчас тебя спросят в отделе, какое это еще казино, и кто организовал в советском роддоме отрыжку капитализма…
– Козиновский, – засмеявшись, поправила девушка, – с ударением на втором слоге! Откуда вы знаете Мишу? Вы учились вместе?
– Да нет, заходил однажды к вам, – облегченно соврал я, мысленно поблагодарив неведомого Мишу за подходящую к случаю фамилию, – в списках прочитал.
Девушка почему-то стала суше лицом и с едва скрытым  разочарованием осведомилась:
– У вас жена тяжело рожала? И кто родился?
– Ну что вы, – нашелся я, – друг в командировке был, уж так умолял жену проведывать, говорил, только тебе, Роберт, доверяю… А сам я – увы…  – я с сожалением и надеждой холостяка развел руки.
– Красивое у вас имя, – повеселела девушка, и сделала эдакий сидячий книксен: – Оксана.
– Конечная, – оттаяла вагоновожатая, явно тронутая разыгравшимся за спиной знакомством, – сумку не забудь!
Это лично мне.
Мы с Оксаной вышли из вагона. Вагоновожатая тронула меня за плечо:
– Смотри мне… Я тебя запомнила!
Я приложил руку к сердцу:
– Сударыня! Будьте покойны!
– Иди… Обормот…
Оксана стояла уже в пяти шагах впереди. Двумя прыжками – через лужу и колдобину – я оказался рядом с ней и предложил локоть.
– Да нет, я сама, – Оксана вежливо засунула руки поглубже в карманы шубки.
Минуты три мы шли молча.
– А вы тоже бывали в командировке… за границей? – Оксана с любопытством покосилась на мой джинсовый прикид.
– Что? Нет-нет, с чего вы… А, ты про это? – я засмеялся. – Да нет, тот самый друг и привез.
– Хороший костюм, – Оксана осмелилась и потеребила джинсовку двумя пальчиками. – Левисы? А у меня подруга в универсаме, обещала сапоги осенние достать, и вот…  – она смущенно покосилась на свои ботики.
– А хотите…  – меня осенило, –  вот… это вам…  –  я достал из кармана нераспечатанную упаковку «Дирола».
– Спасибо… Это что? – поинтересовалась моя провожатая.
– Чуин гам. Резинка жевательная, –  пояснил я, – вы попробуйте.
– Приятно пахнет, – принюхалась к брикетику Оксана, и решительно сказала, пряча подарок в карман: – вот что, или мы с вами на «вы», или мы с тобой на «ты».
– На «ты», – с готовностью согласился я. – Ты куришь?
Покраснев, Оксана кивнула.
– Немного. Работа нервная. Но собираюсь бросить, – кокетливо склонив голову, поспешила добавить она.
Я широким жестом протянул пачку легкого Винстона. Жалко, с Мальборо «слез» месяц назад. Мальборо при коммунизме – девушка в кармане. Даже некурящая. Мне так дядя говорил.
Оксана вытянула сигарету и, вопросительно взглянув на меня, взяла из рук пачку, остановилась под фонарем и неуверенно прочитала:
– Уинстнон. Лайт.
Прикурила.
– Да… Мягкие… Не то что наш «Космос», – с сожалением в голосе выдохнула она.
– А я даже и не курил «Космос», – ляпнул я и, спохватившись, что невыносимо пижоню, поспешил пояснить: – я больше «Беломор», но, раз друг привез, не отказываться же…
Оксана, поскучнев, кивнула.
– А все-таки у нас лучше. Вот у них вещи, да, красивые упаковки… Но ты знаешь, сколько у них стоит родить? Мне Миша говорил, – горячо заговорила она, – два года копить надо! И это если нормальные роды, а если с осложнениями?! И потом, бездомные… Вот мне после медтехникума сразу комнату дали в общежитии, с хорошей соседкой…
Я почему-то представил утро в общежитии: «Ну где мои бигуди?! Оксана, сколько раз говорить – не бери без спросу!». А, собственно говоря, почему? Почему не «Тихо вы, идиотки! Оксанка с ночной спит!»?
– Вот десятый дом. Проводила.
И правда. Все хорошее не просто когда-нибудь кончается. Оно, это хорошее, кончается всегда слишком быстро.
– Слушай… Ты не могла бы…  – я лихорадочно искал предлог, Оксана с готовностью ждала спасительной лжи. Так мне показалось.
– Ну…У меня коньяк есть импортный, – неожиданно вспомнил я и полез в сумку за початой бутылкой «Метаксы», черт с ней, на этикетке две тысячи второй проставлен, отбрешусь, если заметят, – давай ты незаметно проведешь меня…
Опустив глаза, Оксана замотала головой.
– Нет, Роберт. У меня ж работа такая, это же не сторожем, когда ночью делать нечего. Ночью все  рожать хотят.
– Да, – непонятно чему засмеялся я, – я тоже ночью родился…Слушай, – торопливо заговорил я, – не я здесь живу, а друг мой этот, Колька, – придумал я на ходу имя, – я же пьяный был, думаю, к нему, дома тоскливо, пить уж сам на сам начал, думаю, приеду, посидим, а вот проветрился, ну куда к нему, ребенку полгодика, жена нервная, соседи опять же…
Оксана с сомнением покачала головой.
– Ну что я буду, как ихний бездомный, на газетах…  – заискивающе скривился я.
– Вот что, – решила Оксана, – я Мише скажу, он сегодня дежурный как раз, если он разрешит, переночуешь у него, но про коньяк даже не заикайся! И меня даже не надейся ждать, у меня там дел по горло. Разве что завтра проводишь меня.  Ну, а если не разрешит…  – она развела руками. – Но Мишка разрешит, он хороший, тем более ему всегда интересно, как там у тех, кого он принимал…
Это свойское «Мишка» неприятно кольнуло меня под диафрагмой, и я слушал рассказ о замечательном Козиновиче с беспокойной ревнивой рассеянностью.
– Ну вот, – Оксана распахнула передо мной дубовую дверь, и я послушно вошел, – Со мной, к Козиновичу, – всполошено привставшая из-за стола сонная нянечка облегченно вернулась на  скрипнувший стул.
Я снял обувь, облачился в халат и тапочки и, шаркая, засеменил за устремившейся по темному коридору Оксаной.
В конце коридора белела фигура неожиданно молодого (ах, да…она думала, что учились вместе…) врача. Оксана сделала мне останавливающий знак, подошла к Козиновичу и что-то тихо заговорила, кивнув на меня. Я приветственно кивнул в ответ. Разговор продолжался, от нечего делать я стал оглядываться.
Выкрашенные серым стены, высокий потолок, двери в ряд по обе стороны коридора. Слева от меня дверь была приоткрыта (видимо, отсюда недавно вышел добрый Миша), невольно я заглянул в палату. Миша что-то сказал резко, взял Оксану за локоть, покосился на меня, скрылся с Оксаной за углом.
Я разглядывал лицо спящей на спине женщины. Большой живот был накрыт синим одеялом в белом пододеяльнике, из-за живота не было видно подбородка, только тонкий красивый нос, волосы под косынкой, закрытые глаза, возле левого родинка… Неожиданно для себя я кашлянул. Женщина вздрогнула, ресницы качнулись, лежавшая на груди рука потянулась к животу, открылись глаза, такие знакомые глаза, сонные, родные, и сквозь туман беспокойного сна меня увидела…
Мама. Моя мама.
Меня швырнуло вправо, о стену, дернуло к потолку, по потолку к люстре, вспыхнувшей галогенным светом фар вынырнувшего из-за поворота огромного лакированного автомобиля, втиснуло в блестящую решетку радиатора, поволокло вниз, под колеса, тяжело наехало на грудь – чеееерррррт, это кости хрустят!!!!! – мотнуло по колючему, шершавому, острому асфальту, ударило трубой глушителя по голове ( подкрылки-то какие ржавые), изломало в узел, распластало и вышвырнуло прочь из-под брюха джипа-паркетника. Нечто мигнуло стоп-сигналами, скрылось за поворотом, оставив меня валяться сломанного, испорченного, и безумным молотом грохнула по голове опоздавшая на пару секунд боль, а когда хотел заорать, обожгло внутри, и только вытиснул сквозь хрустящие зубы:
– Ма-а-а… Мммм… А-а-а-а… ох… мам-ма… род-ди меня обратно…

 
Последнее (первое?!), что я услышал, были звучный шлепок по склизкой моей попе, мой собственный резкий вопль и довольный голос Козиновича:
– Какой крупный мальчик! Богатырем вырастет!

Москва, 28.09.2004
Музыка: ДДТ, Пилот, Сплин















ЛГУН
Однажды это случится  – придуманный тобой мир, все его мостики-веранды-закоулки, тобою созданные, рухнут на тебя и придавят тяжестью, вздохнуть не дадут, не то что опомниться и обезопаситься. Пока – да, у тебя неплохо получается. Ты-то неплохой, да, но вот беда: тщишься быть отличным, а вот не уродился, и хоть ты тресни. И все твои фантазии – они так и остались бы фантазиями, будь на твоем месте некто другой, кем ты хочешь почему-то быть, а с тобой настоящим фантазии стали простым враньем.
Зачем вчера, когда пришел домой, сказал, что встретил старого школьного приятеля? Придумал пионерское детство, эта невозможная история про пионервожатого, который играл на гитаре, владел самбо и даже тебя научил паре приемов – зачем? Кому хорошо от того, что этот придуманный парень погиб, защищая девушку? И что приятель, которого ты вчера якобы встретил, женат на сестре этого вожатого, и на руках у него слепая мать, которую вы в детстве обманывали, подкладывая в пенсионные деньги нарезанные по размеру купюр тетрадные листочки, чтобы она не переживала по поводу бедности? Ну зачем тебе этот несуществующий приятель? Разве нельзя было сказать правду – что ты три часа слонялся по городу просто так, покупал беляши и пиво, а потом еще полчаса проторчал на вокзале, возле кассы пригородных поездов, и размышлял, не проехаться ли тебе до незнакомой станции с заманчивым названием – Весенняя?
А твоя безобразная история о том, как ты пытался покончить с собой в восемнадцать лет из-за того, что тебя бросила девушка, с которой ты был знаком два месяца? Зачем ты рассказывал хрипловатым голосом, как просидел ночь на крыше, рвал фотографии, курил и пил самопальную водку из горлышка, занюхивая окурком? Ох, твои бесстыжие глаза, какие они были тоскливые, когда ты глухо признался, что силы воли у тебя не хватило сделать один-единственный шаг!
Нет, определенно, твои россказни, твои самоидеи и самопридумки о себе самом, несуществующая история твоей жизни, придуманный мир – был бы ты талантлив, стал бы писателем, а так – только нервы треплешь, выдумываешь непонятно что неизвестно зачем. Разве тебя будут больше любить, если узнают, что ты получил дубинкой по лицу, когда разгоняли демонстрацию оппозиции? Что тебе дает неправда о пощечине, полученной тобой от учителя за твою реплику «У вас задница в кресле директора не поместится» ?
Вот ты придумал, что девушка, с которой ты познакомился в увольнении, когда служил в армии, перерезала себе вены. Пусть была девушка, пусть она писала тебе в часть и грозила перерезать вены, если ты не ответишь – но ты же видел ее, когда уходил на дембель, она целовалась с каким-то другим солдатом и даже не заметила тебя!
Ложь, ложь вокруг тебя, внутри тебя, и когда-нибудь ты забудешь подробности, перепутаешь конец одной мнимой истории с началом другой, когда-нибудь тебе либо придется записывать детали своего вранья, либо выйти из своего бредового мира и сказать людям: люди, я вас обманывал!
Что тебе еще сказать? Нечего, да и некогда. Просто меня ждут. Ждет моя жена. Она здесь, в соседней комнате, она реальна, понимаешь? И она будет всегда. Она – это реальность, это не твой иллюзорный, солганный мир, это не ты! И она будет всегда – не то что ты, тот, кого я люблю, но ненавижу, тот, который исчезнет сию секунду, тот, который появится только тогда, когда я опять подойду к зеркалу.

Москва, 26.09.2004
Музыка: Moby