Эленриэль

 ЭЛЕНРИЭЛЬ



Все события и персонажи являются спонтанной иллюзией в сознании читателя.
Любые совпадения являются результатом обусловленной скрытой закономерности.
Мнение автора не совпадает с чьим либо.
Все права нарушены и защищены.
Упомянутые торговые марки и брэнды – фуфло.
Английские идиомы подлежат передаче только в русской транскрипции.


Глава 1

Вместо предисловия



Я сижу на съемном флэту.
Его помогла мне снять приреченская разведка.
Это было очень любезно с их стороны.
Провинциальные разведчики – это так трогательно!
Они и по сей день не подозревают, что я раскусил их в тот самый миг, когда квартирная хозяйка  произнесла заниженную до смешного цену.
Хотя по легенде, придуманной мною для нее, я приехал из Москвы. Так то…
Флэт находится во вселенной, в которой есть планета земля, на которой есть несуществующая официально страна Приречье, с неофициальной столицей городом Миражполем.
В этом городе живет рыжая девушка Ляля. Она живет у самой реки, в центре.
А мой флэт – на окраине. Окраина называется Балка.
- Если переедешь в Тирасполь – сними флэт где нибудь на Балке, – сказала мне девушка Лена, когда разговор около полутора лет назад первый раз заехал в эту тему.
Видит Бог, я хотел снять флэт в другом месте.
И в свой первый приезд надолго в этот сколь странный, столь же и замечательный город, и теперь.
Но я неизменно попадаю на эту Балку, куда меня вписала Ляля год назад.
Когда меня в Миражполе и в проекте-то не предполагалось.
Флэт обалденный – во всяком случае, мне так кажется.
В нем есть комната, кухня, коридор.
И все это соединяется балконом.
Поэтому по флэту можно ходить кругами, через этот здоровущий балконище – что я и делаю, когда постоянно ищусь перед выходом.
У меня проблема с удалением от дома – я не могу выйти на улицу, если не сделаю над собой усилие.
Потому что я все время ищу: то очки (обалденные очочки, как у Нио в Матрице или у Городецкого в Ночном дозоре - всем выйти из сумрака!), то зажигалку «зиппо» (как у всех этих ебарей - ковбоев, двинутых на Элвисе, включая меня ) то нож, который таскаю с собой ( фишбон, швейцарская штука, ориджинал), то портсигар (куплен на Тверской, двадцать баков), то рыжий бумажник, который подарила мне на новый год рыжая девушка Ляля, купив его мне же на мои же деньги.
В действительности же, я ищу один из вчерашних дней, когда со мной была моя рыжая девушка  Ляля.
Поэтому поиски так занимательны – где же найдешь вчерашний - то день на съемном-то флэту?
Разве что за обоями…
Но я, в общем - то, могу и не выходить – я веду образ жизни фрилансера и дауншифтера.
Не знаете, наивные, что это за такое – фрилансер и дауншифтер?
Это такой чел, как я – работаю, когда хочу и неформально одеваюсь.
При виде трех моих колец на пальцах, крестов на шее (один из них - кельтский) и толстенной цепухи, на которой я таскаю мои ключи, свисающей у меня с правого боку, местное население поворачивает головы на 180 градусов и тихо фигеет.
Я похож на самолет мессершмитт элитного полка люфтваффе «Рихтгофен».
В целом, процесс сбычи мечт прогрессирует.
Не сбывается только одна мечта. Она не сбывается зловредно и упрямо, день за днем вбивая меня этим в погибель.
Ляли нет в моей комнате, на этом сексодроме из двух видавших виды кроватей – черт знает что им приходилось выдерживать, судя по красноречивым пятнам на матрасах.
Ее нет со мной на этом шикарном балконе по утрам, когда я пью там свой литр кофе (крепкого заварного кофе, никакого сахара, шуга фри!) и курю три сигареты – одну за одной. Лаки страйк – итс тостед!
Я  очень люблю Лялю.
Люблю настолько, что в то время суток, пока ее со мной нет на этом флэту, ( а нет ее на этом флэту никогда), уровни моих жизненных энергий к полудню начинают падать, да так, что я едва не грохаюсь в обморок.
Однажды я этого не учел, и выполз в город.
Там то меня и накрыло.
Я позвонил с трубы на трубу (кстати, купленную мною же), Ляле – подыхающий, задыхающийся, выдохшися, тяжело дышащий вампир под полуденным солнцем, разваливающийся на части после прямого попадания из солнечной пушки.
Она сказала мне, что ей некогда.
Моя возлюбленная –  рыжая сволочь!
Я  сгруппировался, и таки дополз до флэта.
Теперь, с учетом опыта, я стараюсь не высовываться.
Тем более, что по версии миражпольской разведки, меня похитила разведка мулингтонская ( бррру-ха-ха!), и пытает электрошоком в мулингтонском дурдоме ( в понимании «дурдом» как лечебное учреждение, а не страна, где живут одни идиоты, поставляемые в Европу на экспорт).
Естественно, после того, как сия новость облетела все телеэкраны в этом городке, мне, как межрегиональному адвокату,  настал ****ец.
Так что наружу выползать нет смысла еще и по этой причине.
Вот я и сижу между жизнью и смертью – скорее мертв, чем жив.
Без Ляли, без прошлого, и уж точно без будущего, без денег, без друзей.
И снова – без Ляли.
Иными словами, похоже на то, что мне приходит конец.
А я, между прочим, прожил довольно длинную (36 лет), и весьма занимательную жизнь.
Я побывал и пожил подолгу в замечательных городах Москва, Вена, Одесса, Киев, Лос-Анджелес… Продолжать? Миражполь, конечно, дорогие мои.
Но поскольку Миражполь - это мой дестинэйшен пойнт, точнее, терминейшен пойнт, проще говоря – экспирейшен дейт, то я его и выделяю особо.
В нем живет Ляля, как вы помните.
Я говорил и водил знакомство с такими людьми, которых имеет смысл вспомнить: Эдуард Лимонов, Наталья Медведева, Борис Гребенщиков и две разновременно встреченных мною его экс - леди, которым были им посвящены разноименные альбомы, лидеры рок тусовок перечисленных мною городов.
Да еще - богатый набор политиков и журналюг, перечислять которых не вижу смысла – слишком мелкоплавающи.
Я любил и люблю мою Лялю – а она круче всех этих персонажей, уж вы мне поверьте, я знаю, о чем говорю.
Да и сам я, как вы понимаете, любопытная штучка.
Конечно, имеются на этом свете еще такие типы.
О нас стоит сказать особо.

Кто такие мы?
Абсолютное оружие.
Иная форма разума и организации духа.
Овчарки, стерегущие стадо баранов – чтобы этих баранов не порвали волки.
Бараны не понимают, отчего мы кусаем их за ноги, возмущенно блеют и между собой считают нас абсолютным злом.
Мы выше добра и зла.
Мы по другую сторону.
Мы пилоты.
Мы пилотируем наши физические тела.
Они – обуза для нас.
Поэтому мы эксплуатируем их на полную – должно же это приносить хоть какой то кайф!
Мы дружим со смертью. Она – советчик, всегда стоящий за левым плечом.
Поэтому мы  иногда дарим ее, как избавление.
Этот подарок не всегда правильно воспринимается.
Мы – раса господ.
Не потому, что это господство нам так уж нужно – так рассудила высшая сила, начертав нам наш путь – путь одиночества и битв, которые не кончаются никогда.
Быть может, было бы проще уехать в Тибет и остаться там.
Или стать подданными королевства Катманду чтобы каждое утро спускаться по древним ступеням к древней реке и совершать ритуал омовения в древних водах вечности, а потом, прислонившись к желтой стене храма забытого божества ждать отлета к другим берегам.
Но такое везение еще нужно заслужить.
Поэтому мы здесь.
Нас легко узнать по точеным чертам наших жестоких в своей благодушности лиц.
Лиц патрициев и авантюристов.
Аристократов без родины и знамени.
Мы  сами – знамя.
Мы узнаваемы по неуловимым повадкам пантеры в наших движениях.
По ореолу ненависти и страха к нам бараньего стада, который всегда вокруг нас.
Некоторые из нас, устав быть собой, начинают прятаться и хорониться, пытаясь слиться с фоном.
Это бесполезно – человеческая земнородная раса чувствует нас за версту, и попытка слиться с ними для нас это самоубийство.
Самоубийство медленное, самоубийство путем скрещивания с человеческим стадом.
Мы живем под рок-н-ролл.
Это уже не стиль музыки. Хотя  рок- музыка - это  ритм стиля жизни, когда всего много. Много любви, много беды. Много кайфа - от первых двух.
Много денег - на ветер.
Потрачено на рок-н-ролл - хороший повод спустить состояние.
Рок-н-ролл - это всадники, мчащиеся сквозь грозу.
Это жизнь в дороге, где можно уснуть, но остановиться нельзя.
Это неощутимое касание той, что стоит за левым плечом, когда успеваешь проснуться за миг до беды.
Это три тысячи миль пути - до города, у которого нет названия.
Порой он называется Грейсланд.
Иногда - Икстлэн. Для кого-то это Лас Вегас.
Вива Лас Вегас!
 Но самое интересное в этой игре без имени - что таким городом может стать любое место.
Рок-н-ролл  это одиночество героя в  вечном бою - один против всех.
В этом бою самое ценное - время.
Нужно знать что делать, и главное, - когда.
Потому что иначе может просто не хватить времени на коду.
Рок-н-ролл - это мелодии победного рая, куда стремятся все, но попадают немногие.
Рок-н-ролл - это последний шанс, который всегда бежит за тобой, как черный бездомный пес. Только свистни.
Тот, в чьем сердце живет рок-н-ролл, всегда станет звездой.
Потому что быть звездой - это тоже рок-н-ролл! Звезда рок-н-ролла должна умереть. «Жить быстро, умереть молодым и быть красивым трупом!», как сказал Король Рок-н-Ролла. Он знал, о чем говорил, и теперь, наверно, смотрит на нас с небес, пьяный и довольный, покуривая тайком от ангелов душистую папиросу. Но когда одна звезда, даже если это звезда по имени Солнце, гаснет - рок-н-ролл продолжается.
Вместо нее зажигаются спички, да так много, что огонь полыхает в пол-неба.
И мы, те, кто продолжают при такой иллюминации свой одинокий путь сквозь грозу, у кого впереди еще три тысячи миль до Грейсланда, знаем: что ни случись в пути - все это рок-н-ролл!
Невозможного нет для нас.
Для наших врагов мы - страх детей и ужас женщин.
Мы - кошмары мужчин.
В наших глазах нет ничего, кроме вечности.
Там нет даже жажды крови, только безмолвная пустота.
Нам чужда жалость.
Как и жестокость.
Мы с другой стороны.
С нашими именами связана молва – для одних мы герои, для других –злодеи. Третьего не дано.
С нашими знаменами, рядом с нами следует Смерть.
Она всегда наша, но иногда мы отпускаем ее с поводка – погулять.
Мы уже не помним, что такое смех.
Любой... Даже издевательский.
На наших сапогах налипшая грязь, в которую мы кровью врагов превратили дорожную пыль.
Наши клинки уже по привычке забирают  жизни, даря покой тем, кто надругался над надеждой Вечности.
Наши доспехи сотни раз встречали вражескую сталь, но они по-прежнему верно служат нам.
На наших щитах всевидящее око Вечности.
Сквозь прорези в помятых шлемах нам виден этот мир в наилучшем ракурсе.
В ракурсе боя.
   У нас нет жизни потому, что мы помним – все вокруг нас иллюзия с оттенком иронии.
Зато у нас  есть дороги.
По которым мы движемся постоянно.
Мы непобедимы.
Каждое сражение неминуемо заканчивается нашей победой.
Она не приносит радости и утешения.
Она не приносит ничего... Мы – обречены на победу.
Мы кара этого мира.
Мы его награда - то, что он заслужил...
Мы  дети Вечности, короли и королевы пыльных дорог.
Мы не знаем, куда придем завтра и мы не помним, откуда ушли.
У нас нет дома...
На привалах мы собираемся у костров и долго смотрим на огонь, не обращая внимания на сидящих рядом.
Мы даже не знаем, как зовут тех, кто прикрывает нас во время боя.
Так же как не знаем имен тех, кому сами защищаем спину.
Нам это безразлично.
Лишь по ночам, просыпаясь, мы оглядываемся и замечаем друг друга.
Но наутро мы вновь  двигаемся в путь, отбрасывая все мысли.
У нас нет выбора. У нас его и не было.
Наш путь долог, как вечность.
Для каждого он начался по-своему, пока он не вышел на дорогу.
С тех пор наш путь  - его путь.
И сойти с него - значит умереть.
Хотя неизвестно что хуже..
Мы - единое целое.
Мы звенья одной гигантской цепи и никому не под силу разорвать ее.
Даже нам самим.
Неудовлетворенная жажда Добра в мире Безразличия -то что привело нас на наш путь.
Наш путь долог как вечность, сквозь череду реинкарнаций мы снова и снова приходим на него.
Но мы ждем его окончания.
Каждый из нас помнит то место, где нет страха, нет боли, а есть лишь любовь, солнечный день и счастье.
Каждый из нас надеется, что когда-нибудь вернется туда.
Но пока мы идем.
И наш путь еще не закончен.
Я же, среди прочего, насобирал титулов.
У меня есть их – вот их вам.
Для стейтментов я - независимый журналист и межрегиональный адвокат. Теперь, впрочем, про это надо позабыть – какой ты, к чертям, адвокат и  журналист, если беседу с тобой начинают с фразы: «А что, вас уже выпустили из сумасшедшего дома?»
Для моих друзей и коллег в том ведомстве, что помогло мне с флэтом и с дурдомом,  я - Вальтер Штурмфогель, магистр и бакалавр, Мастер Мечей.
Для закадренных мной в разное время, и в разное же время брошенных баб, а также лохов, разведенных мною в разное время на лавандос под видом работы (которую терпеть не могу), я - аферист, проходимец,  заслуженный негодяй Миражполя, Мулингтона а также Москвы и московской области.
В действительности же, говоря по правде,  я довольно хорошо сохранившийся, не пьющий и много курящий рокенрольщик с бакенбардами на поллица.
И, как я уже говорил, я люблю Лялю.
В этом смысл моей странной жизни.
Тем более, что всю мою странную жизнь, еще до того, как я заговорил с ней, она все время вертелась где-то поблизости.
Между делом - выходя замуж, сбегая от мужей и рожая  детей.
Их у нее двое, глазастых, с повадками котят, - не похожих ни на нее, ни на брошенных мужей.
Я думаю, что Ляля – это достойный финальный аккорд моей странной жизни.
Теперь, когда ее нет на этом флэту, можно писать мемуары.
Вот и замначальника Миражпольской разведки мне это советует – пиши, дескать, мемуары.
И я напишу, бля!
Если моя Ляля   не присутствует на этом флэту физически, то пусть хотя бы сидит в моем ноутбуке. Или сидит с моим ноутбуком.
Она, кстати, тоже хотела, чтобы я написал книгу о нас с ней.
Вот я и пишу – о кей, бэйби!
Тем более, что Ляля тоже собралась помирать. Она мне это на днях заявила.
Через время она уточнила, что помирать передумала.
Но все таки  мы имеем возможность оставить по себе добрую память….
Между прочим, я начинал уже было писать такую книгу.
Правда, там я был эсесовец с белогвардейским прошлым (почувствуйте специфику!), а она – моя любимая, которую я спас от НКВД.
Но мне не хватило творческой смелости для работы над сюжетом.
Вот что осталось от той книги сегодня – всего то пара глав…
И те  уцелели чудом.
На старой работе, в желтой молдавской газете, меня, как обычно, ненавидели.
Ненавидели люто. 
За то, что у меня отдельный кабинет, приличная зарплата и, главное, за то, что я клал на них большой и толстый мужской половой ***.
Особенно это раздражало офисных шлюх у нас в деле. По той причине, как я полагаю, главным образом,  что этот самый сакральный инструмент никак я не направлял в их мокрые, раздраженные щели.
Что придавало общей ненависти оттенок сексуальной привязанности.
Поэтому ублюдки как то раз заделали мне диверсию, и грохнули все содержимое моего компа.
Эта глава уцелела чудом – я отправил ее Ляле по имейлу, на тот ящик, что сам для нее открыл одной дождливой ночью, когда она сидела поблизости.
Оттуда я и достал этот обугленный по краям, но все же хорошо читаемый аусвайс. Впрочем, я нимало не расстроен – кроме этой главы в той книжке особо читать было нечего.
Историческая фантастика – не мой жанр.
Однако же, давайте же по порядку.
Аусвайс будет позже, иначе мы рискуем запутаться в хронологии, и вместо сюжета у нас получится полный хаос – примерно такой же, как царит теперь у меня в голове.
И так это действительно начинает походить на записки из дурдома.
Теперь главы пойдут по порядку.
А так как я на флэту один, то диверсии мне опасаться нечего.

ГЛАВА 2
УЛИЧНАЯ ПЕВИЦА

На дворе стоял веселый – развеселый 1993 год.
Я как раз заканчивал ВУЗ.
Подготовка к выпускным экзаменам была лихорадочной.
Я жутко мандражил, боясь, что меня завалят.
Хотя, теперь, сказать по правде, я понимаю - кому это все было надо, валить меня?
Я был на факультете среди преподов культовой фигурой, своего рода произведение искусства.
Студент - отличник да еще и неформал.
А учитывая то обстоятельство, что за время обучения сблизился я с преподавательским составом во всех смыслах этого слова (по понедельникам, средам и пятницам я имел активные многократные половые контакты с преподавательницей философии, читавшей на свою беду лекции у нас на факультете) – то о приближении экзаменов мне скорее следовало сожалеть, чем опасаться.
Да, я был в те времена хорош.
На мне бывала одета черная косуха – произведение перестроечного швейного искусства.
Изделие это было сшито из того же материала, которым оббивают двери в кабинетах высшего начальства.
Так, видимо, проявилась дебюрократизация.
Начальство осталось без оббитых дермантином дверей, а я оказался при курточке.
Причем курточка эта застегивалась на кнопки, и если не застегивать две верхние, то отвороты напоминали, ни дать, ни взять, эсесовский мундир.
Под этим имелась черная рубашка, черный же галстук, и до декаданса ушитые мною штанцы - дудочки, со вдетым в них ремнем армейского образца.
На голове в зависимости от сезона имела место черная фуражечка или черный беретик.
Фуражечку я где-то спер, кажется в театральной гардеробной, когда был там при случае с приятелями.
Беретик сделал сам – отпоров от черной вельветовой кепи козырек.
Получилось - просто отпад, как выражается современная молодежь.
Вот в таком эстетическом решении я пребывал, когда впервые увидел мою рыжую Лялю.
Она тогда, как я теперь уже знаю, была, видите ли, замужем.
Но я тогда этого не знал.
Потому что мы еще не были знакомы.
Я шел по одной из центральных улиц, привычно эпатируя.
Неожиданно я приблизился к месту, где общее внимание толпы оказалось отвлечено от моей персоны чем-то более занимательным.
У стены дома расположились уличные музыканты.
Молодые люди самой хиповой наружности исполняли средневековые какие - то мелодии.
Под это дело ребята аскали прайс.
Обступивший их народ потихоньку сбрасывал мелочь в футляр от скрипки, то ли в шляпу, лежавшую тут же, на асвальте.
И хотя в те дни я ничего, кроме «лед зепелин» и «дип перпл» с «пинкфлойдом» не слушал принципиально, происходящее стало меня здорово занимать.
Потому что среди этого уличного оркестра, заблудившегося в нашем времени, провалившегося в него с края средневековой земли, что покачиваясь, плывет на спинах трех китов где-то в другом измерении вечности, - была она.
Как она выглядела тогда?
Я не помню многое и многих из тех дней.
Я даже не помню тот день определенно – был ли это вполне весенний день, или весна только еще начиналась.
Никого из музыкантов моя память не сохранила. Это оказалось ненужно – с ними я позже свел довольно близкое знакомство.
Моя капризная и норовистая память  сохранила лишь ее - высокую, рыжую, какую-то и взрослую, и юную одновременно.
Но я помню тот трепет неожиданного узнавания, эту вспышку и эту дрожь.
На ней была неизбежная светло синяя застиранная джинса, униформа нашего поколения, обтягивающая ее тугие бедра, светло-синий же, грубой вязки,  свитер, (очень хитро связанный,  похожий, на индийскую тунику), пастельного (не путать с постельным, хотя именно туда сразу же захотелось мне любой ценой уложить эту стройную, красивую рыжую девушку) цвета.
И  хагены! 
У нее были хагены!
В довершение всего, она еще и пела.
Голос у нее был на удивление сильный, грудной, завораживающий.
Меня приклеило. Меня потащило.
Тащит меня и штырит и по сей день – тогда моя рыжая  вывела мелодию, звуковой ряд которой мной тоже забыт, но под которую я и поныне танцую мой танец силы на этих пыльных дорогах…
В те дни у нее за спиной уже была первая несчастная любовь.
Вероятно, персонаж этой грустной пьесы  был еще и еврей, ко всему.
Он-то и совратил мою большетелую рыжую девочку.
Конечно, это был один из патологически ненавидиых мною - как тогда, так и сейчас, (сейчас даже сильнее, тогда - в силу интуитивного предвидения, теперь – вполне конкретно), коммерс.
Тогда порода эта еще только начинала размножаться, открывая всякие нелепые лабазы, где продавалось с одной витрины все – и сигареты, и магнитофоны и презервативы.
Можно было, при желании, найти и член -самотык по соседству с облепленной нелепыми карманами кожаной курткой  - униформой идеального потребителя.
Все безобразие  это называлось тогда «коммерческий магазин».
Можно подумать, что магазины бывают некоммерческими и (или) благотворительными.
Заходи, рыжая девочка, в мой благотворительный магазин, - я тебя ублаготворю…
Ферфолайн дер ганце постройке! Не наваливайся сильно на прилавок, упрись руками, дер гойше фролян….
А потом можешь ни в чем себе не отказывать – ну конечно, в пределах разумного, не дороже пачки сигарет. Да нет, не мальборо, ты что?! Магну вон там возьми, и, ты знаешь, мне пора, так что – марш домой, у меня покупатели, я за тобой завтра заеду…
Он приезжал за ней в школу кройки и шитья, где Лялечка училась шить и кроить свою юную судьбу, на машине - и возил ее в лес или в Одессу.
Где, как я полагаю, они проводили время значительно менее добродетельно, нежели пыталась представить мне это все моя рыжая возлюбленная, когда я впоследствии обращался к ней за разъяснениями на этот счет.
Как в таких случаях и водится, рыжая моя Лялечка, несмотря на свои первоклассные стати и прочие данные, через время (тираспольское выражение) прискучила жиденышу в качестве сексуальной попутчицы в поездках (в Одессу, в лес), и посетительницы магазина.
Рыжая моя Лялечка  была жиденышем, значительно, кстати, старее ее, - пошлейшим образом выведена в отставку.
А у нее, видите ли, были тем временем к жиденышу уже глубокие чувства!
Отправленная в отставку рыжая Лена боролась с сексуальным желанием.
Представь себе, о читатель, - о сытый, довольный самец, представь себе то, чего у  тебя никогда не было и не будет, а потом - поди и застрелись от досады!
Представь себе – чувственное, рыжее совершенство, высокая – метр восемьдесят, двадцать лет, рыжие волосы по плечам, нос в веснушках, округлый стан, крепкие бедра, пухлые губы, созданные для поцелуев – в любую часть тела, ( и  туда – тоже).
Плюс - плавающая сексуальная ориентация.
Плюс - пятнадцать лет за изнасилование, коли тронешь ее.
И все это великолепие несется по Миражполю в розовом длинном тонком платье, раздуваемом ветром, с розовой же матерчатой хиповой сумкой-торбой на боку – навстречу солнцу, ветру, весне и надежде.
Представил? Можешь идти и стреляться – у тебя никогда этого не будет.
А теперь, о извращенный читатель, заядлый БДСМер, такой же,  как и я, представь себе комикс Пичарда.
Сюжет, опять же, Пичардовский и понятный: рыжая, наивно-развратная супер – девочка со сладкими губками, круглыми ляжками и попой размером с братскую могилу, из приличной семьи, все дела, одержимая плотскими желаниями, уходит в монастырь.
Где при помощи добрых монашек и монахов смиряет свою шикарную плоть с применением бичевания, холодных обливаний, карцера, спанья на собачьей подстилке и ношения собачьего ошейника, «ибо грешна и грешу».
Кришнатки носят на шее такие феньки из всякой индийской чепухи, которые непосвященные воспринимают, как украшения.
Ни хрена это никакие не украшения!
Это ошейники, - в кришнаизме бытует старая добрая садо-мазо парадигма, заключающаяся в том, вкратце, что женщина по статусу – рабыня.
Вкусно?
Вкусно!
Особенно с учетом вкусности моей возлюбленной.
Так может и башню сорвать! 
Итак, Лялечка подалась в монастырь, по полной реализуя свою мазо-сущность на фоне несостоявшейся любви и пары суицидальных попыток с утоплением в Блестре после прыжка с моста, питьем димедрола и выходом в окно с довольно высокого этажа.
Что, для справедливости заметим,  внешности и сумасшедшести ее никак не повредило.
Она отыскала для этой цели, конечно, «чего-то особенного» – кришнаитский монастырь эпохи перестройки.
То бишь, попросту говоря, съемную квартиру в Мулингтоне,  где парочка предприимчивых востоковедов-аутсайдеров, так и не защитивших докторскую по индуизму, замотанных в розовые простыни, названных почему-то «сари», неумеренно гуруя и буруя, собрали гарем из пятнадцати - двадцати таких же дурочек.
Ребята по полной отрывались на них, зарабатывая попутно и неплохих денег на продаже «Бхагават Гиты».
«Бхагават Гиту», ясное дело, продавали девочки.
Деньги от продажи шли в общак бурых гуру.
Продавала книжки и моя Лялечка.
Она ходила по городу босиком, с этим самым ошейником, замотанная в белую простыню на голое тело, то бишь в «сари», и предлагала прохожим купить книжки с картинками, где был изображен сиреневый, охуевший от происходящего Кришна.
Представьте на минуту этот сюжетец.
Представьте, что Леночка подходит к вам с таким предложением.
Можете на пару минут уединиться в ванной – я все понимаю.
Тем более, что анализируя свои воспоминания, я вспоминаю, что видел ее и на кришнаитской тусовке.
Да, конечно, меня, элитного юношу, заносило и на этот флэт.
Когда кришнаиты только начали свои дела в Мулингтоне, и это, конечно, была экзотика.
В кругах юных мажоров, к которым и я принадлежал по праву рождения, как сын своей мамы – зама прокурора республики, было просто западло не посещать такого рода тусовочные места, - чтобы потом с важным видом поддержать беседу с такими же молодыми рокенрольными аристократами об особенностях приготовления прасата или о чудодейственном эффекте от чтения мантры «харе Кришна» в течение часов пяти к ряду.
Хотя такого же эффекта можно легко достичь, если часов пять к ряду повторять что-либо другое, - например, «белый холодильник»….
Так вот, я зарулил как-то на этот кришнаитский флэт по рекомендации - уж не помню кого.
На флэту попахивало благовониями, кришнаитской слащавой жратвой, со всех углов глазел неизбежный вездесущий Кришна, довольный, как сволочь – еще бы, фиолетовый индийский божок в те дни прибрал к своим лапам мою рыжую детку.
Я посидел там на полу, попел с обитателями и посетителями «харя Кришны», поел прасат (жуткая дрянь), скинулся по рублю…
И тут, представьте, заходит она – моя рыжая, в белой простыне, опускается на пол и становится в позу, именуемую «коленно-локтевая позиция», прямо у меня на траверзе.
Я вижу ее бедра, ее шикарный зад, обтянутый этой чертовой белой простыней, через которую вполне очевидно угадывается, что только эта тряпка, да 30 сантиметров пустого воздуха, пахнущего сандалом, отделяют меня от моей душеньки.
Я едва не кончил на ее шикарные пятки.
Конечное (простите за невольный каламбур) дело, я забываю – и про харю кришны, и про всю остальную фигню, и если о чем-нибудь там и помню, то только о том, что у меня эрекция жуткая и период затишья полгода  перед этим.
Как вы думаете, что я сделал?
Трахнул ее там же, во время ритуала служения этому гребаному Кришне?
Попытался свести знакомство? Хотя бы просто заговорил?
*** там!
Молодой идиот попел «харю Кришны» – и просто свалил с флэта с кучкой таких же идиотов!
Если бы ткань пространства-времени была для меня сегодняшнего проницаема, как во всех этих фантастических романах и фильмах – «Назад в будщее», «Конец вечности» - о, я этому придурку в дермантиновой косухе сначала сунул бы в репу за тугодумство и нерешительность, а потом взял бы его за шиворот и волоком оттащил в этот ****ский «монастырь».
И не выпускал бы его до тех пор, пока он не появился бы на пороге, целуясь взасос с босой высокой рыжей девочкой в белой простыне.
Без ошейника.
Ведь именно его, этого молодого идиота, искала она тогда.
Его ждала в этом флэту.
И он – он, «неформальный лидер», он тоже искал ее, да все попадал мимо. Потому что еще не умел говорить с реальностью, не прочел Кастанеду, и был, по существу, довольно застенчивым и нерешительным молодым человеком.
А вот когда я увидел бы эту парочку вместе на фоне золотых восьмидесятых  – о да!
Тогда я был бы удовлетворен, и смог бы спокойно вернуться в свое время, в холодные двухтысячные, к моей повзрослевшей Ляле, ждущей меня привычно в теплой кровати, медленно просыпаясь перед утренней сексуальной зарядкой.
Но – нет.
Нет путешествий во времени, нет в моей кровати Ляли.
Есть лишь ноутбук – и чашка кофе, и сигарета, и надпись «белив» на дисплее моего мобильника, с которого я звоню ей на последние деньги, прорывая телефонную блокаду адъюльтера.
Вот такая,  изволите видеть, шняга.
Где ты, старина Спилберг?!....
Когда же, наконец, моей еще незнакомой возлюбленной наскучила эта игра в восточных рабынь - она послала «монастырь» ко всем чертям.
Как я подозреваю, не обошлось без некоторого разочарования в бурых гуру.
Она уехала в свой Миражполь, продолжая посылать ко всем чертям - все и вся.
Она поселилась в общаге, и, невзирая на призывные завывания предков, отправила свой смелый кораблик в большое плавание.
Да, наши девочки были такие!
Не чета теперешним молодым шлюхам, - с их глазами как пуговицы, с нехитрым набором чувств и желаний, сводящихся к одному – закончить женский ВУЗ – Выйти Удачно Замуж.
Это еще в лучшем случае!
Наши девочки – это было нечто.
И королева среди них - моя любимая Ляля, одна среди всех, танцующая в круге огня, и пожимая плечами, отбрасывающая всяческий вызов!
Кто это выходит, словно столб света из тьмы? Твои бедра - словно драгоценные камни
работы великого мастера…Твои губы - словно сладкие алые ягоды!
В твоих глазах вся любовь всех миров. Твое дыхание пахнет миртом и ладаном.
Твое прикосновение - ласка богов.
И нет в тебе ни одного изъяна!


ГЛАВА 3

САТАНА ИНКОРПОРЕЙТЕД, или ПРОИЗВОДИТЕЛЬ МЕДА

А чем я был занят все это время?
О да, я тоже проводил его с большой пользой.
Вернее, я убивал его - не без кайфа.
Я между делом заканчивал вуз, ловил ( с переменным успехом ) - убийц и насильников –( ну не забавно ли, это я то, сам убийца и насильник-садист? ) – работая в офисе окружного прокурора.
Я потреблял в неумеренных количествах водку «Смирнов» и «Тайга», после носясь по городу на служебной машине под матово-синими вспышками мигалки.
Я носил черный фурик, подбитую мехом джинсовую летную курточку, высокие ботинки на шнуровке «а ля Вьетнам».
Не упуская случая попозировать экспертам криминалистам, поставив ногу в таком ботинке на очередной трупец – дескать, хорошую дичь затравили мы на днях с благородными донами, матерый попался!
Я носил в левом заднем кармане своих тертых джинс пару наручников, а в правом – выкидуху-фишбон.
Я неутомимо пользовался  придорожным бабьем, которое в разное время и при разных обстоятельствах заносило ко мне в мою паучью сеть.
Бабье это, как и многое другое из того периода, слабо сохранилось в моей памяти.
Я рекрутировал своих жертв из числа свидетельниц (убийств, изнасилований), из  практиканток прокуратуры, которые искали новых впечатлений, а вместо этого, в один из удивительных и предприимчивых дней, совершенно для себя неожиданно, находили у себя во рту мой толстый и длинный яшмовый стебель.
Была у меня и другая излюбленная порода -  дочки представителей местного бомонда.
Наручники доставались именно им – во всяком случае, в первую очередь.
И если от совокуплений со свидетельницами и практикантками листы моих уголовных дел едва не слипались от спермы и слизи, то сношения с дочками бомонда радовали тем более ( и были тем строже выдержаны в БДСМ традиции), что была у меня в те дни дежурная мечта.
Такой блюдрим на уровне глюка.
****ский этот бомонд в те дни начинал застраивать своими нелепыми особняками склоны поросшего живописным леском холма, ведущие к городскому озеру – излюбленному моему месту прогулок.
Лесок при этом вырубался, место моих уединенных прогулок сокращалось, настроение мое портилось.
Причем с небольшого пляжика на берегу этого самого озера открывалась наглая панорама на все эти скульптурно-хореографические композиции – с башенками и без, под черепицей, и едва ли не крытые  позолоченной жестью.
Ввиду этого парадиза для полной идиллии мне не хватало вот чего.
Представьте: серый осенний день после полудня, низкие рваные тучки, через которые прорывается нервное осеннее солнышко.
И этот пляжик на берегу озера.
А на нем – артиллерийская батарея.
Полдюжины их – длинноствольных, приземистых, враскорячку стоящих, непременно  немецких, пушек.
Станины орудий вязнут в песке.
Пушки дергаются, кончая снарядами в сановные особняки.
Пьяными артиллеристами командую пьяный же я в серой вермахтовской фуражечке с высокой тульей без кокарды.
И мы, матерясь, ***чим залпами – ящик за ящиком (водка вовнутрь, снаряды – в окружающее пространство) по этим особнячкам, - так, что башенки, кирпичи и черепица разлетаются в разные стороны, обращая в пыль - как надежды хозяев, так и самих хозяев.
Мило, не правда ли?
Пардоньте, я увлекся, я отвлекся - самую малость.
Уж вы меня простите!
Я же говорил про бабье!
Я запомнил не их, а некоторые свои дежурные фишки, которые рассказывал им между пистонами, чтобы заполнить время, так как сами эти куклы говорили с трудом.
А если и открывали рот, то мне приходилось усилием воли вызывать эрекцию, чтобы это отверстие заткнуть – с наибольшей пользой для всех.
Эти мои рассказы дают вполне верное представление о том, что собой представляла тогда моя жизнь – это на безленьи-то…
Я даже свел мои межпистонные фишки в сборник рассказов.
Назвал я его характерно – «Белый сахар».
Под конец безленного периода  я так обленился и обнаглел, что перестал вербально передавать эти рассказы своим девкам.
Я набрал эти боевые мемуары – сперва на прокурорской машинке, под копирку.
А с появлением новых технологий -  и в электронном формате, распечатывая нужное количество экземпляров по мере необходимости, чтобы зарядить пачкой этих плотно упакованных силлогизмов  очередную мокрощелку.
А потом я просто давал эту белую сладкую отраву объекту оперативно-сексуальной разработки - почитать на первой фазе знакомства, чтобы эта фаза не была слишком уж растянута во времени.
Молитесь, девки!  Ложитесь, бабы!
Так что, после прочтения «сахарка», девки и бабы сами падали мне на задранную в зенит снасть сатира своими половыми дырками – словно перезревшие персики или груши в корзину собирателя (груш или персиков).
Справедливости ради, надо сказать, что в этих рассказах нет и доли лжи.
Тем явнее нелепость – как жизни, так и смерти, в этом говенном мире.
И еще – специально для вас, небольшой экскурс в военную историю.
Для борьбы в воздушными целями в Великом Могучем Советском Союзе имелся на вооружении войск ПВО противоракетный зенитный комплекс «Сатана».
Вернее, тактическое название у него было в Советской Армии - то ли «ракита», то ли «ольха».
«Сатаной» его назвали натовские пилоты.
И вот почему.
Эта самая «сатана» - здоровая ракетища: метров пятнадцать была длиной.
Перед пуском оператор должен был поймать на инфракрасном экране тепловую точку выхлопа из сопла самолета противника, и забить эту точку в мозги ракеты, у которой тоже имелся один такой инфракрасный глаз.
Ракета перед запуском просыпалась для своей недолгой и грозной жизни, ловила своим единственным глазом этот выхлоп из сопла цели, и, взлетая, шла на эту точку, ничего кроме нее не видя.
С этой секунды воздушной цели наступал ****ец, а у пилота оставалось время только для того, чтобы по-быстрому помолиться – скорость ракеты в два-три раза превышала скорость любого истребителя.
Так вот, эта сатана начинала преследовать самолет, и шла за ним до тех пор, пока не догоняла его, и, в прямом смысле, не залезала ему в сопло!
Где с облегчением и взрывалась, разнося самолет на болтики и заклепки.
****ец котенку, больше срать не будет!
Вот и я был в те дни - такая же сатана.
Ею остался и поныне.
Иначе не писал бы я эту книгу, бля!
Какой нибудь литературный редактор, вероятно, скажет мне, - мой «Белый сахар», дескать, разрушает структуру и сюжет этой книги.
А мне положить на структуру!
И мне положить  на сюжет!
Похую мне!
«Белый сахар» - надо!
Он в очередной раз сэкономит мое время и силы, избавив меня от необходимости описывать все это дерьмо  в позах и лицах.
Вот вам это абсолютное оружие!
Пуск!

«БЕЛЫЙ САХАР» рассказы.
Вступление.
Почему сахар? И почему белый?
Все дело в перепаде цветов, месте, откуда смотришь, а также в степени знийности – летнего сезона и состояния духа наблюдателя.
А связано все это следующим образом: знойным летом – чем солнышко ярче, тем загар на спинках девочек темнее, и соответственно, усиленная контрастом, резче радует глаз белизна сахара; именно сахара, ибо: чтобы сахар стал медом,  требуется пчелка, залетающая со всего разбегу в дырочку улья. Процесс изготовления меда – штука трудоемкая, поэтому пчелка молчит и только ритмично дышит. И нету ей дела ни до чего. И до тебя, читатель, тоже. Ей даже жужжать некогда.
А вот при виде сахара, да еще белого, этаких здоровенных округлых сахарных холмов, пчелка просто исходит жужжанием от радости и силы впечатлений. А сахар ее жужжанию внимает, бескрайним Эльдорадо раскинувшись перед пчелой, этим здоровенным полосатым мухом!..
Предлагаемый вниманию цикл рассказов «Белый сахар» и есть, по сути, переложение пчелиных звуков, издаваемый при описанном выше процессе, предшествующем переработке сахара в мед.
Пожужжим жже, дружжжжья!

Жужжание 1.

Белая блузка.

Ой, да не знаю я, что мне тебе рассказать, крошка… Хочешь – видак включи, там тарантина на кассете записана. С этим твоим, как его…
Или налей себе выпить, дай старику полежать спокойно. На второй заход? Что, уже захотела?
Ну ладно, так и быть, уж расскажу я тебе одну историйку. Ложись сюда и слушай.
Работал я тогда следователем в прокуратуре… Да да, чего хихичишь, хихикалка? Мне тогда только-только двадцать три стукнуло.  Будто сама в юностиглупостей не делала. А то, хихичит! Слушать то будешь? Ну так вот. И был я помешан на одной идее – чтобы настоящее какое-нибудь  дело попалось. Ну про мафию, там, про банду рекетиров, и чтобы от них спасти кого-нибудь. Симпатягу какую-нибудь, ну хоть и навроде тебя.
А вот здесь я тебе кое-что уточню, а то дальше не поймешь.
Если, скажем, человека в нашем городке скорая подбирает, и у него всякие ранения имеются, то сразу об этом ментам сообщают, а те уж разбираются – это бедолагу так отделали, когда бумажник отнимали, или просто с лестницы свалился. А бывает еще, что сначала вроде отделали,  и даже находят тех, кто в дыню ему настрелял. Но потом почему-то выходит, что на самом деле с лестницы свалился человек. И всем хорошо, а ментам в особенности.
Ладно, не суть.
И вот однажды утречком прихожу я на службу – бодрый такой, чаю попил и только приготовился служить и защищать – а тут уж мне наша Мариночка, секретарша ( сладкая была женщина), приносит депешу из скорой и медовым голоском  говорит, что вот, мол, наконец, дождался я дела с рекетом и бандитскими разборками.
Открываю я сообщение,  и читаю: «Сегодня, чевырнадцатого мартобря,  доставлен в больницу скороцй помощи в крайне тяжелом состоянии гражданин Ионица (до сих пор помню фамилию),со следующими телесными повреждениями: ушиб и сотрясение головного мозга, равная рана на лбу, обширный ожог ягодиц, и пардон, половых органов, закрытый перелом правой руки.»
Ну что бы ты подумала на моем месте? Ясное дело,  бандиты парня били, руку ему поломали, и яйца ему паяльной лампой поджаривали, чтобы заработанные на продаже трусов баксы отобрать.
Я хватаю папку под мышку, ноги в руки и бегом в больницу, допрашивать в качестве потерпевшего беднягу, пока его там мафия не достала или от шока сам не загнулся.
В общем, пришел я туда…
Да что там говорить!
Вася Ионица этот ( вот и имя дуралея прискакало на длинном прицепе), вовсе оказался не коммерсант никакой, и даже не спекулянт рыночный, - а так себе, слесарь на заводе.
И уж не знаю, зачем, но пришли на этот завод две цистерны с растворителем – в производственных целях контакты на новых электронных станках протирать. По идее, как я потом уже узнал, их протирать надо спиртом. Но какой, к черту, спирт?! На заводе?!
Да та из двух-то цистерн и капли на станок не упало бы – бережлив рабочий человек.
Так что ты думаешь, они растворитель продинамили? Это ж стратегическое сырье. На нем наркаши себе ширялово из молотых маковых стеблей варят. И хороший растворитель у этих ребят и в цене хорошей находится. Что, тоже кололась? Ну значит понимаешь, какая получилась ситуевина. В общем наш Вася с каждой цистерны по рехлитровой банчонке растворителя себе отцедил. Одну банку сразу же где-то загнал. А был гражданин Ионица еще и женат, ко всему. Уж не знаю, что его дернуло – то ли жена ему хорошо дала накануне, то ли совсем не давала давно, но решил он сделать приятно близкой женщине. И на вырученные от проданной банки растворителя деньги купил Вася жене своей белую шелковую блузку турецкую из шелка искусственного, с воо-оот таким здоровенными перламутровыми пластмассовыми пуговицами.
А вторую банку, покуда жена над  подарком восхищалась и повизгивала, - на антресоли затолкал, дро лучших времен. Жену-то понять можно – давненько она от муженька подарков, кроме разве что пары хороших затрещин, не видела. И пошел в честь такого события Вася со своей женой в белой блузке в гости.
А в гостях жена возьми да и посади на самом видном месте здоровущее пятно. Придя домой Вася обиделся и лег спать на диван. От жены, не оценившей подарок, отдельно. И утром пораньше на завод свалил. Бедная женщина, увидя такие дела, заметалась по дому в поисках чего нибудь, чтобы злополучное пятно вывести и мужа задобрить. Чем она только блузку не терла, и солью, и хлоркой, и вингой, а пятно как было, так и осталось, только побледнело слегка.
Близилось обеденное время. И вот, готовя мужу борщик, надеясь хотя бы таким образом избежать затрещины, Ионицына женка нашарила таки заветную банку с растворителем. На радостях наивная женщина, наплевав на химическую вонь, вылила весь растворитель в тазик, сунула туда злополучную блузку и стала ждать что получится. Лишь на минутку отвернулась, борщик помешать. Возвращается,  глядь – а блузки-то и нету! Растворилась! Как есть, растворилась! Только пуговки перламутровые на дне тазика лежат, да растворитель слегка замутился. Плюнула несчастная женщина, вылила блузку, вернее, растворитель с пуговками в унитаз. А тут и звонок в дверь. Вася Ионица в то утро удачно остаканился, и не один раз. Поэтому в настроении находился приподнятом. По-быстрому облапил жену, принюхался к борщику, и напрочь позабыв о существовании блузки, уселся перед обедом в туалете – посоветоваться с тихим голосом собственной совести. Закурил он, там сидючи, и спичку под себя, в толчок отправил…
Ты знаешь, киска, я видел потом этот туалет. Унитаз не раскололся, и не взорвался, нет. Он просто-таки распылился – растворитель был очень качественный.
Гражданин Ионица, подброшенный взрывом, подобно ракете, со столбом огня в заднице, снес башкой ко всем чертям туалетную хлипкую дверь, и в неудобосказуемой позе вывалился в коридор, где и был оглушенной женой своей найден. Та, понятное дело, кинулась звонить в скорую. Скорая приехала. Бригада врачей нашла гражданина Ионицу в полном шоке, без штанов и без сознания. Впечатляла багровеющая, задранная в зенит задница, цветом своим напоминающая пожарную машину «Урал». Сирену с успехом заменил сам Ионица, когда добрые санитары грузили его на носилки, норовя положить на спину, или на животик ( что по понятным причинам взрывов энтузиазма у пациента не вызывало). Наконец было решено выносить беднягу на носилках в той же позиции, в которой он и был найден сразу после старта – в колено-локтевой. Разбитую о дверь в процессе вышибания ее голову бедняге перевязали, и погрузив его в указанной позиции на носилки, бравые санитары приступили к выносу тела. Верная супруга проводила мужа в долгое и опасное путешествие по лестничным пролетам на брезентовых носилках, испытывая радость и облегчение оттого, что тепрь какое-то время ее никто не потревожит по ночам. Ну ты-то у нас, крошка, к категории таких женщин не относишься. Дай-ка я тебя побеспокою… Что, интересно? Хочешь узнать, что было дальше? Ну ладно, так и быть, дорасскажу. Но уж потом мы с тобой в ионицу сыграем. Ты будешь ионицу после взыва показывать, а я буду твой доктор, температуру тебе померяю…
Ну так вот, несут санитары Васю на носилках с едьмого этажа. А фельдшер рядом семенит, и обстоятельства происшедшего у пострадавшего выспрашивает, чтобы в картотеку записать. Ему то, фельдшеру, не до смеха. И санитару, что носилки сзади нес, тоже не до шуток. А уж Васе-то и вовсе не смешно. А смешно стало, когда пострадавший про свой старт рассказывал, тому санитару, что спереди носилки тащил, на пять ступенек ниже стоя. Ну, он понятное дело, носилочные ручки и упустил. Носилки с Васей рухнули на лестницу. Ну и сломал бедолага руку. Еще и фельдшера малость зашиб – тот как раз под носилки зачем-то подлез.
Вот такое крутое дело досталось мне расследовать тогда, хотя о войне с мафией, дурашка, мечтал. И ведь домечтался на свою голову. Ну да это не для твоих ушек рассказец там не смешно.
Чего хихичишь, хихикалка? Ну вот чего?
В ионицу поиграть хочешь?! Ну иди ко мне, мой белый сахар!»

Жужжание № 2

Ты будешь мертвая принцесса,
А я твой верный пес!
Агата Кристи.

Безответная любовь.

…Ну что тебе еще рассказать, киска… Так на заказ и не вспомнишь сразу. Лучше встань, налей нам выпить. Да, из той вон бутыли – джину. Тоник мне не надо, лед положи.
…А спать-то не хочешь еще?
«death and trash» у меня есть или нет? Это ночью – то?.. Ну ладно, чем твой «death and trash» слушать, лучше, пожалуй, я тебе действительно чего-нибудь этакого расскажу. Вам хоть в школе (пардон, в коллежде) английский язык дают?
Ну и как этот твой «death and trash» переводится, - знаешь хоть?
Правильно, «смерть с тряской». Можно и так… То есть тряска у нас была уже ( похоже, что мы с тобой диван – таки доконали, странно он что-то  скрипит), а до смерти, нам с тобой, крошка, еще далеко надеюсь.
А бывает еще иногда, что и смерть, и тряска – все в одном месте.
Работал я тогда следователем в прокуратруре. Чего хихичишь, хихикаклка? Тебе сколько лет-то?  Шестнадцать… Так не переживай, успеешь еще глупостей наделать, вот хоть и со мной. Я тоже, знаешь, романтик – как был, так и остался. Ага, романтиков и могила не имсправит.
Ездил я тогда ночами на машине с мигалкой – романтики то не оберешься. Чуть где кого грохнут – и начинается. Вот представь себе, лежишь себе ночью с девочкой… Девочки были у тебя? Ах, это Инна твоя?.. Ну и как? Изменяла? С Ирой и ее Данником? Вот ведь…
Ну так вот. С девочкой лежишь, значит, никакого хрена на ждешь, уже засыпать начинаешь, - и тут на тебе, звонит телефон, и какая-то ментовская рожа гнусавая радует тебя новостью, что, дескать, «есть для тебя свеженький трупчик». Понятное дело, ночка – коту под хвост, берешь папку-символ власти, пистолет-признак процветания, и вперед, трупец осматривать. И так суток не трое – ни пожрать, ни посрать, ни побриться. А что, романтика!
И вот так однажды ночью, часа в два, поднимают меня, мол, убили некую юную леди. А папаша у нее – чуть не премьер министр. В ситуацию въезжаешь?
Я несусь как оглашенный, приезжаю на место и тут выясняется… Да что там говорить…
Папа то действительно был у девицы – шишка преизрядная. И девица – тоже ничего себе, на два года тебя старше, и такая же дурочка. Ну, полно тебе,  не хнычь, я же любя. Симпатяга была – рост метр восемьдесят, ноги от ушей, с воооот такими большими… Голубыми глазами. Была. Потому что когда папа с мамой на свою вечернюю тусовку поехали, где вся эта крутая сволочь шампанское с водкой хлещет и делишки свои подлые перетирает, девуля нашарила ключики от папиной  волги. И какая же девушка из высшего обсчества не любит быстрой езды?
Слегка наученная папой в минуту его душевного расположения управлять автомобилем, восемнадцатилетняя красоточка поехала кататься. Уж не знаю, что она там пила, нюхала и курила в процессе экстремального вождения, только ни один мент за два с половиной часа беспредельного экстрима, застопить машину с правительственными номерами так и не решился. Я потом опрашивал гаишников. С их слов выходило, что красавица успела объездить весь город, - посбивать с десяток заборов, два светофора, трижды проехать на красный под носом у Ментов, один раз вообще по встречной полосе, ликвидировать питейный киоск, отчего тот самразобрался, а на его месте бомжи, небось, и по сей день выпивку с асфальта слизывают (а сидевший в нем хачик и сегодня заикается), и раздавить в лепешку любимую собачку мадам Вельчер. Мадам потом возмущалась, а зря –собачка была хоть и породистая, а проедь машина чуть левее – и саму мадамВельчер от асфальта пришлось бы отклеивать, чтобы до морга довезти. Ну в морг-то все равно кто-то попал. Угадай-ка кто с трех раз. Нет, не менты. Хотя тоже было-бы интересно.
Наша девуля, когда ехала по высокому виадуку, что над оврагом метров на пятьдесят возвышается, по словам одного из чудом уцелевших Ментов, решила зачем-то  сходу развернуться. И именно посреди моста. Мост – он выдержал бы. Мосту то чего – ему ничего. А машина – то покорежена!
Сначала юзом, потом – кувырком (скорость то запредельная) и с моста, снеся к чертям ограждение, с высоты пятидесяти метров – в овраг. А там еще и заасфальтировано было. Кто-то там автостоянку открыл. Росли бы деревья, или там кусты – так еще быть может и обошлось бы. А так – от удара об асфальт эта несчастная волга не то что помялась, она просто сложилась вовнутрь.
Ну и потянулись к месту посадки – кто во что горазд.
Сначала менты решили приблизиться – и едва увидев, что номера правительственные, а мигалка там, где был салон, еще мигает синим светом, подняли весь город на уши.
Когда приехал я, там уже отиралось человек десять высших чинов, переговариваясь, надо полагать, друг с другом по рациям размером с бадминтонную ракетку. Хотя на самом деле ни они, ни их рации там нафиг нужны нее были. Нужен был там автоген и пара дюжих ребят, чтобы из груды исковерканного железа вытащить виновницу торжества. Я отобра рацию у одного кретина в фуражке, стоявшего поблизости, и вызвал тех, кого надо. В общем, скорая приехала, техпомощь, а потом и труповозка.
Я так думаю, что такой выезд барышня совершила, чтобы дать выход напряжению от безответной любви к одному гитаристу. Когда ее вырезали таки автогеном из машины, и эксперт ее осматривал, в кармане джинсов нашлась фотография предмета принцессиной страсти. Я его хорошо знал в свое время. А теперь вот фотография старого приятеля приплыла ко мне при таких обстоятельствах. А мертвую девку, увешанную золотыми побрякушками как новогдняя елка, быстренько сплавили в морг. Эксперт сказал мне, что упди машина не на крышу – у красотки и царапины не было бы. А так – при падении нежный девичий череп не выдержал грубого взаимодействия с металлом, в результате чего часть нежно-желтого мозга вперемешку с кусочками черепа оказалась безвозвратно утрачена.
Именно там, наверно,как раз были воспоминания о предмете безответной любви. Из за которого юная экстремалка и дала дуба, склеив ласты на месте. Death and Trash, говоришь?  Вот так, знаешь ли, тряхнуло ее и смерть наступила…
Вообще то эти девочки из хороших семей живут вообще без мозгов. Но фишка в том, что у других череп цел. А у этой – кокнулся. А ведь жила бы еще!
Но это еще не сказка, а только присказка. Едва малышку увезли в гости к сказке ( вморг, то бишь), пожаловал и ее папаша, - найденный ментами, бешеный,квашеный, красный как помидор,  в галстуке за 150 баксов и банных тапках.
Киска, ты бы видела это маппет-шоу!
Бедняга ревел, как раненый бизон, гонялся с палкой за полковниками милиции, пытающимися забраться под рабитую машину, бил врачиху скорой, которая была совсем уж ни при чем, на свою беду замешкавшись под мостом, и грозил этот самый мост взорвать ко всем ****ям не далее, чем утром, когда рассветет, и он сможет заложить динамит под опоры.
Прерасную эту картину дополняля толстозадая женка бедолаги, увешанная зепочками и жемчугами, с прической «мелкий бес», в своем розовом нелепом платье с рюшами, уродливо распяливая рот, воя на удивленную луну, появившуюся на шум из-за туч.
Покуривая свою трубочку, глядя на это шоу уродов из открытой двери ментовского уазика, поставленного мною метрах в пятидесяти от сцены, начинал я понимать, что не так уж и не повезло девушке, упавшей со злополучного этого момта – что не увидит она больше ни папу, ни маму, красавцев этаких.
Что, согласна? Ты бы тоже своих с моста скинула? Понимаю… Твоя то мамаша скоро перестанет на меня желоваться за растление тебя куда ни попадя? «Куда ни попадя» – это в смысле жаловаться а не растлевать, ты не поняла.
По мне, так лучше вообще в одиночку, тихо подохнуть, чем огрести сразу же после отплытия этакий балаган с завываниями египетскими.
Ну, через часок, эдак, папа с мамой выдохлись и поутихли. Папа начал тошнить на разбитую машину. Тут то я и вышел из тени, хотя мне не очень то и хотелось с этими персонажами общаться. Но опросить-то их все-же надо было, понимаете ли.
Внимательно выслушав и записав белиберду о глупой дочери, а также аферисте и проходимце, который ей голову(ныне проломленную) заморочил, усилиях родителей по созданию семьи и выдаванию дочери за замуж за сына председателя колхоза, (свадьба ожидалась через неделю), я окончательно уверился, что, во-первых, девочке теперь будет лучше, а во-вторых, что безответной любви тут было больше, чем я думал сначала.
Едва я уже собирался валить домой – спать, если получится, и другие свои ночные дела доделывать, - ан нет.
Старому носорогу, впавшему из ярости в фазу розовой пушистой сопливости, приспичило увидеть и поцеловать свое мертвое чадо, которое чужие люди (!) кудато увезли и спрятали от него, горемычного родителя.
Поскольку напуганная начальственная братия не горела желанием снова увертываться от ударов палки в процессе общения с папой, мне пришлось брать на буксир этого отца нации вместе с начавшей опять раскисать женкой,  и везти их в гости к сказке. В морг. На экскурсию. К дочери.
Покуда я, плюсясь и чертыхаясь, добирался до царства хладности в обществе добрых родителей покойной красотки, и вообще, пока  вся  эта катавасия  имела место, в этом самом морге тоже происходили интересности всякоразные.
В ту ночь дом мертвых был почти пуст, если не считать студента мединститута. Мальчик подрабатывал ночами, сторожа жмуриков – чтобы не разбежались. Кроме того, юному санитару морга было вменено в обязанность, в случае прибытия очередного клиента, сопроводить его в секционную, отделить одежду, личные вещи, и омыть на металлическом столе – ванне мертвое тело из шланга, а затем убрать в холодилку. Кстати говоря, мальчонка тоже любил Death and Trash. И как оказалось, не только слушать. Да и по части безнадежной любви оказался парень не промах.
Едва движок труповозки, доставившей героиню событий, в последний отель, стих вдалеке, бойкий мальчонка, оставшись с барышней наедине, четко оценил ситуацию.
Не спеша отвез он ее в разделочную на каталке с резиновыми колесиками. Бережно раздел,  а все вещички рядом в кучку сложил, аккуратненько так. Да тот час же и влюбился бедняга ( как он мне потом говорил) – по самые уши. Постоял свежевлюбленный юноша над свежепреставленной девушкой, голой, как разделочный стол, и мертвой, как все покойники. Понял он, что любовь его будет безответная. Но очень крепкая, твердая такая. Аж в штанах затеснило. А возлюбленная-то еще не остыла. Тепленькая пока.
Сполоснул он ее из шланга от кусочков мозга и черепа, в колено-локтевую позицию установил – и вперед!
В общем, были там и Death, и Trash, и безответная любовь. Увлекся прекрасный юноша, да так, что не услышал – ни как машина к моргу подъехала, и как я с осовевшими предками его невесты зашли.
А я то, иду себе, в секционную, где по идее и должна лежать покойная. Папаша ее с мамашей мне в шею пыхтят, к моргу, слышу, еще машин пара подъехала – ментовское начальство оклемалось.
Останавливаемся мы на пороге секционной, значит…
Киска, видал я всякое. Но тут просто, знаешь ли, деликатес.
Магнитофончик заклеенный скотчем, завывает, Death and Trash по всему моргу эхом отдается, неоновые лампы на потолке нервно так помигивают, стены кафельные, лезолом и еще какой-то дрянью разит, и среди всего этого, голой задницей к зрителю, на карачках стоит этот паренек и наяривает себе почем зря  голую мертвую бабу, занимается вовсю этим санитарским делом своим на столе для разделки трупов!
А вещички его тихой партнерши – рядом, на стульчике сложены, и трусики белые кружевные такие, - на самом верху!...
Предки ее у меня за спиной – сперва так даже дышать перестали. Но отскочить я все-же успел вовремя…
Нет, морг стоит еще. Правда стол заказывали другой, вместо старого, поломанного, даром что был железный.
Кислотные тусовки, говоришь? Борода? Торба? Не понимаю я этих ваших новых словечек.
Папаша то, когда через сутки в себя пришел, еще долго меня доставал.
Посади, мол, негодяя на 15 лет.
А за что спрашивается?
За изнасилование? Так покойницу же нельзя изнасиловать, как ее трахнешь противу желания, если у нее и желаний то нету никаких…
А вдруг она и сама была бы не против?
За хулиганство в общественном месте? Так трах – он не хулиганство, а удовольствие, и морг при всем желании общественным местом народных гуляний не назовешь.
За вандализм? Так он же, извиняюсь, не памятник могильный обильным семенем орошал, а его будущую владелицу.
Да и откуда было бедолаге знать, что набежит такая толпа народу и его потом будет бить дядя в тапках? Которого он и в лицо-то не видел никогда.
Чем кончилось все? Да как обычно.
Принцессу закопали, а принца в дурдоме подержали, пока синяки да шишки прошли, и отпустили восвояси. Из вуза, правда, поперли.
А на папашу с мамашей мне начхать, вместе с их безответной родительской любовью, мать их.
Да и ну ее на хер, эту безответную любовь. Она нам и даром не сдалась, правда, сладкая моя?
Повернись кА ко мне задом, к видаку передом. Вот так, молодецю А теперь иди ко мне, мой белый сахар!

Жужжание № 3

ПРО ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ

…Ну что ты такое несешь, детка. Прекращай ка реветь сейчас же, и хватит сопли по щекам размазывать,  так ты ни на Клавку шифер, ни на кимку бесинжер свою ни хера не похожа.
Давай-ка лучше снимай свое барахлишко и лезь ко мне на диван, - согрею. Ночь то дождливая… И кстати, если охота была по такой погоде шляться, могла и зонт захватить.
И что это за бардак такой у тебя в голове – жить она не хочет!
Жить то мы с тобой будем, и еще как, вот только трястись перестань. Подумаешь, великое дело, с работы поперли – тоже мне, работа, - всякие тряпки нелепые на себя натягивать да мослами перед публикой трясти. Это милочка, с твоими то острыми коленками, не работа, а срам один. Да еще из-за этого вешаться? В твои то 18? Дура ты набитая после этого. Ну ладно, не хнычь, я любя. Налей кА нам выпить. Бутылка в буфете. Ага, вот эта. И кочумай зубами по стакану клацать – откусишь, не прожуешь ведь ведь, чешский же хрусталь…
Расскажу я тебе, пожалуй, историйку одну – ты до таких любительница. О жизни и смерти – авось, реветь перестанешь.
Работал я тогда следователем в прокуратуре. Да, да, видишь, не тебе одной с работой не везет, доставалось и другим тоже, и раньше и больше.. По самые уши. И с твоими делишками не сравнить.Меня тогда тоже все вопросы соотношения жизни и смерти донимали. Как вроде сейчас вот тебя. Не до истерики правда, но подумать порой и было о чем.
Выдался у меня как то денек сумасшедший – как из поговорки – время срать, а мы не ели.
Тогда накрыли одну банду рекетиров – ну  и меня с шести утра разбираться отправили.
Так и закрутился – аж до восьми вечера. И только уже домой было собрался, стрелку одной киске вроде тебя забив, - ан нет. Звонит дежурный мент мне в кабинет, глаза небось как плошки, даром чито их не видать по телефонку, и несет какую-то лажу про убитых детей и Джека-потрошителя. Я ему в ответ, мол, видел ты возле моего кабинета табличку на которой написано, чито я мол, друг труда и работаю всегда?
- Нет – отвечает.
- А если нет, - говорю, - то что это значит?
Я скажу тебе, что это значит, - это значит, что я не друг труда и всегда не работаю.
И  не мое это собачье дело сей момент ехать и расследовать убийства мальчиков и девочек, и что вообще мне вся эта гребаная работа уже печень насквозь проела.
Тут слышу, с того конца провода шеф заговорил, что раз, мол, его вызвали, то и мне туда ехать надо, если работа нравится. И бояться ее нечего. И гудки короткие.
Что тут делать прикажете?
- Работа! Ты слышишь меня, работа?! Работа, я тебя не боюсь! Не боюсь я тебя, oh sheet! – только и осталось мне заорать, а там – папку под мышку, в машину и вперед – очередную дохлятину осматривать и темную достоевщину на составные части раскладывать.
Приезжаю, и что я вижу, по твоему? Эх, да что там говорить…
Жила себе, поживала в одноэтажной и однокомнатной же хибаре некая мадам тридцати лет отроду. Хоть если на нее, чернявую, без использования паспорта посмотреть – так больше тридцати двух и не дашь – маленькая собачка до старости щенок. Юлей звали. Я ее, для протокола, спрашиваю, дескать, как фамилия, имя отчество ваше, а она мнебаском – Юля. И сигаретку вонючую нервно так закуривает.
И был у нее сынуля – первоклассник. А вот от кого –с этим вопросом ты, пожалуй, к сценаристу Санта-Барбары обратись – от Луиса-Альберто, от Хуана Игнасио или вообще от мистера Колби, чхать я на это хотел. А был-то сынуля, потому что к хибаре ее приехав, я его висящим на собачьем поводке, аккуратно намотанном вокруг шеи, нашел – в туалете прямо над толчком.
В тот достопамятный вечер у мадам Юли были гости, – сначала к сынуле ее соседский мальчишка прибежал – на спизженном у кого-то и подаренном за что-то плейстейшене в «Денди» поиграть.
А потом уж и к самой тете Юле ее дядя Эдик припожаловали. Так и развлекались – детки в одном  углу, с плейстейшеном, а взрослые в другом – с бутылкой консенсуса и древне юлечкиной кроватью, ворчливо, но преданно скрипящей на все лады своими видавшими виды пружинами.
Отвязывающихся каждый на свой лад представителей двух поколений разделял, исполняя роль символической ширмы, лишь облезлый платяной шкаф.
Таким образом, детки не только овладевали компьютерными навыками, но и получали полное представление о некоторых аспектах  взаимоотношений между большими дядями и тетями, которые в рутинном ежевечернем ритме  вот уже скоро три тысячи лет сотрясают этот говенный мир.
Наконец дядя Эдик закончил получать свою скупую холостяцкую радость, застегнул зиппер джинсов  и решил удалиться.
Мадам же Джулия, едва начав разогрев, пыталась удержать визитера, и, в надежде вернуть последнего, почесала с ним вместе - провожать до дому.
Неизвестно, какими такими достоинствами обладал похожий на помесь швабры с кочергой носатый и волосатый дядя Эдик в лоснящихся джинсах.
Зато известно хорошо, что нашла вернувшаяся домой мамаша, а затем и я - висящее над унитазом на собачьем поводке мертвое тело и включенный компьютер.
Вот вам и ребус - понимайте как хотите.
Мадам Юлия, кстати, скурив, между делом, свою сигаретку, выплеснула всю перебродившую с момента отбытия крошки Эдварда женскую горечь на меня – мол, сынулю ее убили, и никто иной, как Джек-потрошитель, и что надо поднять по тревоге  всю полицию, прокуратуру, КГБ, части городского гарнизона, а улицы патрулировать на мотоциклетах с пулеметами.
Тщетно пытался остановить я галопирующий этот маразм и добиться от дорвавшейся до приключений мамаши осмысленных показаний.
Когда же на косвенное ее признание (как я подозреваю, не столь самоотверженное, каким пыталась его явить заинтересованная сторона ) - предаться с нею безумствам любви прямо здесь и сейчас, - обмен на немедленную же поимку Джека Потрошителя, я ответил недвусмысленным отказом, последовали и подавно, вершины идиотизма.
Ситуацию усугубила делегация из соседей и родителей мальчика Пети, словно по замыслу страдающего олигофренией режиссера этой  трупно-сексуальной комедии, появившаяся на сцене.
Насилу то я с помощью участкового и двух Ментов утихомирил итальянскую эту компанию.
Выяснилось тогда же, что пропал мальчик Петя. Который был вскоре отловлен все тем же участковым на чердаке собственного дома.
Тогда же  в присутствии ошарашенных своих предков, соседей и мадам Джулии, невинное дитя пролило свет на мрак этой леденящей кровь обывателя истории.

- Когда я пришел к тете Юле, - рассказывал окруженный кольцом взрослых маленький мальчик, - ее сын Сережа был дома. Сначала мы хотели с Сережей пойти на озеро топить котят, которые завелись у нас во дворе и сказали про это тете Юле. А тетя Юля не разрешила нам никуда ходить, потому что уже поздно, и сказала, чтобы мы играли в Денди, и не мешали ей, потому что скоро придет дядя Эдик и они будут вместе чинить кровать тети Юли.
Я никогда не видел, как дядя Эдик чинит кровать тети Юли, а Сережа говорил, что это здорово интересно, интересней, чем Денди.
Поэтому я спросил тетю Юлю, а можно мне посмотреть, а она сказала, что нет, и если я буду ее много про что не надо спрашивать, то она отправит меня в какое-то место, которое очень коротко называется.
И мы с Сережей стали играть в Денди.
А потом пришел дядя Эдик, и они с тетей Юлей сначала долго возились, и я слышал, как тетя Юля  сказала, какой хороший и большой у дяди Эдика инструмент.
Я подумал: «Что за инструмент? Наверно, чтобы чинить кровать, но где же тогда его дядя Эдик принес?»
Потому, что он пришел без сумки, а в руке у него была бутылка, как он сказал, чтобы залакировать - кровать, наверное, - потом, когда они с тетей Юлей  ее починят.
И я спросил Сережу, в чем дядя Эдик принес этот инструмент?
А Сережа сказал, что этот инструмент живой, и что это вообще не инструмент, и потом мы стали дальше играть  в Денди на фантики от жувачек «Бэтман».
А тетя Юля и дядя Эдик в это время уже начали чинить кровать тети Юли, и она все время хвалила инструмент дяди Эдика, и говорила, чтобы он делал глубже, и чтобы сильнее. А он ей - чтобы она раздвинула шире.
Я спросил Серпежу, что разве кровать складная, что она раздвигается?
А Сережа сказал, чтобы я шел в то место, куда меня хотела послать тетя Юля.
Я сказал, что никуда не пойду, и что Сережа проиграл мне все фантики, и чтобы он не расстраивался, я решил поговорить про другое, и сказал Сереже, что дядя Эдик, наверно, хороший мастер, и что я, когда вырасту, тоже буду как дядя Эдик.
А Сережа сказал, чтобы я заткнулся, и что я дурак, потому что тете Юле, - его маме, - просто нравится  не дядя Эдик, а его инструмент. Тогда я спросил у Сережи, в каком магазине такой инструмент можно купить, чтобы я тоже мог чинить кровати, когда буду большой, и помогать - хоть и тете Юле, потому что  дядя Эдик тогда будет старый.
А дядя Эдик все слышал и крикнул нам из-за шкафа, чтобы мы заткнулись, и что мы ему что-то ломаем.
Я хотел ответить, что мы с Сережей не можем ничего ему ломать, потому что мы далеко от кровати, но тут Сережа предложил дальше играть в Денди на просто так, и мы стали играть.
Почти сразу после этого дядя Эдик стал уходить, а тетя Юля побежала его провожать и рассердилась на Сережу: сказала: «Чтоб ты сдох, паразит!» - и ушла.
Мне все это не понравилось, и я сказал Сереже,  чтобы он отдал мне фантики, которые проиграл, и я пойду.
А Сережа сказал, что фантики не даст, пока я еще раз с ним не сыграю.
Я сказал ему, что он нечестный, раз не дает фантики, и не держит слово.
А Сережа спросил: что, я честный?
Я сказал, что - да.
А Сережа спросил, что если я скажу, что повешусь, если проиграю, то повешусь по-настоящему?
А я спросил: «А ты?»
А Сережа сказал, что его слово - железо, и что да, повесится, если сказал.
Тогда я ответил, что хорошо, я с ним еще раз сыграю; он тогда сказал, что если я выиграю, он отдаст фантики, а если нет - он повесится.
И мы стали играть. Я выиграл. Сережа отдал фантики. Я спросил, что, он сдержит слово или нет. Сережа сказал, чтобы я даже не сомневался, взял собачий поводок и ушел вешаться.
Я думал, что это он понарошку, что такая игра. А потом его долго не было, я пошел его искать, и увидел, что он висит в туалете мертвый. Я очень испугался, убежал и спрятался, и милиционер меня нашел. Все. Вот.
Пауза после этой историйки была минуты три.
Потом предки увели потихоньку Петю, и остальные соседи тоже рассосались - кто куда.
Я сплюнул, собрал бумаги в папку и пошел к воротам, где меня машина ждала.
Круто пацан слово-то сдержал.
Сказал, что повесится - и, видишь, повесился.
Послал всю жизнь ко всем чертям - мол, знаю я все, и ничего мне не надо, пацан я крутой, вот в Денди проиграю - и повешусь!
Слабо вам со мной, а? В Денди? На фантики?
Молодец пацан - здорово так сделал, по-пацановски.
И то сказать - одним дуралеем меньше вырастет.
Видел я, кстати, потом его мамашу - чесала по улице с дядей Эдиком своим, пьяная в дрободан.
Наверно, кровать шли чинить.
Ну, чего, захихичила?
То-то же… А то - повешусь, жить не хочу…
Смотри ж ты!...
Глупости говорила? Врубилась?
Ну и правильно - пусть лучше мальчики Сережи вешаются из-за фантиков и заморочек своих пацановских.
А мы с тобой умирать не собираемся, мы с тобой жить собираемся.
Слышишь, диван как заскрипел?
Чинить-то нам с тобой его самое время!
Ну, иди ко мне, мой белый сахар!

Жужжание № 4

Телефонная задачка.

Привет, детка!....
…..
Чем занимаешься?...
….
Что?...
…..
Как дела твои, спрашиваю!
……
Да, не виделись мы с тобой уже порядочно - с тех самых пор, как ты туда со своим Садамом Хусейном, или как его там, укатила.
…
Да ладно, не обижаюсь я. И ты тоже, знаешь, не взыщи, если чего не так складывалось.
Как детишки твои?
…
Уроки?
…
Математика?
….
Задачка говоришь, непонятная?
…
Не говори, дорогая, сколько мы в детстве-юности на всякие придурковатые задачки сил потратили, да сколько нам учителишки всякие мозги засирали - страшно вспомнить.
А задачек-то всех на свете, один черт, не перерешать…
…..
Ну раз ты у меня такая отсталая ученица - ладно, так уж и быть, возьму я тебя на свой пионерский буксир…
….
Чего-чего, говоришь? Мой буксир тебе в рот не влезет? Да успокойся, я не в этом смысле. Условия свои непонятные диктуй - решу я твоим детишкам задачку. Да и тебе заодно.
…….
Пишу: в Гороно двум школам выделили 50 пачек учебников.. Хм, ну и выделения же у них там, однако… Ну, и дельше? Причем одна школа получила 300 учебников, а другая 200 учебников…. Слушай, какого года задачка? 73-го? А-а-а, ну тогда понятно.
Вернее, мне тоже пока ни черта не понятно. Что надо узнать-то?
Ага, сколько книжек в каждой пачке? Странные они вопросы задают - лучше бы спросили, почем каждая книжка в пачке - так, я думаю, было бы правдоподобнее…
Ну и чего же ты понять не можешь?
…..
Условие непонятное? Полтора часа решаешь? И что получилось? 500 книжек в пачке?...
Да, тут одним буксиром не отделаешься. Щас я тебе образное мышление немного разовью.
Давай мы это непонятное  для тебя  условие немного преобразуем. В привычной тебе редакции.
Смотри, в натуре, - две подруги одинаково скинулись по деньгам в 90-м году, и купили на реализацию 50 блоков импортных крутых сигарет. Сечешь? А одна подруга оказалась хитрей, и забрала себе на реализацию 300 пачек, а другой осталось 200 пачек.
Но Бог то был не фрайер, он все видел. И та подруга, что взяла больше, на этом потеряла, ее кинули, на нее наехал рекет,  менты, и санэпидстанция, и она опустилась и пошла по рукам.
А та, другая подруга, которую та кинула, все сигареты продала, добавила, прокрутила, еще добавила, круто поднялась и теперь держит бар в центре.
Но это уже другая задачка.
Так сколько же пачек, мать их, было в одном блоке?...
-…….!
Правильно, 10! Видишь, при некоторых услилиях ты у нас на уровень третьего класса 1973 года тянешь. Вернее, я тебя тяну. На этом самом буксире.
…….
Слушай, твой горный козел, как ты думаешь, в оленя может превратиться?
…..
А у оленя они ветвистее. Попробуем, говоришь? Ну, ладно, двоечница. Еду. Детей только уложи. Пока.
Скоро буду, белый ты мой сахар!





Жужжание № 5

АСФИКСИЯ


Эй, крошка, да что с тобой такое, в самом то деле?!
Четыре часа ночи, а завтра, между прочим, понедельник!
Ну, полно, не реви. Ну, вот, опять…
Взрослая ведь тетя, а тут - пожалуйте вам, слюни, сопли, слезы… Детский сад, штаны на лямках!
Подумаешь, эко дело - во сне душат ее, задыхается она.
И вовсе не повод, чтобы слезьми среди ночи брызгать, ровно бахчисарайский фонтан.
Во сне ведь дело-то происходит, не наяву же.
А бывает, кстати, что и наяву. И даже в самый неожиданный момент могут такие шуточки происходить. Так что, милая, в твоем случае все не так уж и запущено.
Ну вот - разбудила меня совсем, плакса ты эдакая. Ну, ладно, ладно, я же любя.
И коль скоро сон нам с тобой уже не грозит, а до утра далеко, время мы с тобой займем тремя вещами.
Во-первых, встань ка, да налей нам выпить - хересу марочного,  89-го года. Да, бутлылка в баре, из нее пробка торчит. Да полнее наливай - чай не поперхнешься.
Во-вторых, раз ты такая у нас впечатлительная, расскажу я тебе, для смены этих самых впечатлений, историйку одну. А где там страшно, где смешно - сама разберешь.
А в третьих что?  Что-что - как расскажу - узнаешь, не беспокойся.
Работал я тогда следователем в прокуратуре.
О, как разулыбалась сразу. Что, не веришь? Не похож? Ну, так и времени прошло с тех пор….
А занимались мы там всяческой фигней - по другому и не скажешь. Чуть где какую падаль подберут - бомж, к примеру, в канализационном люке дохлый, или мужик пьяный, тоже, кстати, в канализационный люк открытый сверзится и шею себе сдуру свернет - бросай все, и езжай туда. Путевку жмурику на тот свет выписывать - направление на вскрытие, в морг, стало быть.
Видишь, как - без бумажки в этой стране и на тот свет не берут. Паспортный, ****ь, режим.
Ну вот, и однажды, опять же, как сейчас - в 4 часа ночи, звонит мне дежурный.
Приедье, мол.
Я ему - в чем дело-то?
А он мне - в городе, дескать, маньяк; приезжайте - сами увидите. Ну, что ж - и посмотрим, и осмотрим. Место происшествия, то есть.
Срываюсь я, значит, среди ночи, кофе не попив.
Приезжаю туда…
Эх, да что там говорить! Только и скажешь, что мерзости предел.
Посреди двора одного из тех старых домов с высокими потолками квартир, в которых можно легко развернуться на мотоцикле, не задевая ногами мебели, на детской площадке, прямо в песочнице, пузиком в начинающее светлеть предутреннее небо, лежал голый трупец.
А говоря точнее - трупчиха.
И испитое лицо, и безнадежно-тоскливый какой-то взгляд уже остекленевших, устремленных в небо водянистых синеватых глаз, и потасканное, судя по всему, когда-то роскошное, а ныне - жалкое тело несчастной, раскинувшей звездообразно конечности посреди родного двора - все говорило о бурной юности, странной зрелости и горьком закате этой экс-королевы района.
Покуда я был занят отправлением должности - написанием протокола осмотра этого гребаного двора, детской площадки,  кучи с песком и трупа голой мертвой бабы - картина, вместе с рассветом, постепенно стала проясняться.
Виновница событий жила в этом самом доме с детства, и, что вполне вероятно, будучи беззаботным ребенком времен совка, сперва возилась с совочком в известной песочнице, а, сообразно возрасту, - курила «Стюардессу» внычку в подъезде, и занималась другими всякоразными взрослыми делами.
Которые в последние годы совсем пошли вкривь и вкось после того, как из мест не столь отдаленных вышел ее друг по веселой джинсовой юности, отсидев червонец за глупое пьяное убийство складным ножом конкурента за право обладания героиней событий.
Несвежая уже девочка под сорок, к тому времени истерлась, как старая купюра, едва закончив увольнением  за пьянство карьеру буфетчицы в одном из кабаков на окраине города.
С тех пор старый поклонник, бывший кстати, и соседом нашей дамы по площадке, всецело завладел своим разваливающимся от водки и времени сокровищем.
Друзья проводили время весело, оставшись после смерти сановных в прошлом родителей, обитателями двух просторных , загаженных донельзя элитных квартир.
Одну из которых, принадлежащую Ирочке (настало время назвать ее звездное имя) - вскоре продали. А на вырученные деньги купили водки - много-много-много.
Пустые бутылки из-под нее, словно ракушки - океанский берег, усеивали собой пол квартиры испитого, с впалой грудью, просвечивающей сквозь майку с надписью АВВА, мальчика Сережи, (какая идиллия!), к которому мы с операми и нанесли визит.
Наведались мы к нему потому, что эксперт, осматривавший кадавр Сережиной подруги, недвусмысленно заявил, что по синюшному  цвету лица и кое-каким другим признакам видно, что смерть барышни стала результатом асфиксии. Удушения - проще говоря.
А кто еще мог задушить бедолагу, как не сожитель-уголовник.
Отправив в морг покойницу, прихватив с собой полубеззубого, лысеющего, испещренного татуировками в духе «не забуду мать родную» Сережу, я отправился в контору - допрос снимать.
Вопреки ожиданию, клиент категорически отрицал свое отношение к Ирочкиной гибели.
- Трахнулись, уснули, проснулся - мертвая, испугался, что посадят, во двор вынес, ну ее может оклемается - твердил мне забившийся в угол стула ( а такое оказывается возможно, в чем я тогда и убедился), алкаш в течение трех часов кряду.
Наконец терпение мое ангельское подошло к концу.
Потому что я уже чувствовал себя если и ангелом, то - кровавого возмездия за испорченную ночь, суматошное утро без завтрака и дискомфорт в голодных внутренностях.
- А если я сейчас, мать твою, наберу эксперта, который твою подружку потрошит вот прямо сейчас, и он - и мне, и тебе скажет, что умерла она от удушья, что врать тогда будешь? - прорычал злобный я.
- Да не, в натуре, начальник, не мочил я ее. Да на хрен она далась  мне - мочить ее. Трахнулись, уснули, проснулся - мертвая, испугался - верняк посадят, во двор и вынес ее, может оклемается…
- Тфу ты… - и я накрутил на телефоне экспертизу.
Трубку взял тот самый Потрошитель, что был мне нужен.
И тут я услышал нечто из ряда вон.
Смерть-то Ирочкина, и впрямь, от удушья настала.
Но никто Ирочку не душил.
Захлебнулась она.
И не топил ее никто в ванной.
Все дело оказалось в том, что бедняга пикантно отправилась на тот свет с дыхательными путями, намертво закупоренными спермой.
Миньет как причина смерти.
Недурно, а?
Задохнулась бедняжка в ответственный момент.
Повесив трубку, я стал выяснять, как именно трахнулись Ира и Сережа.
- А че тут - оскалился фиксами тот - Она ж опущенная. Ну, в рот ей дал. Она сразу и заснула - прямо вырубилась. До того ж водку пили - по бутылке на рыло пошло… Да…
Ну и я тут закемарил. А проснулся - мертвая. Испугался, верняк - посадят, во двор и вынес ее, может оклемается…
Вот такой вот роковой парень
Прирожденный убийца.
Гастелло любви, мать его.
Чем дело кончилось?
Да ничем. Отпустил я его. Не проканал миньет, как способ убийства. Даже убийство по неосторожности не пришьешь - сама суди, какая же опасность от этого, если миньет - даже не экстремальный вид спорта, а оральное удовольствие.
Хотя, впрочем, кому как…
А ты, я смотрю, уже и расхрабрилась у меня, и задохнуться  совсем не боишься.
Вот оно тебе и в - третьих, душка.
Ну, иди ко мне, мой белый сахар!

Вот так оно все и происходило.
Так кому же, из нас двоих с моей Леной, досталось больше?.....




ГЛАВА 4

ЧЕРНЫЙ  СЛОН


Теперь все иначе, как и всегда все бывает после чьей-то смерти.
Она приходит ко мне на этот съемный флэт.
Мы вместе читаем написанные мной слова.
Мы пишем книгу – про нас.
Она сказала мне как то, что, мол, «Тогда у нас было какое-то общее дело, а теперь его видите ли, нет. Зачем, дескать, видеться…»
«Я придумаю для тебя дело» - сказал я. И придумал – всегда был находчив.
Мы сидим рядом и читаем написанные мной слова с мерцающего монитора.
Они даже не написаны – они наманипулированы, они есть только в электричестве, как рокенрольный альбом. Это правильно – мой жанр – рокенрол в литературе. Поэтому я и не обхожусь, как она говорит, «без матных слов».
Рокенрол играть и матом не ругаться?!...
Итак, у нас шикарная программа - мы сначала говорим разные слова, а потом читаем их.
Слова! Господи, как их много! Как много мы их создали!
На полках моего флэта стоят книги – они тоже состоят из слов.
Я читаю эти слова, я пишу и говорю их.
Я живу в окружении слов – или словами?
Что теперь осталось у меня в этом гребаном мире, кроме миллиардов, сикстильярдов, триллионов слов во всех их комбинациях и сочетаниях?
И зачем они все нужны, когда только три из них имеют настоящую силу и цену – те три слова, что сказал я ей тогда, на перекрестке всех дорог…
Это  те три слова, что сказала она мне тогда – на шестнадцатом этаже, на балконе шестнадцатого этажа, моего последнего рубежа обороны в мире людей, когда с неба водопадами лилась вода на спящий под ее потоками город?
По дружбе, (а дружба с ведьмой очень обогащает), я тоже научился управлять дождями. Только что она сидела рядом со мной и читала мои слова, разные, хорошо скомбинированные слова, несмотря на всю глубину отчаяния при написании которых, тем не менее, вызывающие улыбку на ее губах.
И пошел дождь.
Останься у него! – говорил дождь.
Она поспешила перевести разговор на метеорологическую тематику и быстренько уебала, заняв у меня свитер и зонт.
Дождь кончился, отмененный за ненадобностью, едва она вышла из моего подъезда.
И тот зонт-трость, под которым мы прятались от другого дождя, год с небольшим назад, шагая в обнимку по лужам, оказался не нужен.
Как и мое сердце, моя жизнь, моя любовь, как все, что я знал и умел, все, что принес ей через все эти странные годы.
Она вошла в мой мир, в мой андеграунд-клуб, посмотрела, прикоснулась, улыбнулась, и сказала эти три слова.
С тех пор участь моя была решена, вне зависимости от прочих слов, дождей и событий.
Я чувствую, что здорово устал в этом пути. Нет, это не значит ничего, кроме того, что я чувствую усталость – как путник, добравшийся до долгожданного привала.
Этот путь – к тебе, Эленриэль, и он был долог.
Сначала ты была так далеко, что о твоем существовании я и не догадывался, только ты вспыхивала возле меня, неузнанная, бросала на меня пару быстрых взглядов и снова исчезала.
А потом наконец я встретил тебя, и все стало правильно, а остальное – неважно.
НО – милая, любимая моя, я устал. У меня болит сердце, а от него – средняя чакра. Это происходит – ты знаешь, почему. Потому что рядом нет тебя, и ты не касаешься меня, шарахаясь в сторону словно от прокаженного.
Возможно, сама того не желая ты медленно убиваешь меня.
Поэтому я и поторапливаюсь закончить эту лучшую книгу о любви!
            Черный Слон – это было нечто.
Я его придумал, после чего реальности ничего не оставалось, как пойти мне навстречу и нарисовать это заведение – причем на расстоянии и условиях, мне удобных.
Когда этот клуб выполнил свою функцию, свое окончательное предназначение – древнее сие животное тихо умерло.
Я тогда вернулся из Москвы.
А здесь нужно сделать ряд пояснений – насчет Москвы и возвращения.
У каждого поколения свой прикол.
Москва - дежурный прикол нашего поколения.
И нет здесь никакой оголтелости, с которой многочисленная гопота ломится в первопрестольную, меся там на стройках раствор,  работая на любых работах, после чего покупая себе квартиры, машины и оставаясь там на житье.
От чего москвичи приходят в ужас и перестают отвечать на вопросы типа: «А скажите пожалуйста как пройти…?»
В девяноста случаях из ста следует ответ: «Понаехали!».
В остальных десяти следуют объяснения, - с такими географическими приметами, как, например «не доходя станции метро», «к  востоку от здания префектуры». Следуя которым, вы непременно выйдете, - но не туда, куда вам надо попасть, а в район ближайшего железнодорожного вокзала.
Почему это творится? Потому что москвичи - сволочи?
Да нет, не сказал бы.
Нормальные, в общем-то, люди, которые не любят когда их тревожат и грузят.
Причина в другом – мы не остаемся в этом городе.
Потому что мы приезжаем в него – и уезжаем, независимо о того, сколь долго там пробудем.
В эпоху, когда приобретались первые видаки, а к ним – кассеты, где гнусавый переводчик озвучивал фильмы категории «Б», весьма популярной была вьетнамская тема.
Персонаж –этакий дружище, со щетиной на лице, в камуфляжной куртке и хагенах, ВОЗВРАЩАЛСЯ ИЗ ВЬЕТНАМА.
Фишка в том, что чел, вернувшись из этого Вьетнама, (откуда мечтал выбраться, где ему было нехорошо, где его могли запросто грохнуть), - тем не менее, глотая свой виски в баре, тиская баб  занимаясь всеми остальными, довольно приятными, делами, твердит по ходу фильма одну и ту же фразу: «Когда я был во Вьетнаме…..»
Москва для нас  стала мекой в статусе  вьетнама. Куда непременно надо уехать, и из которого вернуться другим.
Где побывав, понять что-то - для каждого свое.
Возможно, мы находили себя на кривых улочках московского старого центра.
Зачастую находили любовь.
В большинстве случаев – теряли ее.
Чтобы снова вернуться в свой город, прочищенными и опустошенными, - и стать собой, осознать себя, как часть его и в то же время – как чужеродное тело, которое все таки приналежит этому городу не до конца. Не принадлежит, точнее говоря, никакому месту.
И в любой момент может подхватить сумочку и отправится в путь – снова во Вьетнам, в Икстлэн, в Грейсланд. Или в Миражполь.
Но об этом пока рано.
Так вот, вернувшись из Вьетнама, я первым делом отыскал Руслана.
Руслан, мальчик из приличной еврейской семьи, красавец и бабник, в то время находился в стадии прощания с рокенролом.
А коль скоро он был еще и миллионером, то прощание с рокенролом протекало у него в контексте – «куда бы мне вбабахать лавандос»?
Я ответил ему на этот вопрос, набросав в одной из бесед на его старом шикарном балконе, в его старой, шикарно запущенной квартире в историческом центре, концепт план андеграундного клубешника для рокенрольщиков.
Такое заведение вполне уложилось в его расчетливой еврейской голове,
Русик поставил мне одно условие – идею, дескать, ты мне подаришь.
Бери – сказал я – но с условием пожизненного моего членства в этом клубе.
На том друзья и порешили.
Клубец открылся через месяц – ровно столько понадобилось Русику, чтобы воплотить мою идею в реальность.
Сам того не понимая, парень открыл для меня заведение, которое мне и было нужно.
Чего там только не было – окрашенные в черный цвет с белыми магическими, вудуистскими и руническими узорами, сводчатые, готические какие-то, стены, чил-аут, концертный зал (он же рокенрольная танцплощадка, он же кинозал, где крутились подпольно наши рокенрольные  фильмецы – полное собрание Оливера Стоуна, Харлей дэвидсон и ковбой мальборо, вестерны и все лучшее, что развлекало нас и вписано золотыми буквами в любую коллекцию, даже если она существует всего лишь в памяти) , бар с замысловатым названиями коктейлей (всех не помню, но вот к примеру – Ион, -собиратель персиков, Вечерний Ковбой, Баба Люба, Ковровая Бомбардировка, Хиросима, Нагасаки, Рассвет над Ханоем и т.п.)
Сены заведения выли утыканы и увешаны разного рода штуками – старый граммофон соседствовал со статуэтками с стиле примитивизма, символизма и еще черт знает какого изма, моделями цыганских кибиток, противогазами, каменными изваяниями, картинами с рамами, сделанными из старых чемоданов, и слоны – всех цветов, видов и форм.
У входа в заведение стоял старый, мертвый, но все еще грозный, совершенно рокабильский мотоцикл «Урал» с чопером, висели огроменные плакаты с Бобом Марли, Джимом Моррисоном и группой Лед Зеппелин,  настоящие афиши старых рокенрольных фильмов (из той обоймы, что крутились в клубе по средам).
Висел там и мой флаг конфедерации южных штатов, подаренный мной заведению, как скромный вклад в общее дело.
Что ни день, то шли концерты – рок, фолк, джаз, и все вживую.
Ходил я туда, как к себе домой.
Там то я и встретил мою рыжую Лялю – в тот самый, наконец, правильный раз.
Из сегодняшнего далекого далека, я пытаюсь отдернуть занавес времени – эту тяжелую черную гробовую гардину с золотистыми узорами, и заглянуть в тот день, миг и час, когда я под вечер зашел в тот шалман – и увидел ее.
Она сидела в самом дальнем углу зала, курила и разговаривала со своим эксхазбандом, кельтским музыкантом, хипарем и аутсайдером, только что брошенным своей второй женой и депрессирующим по этой причине.
Эксхазбанд плакался Леночке в жилет на тяжелую жизнь, и, вероятно, под этим соусом наводил мосты на возобновление заброшенной, за давностью лет, пост- супружеской интриги.
Впрочем, делал он это без огонька – бедняга как раз заканчивал курс лечения от триппера у моей знакомой врачихи.
Триппером его наградила на прощание вторая жена.
Как я потом узнал, предмет разговора для моей практичной девочки сводился совсем к другому - к получению от Эдика (ибо таково было звездное имя  бывшего – экс),  дорогой скрипки - для его и ее сына.
Я трубил в эти дни в жестяную трубу и играл с терновым венцом – сугубо эстетический и безумно дорогой проект, затеянный мною два года тому назад по сожительству с одной из местных ведьм, как и следовало ожидать, накрылся медным тазом.
Таз все еще гремел по ступенькам, когда Эдик (уже начавший ставить первые уколы от триппера), обратился ко мне в телефонном звонке довольно истерического свойства с просьбой разрешить мне, по старой дружбе, начать кадрить мою бывшую попутчицу.
Читателя немало позабавит, что имя ее было…
Угадай-ка с трех раз?
Ее тоже звали Ляля!
По внешности и статям она была полная противоположность моей рыжей Лене – чернявая, фигуристая евреечка с западноукраинско-одесским коктейлем в жилах, с тонкими ручками и восточным, каким-то, огромным, мягким задом, в который я запускал свои вампирские когти два раза в сутки – утром и вечером, ставя ее в пятую позицию на диване съемного под эстетический проект флэта.
Гуманный и снисходительный, я разрешил Эдику начать процедуру инициации, сопроводив разрешение напутствием, что передаю эту черную овцу от одного, мудрого опекуна, другому – мудрейшему.
Произошла, изволите видеть, совершенная салонная марлезонская кадриль, фигура вторая – кавалеры меняются дамами.
Но все это было в тот вечер для меня, атакующей акулы, совершенно неважно.
«Какая красивая!!» - подумал я – «Быть может?! А что я теряю?»
Мой хвост ударил морскую волну, спинной плавник вспенил воду.
Акула перевернулась на спину, и с выкаченными от боевого задора круглыми глазами, огромными, словно блюдца, раскрыв пасть, утыканную голодными зубами, торпедой рванулась вперед.
Я подсел за этот стол, символически поздоровался с эксхазбандом, чья роль тем вечером свелась к созданию музыкально фона, такого смыслового контрапункта для нашего с Лялечкой знакомства.
Последовал коньяк и кофе, и еще раз коньяк, когда эксхазбанд, поняв, что здесь работают профессионалы, уебал на сцену и  вернулся к отправлению должности моего придворного музыканта.
Да, мы были крайне высокопрофессиональны в тот вечер с моей рыжей Лялечкой – как и в последующие вечера.
Мы работали как два актера на съемочной площадке, отлично осознающих, сколь важно все снять с первого дубля.
Мы работали по системе Станиславского, полностью вживаясь в образ – и вдруг обнаруживая, что это и не образ вовсе, а мы сами, - те самые, забытые МЫ, оставшиеся на тех перекрестках, которые мы миновали, увидев на них  друг друга, но так и не сказав тех самых важных, самых главных слов.
Поэтому съемки нашего фильма откладывались, сценарий годами лежал на полке, режиссер снимал порнуху и сериалы – с нами же в главных ролях, но на других, дешевых мексиканских киностудиях.
Но вот час пробил, дана команда мотор – и мы играем!
«Оскар» уже наш!
Реальность заговорила с нами - саунд треком к первой сцене картины стала музыка, извлекаемая эксхазбандом Ляли из гитар, кельтских балалаек и дудок.
Эксхазбанд, подобно древнему пану, выступал в этой сцене в качестве живого аккомпанемента, грустно поглядывая из угла на меня, на нее, на нас.
Для грусти, впрочем, не было повода – счета оплачены, марлезонская кадриль идет своим чередом.
А ты играй, музыкант!
Играй – писателю и его возлюбленной!
Ну, не мило ли?
Она была шикарна, великолепна, немного утомлена – но светска до джазовой сурдины, -как всегда.
Кто то из великих сказал – леди нельзя стать, ею надо просто тихо и деликатно родиться.
А я добавлю, что есть порода новых леди.
Это наши повзрослевшие девочки.
Такая новая леди может поддержать светскую беседу.
Она может привлечь всеобщее внимание и вызвать всеобщее восхищение, даже если на ней – лишь пара выцветших джинс да свитер, как были на моей Елене в тот наш, первый настоящий вечер.
Она, леди наших дней, может быть недостижимой, как звезда в отдаленной вселенной, но между делом исполнить минет в клубном туалете, а вернувшись в зал – оставаться столь же простой и блестящей, как серебро, - но в то же время неприступной.
Она с одинаковым шармом может курить дешевые сигареты и долларовые сигаронны – какая разница, что курить, главное – кто курит.
Она была в тот день в моем городе наездом, остановилась у подруги.
Я проводил ее. Мы договорились созвониться на следующий день. Я оставил ей номер своей зе комюникейшен тьюб (коммуникативная труба, моднейшая вещь).
Я дал Ляле– и реальности заодно – шанс убедить меня в том, что все происходящее не выдумка и не мираж.
«Пусть она сделает свой шаг мне навстречу», - подумал я.
С утра следующего дня я поехал на корпоративное барбекю с персоналом той газеты, где подвизался в те дни в качестве судебного ходатая по хлопотливым (и довольно обременительным) судебным дрязгам с благодарными читателями и по пути – пописывал криминальную хронику в лучших традициях желтой журналистики.
Барбекю было жарким, хлопотным и скучным, как и все дела издания.
Само издание – желтая газетка – заслуживает краткого описаня, чтобы ты, читатель, имел  символическое предствление, в каком крысятнике я коротал свои дни, чтобы заполнить время перед встречей с Лялей.
Командовал этой шаражкиной конторой мой бывший приятель по юношеским дням. Тогда, в этом мреющем далеке, мы были стилягами и танцевали в наших брюках - дудочках твисты на улицах родного города под музон, извлекаемый из моего кассетника «ВЕФ-СИГМА».
Мы носили пиджаки 50-х годов, аутентичные галстуки, и не было стиляжек милее и круче нас. В эту тусовку входило еще человек пять таких же мальчишек-мажоров, выходцев из семей министров, юристов и профессоров. Мы писали стихи, читали их друг дружке по вечерам, собираясь на квартире у одного из наших – застенчивого юноши, сына генерала, вернувшегося из ГДР.
Мы были поголовно платонически влюблены в Жанну Агузарову. 
Мы вынашивали планы звездных карьер, ибо равных нам в том городке действительно не было.
Посмотрев на него теперь, как-то раз, во время его шатанного зависона в том же Черном Слоне, я имел возможность убедиться, что времени с тех пор, когда я был мальчишкой и он мальчишкой был, прошло немало.
Передо мной сидел обрюзгший, сдувшийся какой-то мужик с почему-то длинным до плеч, облезлым каким-то хаером. Мужик был пьян в жопу, нес какую-то бессвязицу и уныло-ритмично мотал из стороны в сторону своей хайрастой башкой.
Чутьем акулы я сразу почуял, что здесь имеет место подыхающий тюлень, и нужно работать активнее, пока остальные акулы не учуяли этот сладковатый запах.
С этого вечера и стал я у него штатным юристом издания. Чтобы не рисовать себя совсем уж в темных тонах, замечу, что возобновление нашего «сотрудничества» было ознаменовано спасением Джека (это его погоняло, придуманное им же - для себя же) от заказного политического дела с уголовной подоплекой еще на заре его редакторства. Место-то было сладкое, правительством этой липовой страны крышуемое, и одна прокурорская сволочь решила освободить его для своих тупорылых молдавских родственников, выписанных из очередной грязной молдавской деревни.
Впрочем, спасал я не только его –но и свой бизнес. Если бы дурака сняли или посадили за решетку (что было для меня - монопенисуально) – не видать бы мне дохода в баксах на несколько лет вперед!
Это было дело века! Это было похоже на все эти фильмы: «Народ против Ларри Флинта», «адвокат дьявола». Я был хорош!
Мы устраивали пресс-конференции по телевидению, давали статьи в газетах, бомбили жалобами все возможные и невозможные инстанции.
Я гонял молдавских чиновников хворостиной, как коров – а они при виде меня прятались под стулья и жалобно скулили.
Наконец, после того, как одна прокурорская валютная проститутка в ранге следователя получила свой ****ский гонорар, дело было прекращено. Сие событие ознаменовалось грандиозной алкоголизацией ( я в те дни еще пил алкаголь), и клятвой Джека, что покуда это издание на плаву – быть мне там бессменным юристом. Джек, конечно, сию клятву позабыл, как только пьянь прошла.
Ну какие там были еще персонажи… Пара полужурналисток – полусодержанок, невнятные какие-то мальчики на должностях не то водителей, не то фотографов, да проститутка-минетчица в роли секретарши. Эта малолетняя тварь, помимо секретарства( в ходе которого она была в основном занята поиском клиентов по Интернету),  вела довольно интенсивную жизнь: делая платный минет какому-то папику из президентской рати, и  затем отдавая заработанные таким рвотным для нее способом деньги своему возлюбленному – молдавскому таксисту.
Еще имела место  патологическая одна фигура – девочка из хорошей семьи далеко за тридцать, с ребенком прижитым не совсем понятно от кого. Эту тупую мещанку Джек откопал из каких-то запасников памяти и усадил на место литературного редактора. Ларчик открылся просто –  климактрирующая преждевременно, страшная как шахта, несчастная по этой причине, а также по причине безденежья, эта баба в один из пьяных вечеров сделала над собой усилие, и отсосала ему  у него же в кабинете, на месте попойки, когда все остальные редакционные хомячки уже разбежались, или лежали в соседнем помещении в состоянии, совершенно негодном к употреблению.
Это джеково домашнее животное  здорово досаждало мне - оно было одержимо какими то суфражистскими завихрениями,  решив, что ее долгом, как женщины, должно стать сокрушение меня. Уж не знаю, что ее на такой подвиг подтолкнуло – то ли моя внешность мачо, то ли отказ трахнуть ее в ответ на как-то последовавшее (уже после карьерного минета) недвусмысленное предложение «предаться с нею таинствам любви». Отклоненное мной из опасений подхватить какую-нибудь венерическую дрянь от этой пухлявой самодельной мальвины.
Вот, собственно, и все. Покуда я жрал жареное мясо в окружении этих клоунов,
Лялечка звонила мне три (!) раза.
Наконец я, насосавшийся красного вина, пропахший пряным дымом, отбыл с этого парти.
Следующий миг, когда я начал осознавать себя, - я стою на перекрестке четырех дорог (всех дорог этого мира, читатель!).
Одна дорога – вверх, другая – вниз, одна – направо, на тирасполь, другая – налево, на Москву.
 Она пришла вовремя – в семь вечера.
Мы прошли всего-то пару шагов.
- Ты знаешь, - сказал я – Я люблю тебя!
Она порывисто обняла меня, влепила мне мягкий, мокрый, разрушающий душу поцелуй, и мы, взявшись за руки, побежали, - навстречу ветру, навстречу будущему, жизни и любви.
Мы казалось, бежали по воздуху, в метре от удивленной земли, под кронами изумленных каштанов.
Мой дом, где нам предстояло провести немало славных дней и нежных ночей, присутствовал тут же, через дорогу.
Мы летели, как две звезды, сорвавшиеся со своих насиженных мест - и  плевать на астрономию и одиноких мореходов, которые  от происходящего что-то там спутают в секстанах.
Мы, звезды, тоже имеем право на счастье!
Мы, звезды, отправились его искать.
Хотя, (и мы это понимали), оно уже было - и  с нами, и в нас.
Мы уже нашли его на этом перекрестке – наконец-то правильно пересеченном нами перекрестке.
А затем звезды нашли и ресторан – маленький еврейский ресторанчик, упрятанный во дворе одного из старых, трехэтажных, застроенных покоем домов, парочка которых еще сохранилась в старом центре, чудом  умудрившись избежать перемен.
Чтобы зайти в ресторанчик, нужно было миновать арку, зайти во дворик, где вы находите еще один домик-башенку, прилепившуюся к стене большого дома.
Это и было наше первое место.
Мы опустились за столик, говоря о пустяках, заказали коньяк, (ее неизбежный коньяк!) – ей, и красного мне, и сыру ей и мне, и кофе нам.
А потом на город опустилась ночь.
- Я хочу потанцевать. У вас же сеть место, где можно потанцевать? Потому что я очень танцевать хочу, – сказала мне моя возлюбленная.
Я еще понятия не имел, что она имела в виду под этим «танцевать».
Признаюсь, из стремления к истине, я предвидел неловкое топтание на месте – то, что обычно имело место со стороны моих попутчиц, в разное время, так или иначе сопряженных со мной в темноте и грохоте дансингов.
Но, великодушный столичный жуир, я был не против подарить пару моих чистокровных твистов (другого я не танцую), своей рыжей возлюбленной – и мы отправились в клуб.
Помню, как я по дороге целовал мою мягкотелую душеньку, - брутальный, голодный мачо, прижав ее к шершавой стене какого-то здания в нескольких метрах от входа в клуб, где мы познакомились накануне, и куда направлялись теперь, уже не просто знакомые, но еще не до конца, как бы, любовники,  держащие курс на аэродром подскока, чтобы затем осветить посадочными огнями стационарный аэродром на моем третьем этаже, в убранном сплошь коврами серале.
Я целовал ее долго, питаясь ее устами, вонзая свои хищные мужские резцы в ее алые, нежные мягкие губы, прикосновение которых – прекраснейшее, чего может пожелать смертный, - чтобы благополучно, на «раз!», сойти с ума, и уже никогда не входить в соприкосновение с этим гребаным миром.
Наконец мы добрались до клуба.
Мой приятель за зиппером джинс уже давно давал о себе знать. Его тянуло познакомиться с Лялькиной подружкой, такой же рыжей, узнать ее характер, цвет, вкус и аромат.
Ввиду чего я не был  настроен задерживаться в полупустом (два часа ночи) дансинге более получаса.
Подробности, однако, последовали.
В дансинге играл какой-то вкусный клубный электронный джаз-бит с обилием басов и этнотрансовым душком, переплетавшимся со сладким душком джойнта, который кто-то курил.
На танцполе маялись полдюжины полупьяных парочек, да еще столько же разрозненных парочек сидели вдоль стен.
Вскоре, однако, унылая эта мизансцена пришла в движение.
Моя девочка, оставшись босиком, куда-то отправив свои туфельки, приступила к отправлению танцевального ритуала.
Причем через 20 секунд я понял, что танцевать не умею вовсе, хотя до этого считал себя (и считаю поныне, чего уж там скромничать), одним из лучших последних твистеров в законе.
Через пять минут посетители дансинга прилипли к стенам – моя девочка занимала все пространство танцпола одновременно. Мужская половина, разинув рты и свесив влажные собачьи языки до пола, капая на него слюной и чем-то там  еще, вожделенно  ловила каждое движение Ляли. Их спутницы, злобно дребезжа своими змеиными гремушками (ведь в каждой женщине, среди прочего, есть и  змея), тормошили обалдевших кавалеров, выдавая всю глубину уязвленного женского самолюбия тихим шипением - о том, что «я хочу домой», «я хочу писать», «я хочу коктейль», «я хочу на воздух» или даже «я хочу тебя».
Но – все впустую, потому что эти змейки никак не могли тягаться с моей ослепительной Золотой Змеей,  завораживающей каждым изгибом своего тела, каждым его движением разрывающей ткань пространства-времени, сияющей алмазами чешуи, рубинами и агатами глаз в своем танце силы.
Вы слышите меня, бандарлоги?!.....
Остаток ночи мы провели вместе – на стационарном аэродроме.
Посадка была мягкой.
И дожди шли – они шли тем летом напропалую.
Через день я пригласил ее в офис – вечером.
Офис мой в те дни находился на шестнадцатом этаже самого современного здания в Кишингтоне.
Если надо было увидеть работу – она была видна с любой точки города, что придавало бодрости и уверенности в завтрашнем дне.
Она одела длинное розовое платье до пят с пелериной.
Вещица была шита на заказ, шита талантливой портнихой, да еще ко всему – и лесбиянкой, влюбленной в мою душеньку, на флэту  у которой Лялечка тогда бросила свой ажурный эльфийский якорь.
Так что вы можете представить, как на ней смотрелось, сидело, лежало и облегало ее это самое платьице.
Я так охуел - от нее и от платья, что у меня от переизбытка чувств сделалась нестоячка, головокружение и невыразимое какое-то томление.
Это чувство кстати не покидает меня  поныне, усиливаясь день ото дня.
Но стоячка была и не особо нужна – сценарий вчера не предполагал соитий.
Мы затарилсь тем, что моя душка единственно и ела (ест и поныне) – кофе, сыр, и взлетели на уровень 16 этажа.
Ночь прошла в поцелуях, Интернете и снова в поцелуях.
Причем с каждым из них, огромным, как цунами, аналогичные же волны поднимались и в наших безумных сердцах.
Будучи ведьмой, моя вдохновенная Лялечка вызвала дождь. Скорее, у нее это получилось спонтанно, хотя при желании она была властна делать это вполне осознанно.
Дождь пошел сначала мелкий, затем все сильнее, и наконец – изволите видеть – на город обрушились водопады воды. Это был истинный ливень – со вспышками молний, раскатами грома. Его струи хлестали по моим окнам шестнадцатого этажа.
Я очень люблю Лялю.
И очень люблю дождь.
Мы вышли на балкон. Она подошла к самому краю, и долго столяа так, вцепившись в поручни, подставив лицо ветру и воде. Дождевые струи немедленно намочили ее шикарное платье, и оно прилипло к ее телу – в лучших традициях жанра. Потом она мгновенно обернулась ко мне, и стала в моих объятиях.
- Я люблю тебя! – сказал я.
- Я люблю тебя! – ответила Ляля.
- Перед этим дождем, этим городом, этим ветром и этими молниями – я клянусь любить тебя всегда!
- Это же так долго…
- Не достаточно долго, бэйби,  чтобы заполнить этот мир!
В этот момент сверкнула молния, небесная батарея дала залп, ветер рванул с такой неожиданной силой, что нас едва не унесло за низкие перила этого балкона.
Теперь иногда мне кажется, что ветру надо было дунуть сильнее – тогда мы вместе улетели бы отсюда навсегда, чтобы никогда не расставаться.
Но мы остались стоять, где были – мокрые насквозь, дрожащие и продрогшие до костей, влюбленные до последней капли крови. Мы стояли там еще долго.
Потом вернулись – пить коньяк, закусывая сыром, и сушиться в объятиях друг друга, при свете монитора, в моем последнем рубеже обороны.
Когда забрезжил рассвет, она встала, приоткрыла окно, и молча закурила сигарету, глядя на рассветное небо.
Я обнял ее сзади за плечи.
Когда сигарета погасла, я повернул Лялю к себе, и мы всосались в губы друг друга.
Сзади ее стоял стол. Вскоре она лежала на нем в своем задранном розовом платье, обнимая меня за шею и жарко дыша мне в ухо.
Трусов моя Лялечка, как выяснилось, идя ко мне на свидание накануне вечером, даже не одевала.
Правильно, моя медовая прелесть, мы всегда их терпеть не могли!


ГЛАВА 5

АУСВАЙС НА НЕБО

То, что началось в последующие дни, поддается описанию с трудом.
Я говорил, кажется, насчет уцелевшей после диверсии части романа, что я не окончил.
Вот она:

Меж тем, моя бессонница была начеку.
Я остался в комнате Ляли, - не хотел покидать мою душеньку ни на минуту.
Да и разве смог бы я тупо дремать, когда она, мечта моей мечты, мое
счастье, она, о ком я грезил столько лет, кормясь все уменьшающимися
черствыми крохами воспоминаний со стола времени, она, моя Ляля, в
результате свершившегося чуда,  воскресла из мертвых, вернулась ко мне из
призрачных подземелий, и вновь была со мной?!
Я смотрел на спящую возлюбленную, потягивая красное из бутыли, запас
которых в погребе был неисчерпаем, и внутри моей бессонной головы шла
непрекращающаяся работа.
Никто кроме меня не разрубит этот узел. Я, именно я, должен что - то
придумать.
Я смогу, я и только я должен помочь ей выйти из тьмы, и я найду, обязан
найти способ.
Ведь не спроста же вся эта цепь совпадений. Ключи от нашего потерянного рая
– совсем рядом. Лишь протяни руку – и они найдутся. Так близко…
Я встал, подошел к окну  и закурил.
И тут, - словно кто-то едва заметно толкнул меня в грудь. Я нащупал во
внутреннем кармане  кителя ваффен СС, который накинул на плечи, тот самый
предмет, о котором позабыл совсем за всеми этими событиями  – бусы зеленого
малахита, принадлежащие ей, что всегда ношу при себе неразлучно.
Так почему же они в моем кармане, если она рядом?
Я присел на постель.
Елена не спала. Мои глаза неожиданно встретились с ее взглядом. Она
смотрела на меня, будто силясь проснуться, словно поднимаясь к поверхности
из глубокой,  холодной, мутной воды. Она смотрела, и я почувствовал в этом
взгляде, что она видит меня, силится узнать мое лицо. Словно пелена спадала
с ее ясных глаз, будто она смотрела, как рушится стена.
И тогда я надел на нее эту нить крупных, тяжелых малахитовых шариков. Круг
замкнулся. А затем наши глаза снова встретились, и я приник своими грешными
устами к ее мягким, нежным, родным губам. Я целовал ее, и с каждой минутой
она, сперва едва ощутимо, затем все яснее, все страстнее отвечала на мой
поцелуй. Вдруг ее руки, о прикосновении которых я не смел и мечтать лишь
два дня тому назад, ее любимые, нежные руки обвили мою шею, и мы прижались
друг к другу. Я  всем существом ощутил дрожь ее тела, передавшуюся и мне, и
в последний момент почувствовал, что по моим щекам текут слезы. Похоже,
впервые за последние годы.
Под одеялом она была совсем без одежды.
Ворота в рай были открыты.
Лето выдалось дождливое. Городок оказался в глубоком тылу, и сведения с
фронта долетали до нас весьма отдаленные.
«Фелькишер Беобахтер», подшивка которой лежала на столе у Ильзе, каждый
день пестрела заголовками о славных победах воинов Рейха на поле брани,
тысячах пленных и тому подобной чепухой.
«Дойче Вохеншау», бывшее низменной заставкой перед трофейными фильмами,
которые мы, офицерский состав, порой смотрели в отделанном помпезной
большевистской лепниной зале, пестрело кадрами, на которых солдаты рейха,
чумазые, как черти, сверкали из-под шлемов белоснежными улыбками, а голос
из-за кадра бодро вещал о скором завершении восточной кампании.
Но офицеры, которые возвращались из госпиталей и отпусков на передовую
проездом через наш городок, рассказывали после рюмки-другой совсем иные
вещи.
Русские дрались не на жизнь, а на смерть, и каждый километр продвижения
вглубь новых территорий дорогого стоил для вермахта.
Ежедневное свое участие в служебной текучке я к тому времени уже свел к
минимуму – к наложению резолюций на подготовленные Хольгером отчеты и
рапорта. Паренек отлично справлялся с работой, так что старый штабной
принцип «получил работу – подумай, куда ее спихнуть» действовал безотказно.
И по правде говоря, каждый день, что проводил я с моей любимой делал меня
настолько иным, что порой я не находил сил, чтобы с утра натянуть на себя
черную форму и отправиться в штаб.
К счастью, городок был тихий, да и население не проявляло никакой видимой
враждебности. Поэтому работы было немного, и я располагал достаточным
временем, чтобы быть почти безотлучно возле моей Ляли.
Память постепенно возвращалась к моей душеньке. Но то, что случилось с нею
после страшной ночи, когда прогремел роковой выстрел, по прежнему черным
провалом зияло в ее воспоминаниях.
Я не пытался поднять оттуда призраков прошлого – какая, в сущности,
разница, если мы снова вместе, если она со мной?
Совсем другие вопросы теперь занимали меня – нужна ли мне теперь эта война,
если мы с Лялей  ее выиграли?
И какое мне дело до того, кто одержит верх во всей этой заварухе?
Впрочем, пока не стоило предпринимать каких-либо решительных шагов. Мое
положение было достаточно прочным, чтобы мы жили безбедно в тихом городке,
а Ляля была еще слишком слаба для дальнего и небезопасного путешествия в
Берлин. Кроме того, там пришлось бы объясняться с немецкой бюрократией,
чего я по понятным причинам не хотел, чтобы не подвергать свое счастье
опасности, которая теперь могла придти с совсем неожиданной стороны.
Как только мы въедем в пределы Рейха, тут же начнутся придирки по поводу
паспорта, которого у Ляли не было, как и ее прошлого.
А когда дело касается чистоты личных связей, СС никому спуску не дает, эта
политика известна всякому.
Так что, покуда я оставил в покое дела с аусвайсами  Рейха для Ляли.
Мы с ней были очень заняты другим делом – каждый день, и в весьма
напряженном режиме,  мы выдавали друг другу аусвайсы в рай, на небеса.
И видит Бог, спящий ли, бодрствующий – мы заслужили их, эти нежные,
влажные, томные, соитием непременно начинающиеся, и им продолжаемые,
пропуска в райские кущи, - в срок или до срока, лихорадочно выписываемые
нами друг другу.
Однажды вечером мы сидели в ее комнате. Опускались сумерки, накрапывал
легкий дождь, и в окно плыли запахи мокрой листвы и вечернего сада.
Елена в тонком платьице, одетом на голое тело, вплыла в мои объятия, и я
растворился в ее дыхании, в запахе ее начавших отрастать рыжих волос.
 Как это мало, в сущности,  и как это много – любимая! Это всего лишь
человек, но сколь прекрасен этот сказочный дар, который не купишь ни за
какие богатства.
Что в сравнении со мной, обладающим моей девочкой, все Ротшильды мира,
вместе взятые?
Любовь переполняла мое сердце настолько, что мы просто сидели молча, просто
рядом, после всех этих странных и страшных лет, и я не мог, да и не хотел
находить слов, чтобы произносить их.
Да и к чему слова, когда все, о чем мечтал, все чего желал – здесь, в твоих
руках, все заключено в прикосновении ее пальцев, в ее тихом взгляде сквозь
прядь упавших на глаза волос?
Как тонок и беззащитен мир, в котором течет ручей жизни, влекущий с собой
нас, словно листья, по течению – вперед, и вперед, и никогда нельзя войти в
него дважды. Ну и что?
Ведь ничего, кроме любви, в сущности, не имеет значения – потому что, когда
она есть, -живешь, и поэтому все прекрасно.
А когда ее нет – наступает глубокая внутренняя смерть, и уже не имеет
никакого значения, какое из бесконечно отвратительных занятий  в мире
больных иллюзий выбирать.
Этот страшный мир – мир бессонниц,  морфинового забытья, мир ненависти,
разъедавшей мое сердце и душу, начал отпускать меня, потому что она, мой
светлый ангел, снова пришла в мою жизнь, вернулась, отменив и уничтожив
страшные злые наваждения, терзавшие меня.
Что-то происходило во мне, какая-то внутренняя работа. И хотя я чудно спал
и ел с аппетитом школьницы, я чувствовал, что работа эта не прекращается ни
на миг.
Ощущение было такое, словно затягивается огромная старая рана, и я порой
ловил себя на том, что вновь вижу мир таким, каким он был, когда мы с ней
впервые встретились на частном балу у общих друзей, в веселом  мае месяце.

Холодные черные клещи, сжимавшие доселе мое сердце, разжались, и я очнулся
среди яркого, прекрасного мира, с моей любимой в объятиях.
Единственным опасением где-то в чулане моей души было – не утратить ее
вновь, потому что такое нельзя вынести дважды. Лучше пустить себе пулю в
лоб – да и дело с концом.
Мы исцеляли друг друга тем, что у нас так долго было отнято – нашей
любовью, постепенно возвращаясь к самим себе, робкими движениями обретая
самих себя, и друг друга, после долгой комы безлюбого небытия.
- Нет страха, – часто повторяла мне она, – нет ничего, чего стоит бояться.

- Пожалуй, ты права, – говорил я,  мы снова замолкали, и было тихо и
покойно в нашем тихом доме.
Мы проводили наши дни в наглухо зашторенной комнате, в полудреме,
просыпаясь, целуясь, даря друг другу любовь.
Порой она засыпала, стараясь не спать, и оттого - все быстрее проваливаясь
в черный водоворот Морфея.
Я лежал  с ней рядом, и гладил ее по волосам и по спине, прикасался к этому
солнечному чуду,  и что-то говорил ей,  убаюкивая,  успокаивая ее, и она
сперва пыталась отвечать мне что-то невпопад, и все же, совсем уже, -
засыпала. 
А я продолжал гладить ее волосы и слушать тихое глубокое дыхание, глядя на
милые черты ее лица, становившегося во сне совсем-совсем  детским, с
этими веснушками на скулах, с этим наивным очерком чуть приоткрытых
чувственных губ.
Спустя время она просыпалась.
Мы выходили на огромный балкон, за которым виднелись кроны садовых
деревьев, похожие на купола дворцов лесных эльфов. Она со мной за
компанию курила папиросу за папиросой и пила чашку за чашкой крепкий
трофейный кофе.
Она порой рассказывала мне какие-то отрывки из  той странной жизни, что
вела эти годы. Все это напоминало мои морфиновые сны, с той лишь разницей,
что в моих видениях порой попадались вкрапления фальшивых алмазов
иллюзорного забвения. В ее же эпизодах все было реально, как шершавость
стены.
Мелькали чужие лица, воспоминания о каких-то разъездах, ночных проверках на
дорогах, но образы эти и имена, совершенно не важные, путались в ее речи,
наверное, как и отрезки времени, когда эти события происходили, были
перепутаны в ее голове.
Нельзя сказать, чтобы мне не было интересно то, о чем она говорила. Но
порой, слушая ее, у меня чесались руки передернуть затвор и палить из моего
парабеллума, пока не кончатся патроны, во всех этих большевистских ментов,
обывателей и воров, мелькавших на втором плане картин, сохранившихся в ее
памяти.
Поэтому я слушал ее в эти минуты  весьма  приблизительно, растворяясь в
ней, видя ее, живую, веря и вновь перепроверяя реальность происходящего,
кладя мою горячую лапу на ее белое колено, пока она сидела и говорила,
отпивала кофе, стряхивала пепел и говорила вновь.
Наконец она ловила мой взгляд:
-  Да ты, верно, совсем меня не слушаешь?
- Да, – говорил я, – я слушаю тебя, я люблю тебя, счастье мое, мечта мечты
моей, я люблю тебя!
- И я тебя люблю! – отвечала Ляля, гася папиросу, и мы вставали, я обнимал
ее, мы уходили в комнату с красными шторами на окнах, чтобы снова стать
единым целым.
Один раз это было так.
В маленькой комнате на первом этаже нашего дома царил полумрак. Она
расстелила на полу большое мягкое пуховое одеяло.
- Диван не для этих целей, - поясняюще улыбнулась она.
На ней было короткое, до колен, трикотажное платье-колокольчик с выцветшими
сиреневыми и розовыми цветами.
В нем она напоминала простенькую Хелен из Шварцвальда.
Ее мягкие пушистые рыжие волосы были недавно вымыты. Она только что сняла
бигуди, и ее скуластое веснушчатое лицо было обрамлено золотым свечением.
- Иди ко мне! – я обнял босую Лялю за талию и притянул к себе. Я целовал
ее мягкие, большие теплые губы, а она всем телом прижималась ко мне, питая
райским нектаром поцелуев мои черные, голодные, хищные мужские резцы.
Я опустил руки ниже ее крепкой талии, и мои ладони ощутили прохладу ее
большого, белого, мягкого зада.
 Я задрал не ней платьице, под которым ничего не было, и потянул его вверх.
Она послушно подняла руки, прервав поцелуй. Платье упало на пол.
Голая Ляля стянула с меня тишотку и со странной улыбкой обещания и
ожидания, обнаженная,  отступила на шаг, покуда я сбрасывал штаны.
Мы вновь впились друг в друга поцелуем. Я взял ее ладонями за окитайченные
скулы.
- Я хочу выпить тебя медленно, мелкими глотками…
- Да…
Она опустилась на колени и взяла в рот.
Она бала в рот, двигая головой взад - вперед, прилежно работая ртом и
языком, словно второй Элен; то вынимая моего приятеля почти совсем, щекоча
языком самый его кончик, где сосредоточены все мои нервные окончания, то
заглатывая жезл моей страсти почти до самого горлышка. Вся жизнь моя,
сведенная к концу древнего праотцовского копья, трепетала на кончике ее
языка. Облизав его, она снова брала  приятеля в рот целиком, и снова,
втянув щеки, словно затягиваясь, начинала все быстрее минетить.
Мне сверху,  с высоты моего грешного рая, была видна ее русая макушка с
пробором посредине, веснушчатые скулы, втянутые в глубоком минете щеки, ее
крепкий круп, белые ягодицы,  и пятки, доверчиво смотрящие из-под
прекрасного груза ее зада.
 Беря в рот, она держалась руками за лодыжки, а ее мягкие белые ляжки были
широко разведены, так что между крупных колен оставалось достаточное
пространство.
Там мог бы поместиться еще один я, если бы мне было доступно искусство
присутствия в двух местах одновременно. Тогда я, лежа на спине, или стоя
сзади, мог бы дрючить мою минетящую душеньку, пока она сосала мой член.
Что за райская пытка!
Блаженство вскипало во мне райскими пузырьками, словно коктейль из колы с
коньяком, а она, моя развратная любовь, уже подсасывала моего приятеля.
Первая ступень была пройдена. Впереди был открытый космос.
Пора было переводить приятеля из верхних губ Ляли в нижние.
Я вынул его.
Она легла на спину, распластавшись на полу. Как это было  в конец
бесстыже, в конец распутно – ее белое породистое,  большое, крепкое тело,
ее небольшая грудь с крепкими, крупными, налитыми сосками, размером и
цветом напоминавшими спелые вишни, большая коричневая родинка под левой
грудью, ее белый живот…
****а Ляли,  Элен, аккуратно подбритая, улыбалась мне между ее раздвинутых
белых полноватых ног, из-под курчавой рыжей подстриженной челочки.
Перед тем, как начать ****ь мою девочку, я, опустившись на коленки,
подхватил ее ладонями под колени сзади, и легким рывком подтянул к себе,
одновременно еще раздвинув этим простым движением ее мягкие ляжки.
Она была готова принять меня.
Я лег на нее. Она была подо мной, мягкая, большая, белая, молодая баба и в
то же время – девочка-гимназистка, школьница-хипарка, сбежавшая с уроков,
чтобы поебаться с милым дружком. Мой приятель поздоровался с ее нижней
снастью. 
Элен отвечала ему теплом и ожиданием. И он, немного помедлив, вьехал в Элен
по самую рукоять, не имея более возможности ожидать и оттягивать
долгожданную встречу.
На лице Ляли в миг прибытия моей торпеды отразились сразу - испуг,
неожиданность, нега, желание, похоть, любовь и какая-то странная
обреченность, какую видишь у женщины в богом забытом, разбитом снарядами
прифронтовом селении, когда второй взвод уже отстрелялся в нее, и в бой
вступает первый пехотинец из третьего взвода, а впереди – еще четвертый
взвод, и группа минометной поддержки.
Елена приоткрыла губы в чуть слышном не то охе, не то придыхании. Ее глаза
на миг почти закатились, а потом ее Элен приняла и узнала моего приятеля.
Я брал мою девочку  медленно, постепенно набирая темп.
-Что мы делаем? Что? Скажи?
- ****ся…- выдохнула она.
- Что я делаю?
- Ебешь меня…. Ты ебешь меня по всей программе….
- Чья ты?
- Я твоя… Твоя девочка…
- Ты моя девочка, моя любимая, моя хорошая…
Я **** ее все глубже и сильнее.
- Тебе нравится?
- Да… Еби меня, бери меня, вот так, сильнее…
- Тише, тише…
Мы снова чуть замедлили темп. И тут я нанес Элен своим приятелем сначала
два «удара копья», а затем сделал «веронику». Мой приятель, вошедший в раж,
растягивал нежную Элен, а та млела под ним, истекая слизью, как сладкой
патокой.
- Так нравится?
-Да!
Ляля лежала подо мной, раздвинув ноги. Я опустил правую руку на ее мягкие,
белые, вздрагивающие, потные ягодицы, прижатые к полу весом наших тел, и
ощутил пальцами, что  Элен совсем мокрая.
Еше раз «вероника».
- Сладко тебе со мной?
- Сладко…  Мне сладко с тобой…   Бери меня!…
Ее руки вытянуты над головой, ноги раздвинуты, наши бедра, животы, языки,
Элен и приятель, ноги, лодыжки – все вместе, мы сплелись, как змеи, как
лианы в сезон тропических дождей, сотрясаемые муссоном, бушующим над
сельвой.
Мы ****ся так, как могут ебаться влюбленные, помнящие, что жизнь – лишь
миг, и этот миг сейчас, вот он, и надо ****ься в этот миг,  ебаться так,
чтобы не было ничего, кроме нас, ебущихся на призрачном полу, в условной
комнате, в примерном полумраке несуществующего городка.
- Ляля…
- Да…
- Ты же знаешь, что я знаю, ведь это так, это правда, что когда все эти
чужие мяли, рвали, насиловали твое прекрасное белое тело,  - тогда, все те
разы,  ты отдавалась не им, ты отдавалась мне, мы всегда были вместе…
- Да, мы всегда были с тобой, это было с тобой…
- Я не отдам им тебя больше, моя девочка, моя единственная…
-Да…  Бери меня, я твоя….
Мы съезжали от моих «ударов» и «вероник» с одеяла, снова возвращались, мы
обменивались чувственными полу - фразами,  полу – бредами ,  и она, понимая
мою игру, отвечала мне, и смеялась из-под меня своим резковатым,
чувственно-грубоватым смешком распутной девчонки.
- Давай я встану, и сзади … – полушепнула,  полувыдохнула  Ляля.
- Давай…
Она поднялась и опустилась на колени, повернувшись ко мне белым задом, ниже
которого виднелась ее истекающая сладкими слезами Элен.
Передо мной, словно эльдорадо, раскинулись ее ягодицы, ее мягкая крепкая
спина с нежной ложбинкой посередине, над хребтом.
Она уперлась ступнями в пол, выставив пятки, стоя на коленях и вытянутых
руках, ожидая вторжения с раскрытыми воротами.
Вторжение началось. Я нагнул ее голову к самому полу, раз за разом въезжая
в Элен, прижимая руками ее локти и плечи к одеялу. Она была великолепна –
моя большая  белая девочка,  с разметавшимися,  закрывающими лицо
пшеничными волосами,  вся моя,  любимая, желаемая,  отдающаяся и впиваемая
с непересыхающей жаждой, лишь усиливающейся от каждого глотка.
И тут я почувствовал, что чаша моего блаженства вот-вот переполнится.
- Я кончу! – прошептал я, – готовься!…
- Да…  Еще чуть - чуть….
Еще несколько ударов,  еще два,  еще один, и вот оно  –  пик безумия,
вершина обладания, предел обожания и рубеж, за которым – бесконечность,
залитая в несколько секунд, когда секунды,  да и и само время,  сотканное
из них, перестают существовать.
Ее стон утонул в моем вое.
Так выл я в прошлой своей жизни - капитан ландскнехтов, идя в атаку, чтобы
спасти ее, мою рыжую ведьму,  от костра, уже дымившегося под ней, - избитую
плетьми на деревенской площади при полном скоплении народа, приговоренную к
позорному сожжению, обнаженную, окровавленную, растянутую, привязанную
старыми вожжами к столбу, с задранными руками и подолом,  после ста ударов
плетьми.
Так выл я – и в той жизни, и в этой, и мой вой, подхваченный сотней глоток
моих головорезов, сквозь ржавый лязг наших доспехов и мечей, вынимаемых из
ножен,  взмывал над пыльной площадью, разгоняя досужих зевак, черных
монахов, палачей и их охрану.
И она так же  взглянула на меня тогда,  как и теперь, когда я  едва начинал
ее ****ь, - тогда, когда мой короткий, зазубренный с одной стороны,
заржавевший от крови,  легионерский резак рассекал путы, сжимавшие ее
запястья и лодыжки у проклятого столба, перед тем, как я на плече вынес ее
из клубов черного  дыма и алых языков пламени, уже начинавших лизать
лоскуты ее изорванной в клочья рубахи…
Ворота времени вновь закрывались.
Я отвалился от нее, и она, обессиленная нашими немыслимыми,
титаническими, безумными трудами, улеглась рядом. Оба мы были скользкие от
пота, и счастливые безмерно. Этот миг сразу после – миг пустоты и
одновременно теплой наполненности вселенной, минута, когда мир вновь добр и
прекрасен, когда возлюбленная рядом, и по ее бедрам из горячей промежности
стекает смесь  семени и слизи ее вагины, когда ничего не имеет значения
кроме нас, и того, что только что случилось у нас. Ради этих минут
создавались империи и рушились в прах миры.
И я живу ради Моей Ляли, этих объятий, ласк, этого безумия страсти, этого
забытья – но только исключительно и непременно с ней, с моей мягкой белой
Лялей, скуластой, веснушчатой, рыжей, и невероятно, безумно любимой.
Ты слышишь меня, Бог? Я люблю ее!
Я ждал ее, искал ее, я отчаялся найти, и тут она нашлась сама, я всегда
любил ее, и всегда буду любить – ее, только ее, и никого больше.
Себя мне любить не за что, а прочих – и подавно.
Я люблю ее,  мою рыжую Лялю, мою первую, последнюю, вечную любовь, такую
же безумную, как и я! Я люблю ее!

Иногда случалось по - другому.
Сквозь задернутые занавески на окнах робко пытался проникать утренний свет.

Ляля еще спала, по обыкновению своему лежа на спине. Она порой шутила, что
даже во сне она раздвигает ноги для меня.
Так было и этим утром. Голая под тонкой простыней, она лежала, раскидав
руки,  с одной ногой, согнутой в колене, выпростанной из-под тонкого
покрова, откинув другую ногу, пока скрытую под простыней,  настолько, чтобы
ворота в райские объятия ее Элен были растворены, и это обстоятельство ни в
коем случае не вызывало  сомнений – ни у меня, ни у моего приятеля.
Я долго смотрел на нее, тихонько посапывающую во сне.
Разметавшиеся по подушке волосы наполовину закрывали ее лицо, так что видны
были лишь большие, мягкие, чуть приоткрытые, словно для поцелуя, ее губы.
Я поцеловал их, еще раз и еще. Я стянул с нее простыню, погладил ее грудь.
Соски сразу стали набухать, хоть она еще спала, или быть может,  дремала, а
может – уже проснулась, и просто потихоньку, не спеша отгонять туманную
дымку ночи, играла со мной.
Я поцеловал ее грудь, сжал волосатой горилловой пятерней ее белую ляжку.
Она, словно ребенок, который хочет еще поспать, заерзала и повернулась на
бок, спрятав лицо в подушках.
Ее прекрасный зад, тем не менее, вызывающе белел в полумраке алькова, а
промежность не могла скрыть эмоций, которыми, как и слизью, уже была
переполнена  бедняжка Элен.
Я вновь перевернул мою Лялю на спину.
Она послушно раздвинула ноги, и я аккуратно запустил приятеля в ее влажную
нежную щелочку.
И снова она на миг открыла глаза, посмотрела на меня, и тотчас – куда-то
вверх, и вновь этот коктейль чувств – неожиданности, раскаяния, страсти,
желания, любви, беспомощности, – и все это за один миг, а потом мы слились
в солоноватом утреннем поцелуе. Я аккуратно, не очень резко **** мою
душеньку.
- Бери меня… Я твоя…
- Ты моя девочка…
- Я твоя девочка….
- Я люблю тебя!
-Люблю… Люблю тебя тоже…
Ей было немного тяжело. Я приподнялся, и задрал ее ноги на уровень плеч.
Мой приятель еще губже вьезжал в Элен, в этот мокрый уголок, сотканный из
неги и любовной похоти. Элен была и просторна, и тепла. Я взял Лялю за
лодыжки и прижал их к груди.
Потом она опускала ноги и принималась работать своей Элен, работать хорошо
и страстно, так, что порой чаша моей любви была готова переполниться, и мне
приходилось шептать на ушко моей девочке: «Ш-ш-ш-ш! Тише!»
Послушная Ляля сбавляла обороты, и мы продолжали длить наше золотое
совокупление, насколько это было возможно.
Но вот ее ноги вновь подняты, и я въезжаю в нее по самую рукоять,  все
сильнее и быстрее, чувствуя, что мы вместе несемся к утолению жажды.
И вот он, тонкий трепещущий миг, когда все перестает существовать, и нет
памяти, нет реальности и опасений, нет прошлого и будущего, мир
отключается, и в ликующей, сияющей, золотой пустоте мы повисаем, словно два
эльфа, любящиеся в луче яркого солнца в небесной вышине, и мы летим по лучу
– выше , выше…
И снова сияние меркнет, мы целуемся, она встает и идет в душ, а я еще долго
блаженно лежу, райский визитер, дожидаясь ее, чтобы еще раз поцеловать ее,
мое счастье, судьбу мою, мои ворота в рай.

А порой, когда нам хотелось еще чего-то, бывало и так.
Место действия – комната убранная коврами, с красными шторами на окнах.
Обстановка – полумрак.
Время действия – отключено.
Действующие лица – рыцарь - ландскнехт и его любимая наложница, привезенная
из гор Шотландии.
На ней – белая  ночная рубашка с прямоугольным вырезом, обрамленным простым
кружевом. Она еще дремлет, но ей пора обласкать своего рыцаря.
Я бужу ее, жадно целую в податливые губы.
Поднимаю ее с теплого ложа.
Она послушно встает.
Я задираю на ней рубашку – ноги, белый зад послушно мягки под моими
ладонями. Я кладу ей руки на плечи. Послушная легкому жесту, она опускается
на колени и берет в рот. Прилежно, старательно минетит, опустив руки на
лодыжки.
- Подними рубашку.
Она задирает подол, и я вижу ее большой белый зад, ее ноги.
- Сзади, – говорю я, вынимая приятеля из ее губ, давая отдых пламенному ее
ротику.
Она послушно поворачивается  задом ко мне, стоя коленками на ковре, ложится
животом на наше ложе.
Ее  беззащитная промежность манит из-под задранного подола рубашки, промеж
раздвинутых белых  ляжек. Руками она сжимает, комкает простыни. Рыжая
макушка,  напряженные плечи, голый круп, ягодицы. Она ждет меня, упираясь
пальцами ступней в ворс ковра.
Я встаю сзади и вхожу в мою сказочную добычу.
Она вздрагивает. Мои руки сжимают и тискают ее шикарный зад, я впиваюсь
пальцами в мягкую белую прохладу ее ягодиц,  то плотно сдвигая их, так что
ее зад становится похож на огромный белый персик,  то раздвигая эти белые
полусферы, так что видна    темно - розовая дорожка,  пролегающая меж
ягодиц, ведущая ко входу в пещеру мечты - отличительная черта клана истинно
рыжих ведьмочек.
Я трахаю мою девку, то сильно и быстро, то, замедляя темп, и когда она
совсем не ждет, делаю прямой сильный удар копьем, и еще, и еще, а потом –
снова медленнее.
Правой рукой, с сожалением покинувшей ее зад, я еще сильнее задираю и
закручиваю на ней подол рубахи. Она стонет.
- Нравится тебе?
- Да, еби меня…
Я отпускаю ее зад совсем, хватаю рубаху на ее плечах и с треском рву,
высвобождая ее плечи, а затем скручиваю ее руки за спиной.
От  звонких шлепков на ее ягодицах остаются розово-красные отпечатки моих
рук, так что видно каждый палец. Ее ягодицы дрожат, как белое желе.
- Может быть, нам надо связать тебя?
- Пока нет, не надо…. Вот когда я совсем перестану слушаться – тогда надо
будет…- отвечает она.
Мы продолжаем.
- Мне нравится, как ты ноги держишь, так что пятки видно.
- Это чтобы упор был….
Я беру ее все сильнее, сильнее, быстрее. Она моя. Моя! Моя!
Это слово, она, обладание, порванная на ней рубаха, ее голые плечи, поцелуй
сквозь спутанные волосы в уголок рта, ее губы, я сжимаю ее локти – и
вселенная с треском рвется в клочья, как рубаха на моей Ляле, и мы летим в
этот прорыв, и я кричу, и она вскрикивает, отрывчато и все громче, – я беру
ее, и мир у моих ног, потому что она моя, моя возлюбленная, моя девка, моя
святая и развратная любовь, моя Елена в порванной рубахе – вся моя!
Этот взрыв сверхновой - это рождение империй, креация миров, захват
галактик, это танец силы, эпицентр творения и обладания – все это в нас с
ней, кончающих, как пара волков в их логове, как император и его королева
на имперском ложе, как рыцарь и его взятая в бою женщина на куче соломы в
амбаре, и мы – это они, эти обитатели всех яростных и ярких параллельных
миров – убийцы и звездочеты, авантюристы и растлители, сластолюбцы и
безумцы, сливающиеся с нами воедино.
Вселенная сужается в нить, крепким узелком завязываясь на этой минуте, этой
точке за кулисами плюс-пространства и минус-времени,  где  все короли,
солдаты, поэты, колдуны и вампиры обретают свою добычу  и обладают своими
императрицами, наложницами, ведьмами и нимфами, взятыми в боях, походах и
завоеваниях, как золотой трофей, венчающий собой груды алмазов и золотых
монет, покоренных миров и побежденных армий!
Это  - победа! Праздник Порванной Рубахи, день покорения Вселенной,
послушно ложащейся животом на простыни ложа, чтобы воздать дань
победителю.

Таковы наши аусвайсы на небеса, прерываемые тостами за все прошедшие и
будущие наши золотые совокупления на мятом бархате ночных небес, за
кулисами миров, в объятиях вечности, вне времени и пространства.

Засим остаюсь в ожидании встречи, штурмбаннфюрер СС, твой рыцарь и
обожающий  любовник. Зиг хайль Эленриэль!»


ГЛАВА 6

РАЙ


Между тем, наше лето продолжалось.
Она решила задержаться в моем городе. Ночевала не у меня, а у подруги, - той самой влюбленной в нее портнихи. То обстоятельство, что ночевки эти проходили, так скажем, в очень плотном графике, никак не тревожило меня.
Я не ревную к женщинам.
Зато дни ее – с утра и до позднего вечера, были моими.
Это был, поистине, золотой век!
Мы были неразлучны. Мы обошли все кафе, все киношки, все улицы и парки.
Когда городской кинорепертуар был полностью исчерпан (а жара, стоявшая тем летом, требовала даже от таких как мы – блудливых и ненасытных парочек, некоторых перерывов, чтобы остыть) - я даже арендовал кинозал. Разумеется, только для нас двоих.
Мы сидели вдвоем в этом зале, перед нами на столе стоял обычный Лялечкин набор (кофе, сыр, коньяк), а на экране шел подаренный мною ей «Мулен Руж». Если бы я мог предполагать, что именно туда и именно в том качестве ее занесет немногим позднее года! Но я был счастлив, и не прочел это письмо реальности, которая начинала во весь голос говорить со мной уже с самых первых минут, как я встретил моего ангела.
Когда фильм кончился, мы отправились на озеро, расположенное почти в центре городка, в низине, окаймленной заброшенным - и оттого уютным, густым диковатым парком.
Мы арендовали лодку и отправились в плавание по озерной глади, отражавшей стоящее в зените солнце.
На весла обычно садилась она. Дочь мастера спорта, тренера по академической гребле олимпийской сборной, она была рада шансу поразмять плечи.
Она сидела на веслах, солнце светило из-за ее рыжей макушки, сливаясь своими лучами с развевающимися золотыми волосами моей эльфийки.
Капли воды, сдуваемые ветром, срывались с весел, и летя в воздухе, напоминали бриллиантовый фейерверк.
А мне казалось, что мы плывем не по городскому озеру, а по какой то потусторонней глади к иным берегам. Да так оно, в сущности, и было…..
Поэтому я обычно помалкивал, давая моей девочке возможность высказаться.
Послушать ее было интересно. Это не была пустопорожняя болтовня, которой молодые курицы заполняют вакуум общения, пересказывая попсовые фильмы или судьбы своих подружек, таких же безмозглых кур.
Однажды она устала грести. Я протянул ей флягу с коньяком.
- Ты просто великолепна! Таких, как ты не сыщешь в наше время. Уж ты мне поверь, я знаю о чем говорю.
- Наше время…- она хлебнула и задумчиво вздохнула, – Наше время – это Железный век. Кали Юга. Он низвел человека до уровня  примитивного  биологического вида.  А что, разве не так?
Я кивнул.
- Есть, спать, трахаться и прятаться – вот четыре позиции, лежащие в основе жизнедеятельности большинства. Гребаный квартет: есть, спать, трахаться и прятаться – ничего, кроме примитивных и грязных желаний. Так они еще и превращаются в неосуществимую мечту, а потом у всего человеческого вида из-за этого - психические и физиологические проблемы. Землю лихорадит от извращенцев, террористов и воинствующих маньяков. Толпы шизофреников, параноиков мечут друг в друга ракеты, ножи, топоры, уничтожая самих себя и тысячи обычных людей. В кино, по новостям, в телеящике, в газетах - везде трупы, горы трупов… Тысячи, из которых складываются миллионы жертв. Хотя и эти тысячи гибнут не зря. Ведь благодаря их молчаливому, с душком садо-мазо, молчанию происходит это все… В норы, в щели, глубже в затхлую нору трусости и соглашательства. Даже тогда, когда уже гонят под пулеметы, под выстрелы в упор… И нет внутри стержня, нет самого древнего в живой природе инстинкта к выживанию. Он убит трусостью, а похоронен подлостью и безволием. Подчинение насилию не есть выживание, а лишь форма некоторого оттягивания минуты гибели, причем позорной и безнадежно ставящей крест на всех мечтах попасть в Вальгаллу – страну героев.  Я рада, что тебя встретила. Ты на них не похож, на этих серых. Ты другой. Настоящий! Ах, не хватает сегодня таких викингов и чудо – богатырей, выходивших в старину в одиночку на целое войско и обращавших его в бегство.  Катастрофически не хватает!!!
- Я тоже рад. Тому же. Но знаешь ли, их, серых, много. Они часто числом берут…
- Не важно. Не в этом дело! Они ведь не рождены такими. Их сделали рабами. Но нет раба, которого нельзя было бы освободить! Представь, что стадо баранов неожиданно бросилось бы на забойщиков мясокомбината. В стремлении выжить – бодали, кусали, топтали бы. И, в итоге, спаслись бы! Проломив ворота скотобойни, неслись бы счастливые и свободные в мир, где нет массового убийства живых существ ради ублажения плоти других!
Я улыбнулся, сделал глоток и передал флягу ей.
Наша лодка словно замерла на глади озера, на самой его середине.
- Ты улыбаешься! – она посмотрела на меня, – Я смешная? Нет, я не обкурилась травки и не объелась мухоморов-галлюциногенов. Я просто представила спасающих жизнь баранов. Но почему-то в это не верится. И по-прежнему один конвоир с винтовкой трехлинейкой ведет на расстрел многотысячную толпу пленников. Немощные рабы! Мозг, порабощенный телевизором. Тело, пораженное  физической немощью. Отсутствующая либо парализованная воля, смутное представление о смысле жизни  - вот их групповой портрет. Фригидные женщины и беспомощные мужчины-импотенты, психопатические банкиры и шизофренические политики… Страхи и желания, где, сильнее страха смерти есть лишь страх жизни. На смену страху не обладания чем или кем-либо приходит еще больший страх - потерять полученное. Боже! Ну, нельзя же так жить! Жить с мертвым сознанием, мозгом и телом. Жить в оковах сформированных телеящиком стереотипов, излагать чужие мнения и бороться за однодневные ценности: деньги, секс, положение, престиж…  И все - не настоящее, искусственное. Ничем не обеспеченные, виртуальные баксы. Киношный, прикрывающий свою фригидность и импотенцию дикими криками и стонами секс. Сиюминутное положение и сомнительный престиж… Ордена и медали за массовые, но благословленные государством убийства, - и тюремные сроки за воровство в булочной. Разве это Мир? Разве это Жизнь? Когда салоны красоты не поддерживают молодость, виагра - потенцию, охрана - безопасность, а банки не обеспечивают сохранность денег, хочется взвыть и выброситься в окно. С криком – МНЕ СТРАШНО!!!!!!!!! Как страшно жить! Хоть смейся, хоть плачь….
Вселенский страх, ночью в спальне, днем у порога начальствующих кабинетов, вечером в подворотне или у дверей собственной квартиры. Как все это достало! Бля! Где же ты, свободный от страхов и предрассудков, разум? Когда же в процессе эволюции или революции бараны трахнут забойщиков? Слава грядущим, смелым баранам! Позор прямоходящим безвольным трусам!!!
-Поддерживаю! – мы по очереди отхлебнули.
- Я думаю так же. У меня свой метод. Я не вхожу с ними в контакт на равных, с баранами этими. Они все по большей части муляжи, чучела, по своей сути – пустотные объекты. А что до бога – он давно уснул в своем персональном раю, поэтому он нас и не слышит. Он видит сон, а мы с тобой, немногие настоящие среди этих муляжей, затерявшиеся среди бараньего стада – герои его сна. Только сюжет этого сна – чей он? Я так думаю, - человек сам себе бог. Точнее, от Богочеловека к Человекобогу. Если был богочеловек, и если бог создал человека по своему образцу и подобию, следовательно, все мы несем его у себя внутри…Но мы не просто боги по факту рождения. Мы боги, как результат постоянной ежесекундной работы и войны. Биороботы в человеческом обличии, живущие по принципу: есть, трахаться и прятаться никогда не увидят в себе частицу Абсолюта. Их удел быть слепыми и страдать… Опять эти страдальческие мотивы от Достоевского. Терпеть его не могу! Его называют самым православным автором… Так что, получается, небесные сценаристы под него косят?
Автора! Автора! Как там у Гребня – «попадись мне, кто все так придумал, я бы сам его здесь придушил!»
Или, может, мы сами можем его написать – этот сценарий? Так, чтобы бог, если он, по-твоему, есть любовь, пробудился в хорошем настроении и  сказал нам: Доброе утро?...
- Это если мы в рай попадем?
- Ну, бэйби, я полагаю, это случится раньше того, как мы покинем этот гребаный мир.
- Нирвана при жизни… Клево! Да как в нее проехать? Может водка, героин, ЛСД, марихуана или волшебные мухоморы отправят нас туда, - где нет проблем, все плавно и спокойно, где можно говорить, что думаешь…. Или, наоборот, не думать вообще, а молчать... Там мир, такой, каким ты видел его в детских, не испорченных страшными сказками и фильмами ужасов снах: нет напряжения и тревоги, нет страха…
Я пробовала – колола себе эфедрин. Но лишь на минуты или часы возможен этот полет - ни рюмка, ни игла не цепляют надолго, так чтобы поперло и не отпускало уже никогда. Действие алкоголя и наркотиков ограничено по времени. А тот, кто хоть раз побывал в Нирване, хочет там остаться навсегда. Вот почему практически неизлечимы алкоголизм и наркомания. Тот же страх – остаться за райскими вратами. Если бы религии мира не выступали против самоубийств, то их эпидемия давно уничтожила бы обобществленных людей. И только звери да небольшие группки зверо-людей бродили бы по превратившимся в леса гигантским кладбищам эпохи потребления и постмодерна...
- Хочешь, я тебе скажу одну вещь?
- Ага! – она улыбнулась.
- Мы с тобой в раю при жизни уже в настоящий момент. Я люблю тебя.
- И я тебя.
- А рай – это и есть любовь и свет вокруг.
- И свобода.
- И свобода! Мы свободны, мы в любви и в свете. Так где мы?
- В раю!
- В нирване!
- В ней!
Мы едва не перевернули лодку. Когда мы закончили поцелуй, оказалось, что нас отнесло к берегу, и ивовые ветви склонились над нами, как шатер. Она снова взяла весла.
- Ты сильный, красивый. Ты все можешь, поверь мне. Можно, я тебе пару советов дам?
- Отчего нет?
- Вернись к себе. У тебя есть кто угодно. Только тебя самого у тебя нет. Ты светлый, ты истинный рыцарь. Просто ты слишком долго блуждал в сумерках, и не совсем в то место заехал. Но у тебя есть все качества воина: трансцендентная невозмутимость, убийственное спокойствие, гибкий глубокий интеллект. И самое главное -  внутренний, не позволяющий сломаться, крепкий, как танковая броня, стержень. Он есть у тебя!  Только ты слишком много переживаешь попусту. Будь гибким как ивушка, но это не значит поддаваться им. Самурайские мечи тоже, бывает, гнутся, но от этого они не превращаются в кухонные ножи! Умей релаксировать, освобождай свой мозг от лишней информации, тревог, страхов и суеты. Абсолютное спокойствие, глубокий самоконтроль, видение внутреннего и внешнего пространства – и никто не в силах будет тебя победить. Ведь если я ведьма, - ты мой рыцарь! Я должна быть спокойна не только с тобой, но и за тебя.
Даже простой крепкий сон очень важен для тебя. Вон, какие круги под глазами! Они же почти все больны бессонницей! За обычный сон платят деньги, пьют таблетки и бегают по гипнотизерам. Но проблема - то не решается. Только сам человек может расслабить собственный мозг, – заставить его отдохнуть, забыть о суете и волнениях.  Владеющий этими способностями уходит в отрыв от основной массы людей, выигрывает любое конкурентное противостояние. Участвуя в жизни общества, опосредованно соприкасайся с его проблемами. Действуй в бездействии! Отстраненно, как в кино, наблюдай за событиями. Участвуй в них, внешне иногда даже проявляй эмоциональность, без этого сложно. Но только внешне! Вот я – работаю веслами, мы плывем вперед. Но это не значит, что я слишком уж перенапрягаюсь, или убиваюсь – отчего мы не движемся со скоростью катера.
Для окружающего мира ты недосягаем. И мир этот, - иллюзорный, пропитанный ложью и страхом, не имеет власти над тобой. Потому, что ты здесь, на лодке, со мной, а все остальное – на берегу, и им до тебя не доплыть. Даже если мы сейчас причалим! Их проблемы для нас - не более чем сюжет из кино, показанного в пустом кинозале. Не грузись и грузимым не будешь! Всю жизнь нас кто то грузит.
Родители, школьные учителя, любимые и нелюбимые парни и девчонки, профессора в университете и начальство на работе. Нас поучают тому, что хорошо и что плохо, дают оценку тем или иным нашим поступкам. Тут и  приклеивание ярлыков – импотентов, недоумков, лентяев, уродов, подонков, трусов, бешенных и т.д. И большинство людей всерьез воспринимают эти, на самом деле, пустые слова, переживают, формируют в себе комплексы неполноценности и воспринимают себя как неудачников. Например, первый смачно прокомментированный партнером неудачный сексуальный опыт может отвратить на всю жизнь от интима или толкнуть в бездну половых извращений. Ощущение себя неудачником так же ломает стремление к карьерным взлетам. 
Ведь жизнь в людском обществе – это, действительно, сплошная игра в слабое звено. И оно всегда, после долгих, а порой и коротких мучений, гибнет.
Простой пример. У меня дочка в садик ходит. Сын в школу. Бля, это ужас какой то, что у них там творится! И в садике и в школе добрые дети всегда выискивают слабого, и просто методично клюют его по голове, выбивая все человеческое, и сея страхи, превращая свою жертву в сплошной сгусток страха. Но это лишь следствие. Причина в том, что слабый ребенок сам признал себя слабым. Он загрузился чужой программой, которая сделала его таковым. Учеба в ВУЗах, армия, работа. Там то же самое. Нас грузят, закомплексовывают, срезают горизонты. И что? Да ничего! Очень даже успешно грузят. Поэтому годам к тридцати бывший подававший надежды отличник-интеллектуал превращается в алкоголика, сокрушаясь по потерянным горизонтам. Спортсмен с отвисшим брюхом и одышкой вспоминает о том, как когда- то устанавливал рекорды. Бесформенная женщина – бывшая фотомодель, старается не подходить к зеркалу. И это далеко не полный перечень. Просто им были введены разрушительные программы. Не тот возраст, не тот интеллект, не те способности… Приняв эти программы, они сами поставили на себе крест.
 Поэтому когда мой мальчик из школы пришел, и стал мне хныкать, как его обижают, я ему в ответ – сам разбирайся. Он и разобрался – отдубасил по очереди обидчиков. Один на один. Ну, вызвали меня на собрание. Я не пошла. А его оставили в покое – боятся, значит уважают. Ну и ты так действуй…Ты – настоящий полосатый шикарный тигр. А они – просто клоуны из макдональдса в полосатых носках. А что делают полосатые тигры с клоунами в полосатых носках? Трахают их, и рвут на части!
-Что это значит? – рассмеялся я.
- Не дай себя грузить! – перезвон ее смеха сдиссонировал с моим казарменным ржанием, - Скажи твердо – Смерть авторитетам! Это значит: делай свое дело, повинуйся только голосу своего сердца. Но не переживай за  результат, за получение должностей, регалий или денег. Представь, как легко на сердце у такого человека, как чист и светел его ум, насколько он хладнокровен и спокоен.  Не о чем переживать! Делай дело потому, что волею судьбы или собственной волей тебе определен этот путь. Не сомневайся в том, что твои враги, все эти  людишки, работающие ради денег и славы, проиграют тебе. Их пригруженность сковывает, пугает, парализует. Они переживают за результат - и он, естественно, не радует их.
А ты получаешь это все гораздо легче и ненавязчивей, я же вижу! Ты не будешь орать детям, жене (а они у тебя будут, не переживай), или сослуживцам: «вы не представляете, как это мне все доставалось!»
- Ну не все так легко…..
-А я и не говорю, что тебе все легко досталось. Ты сам себя сделал. Ты, как и я, ушел из дома в 16 лет. Но в твоей непринужденности заключена легкость.  Вспомни: чем сильнее ты любил девушку, тем холоднее она была к тебе.
- Ну, было как-то, по молодости…….
- Вот! Унижаясь, неся чепуху по телефону, дежуря у подъезда, даря подарки, умоляя и угрожая - ничего не добьешься. Я права?
- Да уж... Любовные войны – самые жестокие войны на свете. Я так думаю, что если бы у Адольфа Адольфовича все сложилось в Вене с его пассией, белокурой ариечкой, так и второй мировой войны не было бы, а он закончил бы свой архитектурный и поселился где нибудь в Шварцвальде….
- Терпеть этого Адольфика не могу! Я про другое… Чем сильнее давишь на партнера – тем меньше толку, все напрасно. А если проявить хладнокровие, не хамство, а сдержанность, немного безразличия тоже не повредит, и главное - не подстраиваться под навязываемые правила. И ситуация сразу поменяется. Уже не ты, а за тобой начнут бегать и умолять о встречах. Так ведь?
- Бывали и такие случаи….
- Просто вся эта жизнь иллюзорна. Начни для начала, воспринимать ее, как кино. Ведь и в кино мы иногда смеемся, плачем, переживаем – вот хоть и час тому назад! Ведь музыкальный, легкий фильм, сказка для взрослых, а я все равно плакала. Нет, все прекрасно, спасибо тебе за этот подарок! Мне не то что понравилось – слов нет, ты сам все понимаешь. Просто так уж, видно, я устроена – глаза всегда на мокром месте…. Но при этом ведь никому, или практически никому, не приходило в голову после просмотра фильма выброситься в окно, или напиться, или  понять, что ты недоумок, импотент и т.д. Да, кино формирует в человеке некую ущербность. Трудно сравниться с суперменами и красавицами, миллиардерами и президентами. Но при этом все осознают, что персонажи эти - киношные. И это не грузит так сильно, как если бы это было в реальной жизни. Например, комендант, какого-нибудь облезлого общежития портит нам жизнь гораздо сильнее, чем киношный мафиози.  А взглянув на жизнь, как на кино, ты сразу облегчишь свое положение. Что, кроме смеха или умеренного сочувствия, может вызвать киношный комендант? А папа римский, министр, президент, банкир и прочие сильные мира сего? Все они ждут священного трепета перед собой, но в кинозале зрители редко  падают на колени и целуют лотосные ступни. Ведь они действительно нереальны, статус и физическое тело этих субъектов временно. Их напыщенность смешна и парадоксальна. Кожа их морщиниста и дрябла даже под слоем косметики, руки трясутся и в голове постоянный страх за свое положение, деньги и статус. Просто большинство этого не видит. Большинство ослеплено их фальшивым величием. Так зачем же позволять им ездить на своей шее, грузить себя, создавать комплексы, доводить до сумасшествия?
- Все это конечно здорово. Но есть одно но. Тут важно не уйти в другую загрузку - я ничего не делаю, потому что ничего не хочу, потому что все - иллюзия.
- Нет!  Не так! Посмотри на все с такой точки: Я делаю, и делаю очень много, - просто ради самого дела. Но! – она усмехнулась – Да! Но! Контролируя и минимизируя желания, работай с чистым разумом, и ты добьешься очень многого в этом  мире. «Я богат и успешен, но в моей голове нет места загрузочной матрице. Разум свободен и чист. В этом иллюзорном мире каждому отведена некая роль» - так и действуй!
Ее, эту роль - надо отыграть без загрузки. Но! (опять но, ха-ха!), самое важное - то, что и роли на самом деле мы можем выбирать себе сами. Главное - не поддаться чьим то предательским словам – «это не твое, здесь ты бессилен, не лезь куда не следует» и т.д. Если мир иллюзорен, следовательно, мы можем его переделывать как угодно, можем вообще построить свой собственный мир и населить его нужными нам персонажами, насытить необходимыми нам событиями.
- Но(!) это уже высший пилотаж!
-А ты что, разве не летчик- ас?! Если я рядом с тобой – значит, ты просто супер-пилот! Вот так же и деньги, слава, положение. Они приходят гораздо быстрее к тем, кто невозмутим и хладнокровен, кто презирает все это. Тем более, что положение и деньги - еще не повод для необузданной радости. Может, из-за богатства или должности - вскоре убьют, похитят, выкрадут жену или ребенка, начнут преследовать, требовать выкуп, как у этих коммерсов водится. Ты же работал следаком.
- Вел такие дела.
- Вот! Запомни: никто, из живущих в этом мире не знает, что на самом деле хорошо, а что плохо. Никто!!! Любые оценки бессмысленны. Все, что бы не происходило, воспринимай нейтрально. Назначили на должность – хорошо, сняли – еще лучше. Ты с твоей головой не пропадешь! Материальное не может быть самоцелью, ценностью или истиной в последней инстанции. Ты не цепляешься за должности и, как правило, долго занимаешь их.
- Иногда, впрочем и бороться приходится.
- Но против тебя трудно интриговать, если ты сам не втягиваешься в интриги, равно, как и в конфликты. Правильно?
- У меня просто всегда один ответ: не нравится – до свидания.
- Правильно! Не унижаться и не унижать – вот принцип. Уважать, но не пресмыкаться. Слушать, когда говорят, и говорить, когда слушают.
- Ну, конкуренция все равно присутствует – сказал я. У меня тогда были некоторые, привычные, впрочем, проблемы со стороны мелких подонков у нас в деле.
- Да кто же может тебе противостоять? – воскликнула Ляля – Эти заебанные вредными привычками, психически неуравновешенные, закомплексованные люди? Тебе то, который коньячок-то со мной еле пробует? Эти спившиеся интеллектуалы, вроде твоего главного? Которого ты же и спасал пару раз из уголовных дел, ты мне рассказывал! Не смеши меня! Будь велик и великолепен  в своем спокойствии!
- Окей, детка. Принято к сведению. Но когда ты рядом, спокойным быть трудно – это при твоих то прелестях. Хотя великолепным быть - можно попытаться.
- Ты великолепен!
 - Хорошо, что ты так думаешь.
Между тем, время перевалило далеко за полдень. Близился вечер.
Мы причалили, сдали лодку и отправились к ручью.
Это мое любимое место. Оно довольно уединенное. Его окружает густая роща. На берегу растет старая ива.
Часть ствола, будто нарочно, идет по земле. Туда то мы и приземлились.
Лялечка начала шалить.
- Смотри, что сейчас будет! – сказала она – Только не делай резких движений.
Опускались сумерки. Журчала вода. Шелестела ива.
Через пару минут на камнях, выступающих над водой, уставясь, как завороженные, на Лялю своими крохотными зрачками, расселось полукругом с полдюжины лягушек. Вскоре на берег ручья поблизости от нас выбралась водяная крыса, и тоже, глядя на нас, замерла, сидя столбиком на задних лапках. А на ветки ивы слетелось целая стая пичуг. Они сидели тихо, - не щебетали, но и не улетали. Прошло около получаса.
- Похоже, здесь больше никого нет, - сказала Ляля через некоторое время – Все свободны! Гуляйте!
Она махнула рукой. Лягушки попрыгали в воду, птицы вспорхнули с ветвей ивы. Водяная крыса шмыгнула куда то и пропала.
Я сидел, утратив дар речи.
- Пойдем, мой хороший, – сказала Ляля – Все у тебя будет прекрасно!
И мы пошли по тропинке, сквозь сумерки и начинающую падать росу, туда, где опускалась за кроны деревьев огромная багровая звезда по имени Солнце.
Через пару месяцев наступила осень.
С окончанием лета Ляля исчезла с экрана монитора. Все это совпало с «телефонной блокадой» - в один прекрасный день позвонить в ее город оказалось невозможно.
А затем вернулся ее хазбанд – тот самый моряк, что слишком долго плавал.
Она категорически не захотела, чтобы я его прогонял, хоть я и выступил с такой инициативой.
Дни тихо тянулись за днями.
С деревьев тихо падали листья.
Я тихо сходил с ума.
В один из дней я сел за комп и написал следующее письмо:
«В последнее время я часто спрашиваю у себя, у низких небес, где постоянно прописаны бело-серые тучи, у осеннего ветра и луж, у утреннего тумана и чашки кофе, такого крепкого, что горчит во всех внутренностях, и оттого все вышеперечисленное кажется сладким, как шоколад, так вот, я спрашиваю себя и все вышеперечисленное – есть ли рай, и если да, то какой же он, в конце то концов?
Разные люди в разное время пытались отвечать на этот мой вопрос в меру своих сил и испорченности.
Лучше всего отвечали мне на этот вопрос мои женщины.
Одни старались, другие не очень.
Наконец, на него ответила ты, и предмет стал мне предельно ясен.
Друзей и приятелей я на эту тему предпочитаю не спрашивать, потому что их у меня нет.
Но все равно, ответ на этот вопрос вызывает сразу же за ним следующий – где  находится это место?
По всем правилам, это должно быть такое место, где хочется очутиться.
Я попытаюсь его описать – эта попытка равнозначна надписыванию адреса на конверте, если есть охота, чтобы письмо дошло до адресата или просто по адресу.
Это место – остров. В океане.
Там растут деревья и травы, там светло и не страшно.
Там бывает лето, зима, весна и осень.
Они длятся неделю – чтоб не надоедало.
Там течет река – такая небольшая речка, почти ручей, но в то же время - река.
В ней живет пара-тройка русалок. Они отличные собеседницы, но говорить с ними необязательно, потому что поют они лучше.
Их надо просто слушать, потому что в журчании их песен – вся любовь этого мира.
Там есть дом – такой маленький, но обязательно с небольшой башенкой и камином, чтобы мы с тобой могли сидеть, а лучше лежать возле него, когда захочется включить вечер.
И в этом месте обязательно, непременно – должна быть ты, потому что без тебя этот рай – не рай, а комната ожидания.
Я всю жизнь сижу в этой комнате на третьем этаже трехэтажки сталинской постройки, в комнате, где собрана хорошая коллекция винилов и пленок с записями наших мелодий и любимых фильмов. В баре стоит несколько бутылей виски и красного, а также любимый тобою коньяк.
И даже есть горячая вода – из комнаты направо.
Я сижу возле лампы, такой же точно, как у тебя.
Глядя на твое лицо, отпечатанное на глянце воспоминаний.
В этой комнате ожидания я старею каждую минуту, я чувствую, как я ветшаю и осыпаюсь, словно фасад старого дома на итальянской покатой улице под лучами солнца и струями дождя.
Я жду тебя, и мои двери, возле которых написано, что звонок работает, открыты.
И хотя звонок, в который ты должна позвонить, действительно работает, ты не идешь и не идешь.
Поэтому, чтобы скоротать время, я и спрашиваю себя, где же находится рай?
А иногда я думаю, и сказать по правде, я в этом уверен даже больше, чем во всем остальном, что рай может находиться в любом месте, в котором находишься ты.
Так верней.
И я даже знаю, где это  место.
Но чтобы оказаться там, мне нужно будет перебить кучу народа, а затем после этого всего, покинуть этот мир –  вновь набежит новая куча народу, они начнут суетиться, и нам не дадут быть рядом.
Понимая это, чтобы развлечься, вернее, отвлечься и поверить в реальность иллюзорного, я выхожу из комнаты, где жду тебя, и иду по улицам, на которых думаю о тебе и о рае.
Любая из них – рай, при условии, что ты идешь рядом.
И из каждой трещины тротуара растут невидимые цветы, по которым ты и я ступаем.
Но сейчас я иду один, поэтому эти улицы – ад.
Ад – это, вероятно, невозможность любви.
Но сейчас я говорю о рае, ада мне хватает в остальное время.
Рай должен быть.
Если его нет – то все происходящее не более чем абсурдная издевка.
Он наверняка есть в моей голове – там большое количество редких и дивных вещей, которые я коллекционировал в процессе жизни, чтобы как - нибудь, когда ты придешь, показать их и рассказать тебе о них, чтобы тебе не было со мной скучно.
В сущности, я всю жизнь учился говорить на твоем языке – языковая проблема в раю не должна ломать наш кайф.
Поэтому я научился говорить на твоем русалочьем эльфийском  наречии даже лучше тебя, как мне кажется.
Но это все равно ничего не меняет, потому что тебя нет в этом раю в моей голове, дважды сфокусированном в точках фокусов моих диковатых зрачков – ты в другом месте. Ты не отражаешься в них.
По этой причине я боюсь выходить на улицу без очков – на дне моих глаз раны, они болят, потому что твое отражение в моих зрачках вырвано, отнято. Ликвидировано. Поэтому мне больно без очков, а из отверстий в точках фокуса идет соленая вода – признак поломки оптики.
Возможно, рай находится в невидимых звуковых волнах твоего голоса. Я все время вслушиваюсь в окружающие меня звуки, чтобы расслышать его.
За долгое время практики вслушивания, меня можно смело использовать в качестве сонара на подводном ракетоносце.
Но я не хочу на ракетоносец – я хочу туда, где могу услышать твой голос.
Я хочу в рай.
Поэтому иногда я заряжаю свой револьвер и подолгу смотрю на него.
А он своим черным зрачком холодно и немного удивленно вглядывается в меня.
Если рай находится в моей голове, то чтобы выпустить его наружу, следует произвести несложный выстрел, и тогда рай будет везде – на коврах, столе, на полу и потолке, и даже, наверно, на оконных стеклах.
Устанешь отмывать!
Но тогда не будет головы, чтобы понять, что рай везде, и что самое обидное,  я уже не смогу при всем желании поцеловать тебя – куда же годится голова с пробоиной?
Кроме того, отлетевшая моя сущность рискует угодить еще куда-нибудь, откуда позвонить тебе не только по телефону, но и по граммофону, или даже тетраграмматону – гиблое дело.
Это опять будет рай без тебя, а такой вариант меня не устраивает.
Поэтому я убираю заряженный револьвер в ящик и продолжаю ждать прихода рая.
А там где нет рая – там медленный ад, душа моя!»

Письмо было доставлено адресату.
Поработал я и почтальоном……
Как выяснилось, ей тоже было без меня хреново.
У нее на кухне мы тихо поплакали - и помирились.
Потом помирились громко – в одном из миражпольских шалманов, где напившаяся коньяку Ляля снова танцевала для меня.
В благодарность я купил ей на обратном пути титанический букетище из тридцати одной розы. Все были белыми, а одна в центре, самая большая – алая, как капля крови на снегу, который пошел в тот день впервые в этом году.
Так мы ушли в глубины адъюльтера – довольно жестокая штука, по правде говоря.
И хоть небеса моего рая алели, словно адское пламя, но это все равно продолжал быть рай!


ГЛАВА 7

МАТА ХАРИ



С наступлением зимы я повадился в Миражполь – к Ляле, конечно.
Заполняя окна во времени между встречами с нею переговорами политического и журналистского толка.
Уже тогда я окончательно понял, что жить без моей рыжей девочки не могу, не хочу и не буду.
А коль скоро я не склонен к суициду, да и, кроме того, у меня, как у кошки - семь жизней, я решил прорваться сквозь все блокады, железные занавесы, регистрации браков и прочую лабуду, только чтобы получить мою душку, мое сокровище, радость моего сердца.
И я начал действовать.
Я рисковал – вчерную. И уже начинала маячить финишная прямая к пресловутой сумке с баками. Той сумке, появлением которой в кадре завершается любой хеппиэнд кинокомпании коламбияпикчерз.
Той самой, что представляет. Но в моем случае даже коламбия пикчерз не представляла, что я творил.
Да мне-то, в сущности, было и наплевать – меня интересовала Ляля. А на все остальное мне было глубоко насрать и растереть.
Тогда я приехал по делам – к моим друзьям и партнерам по бизнесу.
Ребята отказались в тот день основательно заняты на каком-то из своих «расширенных совещаний» – охотились, небось, как у них водится, на бурующих негодяев и предателей, - или жарили пару студенток на конспиративной квартире.
Я  весь извелся, покуда обзвонился им с телеграфа, так никого и не нашел, и обратился к выполнению основной части делового плана своей дипломатической миссии, журналистской командировки, деловой поездки и т.д.: я вызвонил Лялю.
- Любимая, здравствуй!
- Ооооой, приветики!
- Хочу тебя видеть – соскучился, умираю! Как скоро ты сможешь быть в фараоне?
- Через час.
- Окей, бэйби, жду тебя там.
В Тирасполе же все рядом.
Сто метров пехотным шагом через мокрый туман вперемежку с мокрым же дождем – и вы на месте.
Через пять минут я был в этом «фараоне» - кафе с претензией, не дотягивающей до клуба, клуб с претензией, не дотягивающей до ресторана.
Место было выбрано мной за наличие закрытых кабинок для скромных или блудливых парочек.
Где  мы с Лялечкой, солдаты адъюльтера, искали и находили относительный, но столь нам необходимый конфиданс.
Или просто данс, когда Лялечка напивалась и ее тянуло подвигаться – как она умела. А умела она еще и танцевать у шеста, (торчавшего в углу ресторанного зала в окружении кафельных плиток), причем весьма профессионально.
Я не морочил себе голову загадками, где она так профессионально вышколилась на эти магические телодвижения (точь в точь так танцевала одна из дорогих валютных стриптизерш, по совместительству путанившая в Интуристе, виденная мною в одном из клубов на Тверской).
Кухня там была, правда, отвратительная – и на Тверской, и в Фараоне.
Но не есть же мы туда приходили…
Заведение это, обставленное с провинциальным шиком, встретило меня с провинциальным же радушием, обдав запахом застоявшегося сигаретного дыма, кофе и жареного фарша.
Оставив пальто и стетсон в добрых руках пожилой  гардеробной служащей, чем-то похожей на хрестоматийную бабушку, ждущую свою внучку в красной шапочке в своем домике, среди  сказочного леса, где последний волк повесился от угрызений совести лет 300 назад, я на минуту заглянул в дабл.
Из зеркала над турецким лоснящимся умывальником на меня глянул лощеный ченоволосый мерзавец с бакенбардами под Элвиса, в черном токсидо,  красном кашне, заколотом серебряной с бриллиантом булавкой.
Мерзавец был при белой рубашке и темно-сером жилете из добротного итальянского сукна. Свет лампы пробежал искрой с флага конфедерации в петлице по булавке в кашне и утонул в черной глубине полированого агата – в  перстне на мизинном пальце.
А хуля вы думали?
Мне для моей девочки, моей рыжей миражпольчаночки, надо выглядеть ****ецово!
****ецово я и выглядел – через час ожидания в кабинке за красной гардиной, за третьей по счету чашкой кофе, появившись наконец, она одарила меня таким взглядом, где блеск моих прибамбасов отразился в той же последовательности.
И совпал с блеском ее карих очей – голодных карих очей моей рыжей миражпольчаночки, любительницы сыра, кофе и коньяка. Которые тут же и прибыли с кухни.
Девочку мою я не видел с неделю – почти  предельный для меня срок.
Окончательный терминейшен дейт для меня – 10 дней. После них мне уже начинался медленный ****ец. Поэтому встреча наша была нежной – по категории «очень-очень», насколько это предельно позволяли условия кабинки в кафе «Фараон».
-Ну рассказывай, как же твои дела? – перевела дух после чашечки кофе Лялечка, с трудом извлекая свои белые прекрасные кисти с длинными миндалевидными наманикюренными ноготками из моих хищных, голодных, поросших черной шерстью когтей.
- Все путем, бэйби. Я все контролирую.
Но ты знаешь, бэйби, мне до смерти надоели эти уроды. Хватит им командовать! Командовать парадом буду я!
Угадай-ка, с трех раз - Кто у меня будет замом?
- Я! – Лялечка улыбнулась.
- Правильно бэйби!
- Только я хочу таким замом, чтобы ничего не делать. Только ходить - вот так вот… - она сделала неопределенное движение руками, чем-то похожее на поглаживание увертывающейся от этого поглаживания большой рыжей кошки, – Чтобы вот так ходить – приходить, уходить… А в чем будут заключаться мои обязанности? Я же ничего не умею делать!
- Детка, знаешь, есть такой офисный анекдот, очень популярный в кругах бизнес-элиты, – я поддернул ослепительно-белые манжеты. Девочка моя, падкая на анекдоты, заострила внимание через коньячную рюмку – Из кабинета директора рабочие, кряхтя и чертыхаясь, выносят огромный такой черный кожаный диванище. А в приемной у секретарши истерика: «Иван Иванович, а меня что, увольняют?»
- Как же тебе не стыдно! – Лялечка, сквозь смешок, прикуривая свою вечную бело-золотую «прилуку-лайтс», изобразила ласковое веснушчатое осуждение. Хотя ласки в этой смеси было 99 процентов, а один процент составляла «женская загадка» - с очевидной позитивной разгадкой.
- Нет, не стыдно. Стыдно – у кого видно. А у нас все пока что шито-крыто.
- Ну ладно, что уж поделаешь…. Только чтобы у меня время на детей оставалось.
- Не волнуйся – ты же знаешь, я не такой уж сексуальный броненосец, чтобы восемь часов к ряду не переставая.
- Ну, ладно – у тебя хорошая голова, ты наверно знаешь, что делаешь. А чем я могу тебе теперь-то помочь?
- Можешь – люби меня и приезжай почаще. И наберись терпения – все будет джаз, дай время.
- А какая у меня будет зарплата?
- Триста баков устроит?
- Класс! – она снова улыбнулась.
Моя девочка любит деньги.
«Интересно, что она любит сильнее - деньги или меня?» – грустно подумалось мне, покуда Лялечка закусывала сырком очередную порцию коньяку – «Ну да ничего. Будут деньги, не будет она о них думать. А там – бог весть… Белое танго, в белых же костюмах, среди запаха белой акации (цветов белой эмиграции!), на главной площади Миражполя с моей свежеиспеченной вдовой, ненатрауренной невестой, в счастливых объятиях.
Ле финне! – как говорят французы…
- Нет, серьезно – может, я чем-нибудь могу тебе помочь?
- Ну, если тебе не сложно……….. Я буду писать тебе на имейл – их ящики прощупываются кокурентами по бизнесу. А ты ребятам передавай. Писать, впрочем, я все равно буду кодом – я и в своем ящике не уверен. Миражполь у нас будет Минас Тирит, Дурландия  – Мордор, а вся их шайка, соответственно, орки. Г-н А., ты его знаешь, тот самый, с которым я еще осенью контакты навел – он Юстас. Г-н Б., – поскольку  буддист и белогвардеец - барон Унгерн. Помнишь, там у Пелевина – для кого интеллигент в пенсне, а для кого – и монстр восьмирукий, в каждой руке по мечу.
А ты… Ты у нас будешь Мата Хари.
-А ты?
- Вальтер Штурмфогель, штурмбанфюрер СС,  магистр и бакалавр, Мастер мечей, - к вашим услугам, мадмуазель! – я церемонно поклонился.
- Мата Хари…- взгрустнула моя девочка – У нее был плохой конец…
- Зато у нас он будет счастливым!
Я снова взял в горсть ее прохладные лилейные белые руки, - белые, как белы бывают они лишь у клана рыжих аристократок постмодерна.
Признак истинной породистости женщины, среди прочих, лишь истинными знатоками читаемых знаков, – ее руки.
У моей Леночки, несмотря на все эти стирки и прочую хрень, которой она убивает свою жизнь, руки гладкие, холеные, пальцы длинные, прямые, но не костлявые. Пальцы пианистки – хотя пианинных издевательств она в детстве счастливо избежала.
А ладони у Лялечки большие, мягкие, ласковые - и  сильные той самой женской силой, что так и прет от скульптур арийских женщин, изваянных во веселые времена Третьего рейха.
Ах, родись я лет на 70 раньше – уверен, сделал бы я там карьеру! На черной машине с откидным верхом катался бы, золотой плетеный  штурмбаннфюрерский погон на левом плече носил бы. И мертвую голову серебряную на тулье черной фуражки…Дивизия Ваффен СС Тотенкопф, херрен унд фрау!
Ну да ладно,  к сожалению, а может быть и к счастью, история не знает сослагательного наклонения.
Тем более, что все равно, и в эти странные дни – вот сидит со мной рядом арийская рыжая женщина, и впереди у нас – война и победа.
Только надо, чтобы все сошлось, не надломилось, срослось и сплясалось, чтобы не подвела нас моя хитрая голова.
Да барон Унгерн, рейхсфюрер СС Минас Тирита, не подкачал бы в нужный момент!
- Кстати сказать, бэйби, я послал Унгерну несколько писем. И у меня есть для него новости по этой нашей затее. Я ехал, как и обычно, чтобы, главным образом, повидать тебя. Но мне надо бы и с ним увидеться.
-Ну?!
- Так я его найти не могу. Труба не отвечает. Ты позвони ему – я приеду вместе с тобой в среду, чтобы у него нашлось время. Впрочем, я отбываю сегодня поездом – если до отбытия состава ты найдешь его, то пусть он приезжает на вокзал, я там буду до половины девятого.
Лялечка как то по-серьезному кивнула.
Мы заказали еще коньяку, и еще посидели, и еще поговорили – о том, о чем говорят все влюбленные в мире, когда разлука близка, но разлука не надолго.
Когда хочется обняться, но объятия откладываются - до этой близкой встречи, когда вокруг не будет накурено, не будет никого, и будет комната с шитым золотом гардинами на  окнах, и диван, и музыка, и свет  лампы…А все остальные будут снаружи, и время остановится.
Вскоре мы вышли и отправились – я на вокзал, она в то место, которое, (я так хотел в это верить!) уже последние месяцы служит ей домом.
Я шагал в своем пальто и шляпе по лужам, унося на губах вкус ее поцелуев, немного пьяный, как всякий раз после встречи с моей девочкой, в состоянии, близком к сказке. Тепло ее ауры еще было в моей груди. Оно будет со мной еще часа три – я знал это по опыту, и старался, никак не рефлексируя на реальность, продержать это тепло до самого Мордора, Д.С.
Естественно, ни на какие встречи делового толка я уже не рассчитывал.
«Уже в среду», - подумал я – «она ведь хоть и супер, но все же женщина, наверняка закрутится. И вообще, все надо делать самому. Хотя как было бы здорово, если бы она действительно смогла бы хотя бы в этой мелочи помочь нам. Нам с ней. Так я бы знал, что ей не все равно – эти дела, и прозрачное за ними наше будущее, где мы будем вместе…
Ну да ладно, не стоит требовать от моей возлюбленной слишком многого – ей и так непросто в этом адъюльтере…» – так думал я, идя мимо темного парка, по тираспольской мокрой улице, одинокий и немного уставший, куря на ходу, провожая взглядом алые искры с конца сигареты. И только пепел твоих сигарет – это пепел империй, и это может случиться с тобой!
Меня, однако, ждал до отъезда еще один приятный  сюрприз.
У самого вокзала сырой мрак  осенней ночи разорвал свет фар.
Это была машина Унгерна.
Рядом с широкоплечим кудлатым силуэтом барона, правившего автомобилем, я различил ее рыжую головку.
Из салона пахнуло смесью новой кожи, дорогого английского одеколона, ее духов и распространяемого ею же коньячного цветочного запаха.
- Привет, старина! – сверкнул своим пенсне в позолоте Унгерн.
Леночка моя – нет, Мата Хари! – весело подмигнула мне.
Я улыбнулся им в ответ.

Глава существенно сокращена. Полный вариант будет опубликован после 2050 года.
Наберитесь терпения!


ГЛАВА 8


СЧАСТЛИВОЕ РОЖДЕСТВО


Нет времени, - чтобы себя обмануть,
И нет ничего, чтобы просто уснуть,
И нет никого кто способен нажать на курок….
Моя голова - перекресток железных дорог….

 
Любовь – это мой заколдованный дом,
И двое, что все еще спят там вдвоем -
По Леннона, сто девятнадцать,
Где так хорошо было нам целоваться…..


(Мы – я и Башлачев)



Реальность перестала говорить со мной.
Теперь она лишь  шутит.
По очереди я становлюсь персонажами, одной за другой, - всех моих любимых книг.  Страшно подумать, что случится, когда книги и персонажи кончатся.
Пока что я, для страховки, прописан в этой книжке.
Которую сам же и пишу – утопающий писатель хватается за перо…
Я пишу эту книгу о ней,  обо мне, о нас.
О том, что было - и как это было.
Если нас нет в этой неоправданно твердой реальности – то мы станем там, где нас не достать, между этих строк.
Время линейно. Это летящая стрела, острием устремленная в вечность.
События, происходящие с каждым из нас,  как точки на этой прямой, последовательно расположены на ней, составляя ее тело.
Так составляют тело ползущей змеи чешуинки ее кожи.
Время выглядит как  линия, - или, если угодно,  стрела, - если смотреть на эту линию (стрелу, змею) в профиль.
Змея непременно ужалит тебя,  стрела неизбежно попадет в цель.
Тогда ты умрешь. 
Лишь в этот миг можно увидеть ее в анфас.
Те, кто не испугается, и успеет поцеловать змею в ее раздвоенное жало, похожее на наконечник татарской стрелы,  – они, эти лаки, попадают на ту сторону времени.
Как некоторые летающие поэты или отдельные плотники, гуляющие по воде…..
А вот я - так пытаюсь вернуть жизнь тем дням и минутам, которые все еще существуют на бесконечной линии времени, выродившейся в точку.
Я трахаю эту змею! До раздвоенного жала мы потом доберемся!
Рождество….
Был и такой день у меня и у Лялечки, есть и такая точка на стреле.
Эта чешуинка как то по особенному переливается, словно дивный алмаз, ловя тонкие лучи света в пещере моей памяти.
Никогда я не был религиозен.
Я не понимаю всех этих полуспятивших людей, с этими подержанными откровениями от буддизма, мусульманства или христианства.
Все это – не более чем эхо грандиозных медийных проектов давно ушедших веков.
Так думаю я, и вдруг с ужасом понимаю, что эта книга, эта странная, рваная, грустная повесть, эти отрывки обрывочных воспоминаний – тоже что-то, наподобие катехизиса, или торы.
Эхо грандиозного проекта, великой темы моей судьбы, которая странным образом, жестко и вдруг, исчерпала себя, обернувшись тупым концом.
Есть вещи, которые ты просто знаешь. Ты можешь догадываться о них, ты можешь их предполагать, ты слышишь отрывочные фразы, и, наконец  - ты просто знаешь, и все.
Вот и я знаю, просто знаю о том, с кем она теперь – с моим злейшим врагом, который мог стать другом.
Она выбрала этот путь.
И он выбрал этот путь.
Кто из них начал первым – не знаю. И знать не хочу.
Одно время я жалел, что не могу вызвать его на дуэль – по причине отмены и неактуальности дуэлей.
Я перестал об этом жалеть, представив себе однажды, как в близлежащем лесу, вдали от чужих глаз, двое интеллигентов за тридцать, эдаких холеных мажоров-извращенцев, палят друг в друга по очереди из одного на двоих пистолета ТТ, передаваемого из рук в руки после каждого выстрела, а в момент передачи оружия, чтобы скрасить неловкость момента, обсуждают различные аспекты применения пиартехнологий и буддийской философии.
Обосраться можно!
И как странно, в то же время – я так же отчетливо знаю, что право последнего выстрела остается за мной. Очень надеюсь, что он будет контрольным!
Потому что если даже сбить самолет, то пилот остается в живых. Катапульта то на что? Он  вспомнит полет, просмотрев записи в черном ящике.
Выпьет коньяку из фляги.
Прочистит кольт калибра 9,9.
А после этого встанет, отыщет по памяти и по карте зенитную батарею – и перестреляет,  к ****ям,  всех зенитчиков.
Но мне странен и непонятен этот ее выбор – из двух возможных путей она выбрала ведущий вниз, в духовное рабство, в саморазрушение, в расчеловечивание, если к ведьме применим такой термин.
Я знаю его метод – это метод медленного убийства, высасывания тех, кто не чувствует его.
«Низкий подонок!» – как говорила Ляля.
И теперь, когда она где-то во французском борделе (отправленная им же туда же),- и по правде сказать, я не уверен, жива ли она, - я тоже это просто знаю.
И не имею никакого желания (да и возможности) предпринимать какие-либо шаги, чтобы находить и спасать ее.
Он, Унгерн, проклятый спятивший ублюдок, отправил ее туда.
Отправка стала возможной потому, что она от меня отреклась.
И совершенно не важно, что двигало ею – страх, жадность или похоть.
В тот миг, когда она отреклась и стала под ним (не с ним, и не у него, а именно под ним, - это его способ, и я говорил тебе об этом, глупая любимая мною рабыня, запутавшаяся моя рыжая девочка!) – ее участь была решена.
Будучи садистом, я даже могу извлечь некое эстетическое удовольствие из ее теперешнего положения.
Унгерну надо отдать должное: основательно попользовавшись ею, он вогнал ее в столь глубокий сабспейс, что умудрился подписать ее на парижский публичный дом.
Не исключаю, что выродок недурно заработал на этой сделке.
Странный выбор – в сравнении с тем, что я хотел ей дать: счастье, свободу, любовь, будущее.
Видимо, понимание такого выбора кроется в различии психотипов господина  и сабы  - вечная садистская ролевая игра.
То, что хорошо для нее – невозможно понять мне.
Это еще одна причина, по которой я полюбил ее, и люблю поныне.
Моя рыжая Ляля – настоящая, неподдельная, прирожденная  шлюха в самом сладострастном и распутном понимании этого слова.
Я никогда не корчил из себя святошу и не думал, что она имеет отношение к этим всем липовым добродетелям.
Это тоже нас сближает: и теперь, когда я знаю, как стало потом, вместо того, чтобы стать, как будет, - и тогда, год назад, в то самое рождество - когда она, моя возлюбленная, налакавшись коньяку, снимала с себя свои тряпки. А я, на  свой вопрос о происхождении отпечатков пятерни в виде синяков на ее белых мягких ляжках, притворялся, что верю ее вранью: дескать, она «ударилась в автобусе».
Да и какое это все имело значение тогда?
Тем более, какое значение это имеет теперь?...
Она приехала на рождество год назад  -  ко мне, и ни к кому больше.
И неважно, сколько раз и сколько желающих ее пялили до этого. И сколько раз и желающих ее отымеет еще.
Или жарит в этот момент, когда ты, читатель, читаешь эти строки.
Тогда она приехала только ко мне!
Конечно, даже любя меня (а она меня любила, и как я чувствую, любит и теперь) – она продолжала оставаться шлюхой.
В самом лучшем смысле этого слова.
За трехдневный визит мы, негласно согласившись, установили таксу - 50 баксов.
Которые она неизменно, старательно и профессионально отрабатывала, а я аккуратно платил ей, причем не раньше дня отъезда – чтобы моя рыжая любовь не вздумала, получив все авансом, вдруг заявить мне, что «ей не хочется» или «у нее болит».
Как верно заметил Лимонов, у них всегда болит ****а – с первого раза месячных и до самой  смерти.
Но не должно же это означать, что их нельзя пользовать!
Это было бы нелепо - так же, как нелепо было бы прекращать движение на скоростной магистрали по причине того, что на ней после дождя образовались лужи, или асфальт потрескался от слишком большого потока машин.
Кого это волнует?
Она приезжала обычно к полудню. В дороге, в первом приближении к городу (и никак не раньше!) она, наконец, включала мобильник, подаренный мною ей чтобы слышать ее - хоть иногда.
Шлюхи несентиментальны, даже если влюблены – она вырубала трубу немедля после отъезда.
Чтобы я не мог ее слышать.
Это тоже была часть игры, в ходе которой я мстил ей за то, что она не со мной, платя ей деньги.
А она, в свою очередь, мстила мне - за то, что я ей плачу, принимая эти деньги, вырубая трубу.
Делая все по своему – мне назло.
Зная, что это меня бесит, и делая вид, что не понимает, - как же можно сердиться на такие вещи, как часовая ****ежь с подругой по телефону (вместо того, чтобы в это время сосать мой ***, или хотя бы так же поговорить со мной).
Причем ****ежь с подругой, подчеркнуто задушевная,  здорово контрастировала с ****ежью со мной.
До того, конечно, момента,  как ее рот вместо ****ежи не оказывался занят моим ***м.
После этого освежающего посещения она переставала быть нагловатой шлюхой и вновь становилась моей рыжей девочкой.
Получается неплохой рекламный сюжетец по освежению полости рта: да, я таблетка, соси меня, детка!
Появление Унгерна в ее промежности, как я понимаю, было из той же обоймы. Да что там обоймы – пулеметной ленты ее трюков, этих патронов ролевой мести в слишком, не по-детски серьезной ролевой игре.
Так или иначе, теперь она мне отомстила сполна.
Да и себе заодно, - в равной степени.
Достигнув, впрочем, совсем не той цели, к которой стремилась – угробив нас.
Меня.
Себя.
Нас.
Угробив!
Ну да ладно – какая разница, невермайнд….
Я все это рассказываю, чтобы ты, сытый, довольный читатель, отец счастливого и большого семейства, дрочащий в туалете на фотки из Хастлера, понял: перед нашим романом фильмец «Ночной портье» - просто детская безобидная сказка.
И еще одно заруби, читатель, на своем длинном прыщавом носу: да, я применяю к моей девочке разные слова – она и шлюха, и ****ь, и все остальное.
Но, во-первых, когда я говорил ей об этом, она никогда не спорила со мной.
Она только тихонько всхлипывала, лежа подо мною же, раздвинув свои шикарные ноги,  глядя на меня глазами, в которых – и страх, и любовь, и обожание, и боль невыразимая, и слезы, готовые вот-вот вылиться из них.
И они переливались, ее драгоценные слезы, и текли по ее веснушчатым щекам, когда мы кончали.
Она плакала - от горя, и от счастья, и от унижения.
И от того,  что знала: это не унижение, а признание страшной истины, заменившей собой наше будущее, прошлое и настоящее.
А во вторых, и в главных – я люблю ее!
Люблю!
Вечной, страшной, смертной любовью, которая уже почти разрушила меня до фундамента, как прямое попадание фугаса. 
Моя эта любовь после ее предательства дает мне права и не на такое!
Поэтому, читатель, ты должен понять одну простую вещь: моя шлюха, моя рыжая Лялечка – да, она потаскуха, королева ****ей.
Именно поэтому – шапку долой перед моей Королевой!
А кто не поклонился – тому язык я вырву!
Наконец она прибывала в мой город.
Я, задвинувший на все дела, ждал ее дома. Она приезжала прямиком к моему подъезду на машине под правительством своего бывшего обожателя, таксиста, которого вызывала по дороге, - с наконец уже включенной трубы, к автобусу.
Я открывал дверь – и на пороге стояла она, веселая, улыбающаяся, рыжая, еще пахнущая зимой и дорогой, мое счастье, любовь моя.
Она заходила, снимала свой черный дутый куртофан, и не без труда выбравшись из моих объятий - («Ой, Вальтер, ты меня задушишь или сломаешь когда нибудь!») -  начинала осматриваться.
Она всегда осматривалась – как кошка, которую пустили в пусть знакомую, но все же не до конца обжитую ею квартиру.
Движения моей большой рыжей кошки были точь в точь таковы: по-хозяйски настороженны, мягки, и до такой степени блудливы, что я неизменно начинал тянуть ее на диван.
Леночка низменно отказывалась, до поры, («Мне надо привыкнуть, не могу я так сразу»), и мы заседали на кухне – кофе, коньяк, и омлет «душевный», как она называла мою стряпню, чем то напоминающую помесь запеканки с лозаньей, только лучше.
Только я умею готовить эту штуковину из банки маслин, пяти мясных продуктов, трех сортов сыра, яиц и еще черт знает чего!
Да! Еще апельсиновый сок и снова сыр – их моя детка потребляла в огромном количестве.
И потом от нее пахло – я клянусь! – букетом полевых цветов!!!!!!!!!!!!!!!
Я давал ей между делом мои статьи, - где между строк, как любовные объявления, расклеенные на задворках вечерних газет, посверкивали искры моей любви и тоски по ней.
Она рассказывала о своем нехитром житье бытье – о той его части, которую считала возможным приоткрыть мне.
Наконец, когда моя девочка напивалась до нужной кондиции, я брал ее за руки, вытаскивал со стула и вел в комнату- ****ь.
Она раздевалась, послушненько садилась своим мягким белым задом, наконец извлеченным их неизменных, купленных мною еще летом, штанов, на белизну простыней, открывала рот и брала в него мой ***.
Я видел ее плечи, рыжую макушку и розовые края края ушей – и все звезды космоса, включая еще не родившиеся, и всех зеленых человечков, и спиралевидные вселенные (см. учебники астрономии).
То, что вы все называете минетом – полная туфта по сравнению с тем, что вытворяла моя девочка. Ее рот и все остальное лицо было создано именно для того, чтобы делать эту тонкую процедуру. И делала она ее с ювелирной филигранностью, да так – что мое почтение!
Такая минетчица!............
А потом она ложилась на спину, большая и мягкая,  стройная и гибкая, и раздвигала ножки, и открывала свою добрую розовую щель с аккуратно постриженной рыжей дорожкой – и я въезжал в нее.
Она в этот момент прерывисто, как на всхлипе, вдыхала, и делала привычную гримаску, долженствующую означать несколько фраз:
«Ой, со мной это впервые!»,
«Ой, как здорово!»,
«Ой, как ужасно!»,
«Ой, наконец-то!»,
«Будь со мной ласков»,
«Хай мой пан мене везьме», -
 и еще с дюжину оттенков помельче.
А после я впивался в ее губы, нежные, мягкие, ****ские, святые, любимые губы, секунду назад ласкавшие мой *** – и мы улетали.
В те самые вселенные – и в черные дыры в них.
В тот предрождественский день мы кончили (у нее была с этим  проблема, как у многих женщин ее профессии), и мы долго лежали, обнявшись.
А потом я включил радио.
Там запел Васильев, - о том, что не знали мы друг друга до этого лета, и о том, что мое сердце остановилось.
Тут моя свежекончившая девочка вытерла слезки, вскочила и  выдала дэнс – как тогда, в Черном Слоне, в наш первый вечер.
И я увидел ее, и я почувствовал, что она, вот сейчас, сей момент, на моих глазах, танцуя своими голыми пятками на моем остановившемся сердце, растянула миг, как простыню по дивану, остановила время, и мы с ней находимся там, где времени нет.
За пределами всего, что принято считать реальностью.
Блики лампы и прыгающие тени скользили по стенам комнаты. Я во все свои глаза, принявшие, как я думаю, размеры фар мотоцикла Харлейдэвидсон, смотрел на мою голую счастливую рыжую девочку, танцующую для меня, - понимая, что жизнь взлетает на тот самый пик, с которого шагают на ту сторону вечности.
И что ни случись потом – это не имеет значения, когда ты понимаешь, что даже эта песенка из радиоприемника была написана каким то незнакомым челом специально для этих минут, - когда минуты, часы и дни прекращаются, и остается лишь чистое, как слеза моей Лялечки, ничем не замутненное, никакой шнягой не разбодяженное, наивысшей пробы счастье!
И виделось мне по ту сторону времени наше прекрасное будущее – где мы вместе, где ничто не в силах разлучить нас, где с нами наши настоящие друзья, а лес – не место дуэли на одном пистолете, а поляна для пикника.
Будущее, где мы останавливаем белый свадебный лимузин на главной площади ее родного городка, и танцуем в 10 сантиметрах над уровнем грешной земли, среди весны и цветов белой акации, наш белый, белый, белый вальс, растворяясь в солнечных лучах, таких же рыжих, как ее волосы, таких же ласковых, как их отражение на глади Днестра – или искры счастья в глазах моей возлюбленной.
Не смейтесь надо мной, крылатые набоковские господа присяжные, господа небесные заседатели, бессильные сизокрылые серафимы!
Не смейтесь надо мной и моими мечтами, суки!
Нет у вас такого права – после того, как вы должны были помочь нам, и потом присутствовать при этом вальсе, тихо улыбаясь из своей правительственной ложи в белых кущах облаков, в статусе гостей со стороны невесты.
Вы просрали это шоу, господа многокрылые серафимы!
Вы ничего не можете – только работать присяжными в небесной лавочке «Иисус Христос и Отец. Судный день инкорпорейтед».
На кого, как не на вас я рассчитывал – пусть самую малость, но рассчитывал ведь, этим летом, когда приехал к ней?
Кто, как не вы, небесный ОМОН, должны были дать мне тот маленький шанс, сделать этот едва ощутимый толчок, чтобы все шары ушли в лузы?
Вас на это не хватило! Так что – не судите и не судимы будете, господа небесные заседатели.
Я заявляю  отвод вашему составу суда! По тем основаниям, что не доверяю вам вести это дело, как и все прочие дела.
Вот мой вам стейтмент: «YOU    ARE    FIRED!»
Когда Лялечка отплясалась, когда мы сбегали в душ и ткань пространственно-временного континиума, порванная моей рыжей ведьмочкой, начала потихоньку затягиваться, мы ушли на кухню, зажгли свечку и открыли следующую бутыль – на сей раз красного двадцатилетнего.
- Люди……..Странная порода. Как ты умудряешься любить их - таких? – поинтересовался я после первого тоста.
- Боже, как же я люблю их – иногда они приходят ко мне – все, разные, и это настолько переполняет сердце, что словами выразить невозможно, настолько, что хочется плакать – и плакать, и смеяться.
Но бывают такие, что любить их просто невозможно, даже если очень захочешь, не получается, и от этого мне страшно, потому что в моем сердце, в моей душе вдруг появляется такая нелюбовь… Мне кажется, что это ненависть, и мне страшно от этого…
Это все похоже на воздушный шарик – веселый такой шарик, несет его куда то ветром, а на ниточке внизу – динамит привязан, и когда он рванет,  на чью голову все это свалится – неизвестно……
Мы помолчали. Выкурили по сигарете.
Было тихо – только капала из крана вода, капля за каплей, как дни из трубы времени.
- Просто никто не может себя узнать. – прервал капли я - Не знают себя – и знать не хотят, поэтому придумывают друг для друга роли убийц, маньяков – и начинают им соответствовать. Больше придумать то ничего не могут, воображения не хватает.
И вообще – не о том. Ляля, выходи за меня замуж!
Ляля вздохнула и закурила следующую «прилуку лайтс».
- Себя можно познать лишь после того, как откроешь границы своих собственных возможностей. Но, если посмотреть с другой стороны, есть вещи и поважнее, чем самокопание и приобретение жизненной мудрости. Во мне уживается несколько людей, а если быть более точной, то две женщины (это как минимум ). Одна желает получить от жизни всю радость, приключения, страсть,  весь фейерверк любви. А другая пытается стать рабыней тихого повседневья, семейного очага и всего того, что с этим связанно. Я боюсь, что наступит тот момент, когда будет уже поздно о чем-то мечтать. А уж исполнять задуманное, тем более.
Что же мне мешает? Может, я испытываю чувство вины перед всеми и одновременно понимаю, что я нахожусь  в зависимости от всего и от всех. Оказывается, у меня существуют комплексы и самый яркий, это моя неуверенность.
Я страдаю сама и заставляю страдать других. Неужели это и есть основной принцип,
на котором построено всё общение в мире. Получается  садомазохизм какой-то. И если рассмотреть жизнь семейных пар, то можно увидеть с каким усердием, сами того не понимая, они ежечасно придаются таинству садомазохизма. Работают, уставшие идут домой, где начинается игра с брюзжанием и жалобами, обидами и   обвинениями и т.д. И тп.  Взаимная тирания. Ведь это сплошное несчастье. Можно же привыкнуть  к такому страданию и прожить так всю жизнь. А может, именно через страдание людям открывается истина человеческого бытия? Может, через боль и унижение, когда терять уже нечего, приходит спасение и полная свобода от всего.
Но это уж слишком мрачно. Хочется надеяться на то, что  наши желания обладают такими же свойствами, как и страдания.
И если сила желаний велика, тогда можно  достичь последней черты, опуститься на самое дно души и понять, что  в этой жизни есть ещё много прекрасного.
Я хочу жить  и думать, что жизнь является самым замечательным и интересным путешествием в неизведанные миры.
И тот, кто дал нам такую возможность, на самом деле сделал для нас огромный подарок. Вот тебе и ответ. Поэтому я не могу выйти за тебя. Потому что тогда это будет ад кромешный. Да и какой из тебя отец семейства? Ты герой-любовник, странник… Да и я человек не семейный. Семья у меня – это так, отмазка. Чтобы ко мне не лезли и дали жить, как я хочу. Я и в мужья этого человека себе взяла – потому что у него такая профессия, что он дома не бывает никогда. Ну появится там на месяц, уж потерплю как нибудь….
- Ты хочешь прожить свою жизнь именно так?
- Когда то в школе, в десятом классе, нам задали сочинение написать – как я хочу прожить свою жизнь. Я написала несколько предложений: «Я хочу прожить жизнь ярко ибыстро, и сгореть как костер, как фейерверк. И успеть осветить всех своим огнем. А смерти я не боюсь. Смерть это лишь переход. Надо просто уйти спокойно – и нас там примут.» И, ты знаешь, я так и живу – у меня так и получилось.
- Лихо! Давай жахнем, бэйби.
- За что?
- За то, что ты в своем сочинении сказала.
Мы чокнулись.
Свечка потрескивала, догорая.
- Ты же писатель – сказала Ляля – почему ты не пишешь? Что бы ты хотел написать – вот прямо сейчас?
- Написать бы стих – веселый, добрый.
- Или лучше сказку. Веселую. Добрую – для детей. А лучше – книжку таких сказок…
Она посмотрела на свою рюмочку с коньяком и лихо ее опрокинула.
                -  Вот когда закончатся все войны…
- Эх …(снова рюмка совершила акробатический трючок) – за это время дети вырастут, и у них будут собственные дети, а войны, между тем, будут все продолжаться.
Но ведь дети не могут расти без сказок! Как же они будут расти – без сказок?!

Мы на время замолчали. Одна из двух свечек догорела.
Лялечка собрала воск и скатала из него шарик.
Потом стала играть ладонью с пламенем оставшейся гореть свечки.
Огонек заплясал и начал сам собой выделывать замысловатые па возле ее неподвижной ладони.
Мы сделали по глотку.

- Ну ладно…… - сказал я - Познать себя. Я других со стороны вижу – и узнать их могу, правда, ничего в этом нету хорошего, муть одна. А себя я не вижу, и не знаю потому. Вот скажи мне – ты меня знаешь как никто другой. Ты единственная, кому я являюсь в своем истинном обличье. Кто я?
- Ты умный – и наивный. – ответила Ляля - Добрый – и озлобленный.
И при всей своей доброте – ты можешь быть жесток.
Если рубишь – то сразу, отрубаешь намертво и бесповоротно, возврата нет.
Чик – и купировали кота!
Ты рубишь сразу, потому что добрый, - ведь по частям больнее.
Ты жертвенный – и в то же время аферист.
Ты авантюрист и сумасшедший – в хорошем смысле слова.
Ты работаешь ради идеи.
Но для того, чтобы сражаться за эту идею, тебя должны здорово достать.
Ты хитрый – но в силу наивности – хитрый где-то там, в глубине, и твоя хитрость тоже  чем-то наивна.
Ты одинокий - возможно, это какой-то комплекс еще с самого детства, возможно, это твое постоянное свойство, с которым ты все время борешься.
И у тебя хорошая память. Ты ничего не забываешь – ни добра, ни зла. Ты можешь быть мстительным и забывчивым: раз отомстил, забыл, что отомстил – и снова мстишь.
И ты умеешь красиво пользоваться ими, этими словами – и матными тоже.
Если объединить в один персонаж барона Мюхгаузхена и Дон Кихота – то как раз и получишься ты, Вальтер Штурмфогель.
Ты элегантен и оригинален – во всем и до мелочей. Как и твои подарки.
Вот пожалуй, какой ты….Но я наверняка пристрастна………

Что я мог сказать на это? Я ее обнял, и мы пошли в комнату.
Опустилась глубокая ночь. За окном повалил хлопьями крупный белый снег.
Я раздел ее, и мы стали ****ься.
На этот раз мы ****ись стоя.
Она стояла передо мной нагнувшись, опершись руками на спинку стула, глядя потухающими глазами в окно, на то, как сквозь свет фонарей падает на улицу и заметает ее снег, как идет домой какой-то припозднившийся прохожий, на наше отражение в темном оконном стекле.
Я был очень старателен. Вскоре у моей девочки задрожали сначала коленки, потом ляжки, потом лодыжки, потом она задрожала вся, - и заплакала, горько-горько, и обкончалась одновременно со мной.
А потом мы обнялись, и долго лежали молча.
- Расскажи мне сказку! – попросила она в темноте.
- Сказку… Ну что ж… Сказка про бабочек. Хочешь?
-Угу…
- Жили были бабочки – разные, яркие, красивые. Они жили в том краю, где везде растут цветы.
Но вдруг наступила зима, пошел снег, и цветы завяли.
Тогда бабочки полетели в город, где жила Эленриэль, королева эльфов.
Они прилетели к ней и стали кружить под ее окном.
- Милая Эленриэль, королева эльфов! – тоненько-тоненько просили бабочки – Помоги нам, прогони холодную зиму, отогрей цветы, ведь иначе мы умрем!
Эленриель позвала своих рыцарей – эльфов, запрягла в повозку золотых стрекоз, и помчались они в страну бабочек.
Рыцари-эльфы своими тонкими мечами, сделанными из солнечных лучей, разрубили сырой холодный туман, и он уполз в трещины земли.
Эленриэль запела песню весны, и солнце выглянуло из-за туч, и ушла злая зима.
Цветы услышали пение Эленриэль,  и ожили.
- Спасибо тебе, милая, добрая Эленриэль! – пропели бабочки – Ты спасла нашу страну. Будь нашей принцессой! Оставайся  у нас!
- Милые бабочки! – отвечала Эленриэль – Я не могу остаться, ведь тогда Дивный народ эльфов останется без королевы, и будет некому петь наши песни!
- Ах, как жалко, милая Эленриэль! – расстроились бабочки – Но знай, если отныне тебе взгрустнется – лишь позови нас, и мы нашими крылышками прогоним твои печали!
Бабочки в честь принцессы Эленриэль устроили прекрасный бал, и вскоре вновь повеселели – ведь бабочки не умеют грустить подолгу.
А Эленриэль  вернулась домой.
С того дня под ее окном всегда  порхает несколько мотыльков, и на каждом цветке в ее саду сидит прекрасная большая бабочка.
А саму Эленриэль, королеву эльфов, называют еще и Принцессой бабочек.
Вот такая сказка. Понравилась?

Эленриэль тихо кивнула - она уже засыпала.
Я обнял ее, и мы уснули.
Так мы встретили рождество – какого года не скажу.

Утром, выпив сваренный мною крепчайший кофе, она стала собираться – за ночь навалило много снега, она боялась опоздать в Миражполь к прихворнувшей дочери.
Я выдал ей обычные 50 баксов и проводил  на вокзал.
Снег все падал, и я стоял на перекрестке, когда ее автобус проехал мимо. Она сидела у окна. Увидела меня. Помахала мне. Послала воздушный поцелуй.
Я пошел домой, утопая в  снегах времени, - вне времени и чего бы то ни было еще.
Потом Слава Бутусов в честь этого утра написал Песню идущего домой.
Молодец, подсуетился, всегда был шустер.
А я, вернувшись на разгромленный нашими полетами во сне и наяву флэт, включил в то утро БГ.
Конечно же, это был Город Золотой.