Сережа

Меня зовут Сережа. Мне 9 лет. Через два с половиной месяца будет десять. На дворе 1990-й год. Мама мне часто устало говорит  после работы: «И угораздило же тебя родиться в такое время, сынок». Я, признаться, не совсем понимаю, о чем она. Я не знаю другого времени. Я хожу в школу, в 4-й класс, прихожу после нее, делаю уроки и читаю любимые книжки. Больше я ничего толком и не знаю.
Я знаю, впрочем, одно.  Мне очень нравится Юля. Я даже ее люблю, хотя не сильно представляю, чем отличается «нравиться» от «любить». Мы учимся вместе с первого класса, и в последнее время мне кажется, что я стал приходить в школу только ради того, чтобы ее увидеть. Видели бы вы ее. Она очень красивая. У нее очень милые смешные глаза, в которые я не могу смотреть долго, так как мне кажется, что я совсем все на свете позабуду. К сожалению, ее красоту вижу не только я. Почти все мальчишки из нашего класса юлят вокруг нее.  А ей самой почему-то нравится Григорьев, парень с вечно сальными волосами, грубиян и хулиган, о котором ходят слухи, что он курит. Я, правда, тоже пробовал курить. Еще в первом классе мы с товарищем ходили под окнами дома и собирали окурки, выбирая подлиннее – Герцеговина Флор, Салем, Мальборо, ТУ-134, Родопи – и, чиркнув спичками, которые болтались у нас в кармане постоянно, так как не было для нас большей радости, чем устроить небольшой костерчик и сидеть в его дыму, вдыхали это сизоватое облако. Правда после этого мы долго кашляли и пытались избавиться от жжено-кислого вкуса во рту, устраняемого только охапкой прожеванных листьев. Тем не менее этот Григорьев имел обыкновение тискать в углу Юлю, что-то говорить ей на ухо, от чего она хоть и била его ладошкой в грудь, но смеялась своим звонким веселым смехом. От этого смеха мне становилось как-то… не по себе. Я больше всего хотел, чтобы я стал причиной этого смеха. Поэтому я громче всех на перемене носился по школьной рекреации, активнее всех играл в «салки» или «слона», косясь в ее сторону – замечает ли она меня?
Я не знаю, нравлюсь ли я ей. Хотя она довольно часто просит меня решить какую-нибудь задачку по математике или дать списать упражнение по русскому, благо у меня почти по всем предметам пятерки. Ну да это, впрочем, обычное дело, этим пользуется почти весь класс. Но никому я не помогаю с таким трепетным содроганием сердца и осознанием собственной значимости, как ей. У меня, кстати, до сих пор в памяти случай, который помогает мне думать, что я ей все-таки небезразличен. Когда мы были в первом классе, почти все дети оставались на продленку, в которую обязательно входил «тихий час». Собственно, тихим он был всего лишь в названии. Пока учителя-воспитательницы не было, мы бесились почем зря. Особенно популярным у нас была игра в показывание писек, когда по очереди выходили в проход между кроватями голыми, либо в одних трусах. Во время одного из таких походов меня застукала вошедшая неожиданно воспитательница и потом, после продленки, мне что-то об этом говорила – не помню что. Так вот, в один из таких дней, когда мы, набесившись, уже укладывались в кровати, Юля подошла ко мне, подоткнула одеяло, и нежно (мне казалось, что именно нежно) поцеловала меня в щеку. Я притворился, что уже сплю, но внутри меня взыграл такой вулкан. Мне казалось, что я – счастливейший человек на свете, что она выделила меня – Она Меня Поцеловала! Правда похожего больше не повторялось. Я смотрел на нее, иногда говорил с ней, ждал, ждал, ждал, не зная, как поступить. И вот прошло три года и я все-таки решился сделать первый шаг.
Это было вчера. Я почти весь день не сводил с нее глаз. На вопросы учителя отвечал сбивчиво и не заработал к пятому, последнему, уроку ни одной пятерки, что со мной бывало редко. Все выжидал момента, который прояснит, наконец, как я к ней отношусь. Я думал, как мне лучше сделать – просто подойти и сказать я стеснялся. Да и застать ее одну тоже было трудно – рядом с ней всегда кто-то был. Тогда – идея! – я написал ей записку «Я тебя люблю. Ажерес» и незаметно подложил ей в портфель. Это был последний урок и все расходились по домам. Пошел и я, неотступно представляя себе ее реакцию.
И вот наступило сегодняшнее утро. Я уже проснулся с ощущением, что что-то пошло не так. В школу я пришел в нервном возбуждении и с нарастающим желанием, чтобы Юля в этот день заболела. Но все оказалось гораздо хуже, чем я ожидал. Уже зайдя в класс, я обнаружил во всю доску надпись Сережа+Юля=Любовь. А уже пришедшие одноклассники стали кричать «Жених пришел». Больше всех буйствовал Григорьев, кричащий «Тили-тили тесто – жених и невеста!»,  заводя при этом остальных. Девочки смеялись, глядя, как пунцовеет мое лицо. Мальчики пихали меня локтями, повторяя «Жених, жених». Юля сидела в углу, стараясь не смотреть на меня. Тут на меня нашло малодушное помутнение. Я начал отбиваться от парней, кричать, что это не я писал записку, пытался стереть надпись на доске, но кто-то постоянно держал меня за руки и надпись обновлялась вновь. Никто не хотел мне верить, кроме моего лучшего друга, который пытался заступиться за меня, сказал, что это не я писал записку.
И в этот момент, а может быть мне просто показалось, что Юля как-то особенно грустно посмотрела на меня…
Я не помню, как пришел из школы, не помню, что я делал. Кажется, просто сидел в комнате, обхватив руками колени, и молчал. Скоро пришел отчим, увидел меня и подошел ближе. От него пахло смесью табака, пота и лука. Я не знаю, зачем люди едят лук. Ведь от него такой противный запах. Мне кажется, он опять был пьян. А когда он был пьян, он становился каким-то странным. Он говорил мне странные неизвестные слова, доставал из своего ящичка карты, похожие на игральные, только на них не было усатых королей, холеных вальтов и розовощеких дам. Хотя нет, дамы там были, но они все представали в странных позах, как будто выворачивали что-то у себя между ног. Там еще были мужчины, у которых стояла писька. И они, казалось, засовывали ее женщинам куда-то между ног, а иногда и в рот. Причем как у мужчин, так и у женщин на лице было какое-то странное выражение болезненного удовольствия, которого я никогда не встречал в жизни. Хотя нет, один раз было: один дядя стоял за подъездом и писал, лицо его при этом выражало что-то похожее.
Впрочем, ладно бы отчим только показывал мне эти картинки. Иногда, когда мамы не было дома, он начинал меня щекотать, причем не подмышками, а мою письку. Мне всегда было очень щекотно, я визжал, захлебывался смехом и вырывался. Но сегодня отчим был более настойчив. У него был какой-то странный блеск в глазах. Он опять полез показывать эти картинки, хотя я видел их десятки раз, он стал комментировать их: «Вот видишь, здесь женщина берет член мужчины в ротик. Видишь, как ему приятно? А ей? Видишь, как озорно она нам подмигивает? Скажи, ты бы хотел так? Скажи, ты бы хотел? А? Хотел?»
Он обдавал меня своим непереносимым запахом изо рта, начал засовывать руку мне в штанишки, чтобы щекотать мне там, а мою положил к себе в промежность, где я сквозь ткань ощутил что-то твердое.
Я не выдержал, рванул руку, с воплем ринулся к ванной, закрылся изнутри и крепко-крепко зажал ладонями уши, чтобы не слышать, как отчим барабанит в дверь и кричит «Сережа! Сергей! Открой! Я кому говорю! Открой, а то хуже будет!»
Я вот сижу здесь до сих пор. Жду маму. А она, как назло, работает в ночную смену. Я не могу и не хочу выходить. Я не хочу идти в школу. Там опять начнут тыкать в меня пальцем. Опять начнут кричать и обзывать. А Юля! Я понимаю, но не могу принять, что это она показала всем мою записку, что это из-за нее так все вышло. И кроме того, вспоминая те картинки отчима, я не могу представить, что она будет озорно улыбаться, держа во рту мужскую пипиську…