Пианист

Он знал, что жизнь – прекрасная штука.

Кругом – ни облачка. Несмотря на то, что ещё только-только отгромыхала гроза, мимолётная и какая-то лёгкая, какие бывают лишь летом. Отгромыхала непрошеная гостья бархатистыми раскатами и ушла далеко-далеко, как будто и не было её вовсе, не оставив в память о себе ничего, кроме прозрачного, чистого и свежего, напоённого сладковатым озоном воздуха. Да и эта приятная свежесть скоро пропадёт, пропитавшись лучистой теплотой яркого, весёлого июльского солнца. Всё вокруг благоухало, радостно переливались голоса птиц, вспугнутых было дождём. И как приятно ему было осознавать, что он находится сейчас здесь, вдыхая ароматы лета, среди чарующей прелести природы, вдали от знойного, пыльного и шумного города.

“Да, жизнь - прекрасна”, - думал он. И, созвучная его мыслям, текла музыка, переливаясь золотыми аккордами, насыщая всё его существо чудесным, непередаваемым трепетом. Музыка была великолепна. Она звучала где-то внутри него, нежно трогая душу, и так близка была она его собственным чувствам, что казалось, будто он сам и создаёт эту музыку, сочиняет её, передаёт её медленно льющийся мотив всему миру.

Да ведь он действительно сам создавал эту музыку, чарующую музыку – то пела его душа, радуясь жизни.

Просто радуясь жизни. И ещё тому, что он тоже причастен к музыке, этому так мало познанному, но такому прекрасному искусству, ведь он – пианист. Да, он пианист, и он мог сам сочинять и передавать людям этот божественный дар, без которого он не представлял себе жизни и в котором, одновременно, видел всю свою жизнь – музыку. Безусловно, у него – большой музыкальный талант, и со временем он обязательно станет мировой знаменитостью, похожим на… ну, скажем, на Шопена. Ведь учитель с самого первого занятия сказал: “Из тебя выйдет настоящий пианист, мой мальчик, я надеюсь на это. Но надо стараться, очень стараться!”

О, как он старался! Он отдавал музыке все силы, на уроках в музыкальной школе он боялся пропустить даже одно слово учителя, - даже слово! Но занятия не были для него мукой, отнюдь, это было величайшим наслаждением – знать, что ты учишься и отдаёшь всего себя любимому делу и одновременно чувствовать, как в ответ на твоё неимоверное старание душа наливается новыми, очищающими звуками, крепнет и становится лучше, светлее, беззлобнее, жизнерадостнее… И ты становишься человеком. Настоящим человеком. Эти его уроки! Для него это было истинное счастье.

“Будь осторожен, сынок”, - послышался из-за угла дома голос матери, и он на короткое время прервал, перерубил цепь воспоминаний, таких сладких для него, таких опьяняющих… “Хорошо, мама”, - покорно сказал он в ответ, досадуя в душе, что ему помешали. Помешали в одиночестве радоваться жизни. Просто радоваться жизни. И ещё слушать музыку своих воспоминаний.

Несмотря на свои четырнадцать лет, он уже вовсю помогал отцу, который вынужден был прервать свой отпуск из-за каких-то экстренных дел на работе дня на два-три и находился сейчас в городе. Они несколько дней назад начали возводить небольшую пристройку к их дачному домику, и теперь ему пришлось одному продолжать начатое с большим энтузиазмом дело. Но он совсем не огорчался этому. Работа ладилась в его руках и, к тому же, нисколько не мешала, а, быть может, даже и способствовала его душевному покою, воспоминаниям и мечтам о будущем.

Он включил циркулярную пилу и принялся разрезать надвое доски – они оказались слишком широки. Но даже режущий уши визг циркулярки не мог заглушить сладкого голоса прошлого…

Он до сих пор отчётливо помнил тот вечер, да и не так уж много времени прошло с тех пор – всего лишь два года. То был первый его музыкальный экзамен. И тогда это было настолько важным событием для него, что он хранил в памяти всё до мельчайших подробностей и теперь словно бы опять находился в этом зале.

Зал был не очень большой и поэтому оказался почти заполнен. Но, невзирая на небольшие размеры помещения, всё равно он в первый раз выступал перед такой аудиторией. Тогда ему казалось, что все глаза были устремлены на него, они будто бы подбадривали его и в то же время просили: “Ну, сыграй же, сыграй для нас! Покажи всё, на что ты способен!”

И он сыграл. Его волнение ушло уже после первых звуков вальса Шопена. Неуверенность пропадала, постепенно уступая место вдохновению. И уже ближе к концу выступления оно заполнило его всего, это была какая-то всепобеждающая радость, это было ликование. Он упивался тем, что сумел отдать музыке себя целиком, без остатка. И был вознаграждён. Когда он, пошатываясь, встал из-за рояля, зал приветствовал его громкими аплодисментами. Хлопали все, даже жюри. И хлопали от души. А он готов был плакать от счастья.

Уже потом, оказавшись за кулисами, он, ещё не зная результатов, был уверен, что сдал экзамен на отлично и переведён в следующий класс музыкальной школы – очередную ступень к вершине…

Ещё одна доска разошлась на две равные половины, которые он аккуратно укладывал друг на друга. На земле под отчаянно вращающейся пилой росла горка мелкой стружечной пыли. Он поднёс к зубчатому диску новую доску, и всё кругом опять наполнилось противным визгом…

А потом было награждение, были похвалы. Его хвалили все без исключения, и ему нравилось это, потому что он точно знал, что достоин этих слов. А потом…

Что-то попало ему в нос и нестерпимо защекотало внутри. Он весь подобрался, мышцы его напряглись, лицо исказилось в неудержимом желании чихнуть, а правая рука скользнула чуть в сторону и чуть вверх по доске… И в первый момент он даже не осознал, что произошло – он просто застыл в оцепенении.

А понял он всё, когда пришла боль, адская боль. И в его голове опять звучала музыка, но она была какая-то странная, особенная, и, слыша её, он почему-то понимал, что никогда уже больше не сыграет на рояле. Никогда и ничего. Когда музыка замолчала, он провалился в пустоту.

Рядом с ним, на окровавленной, посыпанной мелкой стружкой земле, лежали четыре пальца его правой руки.

…Когда машина “скорой помощи” уже на полном ходу мчалась к больнице, высокий, со светлыми, словно выгоревшими на солнце усами, санитар обратился к своему хмурому напарнику в белом халате:

- Когда всё произошло?
- Окола полутора часов назад.
- Тогда, я думаю, уже не пришьют. Мать его совсем обезумела. Она ведь даже в холодильник не догадалась их убрать..
- Как пить дать.
- Сам то он как?
- Крови много потерял… Да ничего, думаю, отойдёт.
- Если хотя бы в городе был, а сюда тащиться-то – сам видел…
- Да ладно уж, бывает и похуже. Переживёт.
- Это точно. Да и не пианистом же он собирается стать, в конце концов.

И санитар усмехнулся.