Бонсай. Жертвоприношение

Зимой небо прячется. Особенно, если зима теплая и сырая, небо почти всё время скрыто за облаками, как будто не хочется ему смотреть на безобразное месиво из каши снега и грязи. Зато вечером облака загадочно подкрашиваются земными фонарями.
Все машины ездят с длинными светящимися усами, как у сома. Конечно, это свет от фар отражается в мокром асфальте. Но в темноте кажется, что машина плывёт по черному бездонному ручью, управляя собственным движением именно с помощью этих впереди плывущих усов.
На носу Новый год, но ни мороза, ни снега не наблюдается. Одуревший от внезапного пробуждения в сырости теплых батарей комар тяжело опускается на торчащий из оконной рамы поролон  и абсолютно не жаждет крови.

С некоторых пор я перестала любить темноту зимнего утра, которая была бы такой же волшебной, как и, пронизанная желтым  светом фонарей, чернота вечера, если бы не нужно было ехать на работу. Но особенно я не люблю утром проезжать одно место в моем довольно длинном путешествии. Нет, это не темный, глухой переулок, это - центральная площадь.
Как-то, проезжая эту площадь, я во все глаза пыталась разглядеть в окно троллейбуса все фонарики и гирлянды, украшавшие площадь, мигающие, исчезающие и вспыхивающие снова. И вдруг мое внимание привлекло черное пятно, двигавшееся прямо под колеса моего троллейбуса. «Кто-то мешок обронил, и ветер подхватил его…» - сразу подумала я. Если бы! Через дорогу беззвучно, упираясь передними лапами и подтягивая перебитую заднюю часть тела, пыталась перенести себя черная собака. Она не скулила, не издавала ни звука, видимо из-за болевого шока или от ужаса и стремления уйти поскорее с такого непредвиденно жуткого пути. И это ее безмолвное, целенаправленное из последних сил движение было таким страшным, что заскулила я, видимо громко, потому что окружающие кинулись к окнам, и так же, как я, отшатнулись от невыносимого зрелища.
Я молилась всем святым, чтобы они помогли собаке, позаботились о ней. Ведь даже, если она доползёт до противоположного тротуара, поможет ли кто-нибудь ей, отвезет ли к ветеринару, но спасет ли это её? Скорее всего, она будет медленно умирать от потери крови, боли, мороза и голода. Весь этот ужас её маленькой жизни, скрестившейся с моей, проходил у меня перед глазами. Я все никак не могла понять, как можно так мчаться и спешить, чтобы не заметить довольно крупное животное. Машин было две, обе неслись. Но один водитель затормозил перед собакой, а второй – нет. Каждый сделал свой выбор.

Много чего пронеслось у меня после, но в тот миг, когда я поняла, что не пакет перекатывается ветром через дорогу, а несчастное животное пытается выжить, глядя в лицо смерти, передо мной открылась необыкновенная хрупкость жизни. Подсознательно мы и знаем и не знаем это. Кто хоронил близких, знает это лучше других. И все-таки в какой-то миг ты вдруг постигаешь это не через боль утраты, а как связь, как соединение всех существующих жизней с космосом, который есть в тебе, и ничтожно малой частью которого ты себя однажды ощущаешь со всей полнотой и уверенностью.

Ночью мне приснились трупы, аккуратно лежавшие в коробках, уложенных в штабеля. Они почему-то были смуглые и похожи не то на китайцев, не то на японцев. Я волновалась, что же они вот так открыто лежат, и всё порывалась закопать их, даже подружку просила помочь мне. Трупы, их было несчетное количество, все-таки кто-то зарыл, потому что они исчезли, и только беспорядочно лежащий песок говорил о том, куда они делись.

Вскоре меня поразило сообщение в новостях о страшном цунами, в мгновенье ока унесшем тысячи жизней в Малайзии. «Посеешь ветер, пожнёшь бурю» - пронеслось у меня в голове.
Каким-то образом, сбитая собака, сон и эта трагедия в далёких тропиках соединились незримыми нитями, как части повести о преступлении и наказании. В каком-то бреду мне мерещилось, что не соверши зло тот лихой водитель, не было бы предупреждения мне, и не потребовалось бы такое дикое жертвоприношение.

Всё это можно было бы считать бредом, если бы в то мгновение, когда я увидела, как тащит бедная собака уцелевшими передними ногами свою непослушную, омертвевшую заднюю часть, мне не привиделся мой бонсай. Сколько раз, затаившись, я следила за тем, как он перебирался из коляски на кровать, не смея помочь ему, потому что он хотел делать это сам и только сам.
Я назвала его бонсаем в Париже. Мы гуляли с ним по набережной Сены и набрели на целый квартал палаток, в которых продавались цветы. Я рассказывала ему о ярких пёстрых питуньях, о ноготках и анемонах, он восхищенно смотрел и улыбался, и, казалось, любил меня за мои знания цветов еще больше.
Среди палаток оказался маленький, крытый павильон. Там продавали созданное японцами чудо – бонсай! Карликовые, по сути изуродованные копии мощной, свободолюбивой сосны, дуба, каких-то невиданных мной деревьев вызывали восхищение и в тоже время сжимали мое сердце. Они были так прекрасны, как могут быть для Бога все его творения, но мысль о том, что эта красота была создана такой жестокостью, угнетением природы была невыносима.
Я посмотрела на красивое, благородное лицо человека, ждущего меня на улице, потому что коляска не проехала в дверь, на его искалеченное болезнью тело, бесконечно любя и любуясь им, страдая за беспощадность выпавшего ему жребия, и назвала его – бонсай.

Небеса не выдержали. Они будто указали мне, что случится нечто страшное, и даже подсказали, где.
Я услышала, но не поняла. И только потом части головоломки сложились, но было поздно…