дом

ДОМ
 При въезде в Ростов раньше сразу бросались солнечные часы на торцевой стене кирпичного дома. Не бог весть какая достопримечательность, и время по ним тяжеловато было определять—непривычный циферблат и непривычное расположение для солнечных часов—вертикальное—делали из часов просто декорацию, за которую цеплялся взгляд. Не так давно почти впритык к дому с часами стали строить престижное здание—престижное уже по одному виду. Я не задавался вопросом, что же это такое строится, но часов стало жалко—«фунциклировать», по выражению моего знакомого, они уже не будут: новостройка полностью закроет солнце, и останется на стене лишь непонятного вида циферблат. Жизнь если не кипит, то по крайней мере тихо булькает там, в своем горшочке, и дома новые надо строить, но когда останавливаются солнечные часы, становится не по себе.
Машина вынырнула из потока пыхтящих железных коней и свернула в переулок. Попав с центральной улицы на задворки, я сразу ощутил разницу: дома.
Не знаю, почему в других городах я такого не замечал, но в Ростове дома подчеркивают возраст города, причем подчеркивают не благородные его седины, а именно дряхлость. Как в плохом сне, кругом громоздятся кирпичные строения в два, три этажа, готовые вот-вот рухнуть; трещины-морщины на стенах, просевшие фасады, искрошившийся кирпич, непонятной формы кривые окна-- будто подслеповатые глаза—все дышит ветхостью и невыразимой болью. Убийственно ясная родилась мысль: этим домам не дают умереть.
Меня высадили в одном из закоулков, где, несмотря на тесноту, тем не менее сновали машины. Иногда они были настолько солидными и роскошными, что убожество накренившихся над асфальтом домов становилось осязаемо липким. Расположившиеся в некоторых из них магазины и офисы замазали неприглядность кто чем--кто непонятного цвета краской, кто деревянными панелями, кто просто сделал что-то из облицовочного кирпича. Замазки эти выглядели ранами на теле старика, в задумчивости расколупаные равнодушным хирургом. Возле арки двое рабочих швыряли в трещину на стене цементный раствор и бутовали  бетоном зияющий провал между стеной  и фундаментом.
Запах затхлости и смерти перекрывал даже вонь выхлопных газов.
Ярко светило солнце, но болела голова, и я ушел в тень, под арку. Настроение было не из лучших, на душе кошки скребли, мысли были неясными и спутанными, мне хотелось просто где-нибудь присесть и молча, ни о чем не думая, просидеть с полчаса. Я вошел во внутренний дворик, лавочек не было, и я решил зайти в какой-нибудь подъезд, чтобы забраться на последний этаж и посидеть на лестничных ступеньках.
Подъезд выбрал ближайший, поднялся на последний третий этаж и уселся, подстелив газету; уперся лбом в переплетенные кисти рук и закрыл глаза. Лоб болел слева, где опухоль. Как назло, забыл дома таблетки.
Дом заговорил со мной первым. Голос у него был, как и полагается старому дому, старым и скрипучим. Тому, что он умеет разговаривать, я не удивился, как-никак, сколько лет в нем жили живые души, частицы их обязательно должны были перейти к дому, а если в чем-то есть душа, совсем неудивительно, что оно умеет разговаривать. К тому же голос был внутри меня, а у меня—опухоль мозга, следовательно, то, что другие не почувствуют, мое серое вещество ощутит очень даже сильно—движение воздуха здоровой рукой вы можете не почувствовать, но если рука представляет из себя сплошной ожог, она будет очень чувствительна даже к легкому ветру.
Итак, я услышал голос старого дома.
--Болит голова?
--Да,--ответил я про себя—совсем необязательно было разговаривать вслух.
--У меня тоже. Черепица старая. И мыши.
--Сочувствую. И только крыша? Ты весь похож на комок боли.
--Ну, ты видел сам. Фундамент болит. Тело ломает.
Я согласно кивнул.
--Ты очень старый?
Дом секунду подумал.
--Да. Я не помню, сколько мне лет, и я не помню, кто были первые хозяева. А это значит, что я очень старый. Ты не старый. Почему ты думаешь о смерти?
Теперь я подумал. Дом был явно мудрее меня, и он мог счесть мои слова глупостью.
--Я не думаю, что ты глупый. Ты мало жил, а хочешь умереть. Это из-за того, что болит голова?
Я кивнул.
--Это болезнь?
Я кивнул.
--Неизлечимая?
--Да.
Дом покряхтел, внизу заскрипела входная дверь.
--Ты видишь, я тоже болею, и как меня не лечи, болезнь сильнее.
--И ты не хочешь умереть?
Дом помолчал.
--Хочу.
--Так умри. Дома ведь могут это сделать?
--Не сами. Пока они стоят, они живут. Мне не дают умереть. Я много раз об этом просил, но вам, людям, я почему-то нужен.
Я внезапно подумал, что дом не может не ненавидеть людей.
--Так было,--ответил на мои мысли дом.
--А сейчас?
--Насчет себя точно можешь не переживать, ты во мне не живешь, и ты первый, с кем я разговариваю. Из людей, конечно. А те, которые во мне живут…
--Ведь это паразиты в твоем теле, так? Они пользуются тобой. Они ломают и перестраивают твое тело себе в угоду. Они не хотят оставить тебя в покое.
--Люди вдохнули в меня жизнь. Они построили меня. Они оставили во мне свою душу. Это не паразиты. Это боги, а боги вольны распоряжаться своим творением, как хотят.
--Даже если это жестоко?
--Я ведь  не могу сказать вслух, что хочу умереть. А люди думают, что делают мне добро.
--А тебе не все равно, что они думают? Ведь то, что они делают, против твоего желания.
Дом замолчал. «Это был приступ,»—сказал я себе через минуту и собрался подняться.
--Это не приступ. Ты слишком быстро хочешь разговаривать, я могу сутками думать, прежде чем ответить. Не забывай, что мы меряем время разными единицами. Твои часы делят время на минуты, мои—на года.
Я вспомнил солнечные часы на въезде в Ростов.
--Он делит время на дни,--ответил моим мыслям дом.
Еще минуту дом не разговаривал со мной, а я думал о том, с кем я могу сравнить жильцов дома, примерив ситуацию на себя. Врачи? Друзья? Священники? Кто не хочет моей смерти потому, что она им невыгодна? Кто при этом наполняет мою жизнь смыслом? Кто делает мне зло, желая добра?
--Я знаю, как мы можем помочь друг другу.
Дом произнес это спокойно и уверенно, зная, что я отвечу.
--Как?
--Ты убьешь меня. Я убью тебя. Взаимовыгодно. Ты сделаешь взрыв. Ты будешь во мне.
--Какой взрыв?!
--Взрыв газа в подвале.
--А…люди?
Дом опять задумался.
--Для тебя это важно?
Я вспомнил штукатуров, молодую продавщицу из магазина, выглядывавшую в окно женщину…
--Я не могу убить людей ни за что.
--Ты же разговаривал со мной. Ты говорил, что это паразиты.
Я разозлился.
--Не надо устраивать мне психотерапию! Для меня это не паразиты, а люди. Они ничего мне не сделали. Ты прекрасно знал, что я это скажу, и не надо прибегать к уловкам вроде деланной наивности! Я этого уже наслушался.
Дом переждал мою тираду и ответил вполне спокойно:
--Хорошо. Тогда ты можешь мне помочь безвозмездно, так, чтобы при этом никто не пострадал?
Я помолчал.
--Как?
--У меня в подвале есть водопроводная труба. Нужно перекрыть один вентиль. Тогда трубу через несколько дней прорвет и подмоет фундамент так, что просядет земля, и никакие ремонтные работы не помогут. Меня вынуждены будут снести, а людей отселят.
Я неожиданно ощутил на себе огромный груз ответственности—за свои слова, за свои поступки, за самого себя. И я сказал:
--Я согласен.

Дом объяснил мне, как добраться до трубы. Во дворе меня никто не увидел, подвал оказался, как и говорил дом, незакрытым.
Труба ржавым червяком изгибалась от стены и ныряла в сырой бетонный пол. Была она довольно толстая, в обхват обоих моих рук. Покрашеный красной краской вентиль выглядел причудливой кровавой раной на теле змеи.
--Это он,--произнес дом.
Я нерешительно дотронулся до вентиля.
--Ты уверен, что ты хочешь этого?
--Да.
Я схватился за красное колесо и потянул его по часовой стрелке. Первый оборот дался с большим трудом, дальше пошло легче. Через минуту вентиль остановился окончательно.
--Вот,--сказал я и достал сигарету.
--Спасибо.
--Я пойду?
--Конечно.
Я дотронулся ладонью до подвальной стены.
--Ты правильно сделал. Не сомневайся. Теперь иди. Я хочу побыть один, без собеседника.
Я вышел на улицу. Солнце било в глаза, сигарета дотлела, голова уже просто гудела невыносимой болью. Я дошел до аптеки, купил таблетки, затем позвонил и вызвал машину. Водитель приехал быстро, и через полчаса мы уже выезжали в город, где не было старых домов, умеющих разговаривать. На солнечные часы я не обернулся. По дороге я спал и слушал сквозь сон какой-то сборник вроде «Релаксации», отчего в город я приехал абсолютно в нерабочем настроении. Упущенное пришлось наверстывать на следующий день, но я даже не мог достичь своего обычного уровня, тогда как работать нужно было с удвоенной энергией. Только вечером я понял, в чем дело.
Я сам забрал машину со стоянки и сел за руль. Разрезая степь светом фар, я мчался в город, в котором я сделал ошибку.
Уже около полуночи я подъехал к знакомой арке, поставил машину во дворе и кинулся в подвал. С зажигалкой я метался по темным переходам, пальцы жгло от нагретого пламенем металла, а труба все не находилась. Наконец, я нашел змею с красной раной. Отбросив зажигалку, я кинулся открывать вентиль.
Когда колесо, уперевшись, остановилось, я молча уселся на пол. Пошарив в темноте, я нащупал зажигалку и закурил.
--Я знал, что ты приедешь,--дом говорил спокойно, и мне показалось—с улыбкой, точно, как мой дед.
--Знал?
--Да. Почему ты приехал?
--Я… Извини, я не могу тебе ТАК помочь. Я не могу тебя убить.
--Разве я тебе настолько близок? Разве ты здесь вырос?
--Нет. Но ты должен жить.
--Почему?
--Ты…Ты живой.
Я помолчал немного.
--И я тоже живой.
Дом улыбнулся. Я почувствовал эту улыбку, совсем как у моего деда—добрую и мудрую.
--Это ты и должен был понять. А теперь иди.
Я поднялся.
Уже на выходе из подвала я остановился.
--Ты помог мне. Я тебе—нет.
Дом вздохнул, скрипнула дверь подъезда, не жалобно, а успокаивающе.
--Мы оба помогли друг другу. Ты доказал свои мысли, я—свои.
Я кивнул.
--Иди.

Я ехал по пустой трассе, слушая шелест шин и собственные мысли. Голова не болела, словно не решаясь мешать мыслям, живущим внутри нее. Занимался рассвет, я выключил фары.
Через три часа я приехал домой, позавтракал и поехал на работу.

13.03.02, Волгодонск

Музыка—Prodigy