Холодный год этюд под музыку вивальди

Перед сном еще раз вспомни август,
И коснется серых глаз Аргус.
Это мой любимый бог из сказок,
Только он мне не помог ни разу...
А. Дольский



- Ты? донеслось до слуха Марвина что-то вульгарно-красное.
- Я, - еле слышно ответил он, засыпая.
- Зачем ты вернулся? – вновь побеспокоило его сон. – Мы, цветы, не теряем память...
Но Марвин на этот раз не ответил. Он уснул. И приснилась ему новогодняя елка в огнях и хвойном аромате. И под ней сидел Бог, похожий на хитрого, но мудрого турка с восточного базара.
- Ну, что же, Марвин? Нашел ли ты БУДУЩЕЕ ВРЕМЯ? – спросил он, задумчиво раскуривая кальян.
Марвин не сразу нашелся, что ответить, хотя и знал ответ.
- Да, - в конце концов сказал он, - я его нашел. Оно лежит там, в чашечке цветка, на склоне холма...
- Неужели? – недоверчиво спросил Бог и улыбнулся.
- Да, там, - подтвердил Марвин, и добавил: - Там остались мои крылья, мои любимые крылья.
И с тоской взглянул на голую паутину, раньше дышавшую пыльцой.

ПРОЛОГ
Ты знаешь, кто такой этот Марвин? Это бессмысленная бабочка, символ никому не нужной красоты и бесконечно навязчивой в зубах Вечности. Некий лишенный своей семантики корень, употребимый только с приставками. Он заблудился среди разношерстных полок с аффиксами абсолютно различного и почти непредсказуемого значения и постоянно прибавляет к своей бессмысленности чужой смысл, отчего, конечно, получается еще большая бессмыслица.
Но тень смысла, будоража спокойное доселе сознание, сбивает с толку случайного и неопытного зрителя... Возникает досадная неразбериха, и порой очень трудно, подчинясь доводам здравого рассудка, понять, что Марвин Марциано – мотылек без всякого смысла...

И вообще другой, более брезгливый цветок, несомненно, с негодованием отверг бы все попытки золотистого Марциано приземлиться не то что в чашечке с драгоценной и сладкой пыльцой – этим мечтательным порошком будущего! – но и даже в непосредственной близости от нежных лепестков и гибкого, сочного стебля. Любой уважающий себя цветок, владелец великолепного тумана, при всяком прикосновении отлетающего из настоящего времени в неизвестность будущего, немедленно обратил бы порошок в порох, а стебель – в фитиль, как только глупый и никчемный Марциано оказался бы в опасной близости. Потому что, честно говоря, ну, нет в природе, создавшей – не в обиду ей будет сказано – множество странных и нелепых вещей, более вонючей и вредной бабочки, чем Марвин, золотисто-ненавистный Марвин, оставляющий после себя дурной привкус.
За неимением собственного вкуса, приходится бедному Марциано довольствоваться во всех отношениях досадным послевкусием, в чем-то уподобляясь плоду авокадо, который можно жевать вечно, но догадаться о наличии у него хотя бы послевкусия именно тогда, когда никакого авокадо уже нигде и нет, а гости давно перешли к десерту...
То же и Марвин. Досадное, нелепое, никому не нужное существо, посягающее к тому же на чужое будущее!
Да, так вот никогда никакой приличный цветок такое, как Марвин, и близко к себе не подпустит. Однако все сказанное нисколько не касается красного цветка на склоне холма. Того самого цветка, к которому никто не стремит своего полета, - слишком уж он вульгарен и ярок и слишком уж он на склоне... Того самого цветка, который завлек таинственную бабочку в свою ловушку, где, как Марвин скоро смог убедиться, не было, увы, ни будущего времени (а Марвин так его любил...), ни даже вкуса.
Наверное, Марциано посчастливилось снова выбраться на свет божий, но, переодевшись, он так изменился, что его уже было не узнать. И Марвин снова остался один, не в силах рассказать кому-либо о том, что видно из красного цветка, со склона холма, в тот странный и неповторимый миг, когда время сливается и перестает быть прошлым, настоящим и будущим, а язык превращается в груду краеугольных камней и теряет свой общепринятый смысл.
Там, в этом потерянном мире несуществующего смысла, Марвин Марциано, вероятно, был счастлив и кому-то нужен. Но, с другой стороны, уж лучше пусть один он не имеет смысла, чем весь мир свихнется ему в угоду...

АВГУСТ
- А все-таки жаль, что кончилось лето... – неопределенно произнес Марвин, так, как будто могло кончится не лето, а, к примеру, небо, или время, или трава до горизонта. ОН все еще не решался признаться себе и вслух, что кончилось не то что не лето, а не только лето, увы, но еще что-то очень и очень важное, первостепенное, без чего нельзя обойтись и без чего грядущая осень заранее становилась абсолютной ерундой, чьей-то подвыпитой блажью, темной и горькой, как холодная гарь, или как пахучая полынь и плакучая над водою ива, все отмывающая от чего-то свои и без того серебряные в лунном свете листья.
Кончился, скорее всего, сам Марвин. Конечно, не собственно то самое существо, которое так ни на что не похоже называлось, а тот блистательный и блистающий на солнце, переливающийся бликами, как море в штиль, призрачно-прозрачный Марвин, все, теперь уже прошедшее, лето рассказывавший сказки своему никчемному цветку. Про воздушный в зеленых волнах замок, про кружево пены у босых ног... Не было у Марвина ничего этого. Все это время неперелетный Марвин лгал вульгарному, но доверчивому цветку на склоне одинокого холма. И лгать было весело. Гораздо веселее, чем говорить чистую, но пресную правду...
Но теперь, когда листья начали желтеть, а один из них подбитою птицей упал на бледное одеяние самого прелестного в мире цветка; когда сень изумрудных – в недавнем, но завершенном прошлом – лесов сделалась и в самом деле прохладной, а ясное голубое небо впервые трезво взглянуло в остывающие воды очень далекого озера, Марвину стало скучно. Просто скучно. И захотелось уйти. Куда-нибудь. И все равно куда, ведь у такого бездушного существа, как он, нет и не может быть никакого определенного направления ни в пространстве, ни во времени.
Деревья все еще шумели еще живою листвой, а кое-где иногда являлась веселая стайка цветастых бабочек, из тех, что к вечеру порой обнаруживают, что весь день играли с огнем, а теперь непосредственно на него летят...
Вульгарный цветок молчал, не желая или не сочтя нужным что-то сказать теряющемуся в себе Марвину.
Тем временем летний золотистый Марвин окончательно покинул бледного осеннего Марциано. Последний отметил с грустью, что уходить так не очень-то деликатно, и снова почувствовал себя древним корнем, у которого безжалостное Время отобрало значение и у которого теперь насильно отъяли приставку, создававшую ему смысл. В поисках гармонии, Марвин судорожно попытался прибавить к себе свой бывший цветок, но вышло все равно что ВЫВЕТ, УЛЬЗЯ или НАДЪЕМ, и Марвин рассмеялся нервно.
Цветок не подал вида, что смех Марвина нелеп и неясен. По крайней мере, на склоне этого холма! В глубине чашечки, лишенной пыльцы-будущего, цветок понимал бедственную суть Марциано, но это было цветку отчасти безразлично.
Так или иначе, следующих безумств Марвин дожидаться не стал. Он лишь вспорхнул, едва-едва, и исчез за деревьями, с тоской по лету убеждаясь, что его цветок остался самим собой, даже если учесть, что в нем никогда не было будущего, а прошлое было темно, что он был глуп и самонадеян, и даже, что он теперь опять без Марвина.
Кому он вообще и зачем нужен, этот дурацкий Марвин? Без него вполне можно обойтись...

СЕНТЯБРЬ
Возникнув вновь из невзрачно серого пепла и приобретя в нем для себя что-то пепельно-непостоянное, пурпурный, бархатно сияющий Марвин осознал себя на склоне чуждого холма, в объятиях неряшливого цветка, с которым волею судеб вовсе не был знаком. Марвин отпрянул с удивлением, что он здесь, и взлетел в холодеющий воздух. Путь лежал – прочь отсюда. Но когда тяжкие, еще непривычные крылья Марвина прошелестели над никчемными и вульгарными лепестками, то там, где у бессердечного Марвина должно было быть сердце, шевельнулось что-то неловкое, похожее на скорбь. Но отчего, Марвин не понял. И устремился среди листопада в невозможное будущее время, желая всем своим существом его найти.
Он улетал, и рдеющие рябины махали ему сладкими в будущем ягодами. Марвин не любил терпкую горечь рябин, но прощание их принял благосклонно, чувствуя, как неудобные крылья с каждым новым взмахом становятся все легче и ловчее. Взмах. Еще взмах. Взмах. Вздох... И Марвин, совладав со своим телом, поднялся к облакам. Туда, где в их белой вате, будто елочная игрушка, призванная засверкать и подарить кому-то радость в свое время, хранился до этой чудесной поры Марвинов бог.
- Кто ты? – прозвучал откуда-то коснувшийся Марвина голос.
- Я Марвин Марциано, который ищет будущее время, - тихо отозвался Марвин, зная, что Бог, конечно, услышит.
Но Бог помедлил долго, прежде чем снова заговорить со своим бархатным и великолепным рабом. Как будто и в самом деле не услыхал... Наконец он все же откликнулся, произнеся:
- Будущее время? Ну, что ж... Ищи, пожалуй... – и, провожая исчезающего уже Марвина взглядом, добавил: - Кстати, если вдруг найдешь, скажи!
- Непременно! – крикнул Марвин, испытывая не столько надежду, сколько благодарность к Богу, ибо он один интересовался Марвином Марциано, никчемной бабочкой, приносящей всем только ненужное беспокойство.
Сверху на Марвина полетели сухие листья, хохоча и шурша, будто шушукаясь. Марвин обрадовался их сухо-звонкому обществу и постарался притвориться одним из них, отдавая свою легковесность на волю воздушного потока. Но красно-желтые зеленые и буроватые листья рассмеялись и рассыпались вокруг.
- Чего ты хочешь? – спросила одна из них ласково.
- Хочу лететь с вами... или нет... чтобы вы... ты полетела со мной... – честно признался бесчестный Марциано.
- Ах, нет! Нет! Еще не время! Нельзя! Увидят! Осудят! Оставь! Брось! – зашелестело повсюду, и листья продолжали свой сказочный путь вниз, чтобы у самой Земли представиться деревьям их бывшей листвой, опадающей, укрывающей собою старый парк. Им до снега беседовать с аллеями, кленами, липами и водой. И только Марвина не будет с ними. Лети, Марвин! Твой воздушный поток, лично твой, богом тебе отпущенный, мчит тебя куда-то, во всяком случае, - одного и прочь...

ОКТЯБРЬ
Марвин уснул, накрывшись своими пурпурными крыльями, и растворился среди листопадовых ковров. В зеркале сна отразилась холодная немота осеннего вечера. Одиночество, рассеянное в октябрьском воздухе, проникало в кровь и остужало готовое к холодам сердце. Откуда-то сверху падала темнота, то здесь, то там вымалевывая из пейзажа своей черной краской дневные, быстро исчезающие из оглохшей памяти, куски и наполняя небо новыми, ночными, огнями. Безнадежно томился брошенный всеми у причала пароход, навязчиво и печально фосфоресцируя светлым корпусом. Под раскинувшимся кленом, на облупившейся скамейке, лежала растолстевшая черная кошка, равнодушно сверкая желтыми злыми глазами.
- Кто ты такой? – спросила она без всякого интереса, услыхав легкий шорох, создаваемый дыханием Марвина среди опавших листьев.
- Я Марвин Марциано, который ищет будущее время, - представился он шепотом, отчего у него получилось не Марвин, а Марфин, Морфей, пытающийся дотянуться до невероятно далекой, недосягаемой, полуспящей злой кошки, лежащей на старой скамейке, по соседству с неясными гипсовыми фигурами, играющими в мяч.
Кошка лениво задумалась, глядя всевидящими глазами в прозрачную темноту.
- Глупости! – прошипела она чуть позже. – Ты никогда ничего не найдешь.
Марвин обиделся и захотел отомстить, но сумерки, сгустившиеся над скамейкой, превратили кошку сначала в расплывчатое нечто, а после – в ничто, никак не выделяющееся на общем фоне.
- Ты только старая толстая кошка, - пользуясь расстоянием, как щитом, зашептал Марвин в ответ. – Не тебе судить обо всем! Ты сама всего лишь шуба из облезлого меха!
Но голос Марвина не долетел до кошки и был унесен порывом ветра куда-то в ту сторону, где осторожно плескался канал.
- Эй, ты! Пароход! – обратился Марвин к светлеющему пятну на воде. – Как тебя сюда занесло? Откуда?
Но пароход молчал, и это еще больше расстроило Марвина. Он тогда повернулся к листьям – своим соседям, радуясь, что теперь их вряд ли кто-нибудь сможет разлучить. Он поцеловал лежащий рядом лист, чьи очертания показались ему знакомыми. Поцеловал – и отпрянул, нашумев: лист был мертв!
Он сник. Замер. Застыл. Уснул. И во сне его старый заброшенный осенний парк вдруг ожил. И зажил своей странной, необъяснимой, замораживающей жизнью.
Какие-то странные двое сидели, обнявшись, на той самой скамейке, где раньше, наяву, была черная кошка, и тихо беседовали о чем-то, что никак не касалось ни Марвина, ни этого вечера в парке, ни их самих.
- Зачем ты меня обманула, Юлия? – все повторял и повторял мужчина, раз за разом все нежнее и безрассуднее. Обоим было холодно. Холодно и как-то не по себе.
Марвин не понимал их. Листья вокруг него все падали и падали, как будто рассыпались стеклянные витражи, беззвучно и печально. И вся жизнь рассыпалась на глазах Марвина на обрывки бывшего лета, сухие и бесконечные, мертвые и шелестящие. А двое так и сидели, то молча, целуясь, то жалуясь друг другу на свою судьбу, в невнятной пустоте. Марвин спал, и жаждал увидеть лето, теплое лето, или Бога, но вместо этого видел лишь старый заброшенный парк, заваленный жухлой листвой. И все преобразовывалось в его сне, рвалось, переплеталось, путалось...
Начиналась ночь. Долгая октябрьская ночь. И впереди еще было многое – холодное и черное, - о чем Марвин мог только догадываться: страх, боль, жалость и наслаждение, - четыре чувства, сопровождающие холодные осенние вечера, перетекающие в ночь и в ней замерзающие, как птицы, - на лету.

НОЯБРЬ
Марвину показалось (или это опять был сон?), что ночью выпадал снег и засыпал всю землю белым пушистым ковром. Но на рассвете только дождь встретил Марвина своими холодными объятьями, размывая дороги. Повсюду были лужи и грязь. Эта воистину безрадостная картина заставила замерзшего Марциано с отвращением взлететь над остатками летних трав и листьев. Наступала зима, и пора было искать убежище.
Марвин, наверное, чувствовал, что ноябрь для таких поисков самое удачное время. Пасмурные, серые и сырые дни и слякотные, промозглые вечера заставляют иначе смотреть на давно известные вещи... Но может быть и так, что Марвину, в его не приспособленных к зиме одеждах, просто было холодно и неуютно. Так или иначе, но какое-то первобытное, должно быть, чутье повело его к светящимся в сумраке окнам.
Он летел низко над городскими улицами и заглядывал то здесь, то там в манящие пятна тепла на печальных фасадах. Дождь моросил без конца, прибивая Марвина почти к самому асфальту. Когда-то пурпурные, а теперь темно-коричневые, мрачные крылья намокли и с трудом удерживали слабого, усталого мотылька. Но Марвин летел. Все еще летел, согреваемый смутными надеждами на будущее лето, точно такое же, как предыдущее, потому что другого он не знал.
Где-то позади и внизу на какой-то момент остались соборы с все еще светящимися куполами, и это сияние, навязчивое, но не дающее тепла, будоражило сознание Марвина, раня его и без того больную душу.
Наконец среди по-зимнему наглухо закрытых окон попалось одно, по забывчивости не запертое. Его форточка, подобно омуту, затянула закружившегося в теплом течении Марциано в уютную небольшую кухню. На клеенке стола цвели красные, отовсюду заметные цветы. Много летних, красных цветов! Марвин повеселел, оттаял и, в самом деле уверовав в грядущее возвращение сияющего лета, вновь преобразился в удивительную, яркую и красивую бабочку, благородную, остроумную и великолепную. Его одеяние просохло и обрело почти такую же легкую свежесть, какая была в нем летом.
И тут вошла она...
Марциано застыл на месте. У него перехватило дыхание, потому что вместе с Ней ворвались в кухню все ароматы полей, лесов и озер, все прозрачность летних небес и хрустальных ручьев в тени пронизанных солнцем ветвей... Марциано уже видел разогретую солнцем траву под сочным, синим небом будущего июля... Веял теплый, ласковый ветер, и пахло свежим сеном...
А за окном тем временем снова полил ноябрьский дождь. Сгущались с каждым мгновением сумерки, окно чернело. Ветер раздраженно захлопнул гостеприимную форточку и пронзительно загудел на металлическом карнизе. И все же, сквозь страх и неуверенность, пробивалась, ликуя, в бессердечную душу Марвина спасительная мысль, что его здесь ждали, ждали долго и мучительно, и поэтому никогда не смогут прогнать! Его смуглое тело напряглось, и пурпурные, бархатистые крылья легли на плечи мягким халатом, с золотыми драконами по красному фону.
Она произнесла еле слышно, поднося палец к губам: «Оставайтесь, но, умоляю вас, говорите тише! Лучше мне на ухо!» Марвин был очарован. Наклонившись к ее уху и почуяв ее нежное тепло, он весь вздрогнул. Он видел ее насквозь: ее красоту, ее искренность, ее одиночество... Но вдруг он задумался о чем-то мало ему понятном – о Боге...
- Нет, - сказал он тогда, повинуясь минутному порыву, - нет! Я должен уйти!
И все же Марвин остался.
Белые простыни и мягкие перины, пахнущие лавандой, приняли его усталое тело, укутали его и согрели. Им было хорошо вдвоем в уютной духоте натопленной комнаты. На журнальном столике стояло красное вино и розовело несколько сладких яблок. Сюда не проникали ни ветер, стучавший в окна, ни дождь, гулявший по балкону, ни назойливые соседи, озабоченные странной и долгой тишиной...
Ноябрь летел к своему концу, все такой же грязный, мокрый и непригодный для жизни. И вдруг, в одну из темных, сырых ночей, все однажды заледенело и выпал снег.
Марвин проснулся и вышел на улицу. Город лежал перед ним чистый и светлый, безветренный и холодный. Марциано даже не заметил, как расправились его белые, кружевные крылья, и взмыл вверх, в единое мгновение потеряв из виду свой недавний приют...

ДЕКАБРЬ
  В дождливые, слякотные дни Марвин иногда жалел, что не может найти дорогу к тому окну, которое так вовремя впустило его в свое время. Но, когда заляпанные грязью, потускневшие ажурные крылья вновь начинали сверкать, усыпанные снегом в лучах морозного солнца, Марциано был воистину прекрасен и, разглядывая таинственные, чужие внутренности комнат, становился похож на один из изысканных ледяных узоров, которые так щедро рисует на стеклах зима.
В один из таких дней Марвина заметила Роза. Простая домашняя роза в керамическом горшке, стоявшая на подоконнике и от нечего делать изучавшая застывшие перед нею рисунки. Марвин обнаружил себя нечаянно, поведя крыльями вверх-вниз, как самая обыкновенная летняя бабочка. Роза встрепенулась, заметив это невольное движение, и постаралась принять изящную позу, предвидя в Марвине долгожданного собеседника: Роза ужасно скучала!
Ей не повезло. Она жила в самой большой, а потому самой малообитаемой комнате, а именно – в гостиной. Никто не интересовался забытым цветком, даже хозяйка, которой цветок этот и был когда-то кем-то подарен...
- Да, - сказала Роза Марвину, - я тогда цвела среди своих подруг на чистой зеркальной полке, за мной ухаживали! Да что там! На меня любовались! Я так дорого стоила! И вдруг в один прекрасный день (ах, он вовсе не был прекрасен, уж поверьте!) пришел молодой господин. И взгляд его упал не меня! Ах, через несколько часов путешествия среди шума, в толпе и на ужасающем ветру, измученная и больная, я попала сюда, в надежде, что здесь встретят меня с радостью... И что же? Меня куда-то отнесли, кому-то показали... Но, я уверена, кто-то САМЫЙ ГЛАВНЫЙ даже не взглянул на меня! И я очутилась в этой самой комнате, одна, никому не нужная, всеми покинутая... И нет никого, кому было бы до меня дело!
Марвин выслушал этот рассказ равнодушно, обронив лишь сухое «сочувствую», хотя на самом деле не испытывал никакого сочувствия. Становилось все ветренее. Грозила начаться отвратительно сырая вьюга. Смеркалось. Скучающая Роза, конечно, ничем не могла привлечь Марциано, но подоконник, где она жила, заботливо утепленный ватой, составлял предмет зависти примерзающего к стеклу бездомного мотылька. Вот если бы впустили!..
И тут он заметил в дверях гостиной какую-то женщину.
- Эй, Роза, - скоро зашептал он. – Притворись, что тебе жарко, если хочешь, чтобы я остался с тобой!
Роза с готовностью повиновалась и тяжко задышала, уронив даже для убедительности один из лепестков. Женщина подошла ближе и, произнеся недовольно: «Дурацкий цветок! С ним одни проблемы!» - распахнула на несколько мгновений форточку. Этого оказалось достаточно, чтобы начинающаяся метель устремилась внутрь и хитрый Марциано влетел следом и притаился за керамическим горшком.

С этого момента для Марвина началась целая вереница убого обставленных дней и нескончаемо долгих вечеров, которые все до единого сопровождались оханьями и жалобами скучающей Розы, по наивности рассчитывавшей заманить Марциано в ловушку сердечной привязанности. Откуда было ей, всю свою сознательную жизнь проведшей на этом душном, облезлом подоконнике, знать, что существа вроде Марциано не имеют сердца? И она ошибалась, отмечая в голосе и жестах своего холодного собеседника неожиданную теплоту и нежность. Марвин не был привязан к Розе. Он лишь благосклонно ее выслушивал, позволяя себе смотреть на ее тусклую свежесть отчасти свысока и мысленно сравнивая ее с собой, в котором тоже никто не нуждался...   
Но подошло Рождество, и однажды в мрачную гостиную внесли ароматную елку! Дети вбежали за ней, с блестками, игрушками и щебетаньем, и следом вошла та самая женщина под руку с мужчиной, взглянув на которого Роза зарделась ужасно и прошептала, хватая Марвина за одежды: «Он! ОН! Мой мучитель!» Но тут мужчина обернулся и, увидав сникшую розу, произнес с добродушным упреком: «Ах, Юлия! Юлия! Как вы могли так запустить мой цветок!»
Женщина улыбнулась и, сжав руку мужчины в своих нежных ладонях, сказала:
- Простите, мой милый! Простите! Прости и ты, мой бедный цветок!
И, о чудо! Роза вдруг ожила, как будто не было всех этих тоскливых дней и жалоб! Как будто не она проклинала этот дом, этих людей! От ее меланхолии не осталось и следа, и она расцвела новым, юным цветком, полным любви!..
- Вот она, твоя искренность! – злобно проговорил Марвин, желая ей досадить. – Ты что же, забыла, как он похитил тебя, как страдала ты по его вине? Вот увидишь, они очень скоро обманут твои глупые надежды! Очень скоро!
Но чудесная головка обернулась к нему и с недоумением спросила:
- Какое все это имеет значение? И какое вам до этого дело? Это вы так безобразны, что вас невозможно долго выносить, а любить вас – просто нонсенс!
Среди всеобщего веселья, Марвин вдруг ощутил потребность сделать что-нибудь вызывающее... И тогда он тихо переполз под елку, в один из пакетов, доверху набитых подарками.

ЯНВАРЬ
Ребенок, сияя от восторга, запустил свою маленькую лапку в цветастый пакет, но в следующий момент пронзительно взвизгнул: из пакета, только что сулившего такое изумительное наслаждение, сейчас смотрела на него отвратительная, толстобрюхая, рогатая бабочка, с сыпучими, мохнато-пятнистыми крыльями. Марвин упоенно пополз к онемевшему от ужаса ребенку, застывшему у стены и позабывшему про праздник. И, лишь спугнутый хлопаньем далеких дверей, Марвин с гадким жужжанием взлетел на стену, прямо над головой ребенка, и притаился за шкафом.
- Бабочка! Гадкая бабочка! – в отчаянии завопил малыш, призывая на помощь, но ни прибежавшая на этот крик мать, ни няня в мягком домашнем платье, ничего не обнаружили, а мужчина, в атласном стеганом халате, заботливо усадил ребенка на постель и помог ему разобрать потерявшие всякий смысл и прелесть подарки.
Женщины мягко улыбались, а ребенок все продолжал твердить, указывая на стену, что там поселился кошмарный Марвин, но тщетно, потому что коварный мотылек спрятался и наблюдал из тени за людьми, предвкушая последующее...
Каждый вечер Марвин выползал страшным чудовищем на белую стену и шевелился в неверном свете свечи. И каждый вечер безнадежно плакал ребенок, горько и безутешно.
«Я безобразен, - думал Марвин, глядя на свою случайную жертву без всякого удовольствия, - но тебе было бы гораздо проще, если бы ты просто полюбил меня таким, какой я есть. Любят же безобразных собак, грязных потаскух и даже склизких ползучих гадов! Полюби и меня таким, какой я есть!»
Но никто, даже невинный ребенок, не мог полюбить мерзкого в своей жестокости Марциано.

ФЕВРАЛЬ
- Ах, какие вы чудесные! – сказал Марвин белым мухам, кружившимся за окном. – Вот если бы мне – к вам!..
- Ну, да! – белые мухи расхохотались вихрем. – Ты сначала стань белым и чистым, как мы, и искренним!
- Да, - пообещал им и себе Марциано, завороженный их танцем. – Я стану таким, как вы! Вот только откроют окна, и...
Но за окном кружилась февральская вьюга, никто не открывал окон в детской, и лишь измученный долгой схваткой с бессердечной бабочкой ребенок все время раскрывал настежь дверь в коридор, впуская к себе сквозняк, отчего постоянно простужался и болел.
И в горячечном бреду мерещился ему огромный мотылек, бесконечно безобразный и бесконечно жалкий и одинокий... И Марвин, грустно наблюдавший за белыми мухами, был близок к своей невероятной цели, как никогда. Но он не чувствовал этого и сквозь свою бессмысленную грусть ненавидел маленького больного ребенка...

МАРТ
И наступила весна. И Марвин все ждал, когда же свежий воздух ворвется в комнату и принесет уже позабытый аромат будущего и можно будет уйти к белым мухам. Задумчиво Марциано все сидел на стене, и ребенок, научившийся мгновенно определять шевеление Марвина в тени шкафа, уже не так боялся этого чудовища, мучившего его всю нескончаемо долгую зиму.
Добрый малыш все повторял, стараясь убедить себя и Марвина: «Ты заколдованный принц из няниной сказки! Ты можешь превратиться в... другое!..»
Но Марвин не слушал когда-то желанных слов и все смотрел в окно, на белых мух, мечтая теперь лишь о них, пока наконец они не растаяли и не застучала по карнизам первая звонкая капель.

АПРЕЛЬ 
Ребенок теперь просыпался рано, чтобы не пропустить превращения своего мотылька в чудесного принца. И вот, кинув на стену уже привычный взгляд, ребенок онемел от восторга: на белом, солнечном фоне сидел сине-голубой красавец, поблескивающий то тут, то там зеленоватыми прожилками, - будто морская волна, колыхавшийся перед глазами малыша. Он выскочил из постели и, одурев от счастья, всей душой веруя в чудеса, смотрел с любовью на своего недавнего врага.
Марвин Марциано, ощущая свое легкое, ожившее тело, свои великолепные, неописуемые крылья, тоже был счастлив.
Малыш не утерпел и кинулся к столь ужасной в прошлом стене. Но... Тут неожиданно распахнулось окно – навстречу солнцу и теплу, и Марвин, гнусный, бездушный Марвин, выпорхнул в него, услыхав позади себя вопль ребенка, вопль, гораздо более горький, чем все зимние рыдания в ночной детской...
И малыш стал задумчив.

- Мой... наш мальчик так повзрослел за эту зиму, мой милый! – вздыхала стройная женщина иногда, нежась в беззаботных солнечных бликах.
- Да, - соглашался мужчина, - наверное, это болезни так на него повлияли...
Ах, если бы они только знали правду! Если бы знали!

МАЙ
Золото. Золото! Повсюду золото в зеленой оправе. Золото, льющееся рекой, разливающееся морями. Золото, сверкающее, как солнце. Манящее, огнедышащее, свежее золото полуденных одуванчиковых полей! Как терпко, как сладко пахли они, разогретые маем! Как веяло от них неизбывным счастьем и прохладой! Как звали они потрясающую бабочку к себе, когда она мчалась к ним с неоглядной высоты своих голубых и молочных небес...
И как злобно и бесповоротно погасли они, как зашипели и зашевелились гневно, когда приблизился к ним счастливый своим странным счастьем, весенний Марциано!
Увы, с прошлого года мало что изменилось в нас, и поле воскликнуло тихо, но твердо: «Вон!»
Марвин обиделся, но ничто не могло рассеять его радужного настроения, и он, все еще счастливый, полетел за сладкой пыльцой.

ИЮНЬ
Но сколько долгого, упорного, ежедневного труда прикладывают быстрые пчелы, чтобы собрать и принести в ульи свой будущий мед! Марвин смеялся над ними и летел, не торопясь, рассматривая по дороге себя в зеркалах озер. Он был счастлив, обнаруживая то один, то другой цветок уже обработанным трудолюбивой, но простоватой пчелой, зудевшей в жаркий полдень где-то впереди. Он был счастлив, когда цветы захлопывали перед ним свои чашечки: «Они не ведают, что теряют!» И летел все дальше и дальше, пока наконец не миновал самое последнее цветущее поле... Там он невольно приостановился, потому что впереди начинались бескрайние голые холмы, заросшие местами только колючим можжевельником.
И Марвин полетел куда глаза глядят...

ИЮЛЬ
Тем временем наступил жаркий июль. Природа ликовала, расцветая все новой и новой зеленью. Звонко и весело пели в лесах птицы. Журчали по ложбинам прозрачные ручьи.
И тогда, вспоминая прошлое, но счастливое лето, полное надежд, Марциано отправился к своему вульгарному цветку, разыскивая всюду его невыносимо яркие лепестки. Вот уже вдали, на склоне холма, засветилась красная точка. Она приближалась, росла, обретая знакомые очертания и запах. Вот она уже в нескольких мгновениях полета! Терпкий, шальной аромат будущего – прекрасного, чистого, долгожданного будущего – наполнил все существо Марциано...
- Возьми этот цветок! – произнес кто-то. – Я так люблю тебя!
На месте своего цветка Марвин нашел только воронку черной, вывороченной земли. Умирающий цветок не обрадовался его появлению. И мир тогда померк...

- Ты? донеслось до слуха Марвина что-то вульгарно-красное.
- Я, - еле слышно ответил он, засыпая.
- Зачем ты вернулся? – вновь побеспокоило его сон.
Но Марвин не ответил. Он уснул. И приснился ему Бог. Он сидел среди всякого выразительного, но бесполезного и неодушевленного хлама: старых стульев, колченогих столов, треснутый тарелок, порванных книг и пыльных портьер.
- Ну, что же, Марвин, нашел ли ты БУДУЩЕЕ ВРЕМЯ? – спросил он задумчиво.
Марвин не сразу нашелся, что ответить, хотя и знал ответ.
- Да, - в конце концов сказал он. – Оно лежит там, в чашечке цветка, на склоне холма.
- Неужели? – недоверчиво переспросил Бог и посмотрел вниз, на Землю. – Но там нет никакого цветка, Марвин! Ты мне солгал! – воскликнул он.
Марвин тоже с тоской и болью глянул вниз и... и увидел в черной сырой земле что-то голубое и нежное, как само небо... Незабудку. Она смешно озиралась вокруг и все спрашивала сама себя: «Кто ты? Кто ты?»
А Бог не на шутку рассердился и хотел уже было покончить навсегда с такой напастью, как Марвин Марциано.
- Лопнуло мое терпение! Быть тебе...
Но, вспомнив вдруг все наивные и уже только потому привлекательные его надежды, Бог смягчился.
- Выбирай, кем будешь!
А Марвин его не слышал. Он смотрел вниз, на цветок, со своих небес, и вдруг крикнул что было силы:
- НЕЗАБУДКА!
- Незабудка... – повторил Бог. – Что ж, это верно... Прошедшее время надежнее будущего. Ищи!
И он сделал Марвина голубым цветком на склоне зеленеющего холма. И это было так красиво, что Бог невольно залюбовался новым, радостным пейзажем...

Страдая от дикой, непереносимой боли всех своих прошлых преступлений и обид, Марвин плакал, но его любимый Бог, разгоряченный душистым кальяном и задумчивым, густым июльским светом, по ошибке принял его слезы за счастливую вечернюю росу.
- Ищи! – повторил он и посадил на склон холма бездушного мотылька.
 
Я не знаю, как его звали.