Прочёл множество отчётов, воспоминаний, статей об аварии. Информация двойственная. Подчинённые говорят не то, что начальники. Сказанное десять лет назад противоречит тому, что тот же человек говорил двадцать лет назад. Особенно это касается начала событий. Но я старался быть ближе к истине, какой я её увидел по прочитанным материалам.
Не ссылайтесь на меня, доказывая тот или иной факт из Чернобыльской трагедии. Перед вами художественное произведение по историческим событиям, не более. Это – моё видение Чернобыльской катастрофы. Как она случилась, я не знаю. Как не знает никто. За исключением, возможно, двух-трёх человек.
Фамилии многих героев настоящие? Ну… Как принято сейчас лукавить, это случайное совпадение. И, как говорил Курт Воннегут, эти лица сами - плод случайного стечения обстоятельств.
При написании книги использовал материалы произведений авторов:
С. Алексиевич, С. Белякова, А. Головань, Б. Горбачёва, В. Губарева, В. Легасова, Г. Медведева, С. Мирного, Н. Попова, С. Тиктина, П. Шестакова, Ю. Щербак, К.Чечерова, А. Эсаулова, А. Ярошинской и других, а также многочисленные статьи, отчёты, воспоминания и прочие документы, найденные в Интернете.
Автор
1. Эксперимент. Прошлое на сто лет вперёд
=1=
Воздух настолько чист и прозрачен, что из бездны полуденной синевы проглядывает звезда. На изумрудном бархате луга чеканным браслетом серебрится излучина реки. Первозданно красивый лес за широкими волнами полей в тающей дымке кажется нарисованным.
А в деревне яблоня цветёт. И черёмуха. И слива. Нарядно цветут. Пышно. Буйно! Все сады в деревне цветут. Красота, как в сказке!
Под сиреневым кустом оставлен велосипед с брезентовой сумкой почтальона, набитой газетами и письмами. Сгнили газеты и письма. Проросли сквозь колёса и раму стволы кустарника. Не уехать велосипеду.
Цветастые простыни висят в заросшем сорняками дворе на почерневшей, готовой оборваться проволоке. Отбелились под солнцем полотнища. Истлели под морозами и дождями, излоскутились ветрами.
На детской коляске по-хозяйски основательно сидит ворона. Как над гнездом. Гигантский, с колесо телеги, подсолнух стеблем-оглоблей пророс между ручек. Будто коляску на кол посадил.
- Ка-ар-р-р! – раскатисто каркает ворона и, гремя крылами, как птеродактиль, срывается с места. Может, учуяла нехорошее?
Котенок на окне. Глиняный.
Голову наклонил… Живой!
Пузо у котейки лысое, пергаментное. Нездоровое.
На дверях остатки надписи мелом. Буквы выветрились, дождём смылись, едва различимы.
«Люди, не ищите дорогих вещей. Их у нас не было. Пользуйтесь всем, хату не разоряйте. Мы вернёмся».
Не вернулись.
На другом доме растрескавшаяся надпись краской: «Прости нас, дом!»
Любили дом хозяева. Гибнет дом без присмотра. Внутрь опасно заходить, потолок на голову обрушится.
К оконному стеклу изнутри приклеена выцветшая записка на тетрадном листке. Буквы едва различимы: «Солдатики, не убивайте Жульку, она добрая!»
Нет Жульки.
В пустой хате икона на белой скатерти... Зачем икона на столе? Зачем чистая скатерть в брошенном доме?
Была скатерть белая и чистая. Теперь – под слоем пыли.
Тишина.
Не слышно гогота гусей, кудахтанья кур, хлопанья крыльев и победного ора петуха на заборе. Не слышно чириканья воробьёв, воркования голубей. Да и не видно их. Коровы не мычат, овцы не блеют. Собаки не лают, хотя вдали пробежала одна.
Неживая тишина.
Не пахнет дымком из деревенских печей. Не пахнет коровьими лепёшками. Не пахнет резким лошадиным потом, кислым силосом и душистым сеном. Деревней не пахнет!
Странный воздух. Лето, а… свежий, будто от морозного белья. Будто выстиранный химией воздух. Чужой и нелепый. Железный привкус от него во рту.
Дома разные, деревянные и каменные, спрятаны в сплетении деревьев и кустарников, как в лесу. Идти надо осторожно, не то угодишь в заброшенный колодец.
Пустые глазницы домов. Калитки и двери давно не открывались. Железные петли заржавели.
Дома мертвы.
Деревня мертва. Заросла лесной чащобой.
Из хаты с распахнутой дверью вышел дикий кабан. Подёргивая хвостом-закорючкой, ковырнул землю носом. Задумчиво похрюкивая, побрёл вдоль улицы.
Из заросшего проулка с воплями выскочили коты. Следом, испуганно приседая и вздрагивая от любопытства, явилась плутоватая соблазнительница.
Бешено выпучив глаза и оскалив рот, полосатый кот изгнал соперника, торопливо вернулся, грубо оседлал кошку. С урчанием вцепился в загривок самки, горбато задёргался.
Из раззявленных в беззубом стоне дверей школы неторопливым колобком выкатил заяц.
В другой деревне - волки.
В человеческом жилье поселились звери.
Кое-где сквозь обвалившиеся крыши поднялись высокие берёзы. Деревья и звери живут в человеческих домах. Живут среди человеческих вещей.
Знакомый мир вокруг: зелёные листья на деревьях, яркие весёлые подсолнухи, цветущие яблони, голубые озёра, леса богаты грибами и ягодами. КАК БУДТО знакомый мир. Цвета те же, формы те же, но это другой мир. Не привычный, готовый служить людям мир, но враждебный мир. Всё здесь может убить - земля, вода, ягоды, грибы. Везде смерть. Невидимая смерть. Смерть в неизвестном большинству людей обличье.
Клуб разграблен.
Разграблена церковь. Мародёры ободрали всё, что могли, изувечили иконостас. Искалечено нутро церкви, как войной.
Памятник Ленину на деревенской площади. Бездыханная фигура в остатках золотой краски каменным пальцем взметнувшейся руки укоряет покинувших её живых. На облупившемся несгибаемом плече вороны свили гнездо. Позолоту костюма изгадили белыми потёками.
На улице истрепавшиеся, когда-то красные флаги, старые лозунги и призывы: «Мирный атом – в каждую хату!» «Хай буде атом работником, а не солдатом!» «Хай живе и крепне…» и другие «хаи».
В колхозной конторе бархатно-красные флаги, новенькие вымпелы, стопки незаполненных тиснёных грамот с профилями вождей. Всё под слоем пыли. На стенах выцвели нарисованные вожди. На столах, в шкафах, на полу лежат вожди гипсовые... В непролазных кустах сирени солдат-памятник бессменным постовым стережёт окно председателя.
Яблони, груши, вишни в белом цвету. Страшно.
Так страшит полный яствами стол, хозяин которого перед застольем упал в приступе тяжёлой болезни. Так ужасает свадебное платье невесты в гробу.
Неживая деревенская улица уходит в небо. Улица и дорога сквозь погибший мир. Вдоль дороги столбы с проводами из ниоткуда в никуда. Провода даже от ветра не гудят. За последним домом повисли рваными жилами. Дальше - лунный пейзаж... Теряющееся у горизонта неземное поле засыпано чем-то мертвенно серым. Золой из крематория?
Гнездо аистов на засохшем дереве! Символ жизни, символ счастья. Аист бежит по полю. Бежит, хочет взлететь… И не может.
Обречён.
Не более двадцати минут можно находиться человеку в этом «чистом» поле. На карте здесь красным обозначено радиоактивное пятно. Почти вся карта здешних мест, как израненный человек, окрашена в цвет крови. Только по краям кое-где зелёная. Пониже масштаба отмечено: предельно допустимая величина суммарного биологического эквивалента на квадратный километр - сорок кюри.
В иных местах запредел перехлёстывает двести кюри.
По обочинам дороги под солнечными лучами тончайший блеск. Что-то кристаллическое переливается мельчайшими частичками. Попадёт такая крупинка на лист дерева или травы - дырку прожигает. Это «горячая пыль». Радиоактивная пыль.
Обветшалый плакат у околицы: «Мирный атом в каждый дом!» Воистину – свершилось!
Незаезженное шоссе, с пучками травы в разломах бетонного покрытия, разрезав поле надвое, упирается в деревянные щелястые ворота с увесистым замком. Фанерный щит стращает надписью «Въезд запрещён! Опасно для жизни!» Деревянная будка - контрольно-пропускной пункт. Не особо строгий, как на границе дружественных государств. Через окно виден стол, телефон, стулья. От ворот в разные стороны колючая проволока, как прозрачная паутина.
Деревянные ворота в чистое поле. Колючая проволока, обвивающая ничто. И деревянная будка с охранником пустоты.
Это граница Зоны - нового мира, возникшего в тысяча девятьсот восемьдесят шестом году. Враждебного мира. Зона будет враждебной очень много лет.
С «чистой» стороны подъехал и остановился перед воротами автобус. Обшарпанный деревенский автобус, на каких сельчане и в город ездят, и свадьбу возят, и... в последний путь провожают.
Нет, не деревенский это автобус. Специальный. Внутри обит свинцовыми листами. Вместо широких окон – узкие щёлочки в свинце. Местные жители называют их «свинобусами».
К автобусу вразвалку идёт размякший в весеннем благолепии молоденький милиционер. Вошёл в салон с досмотром пропусков. И как-то вдруг стушевался перед стариками-пассажирами. Растворилась в глазах беззаботность, отекло с лица ощущение счастливого себя в радостном мире.
Запах.
Как в доме покойника.
Неестественное, пугающее молчание.
Сидят в освинцованном сумраке недвижимо прямые старухи, скорбно глядят - брови шалашиком. Иссечённые морщинами тёмные иконные лики окаймлены чёрными платками. Устало сгорбившиеся старики, уронив головы, задумчиво теребят узловатыми, деревянно-нечувствительными пальцами снятые с седых голов фуражки.
Сочетание кипельно белого и бездонно чёрного цветов обивки гроба посреди салона режет глаза даже в сумраке.
Милиционер старается не глядеть на жёлтый, усохше заострившийся нос покойника, на пергаментные, провалившиеся губы и щёки. Смущённый нелепостью службы, неловко задевает венок «от…» стоимостью девять рублей двадцать копеек. Мёртво грохочут пластмассовые листья и цветы на проволочных, в зелёной бумаге, ветках.
Старики и старухи возвращают покойника земле, на которой он родился и прожил век.
Распахнуты ворота. Врата. Похоронный «свинобус» въезжает в Зону. В потусторонний мир.
Деревенский погост. И здесь деревья в белом.
Весна созрела.
Неуклюже цепляясь за всё окружающее, пауками выползли из автобуса молчаливые старухи. Тихонько вздыхали и сдержанно шмыгали, пока такие же молчаливые старики выпрастывали из неудобных дверей гроб.
- Все тут будем…
На воротах кладбища табличка: «Вход и въезд запрещён…»
Чёрный юмор? Нет: «…высокая радиация».
Милиционер пропустил на погост мужиков, что несли гроб, следом прошла немощная старушка. Прочие стали у ворот. Крестились сами, крестили уходящий в радиацию гроб.
Кладбище под цезиевым пятном.
Покойникам цезий не страшен.
Военные памятники в тени исполинской крапивы. Братские могилы в прошлогоднем буреломе канадской лебеды толщиной в руку. Краснозвёздные жестяные пирамидки и деревянные кресты под великанскими лопухами. Покрытый тленом камень с фамилиями героев. Капитан Артюшенко, лейтенант Чернуха, рядовой Ванин... Длинные столбцы фамилий - ода павшим...
«Подвиг народа бессмертен!»
Был бессмертен.
Теперь огорожен колючей проволокой из будущего – спиралью Бруно.
Деревня, рядом с которой был погост, тоже захоронена. Сдвинуты дома в огромную яму, засыпаны землёй, утоптаны тяжёлыми тракторами. А сверху посеяно жито.
Остался, правда, монумент воину-освободителю и плита, на которой выгравированы имена павших в Великой Отечественной войне односельчан. Торчит памятник в голом поле, как печная труба на пепелище. Как перст, укоряющий небо.
Обрывок газеты: «...бюро путешествий предлагает поездки в мёртвые деревни... Недорого. Посетите ядерную Мекку...» Кому-то нравится подглядывать за физиологическими отправлениями смерти.
После взрыва специалист-атомщик по инструкции не мог находиться здесь больше часа. Люди выжили. Без противогазов и защитных костюмов, без таблеток. Не все, но выжили.
Облезлый от старости плакат: «Наша цель – светлое будущее и счастье всего человечества». Нет здесь светлого будущего даже у малой части человечества. Только прошлое. Застывшее прошлое. Прошлое на сто лет вперёд. На двести лет вперёд. На тысячи… В этой земле рассыпаны заряды множества хиросимских бомб. Трёхсот бомб. Или больше. Это мир после ядерной войны. Начала которой люди не заметили...
Знак будущего – спираль Бруно.
Разбитые часы с вывалившимся механизмом. По шестерёнкам взбирается вверх, срывается, и вновь пытается пробежать по вращающимся колёсикам муравей… Муравей, который хочет преодолеть время… Разбитое время.
Здесь прошлое вместо настоящего и будущего. Вечное прошлое. Прошлое накрыло двадцать четыре тысячи лет будущего. Через столько тысяч лет здесь исчезнет радиация.
=2=
Кабинет Виктора Петровича Брюханова, директора атомной станции, настолько объёмен, что посторонний человек теряется в нём, как неумеха-пловец в огромном бассейне. И неодолимо хочет спастись, прибившись к какому-либо основательному предмету. Сев на стул, например. Или, хотя бы, взявшись за его спинку.
Поверхность директорского стола обтянута зелёным бильярдным сукном. По краям широкая полоса морёного дуба, как гаревая дорожка вокруг футбольного поля. Письменный прибор в форме ракетной установки. Настольные часы обрамлены штурвалом жёлтого металла. Такие были у генсека Брежнева, царствие ему... Рулят хозяева.
Ножкой буквы «Т» к зелёному директорскому газону приставлены длинные столы попроще - для подчинённых. Их полированную гладь не исчеркаешь в забывчивости, получая нагоняй. Впрочем, этим столам «попроще» позавидовало бы любое важное учреждение и дорогой ресторан, не говоря о простых смертных.
Двадцать пятого апреля реактор четвёртого энергоблока останавливали на ППР, планово-предупредительный ремонт. О чём главный инженер докладывал директору станции.
- Ну как там, всё штатно? – с усталой суровостью спросил директор, тяжело облокотившись на благородное обрамление стола. Его мягкие ухоженные пальцы теребили скрученную трубочкой бумажку, плющили, мяли и складывали в замысловатый «кубик-рубик».
Невысокий, темноволосо-кудрявый директор, несмотря на значимую должность и показную суровость, характером был незлобив. К тому же, стеснялся привычки смущённо улыбаться собеседникам. Во время разговора с подчинёнными терзал бумажки и устремлял неподвижный взгляд в стол, чем походил на провинившуюся гимназистку перед строгой мадам.
Главный инженер станции, основательно заклинившись в угол соединения зелёного и полированного столов, неторопливо и значимо рассказывал о предстоящем ремонте. Директор слушал размеренное журчание слов, а в голове неприятно копошились мысли о бесконечных течах из запорной арматуры, о дефектных дренажах и воздушниках, о «свищах» в паропроводах…
«Свищ» – это дырка в трубе. То некондиционная стенка проржавеет, то высокое давление продавит некачественно заваренные швы. И свищет пар с температурой двести семьдесят градусов под жутким давлением на квадратный сантиметр, и пробивает в бетоне о-го-го какие воронки. Влажность, пар и жара в боксе похлеще, чем в финской сауне и русской бане, вместе взятых. Как под высоким давлением и перегретым паром ремонтировать трубопровод? Останавливать блок? На расхолаживание реактора уходит семьдесят часов. Теряем неделю, несём огромные убытки из-за паршивой трубы. А эти трубы то и дело «свистят». Каждый раз останавливаться?
Ни черта подобного. Начальники цехов надевают фуфайки, зимние шапки, и - пошли в бокс. Рабочего в радиоактивный пар не пошлешь. Нажалуется, от профсоюза хлопот не оберёшься. А начальники цехов не жалуются. Им начальниками охота работать. И в течение суток-двух, забегая в «парилку» на минуту, на две, смотрят, выдумывают и делают дело. А реактор работает. А главный инженер ходит вокруг: «Давайте, ребята, давайте...»
Привыкли. Подумаешь, там шипит, здесь свистит… Все понимают, что нельзя. Но, когда сильно надо, то можно. Боятся только иностранных делегаций и комиссий правительственного уровня.
Главный инженер постоянно докладывает, что станция теряет десятки кубометров радиоактивной воды, еле успевают перерабатывать на выпарных установках. Да-а, много радиоактивной грязи. Течёт грязь и струится, лезет во все дыры… Строили-то из некондиции! К юбилеям и датам открывали.
Подрядчики по качеству строительства претензий не принимают. «Не нравится – ищите других!» Где? Нет других. Сами тоже хороши. Как ремонтируем? В турбинном цехе умудрились поставить на трубу задвижку меньшего размера! Когда ставили, ремонтный персонал «вытягивал» трубу тросом, прикрепленным к корпусу питательного насоса. Как на причале… Не дай бог, сбили бы центровку, разнесло бы насос к чёртовой матери! А кто ему доложил о таком ремонте? КГБ! Похоже, только КГБ и следит за всем…
Два года назад КГБ обнаружил, что на третьем и четвёртом блоках появились трещины в перекрытиях, смещения плит. Оказалось, в сварочных соединениях масса дефектов, теплоизоляция неэффективна, конструкции перегреваются и деформируются. Югославия поставляла некачественные металлоконструкции. Триста тонн некондиции!
На атомную станцию поставляют некондиционное оборудование! Привыкаем к ненормальному и начинаем воспринимать его, как нормальное, вот что страшно! Не приведи Бог, что серьёзное стрясётся… Не только Украине, всему Союзу с бедой не справиться! И ведь ничего не меняется в лучшую сторону! Академик Александров, Президент Академии наук, похвалялся, что верит в безопасность их реактора настолько, что не побоялся бы запустить такой у стен Кремля или даже под собственной кроватью.
Чем были эти слова академика? Незнанием реального положения дел или заведомой ложью?
Брюханов усмехнулся.
Главный инженер краем глаза заметил усмешку директора.
Чего усмехается? Свищи – проблема, и вовсе не смешная.
Главный инженер считал, что Брюханов для должности директора станции мягковат. Небось, думает сейчас о чём-нибудь своём, о приятном…
С полгода уже директор маялся от хронической усталости. Поясница и плечи ныли, как у землекопа. Утром просыпался – словно не спал. Работал через силу и без желания. Умотала работа за шестнадцать лет.
В девятьсот семидесятом году он, самый молодой директор в тогдашней советской энергетике, стоял на пустынном берегу реки, продуваемом февральским морозным ветром. С одной стороны лес, с другой стороны поле. И снегу по колено. В руке - портфель с технической документацией. Предстояло взяться за работу и вдохнуть жизнь, как говорили тогдашние газеты, в этот гигантский заснеженный пустырь.
Молодой был, всего тридцать пять лет. Взялся. Вдохнул.
Поселился в гостинице, первое время работал без помощников. Получил печать, открыл финансирование в банке. Документацию готовил на кровати в гостиничном номере. Каждый день автобусом мотался в Киев.
Через год на пустыре начали строить посёлок. Вызвал жену и детей - шестилетнюю дочку и годовалого сынишку, поселил их в деревянный монтажный домик с маленькой кухней и печкой. Когда построили кирпичный дом, даже директору понадобилось личное разрешение первого секретаря обкома, чтобы получить квартиру. Потому что существовала очередь на жилье. Рабочие и начальники – все в одной очереди.
Сплетничали, что директор «тепловик», что не разбирается в реакторах. Но АЭС всего-то и отличается от ТЭЦ наличием реактора! Всё остальное - как на других станциях. Между турбинным цехом АЭС и турбинным цехом ТЭЦ никакого различия. Главный инженер у него тоже «тепловик». Но ведь реактор эксплуатируют профессиональные атомщики! Заместители главного инженера рулят, зам по науке есть, отдел ядерной безопасности. Людей, глубоко знающих предмет, хватает. Да и Фомин, прежде чем стать главным инженером, долго работал на АЭС.
А директор… Директор прежде всего организатор. Его дело обеспечить взаимодействие всех подразделений станции.
Впрочем, хоть главные специалисты и профессионалы, но постоянно что-то недоделывают, допускают просчёты. И у всех на всё есть оправдания и объективные причины. Приходится тянуть воз самому, надеяться только на себя.
Эх, уйти бы куда-нибудь на спокойную должность! Не дай Бог…
У директора сжалось и защекотало в паху, когда он подумал о том, ЧТО – не дай Бог…
А это «ЧТО» может в любой момент… Тьфу! Тьфу! Тьфу!
Этот самый четвёртый блок, который останавливать будем, когда сдали? Тридцать первого декабря восемьдесят третьего года. К новому году, как и положено. А там завершением работ и не пахло! Два года потом доделывали, достраивали, так толком и не достроили! Экономили на защитных элементах из бетона и на защитных костюмах, на планах эвакуации и на счетчиках Гейгера. Крышу реакторного зала сделали из легковоспламеняющегося материала. Нонсенс! А почему? Сверху подгоняют, что медленно работаем, что быстрей сдавать надо. Вот и делаем, как быстрей и проще.
В конце прошлого года по случаю пятидесятилетия Президиум Верховного Совета наградил Брюханова Почетной Грамотой. Журналист приехал интервью брать. После дежурных благодарностей партии и правительству юбиляр заговорил о проблемах:
- Проблемы те же, что и на большинстве предприятий: подводят смежники, монтажники, поставщики оборудования. Да ещё местные проблемы. То и дело звонят из горисполкома: «Виктор Петрович, в городе надо менять теплотрассу… Виктор Петрович, улицу асфальтом закатать…»
Директор поморщился и безнадёжно махнул рукой.
- Я понимаю, нашим же атомщикам это нужно, которые на станции работают и живут в городе. Но не предусмотрены у меня трубы для города! И асфальта у меня нет! И я иду на обман, говорю банку, что беру деньги для нужд станции. А покупаю трубы и асфальт.
Директор развёл руками и сделал гримасу, будто признался в хитрой афере.
- Обком возмущается, что не организовал производство товаров для народа… А электроэнергия – не товар для народа? – возмутился вдруг яростно, будто уличил в афере тот самый обком. - А теплицы и сенохранилища по обкомовским разнарядкам за меня Пушкин строил?!
Чуть успокоившись, вздохнул:
- Разве это нормально, что на бюро обкома партии нам поручили строить два сенохранилища в подшефном колхозе? Ни проектной документации, ни материалов - и никого не волнует, как ты будешь выполнять это решение. Главное - выполни! Хорошо на Западе, там директор станции отвечает только за её эксплуатацию. А у нас директор в ответе за весь город. И всегда больше всех виноват…
- Да, в обычном порядке… - успокаивающе проговорил главный инженер.
«Что – в порядке? Разве может быть на нашей станции порядок? – удивлённо встрепенулся директор, очнувшись от невесёлых мыслей. – Ах да, это он насчёт ППР…»
У главного инженера станции Фомина приятный баритон, переходящий в красивый басок. Но при волнении голос по щенячьи срывается на альт. Тёмные цыганские глаза отливают праздничным блеском. Рот демонстрирует белозубую улыбку к месту и не к месту, женщинам и мужчинам. Внутренне Фомин всегда сжат как пружина и готов для активных действий. Походка и движения резкие. Массивная квадратная фигура соответствует скрытой в теле энергии.
Директор вздохнул, завидуя энергичности главного инженера. Этот не просто живёт – получает удовольствие от жизни!
Фомин в работе чёток и требователен. Импульсивен, напорист. По характеру тщеславен и самолюбив. Злопамятен… Не всегда справедлив.
По образованию электрик, Фомин занимался электричеством семнадцать лет. Недоброжелатели злословили, что он попал на атомную из электроцеха.
Согласившись на должность главно¬го инженера атомной станции, Фомин прошёл краткосрочные курсы, потом изучал производство самостоятельно. Но так и не смог познать тонкостей атомной физики.... Сам об этом говорил.
Конечно, АЭС предприятие суперсовременное, соглашался он с коллегами, но не боги горшки обжигают...
По большому счёту Фомин - некомпетентный в ядерных вопросах инженер-заочник с острой внутренней установкой на лидерство, с желанием выделиться в престижном деле. Возможно, чувствуя свою неполноценность относительно атомной станции, всегда пытался доказать, что атомный реактор - мелочь по сравнению со сложными трансформаторами, а атомная станция – большой самовар, приспособленный для выработки электричества.
Рассказывали, что у Фомина была слабость - он всё время воображал себя директором. Стоило Брюханову отлучиться, как главный инженер садился в его кабинете и руководил как директор.
С полгода назад, перед Новым годом, Фомин попал в автокатастрофу и сломал позвоночник.
Паралич… Страшно – не ощущать собственных ног.
Вчера был здоров, полон надежд. Завидная работа, возможности, каких нет у друзей и родственников… Уважение, робкие просьбы со всех сторон… И в один миг всё обрушилось. Ты – инвалид. Инвалидность – это потеря работы, а значит потеря всего в жизни. Крушение самой жизни.
Фомин видел себя в инвалидной коляске, с трясущейся инвалидской головой, с немощными руками… Кому он такой нужен? Сплавят в дом призрения, будет манную кашу по подбородку размазывать, десятилетиями ждать смерти… Нет уж!
На злости Фомин и вылез из безнадёжной ситуации. За зиму оклемался, встал на ноги. Сильный организм справился с недугом.
Весной директор уезжал на очередной съезд КПСС, и секретарь парткома попросил Фомина выйти на работу. Уверил, что круг обязанностей будет сужен. Фомин уступил.
Коллеги советовали Фомину отдохнуть ещё пару месяцев, подлечиться основательно, травма-то серьёзная. Но главный инженер, резко и как-то деланно посмеиваясь, отказывался. Его глаза становились злыми, взгляд напряжённым. Работа, мол, не ждёт...
Да, от слабаков хорошие должности уплывают.
- СИУР (старший инженер управления реактором) с программой справится? – чтобы не молчать, спросил директор, думая о своём.
- Справится. Теоретически подготовлен хорошо. Дублёром работал. Надо бы на тренажёрах останов реактора обкатать, но…
Фомин замолчал, не договорив фразу. Он не раз докладывал директору о необходимости строительства учебного центра с тренажёрами. Директор относился к его докладам, как к мелкому осеннему дождику. Разводил руками, соглашался, что надо, вздыхал, и тут же спрашивал: «А где средства взять?» Словно поднимал над головой зонтик.
- ЗГИС (заместитель главного инженера станции) по науке Лютов в курсе, - на всякий случай добавил Фомин, решив прикрыться заместителем.
- Тренажёры, тренажёры… - вяло бормотал директор, терзая бумажный комочек. – У нас с тобой тренажёров не было… Ничего, выучились! Ну, раз Лютов в курсе… - на бодрой ноте внезапно закончил разговор директор, - глушите реактор.
Главный инженер не сказал директору, что во время планово-предупредительного ремонта отключение турбины пройдёт в режиме выбега – после сбрасывания мощности реактора до нуля, вращающаяся по инерции турбина будет вырабатывать электроэнергию для обеспечения полного глушения реактора.
С режимом выбега на Фомина давил электроцех. Электрики хотели проверить и настроить какие-то схемы. Да и проверяющие каждый раз выговаривали, что на станции не внедрён режим выбега. Метленко, представитель «Техэнерго» тот сегодня вообще грозил закрыть договор, если не проведут испытание режима выбега.
Главный инженер не раз поднимал вопрос об эксперименте, но наталкивался на запрет главного конструктора. И вот, дождавшись остановки реактора на перегрузку, решил провести эксперимент негласно. Эксперимент пройдёт днём, руководители и главные специалисты на местах, всё под контролем.
=3=
Двадцать шестого утром соседка шепнула, что ночью вражеское радио «Свобода» передало из-за бугра об аварии на атомной. Мы, конечно, сразу поняли, что это провокация на наше социалистическое отечество, и быстрей в правление колхоза. Утренняя разнарядка как раз шла. Председатель позвонил в район, оттуда сказали, что на станции обыкновенный пожар, бояться нечего. И тушат его обыкновенные пожарники.
Мальчишки на велосипедах погнали смотреть. Живём-то рядом. А чужой пожар не страшен, коли твоей избе не грозит.
Вернулись когда, рассказали, что один реактор взорванный и отсвечивает изнутри чудным огнём… Враги, может, диверсию сделали?
Вечером колхозники с полей возвратились поджаристые, будто в Сочах загорали. Не знали мы тогда, что это ядерный загар.
Атома у нас никто не боялся. Довольны им даже были - снабжение у атомщиков специальное, колбаса дешёвая, мясо всегда в магазинах. Мы за продуктами ездили к ним. Хорошее было время!
Дым над станцией поднимался странный, голубой.
На следующее утро в садах-огородах кроты удушенные лежали. Кто их душил? Они же на свет никогда не вылезают из земли. Что-то зверьков гнало.
Майские жуки и дождевые черви пропали. Это уж потом мы узнали, что примета такая: где майских жуков и дождевиков нет - там радиация.
У Ковалева Василь Макарыча пасека. Так его пчёлы два дня из ульев не вылетали. Ни одна! Пережидали чего-то. Макарыч по двору носится: что за напасть? Вокруг самое цветение, а пчёлы бастуют, мёд не несут!
Пчёлы умней нас оказались, сразу всё учуяли. Радио, газеты ещё молчали, а пчёлы уже знали. На третий день только вылетели.
Над крыльцом у нас осиное гнездо. Мы ос не трогали, они нас. В день пожара осы исчезли - ни живых нет, ни мертвых. И гребешки у кур почернели. И сыр потом не получался. Месяц жили без творога и сыра. Молоко не кисло, в порошок только сворачивалось. Радиация...
А кой у кого от этой радиации огороды побелели, как посыпали их чем. Мы сначала думали, из лесу ветром чего надуло.
Баба одна картошку на огороде полола. Так у неё голяшки до колен покраснели и волдырями покрылись, как кипятком ошпаренные. Фельдшерица всё удивлялась: «Аллергия, может?» Димедрол велела пить.
И пацаны, которые смотреть ездили, заболели.
День на пятый уже, помню, было солнечно. Мы с внучкой сидели на лавочке возле дома. Большой военный грузовик остановился. Человек в резиновом комбинезоне и в противогазе выпрыгнул из кузова. На груди ящик из коричневой пластмассы, как радио, с крутёлками и циферблатом... Походил вокруг нас, прицепил какой-то значок к забору, хрюкнул сердито и непонятно в хобот, и уехал.
Потом милиция приезжала, солдаты. Трафаретки поставили насчёт радиации. У кого возле дома воткнули, где - на стене или заборе написали: семьдесят кюри, шестьдесят кюри...
Сказали, это есть нельзя, то нельзя. Век жили на своей картошке, а тут - нельзя! Работать на огороде велели в марлевых повязках, сапогах и резиновых перчатках... Потом важный ученый в клубе лекцию читал, что дрова надо мыть...
Кому в городе делать нечего, тому без мытья дров, ясно дело, не обойтись. А у нас в пять утра корову подои, в стадо выгони, сена накоси, свинью да телёнка накорми, до обеда огород выполи, после обеда грядки полей, а вечерняя работа сразу после обедней начинается и затемно кончается. На помывку дров времени нет, как ни крутись…
Велел учёный человек пододеяльники выстирать, простыни и занавески, даже новые... Сказал, от радиации всё грязное стало.
Чудной человек.
Мы не сильно боялись той радиации. Не воняет она, и чихать с неё не тянет, и голова от неё не болит…
Потом туча чёрная пришла. Ливень! Вода, вроде, обыкновенная с неба лилась, а лужи натекли зелёные и жёлтые, будто краску в них разбавили. Даже красная лужа была. Гуси и утки её стороной обходили. И дети в воду не лезли.
Сначала нам говорили, что это пыльца от цветов.
И в реке вода то красная, то жёлтая. Но никто не испугался. Знали ж, случись на станции серьёзное, всех оповестят. Есть ведь специальная техника, сигнализация, бомбоубежища. Нам тогда читали лекции по гражданской обороне: при атомной войне объявят тревогу, спрячут в бомбоубежища.
Нет, вру. Туча с ливнем через месяц или полтора случилась…
Тревоги и оповещения не было, никого в бомбоубежища не прятали, но радиацией пугали каждый день. А черешня в саду висит, и жито в поле зелёное, и картошка в огороде цветёт – ботва выше пояса... Так что, думали мы, радиации нет, обманывают людей...
Ждали, правда, что скажут власти из Москвы, вечерами у телевизоров выступление караулили. Своему-то начальству мы уж давно не верили. А власти молчали. Только когда отгремели майские праздники, меченый говорун сказал: не волнуйтесь, товарищи, ситуация на контроле... С пожаром управились, ликвидируем последствия. Ничего страшного... Люди на станции работают, станция электричество даёт…
Потом солдаты зачастили. В белых халатах, в масках, как инопланетяне.
- Так вредно нам жить или нет? - спрашивали мы у них.
- Жить вообще вредно! Кто долго живёт – помирает, - смеялись солдаты. - Вон чёрные «Волги» стоят, там начальство, у них спрашивайте.
Пошли к «Волгам».
- Мы, - говорят одетые в галстуки начальники, - комиссия. У вас, - успокаивают, - всё нормально. Фон невысокий. Вот километра четыре отсюда, там жить нельзя, людей будут выселять. А у вас спокойно.
С ними дозиметрист, возьми и включи ящик, который висел у него на плече, и длинной своей палкой - по нашим ногам. И как отпрыгнет от нас!
Мы, конечно, поняли всё. А они: «В пределах допустимого!» И в машины, как в сейфы.
Ко всему, чего уже было нельзя, добавили, что молоко пить нельзя, творог есть нельзя, фрукты-овощи с огорода брать нельзя, скотину пасти в лесу нельзя. Сказали, что радиация с неба падает, поэтому старикам надо сидеть дома, а трактористам в поле из кабин не вылезать. Колодцы позакрывали на замки, обернули целлофановой пленкой – вода, мол, грязная... А какая она грязная, если чистая, как слеза!
Дозиметр принесли, меряй, бабка, говорят, всё. Если звенит, значит грязное. Постираю рушники, они у меня белюсенькие – а звенят. Испеку пирог с ягодой, и он звенит. Застелю чистую постель – звенит! И белая постель – грязная, и пирог – грязный? Нет, думаю, звонок в том дозиметре сломался.
Дозиметры сначала в магазине продавали, чтоб каждый мог купить. Потом из магазина убрали и у нас конфисковали. Всё хорошо у вас, сказали.
Но сады чем-то обрызгали. Неживые деревья стояли, белые... Как стеклянные...
Жизнь стала чудная! Женщина доит корову, а рядом стоит солдат - чтобы подоила и слила молоко в землю. Бабка несёт решето яиц, а рядом идёт солдат - чтобы закопала. Редиску, лук с огорода, ягоду и грибы в лесу тайком собирали. Клубника родится на славу, чуть не с кулак, редиска - с два кулака, грибов таких сроду не видели! Растут, как на дрожжах. Красотища вокруг! На конторе и на клубе плакаты: «Дадим Родине хлеба!». А нам велят выращенное в землю закапывать!
Каждый день приезжали нас мерить. Смотрю один раз, женщина трубочкой по моей хате водит. Вижу, глаза совестливые, не обманет.
«Дочка, - спрашиваю, - скажи Христа ради, правда, что молоко пить нельзя?» Посмотрела она на меня, вроде как засмущалась. «Сколько тебе лет, бабушка?» – спрашивает. «Да уж восьмой десяток идёт». «Тебе, бабушка, молоко пить можно, а внучкам твоим нельзя». И заплакала.
У всех сумасшедшие лица... И у крестьян, и у солдат… Солдаты не велят, а крестьяне не понимают, почему не велят. Никто не понимает, почему нельзя собрать урожай со своего огорода, почему нельзя пасти коров… Вдоль дороги солдаты стоят, не пускают, а на той стороне соседи коров пасут, трактора сено косят.
Соберутся бабы и плачут.
Никто ничего не понимает, вот что страшно.
- Ваша деревня, - солдаты объясняют, - в цезиевом пятне.
Что за пятно такое поганое?
В Библии написано, что наступит время, когда всё будет цвести и плодоносить, в реках станет полно рыбы, а в лесах зверя, и прочее изобилие. Да не сможет человек взять это. Оглянулись мы – а ведь что в Библии написано, всё исполняется. И всё растёт, и большой начальник с клеймом правит. И великая держава от его пустобрёхства на глазах слабнет. А потом наступит Божий суд... Кто в городах живет, все погибнут, а в деревне один человек останется. Человек будет рад человеческому следу! Не человеку, а только следу его... Так в Библии написано.
Люди рассказывают, от радиации будут летать трехголовые птицы, куры вырастут с индюков и злые, как коршуны, и ёжики облысеют... Рыбы станут ходить по земле на лапах.
Рассказывали, у старух от радиации появлялось молоко в грудях, как у рожениц. Божья кара... Говорят, случилось такое с бабкой, которая жила одиноко. Без мужика. От того умом старуха тронулась. Ходит по деревне и качает что-нибудь на руках... Баюшки-баю...
Рассказывали, кто-то видел эту радиацию. Она синяя-синяя, как сталь перекалённая, и радугой цветёт…
После аварии у нас воробьи мёрли. Везде валялись: в садах, на дороге. Иду как-то в лесу, вижу, под деревом грибы. Наклонилась собрать, а это мёртвые птахи грудками вверх. Много ли радиации малым надо...
Их сгребали и вывозили в железных ящиках, вперемешку с листьями. В тот год листья не разрешали жечь, сказали – радиация в них. Листья хоронили.
Нутрии с кроликами у кого во дворах жили, ослепли, а потом передохли.
Люди бояться всего стали…
Некоторые по настилам загнали скотину на крыши домов и сараев – радиация ведь от земли идёт! Думали ненадолго.
В эвакуацию солдаты всю скотину перестреляли…
Секретарь обкома по телевизору выступал: «Мы создадим вам райскую жизнь. Только оставайтесь и работайте. Вы – бойцы трудового фронта! Мы завалим магазины колбасой и гречкой. У вас будет всё, что есть в лучших спецмагазинах».
Спецмагазины – это их обкомовские буфеты. Нате, мол, вам водки и колбасы досыта, и живите там, где жить нельзя!
И правда, сначала завалили нас гречкой да китайской тушёнкой. Завезли апельсины, три сорта колбасы… Никогда такого не было. Люди радовались: «Нас теперь отсюда не выгонишь».
Из радио пугали радиацией, а нам при радиации жить стало лучше.
Потом товары пропали. А люди рассказывали, что нам положенное жулики машинами от нас везли, продавали на стороне.
Грязью и пылью радиоактивной в белье да молоке нас стращали… Дороги наши сельские, вот где грязь! Вчера пыль столбом, а сегодня по дороге кладут асфальт в четверть толщиной! Сказали, ждут секретаря обкома. Этот бы асфальт, да когда дорога народу нужна была, до аварии…
Приехало начальство, походило ровненько-ровненько по свежему асфальту в лакированных ботиночках... Ни сантиметра в сторону! Всё у вас в пределах, сказали.
=4=
Универсальный геодинамический процесс возник двенадцатого апреля в двухстах километрах северо-западнее станции. До шестнадцатого апреля следовала раскачка. С семнадцатого апреля обозначилась хорошо выраженная входная фаза в знаке минус. В этом периоде циклон прогрессивно углубился и быстро сместился к станции. Девятнадцатого апреля началось заполнение циклона со взрывной скоростью. Метеорологи зарегистрировали в ионосфере прогиб протонного слоя, что свидетельствовало о большой интенсивности процесса. В ночь на двадцать шестое апреля атмосферное давление над станцией резко изменилось в сторону плюса. Возможно, это было связано с сейсмо-гравитационным ударом, так как атмосферный взрыв над станцией сопровождался мощными процессами в земной коре…
***
В час ночи, по графику, началось снижение тепловой мощности реактора. Каждый делал своё дело, безо всяких запарок.
Утром у рядового персонала состоялась обычная пересменка, а у руководства - общестанционное селекторное совещание.
СИУР уходящей смены доложил, что на четвёртом блоке идёт работа с недопустимо малым по правилам безопасности числом стержней-поглотителей. Предписания требуют срочно остановить реактор.
- Предписания… - властным движением руки остановил докладчика Фомин. - Я так скажу: мы работали с меньшим количеством стержней – и ничего...
Представители Госатомэнергонадзора, которые могли настоять на остановке реактора, в этот день были в поликлинике на плановой медкомиссии, а руководство станции сочло, что продолжить эксплуатацию энергоблока можно.
- Тринадцать ноль-ноль, приступаем к снижению мощности реактора… Три тысячи двести мегаватт… Три тысячи мегаватт…
Вдоль серо-стальных стен зала размашистой дугой раскинулся пульт управления с россыпями рычажков и кнопок. На распахнутом во всю стену табло, как на экране кинотеатра, шевелятся стрелки множества приборов, новогодними гирляндами мигают лампочки мнемосхем.
- Две тысячи мегаватт… Тысяча шестьсот мегаватт…
Безэмоциональный мужской голос ведёт отсчёт, как на космодроме.
- Турбина номер семь остановлена... Питание электросистем реактора переводим на восьмую турбину.
Замкнутость пространства создает особенную акустику – ощущается какое-то давление на барабанные перепонки. Человеку, впервые попавшему на БЩУ (блочный щит управления), кажется, что он на командном пункте подводной лодки или звездолёта.
- Питание главных циркуляционных насосов переведено на восьмой турбогенератор…
Сосредоточенно молчаливые парни в белых комбинезонах по команде инженера управления или согласно Регламенту нажимают кнопки, щёлкают рычажками, поворачивают переключатели - управляют работой энергоблока.
- Отключить САОР (систему аварийного охлаждения реактора), – негромко командует голос.
- Зачем он отключает систему аварийного охлаждения реактора? – полушёпотом спрашивает стажёр более опытного соседа.
- Если в ходе эксперимента произойдёт тепловой удар и автоматически сработает система, мы не сможем повторить испытания, - так же тихо поясняет сосед. – Регламент не запрещает отключать САОР. А ты чего здесь?
- Подучиться остался.
- А… Да, учиться надо. Лучше на чужих ошибках. Я набирался опыта через свои ошибки. Не у кого учиться было. Работал, как сапер. Дважды останавливал энергоблок из-за аварийных ситуаций. Стенокардию заработал…
Выводить систему аварийного охлаждения реактора - очень большая работа. На закрытие одной задвижки требуется минут сорок пять. Привод задвижки похож на штурвал парусника, только стоит горизонтально. Двое или трое людей подходят к этому штурвалу, упираются как бурлаки, и крутят его. Очень тяжёлая работа. Атомная станция, однако!
На отключение САОР ушло практически всё время смены.
- Там девушка звонит…
- Спятили?! Реактор собираемся глушить… Какая, к чёрту, девушка! Здесь что, дом свиданий?!
Хлопот на блоке во время перехода с одной мощности на другую очень много. Начальник смены контролирует работу турбины, следит за реактором, за всем следит. У СИУРа несколько основных, очень важных параметров, но четыре тысячи параметров для контроля. И он должен заметить отклонение любого параметра. Управляя реактором, оператор совершает два десятка манипуляций в минуту, одно движение каждые три секунды! И не от случая к случаю, а постоянно, в течение нескольких часов. До тысячи манипуляций в час. Иной раз оператор настолько загружен, что в туалет отлучиться не может.
- Вообще-то, звонит начальник смены Баранов. А ему девушка… То есть, диспетчер из облэнерго… Требует прекратить снижение мощности. Конец недели, говорит, вторая половина дня, растет потребление энергии. Идёт посевная, везде нужно электричество. Там у них отключился блок на тепловой электростанции, образовался дефицит электричества…
- Ч-щёрт! Дай-ка мне Баранова…
Но требование диспетчера облэнерго, подкрепленное звонком из обкома партии директору АЭС, пришлось выполнить.
И в кошмарном сне конструкторам атомных станций не могло привидеться влияние сельхозработ на безопасность реактора!
Испытания перенесли на следующую смену. Блок работал при пониженной мощности ещё девять часов. В таком режиме управлять реактором трудно. К тому же, топливо в активной зоне большей частью выгорело, а пустой реактор сам по себе плохо слушает «руля».
Юрий Юрьевич Трегуб, начальник смены четвёртого блока, сидел на рабочем месте, читал программы. И по телефону отвечал - всё время кто-то звонил, что-то спрашивал. И давал разъяснения то и дело подходившим сотрудникам. Обстановка на БЩУ очень беспокойная.
Предстояло ознакомиться с программой испытания выбега генератора, с программой воздушного расхолаживания реактора, с программой замера вибрации, ещё с какой-то программой. Трегуб не рассчитывал, что эта канитель свалится на его голову. Основную работу по останову реактора должна была провести предыдущая смена.
Трегуб всегда приходил на смену минут за сорок, дотошно сверял записи в журналах с реальными показаниями. И персонал учил тому же. Записи в журналах - одно, а верить можно только приборам.
Программа испытания выбега генератора была какая-то неконкретная. Похоже, её составляли электрики. Да и по другим программам много неясного.
Часов в восемь вечера Трегуб позвонил начальнику смены станции, доложил о проблемах.
- У тебя есть программа, всё утверждено и подписано, какие могут быть вопросы? – не озаботился начальник смены. - Останов реактора проводить тебе - вызови на испытания Дятлова, коли что неясно.
Трегуб позвонил заместителю главного инженера станции домой.
- Анатолий Степанович, по программам много вопросов.
Дятлов молчал. Трегуб терпеливо ждал. Он и сам бы не обрадовался, подними его кто среди ночи.
- Это не телефонный разговор, - проворчал, наконец, хриплым со сна голосом Дятлов. - Без меня не начинайте. Я скоро буду.
В девятом часу на БЩУ позвонил главный инженер станции Фомин.
- Как идут испытания?
- Испытания откладываются.
По специальной кодировке, непонятными для посторонних ушей терминами, Трегуб доложил обстановку.
- Дождитесь Дятлова, без него не начинайте, - распорядился Фомин.
Только в начале десятого диспетчер Киевэнерго разрешил блоку разгрузку, а значит и проведение испытаний.
Время шло. Заместитель главного инженера не появлялся. Трегуб снова позвонил Дятлову. Жена ответила, что Анатолий Степанович уже вышел.
На станцию Дятлов шёл пешком. На работу и с работы он всегда ходил пешком. До станции четыре километра. Ежедневные прогулки давали в месяц двести километров. Плюс километров сто регулярных пробежек трусцой для поддержания физической формы.
Дятлов размеренно вышагивал по дороге. Вдоль обочины тёмной полосой тянулись кусты. Да и мысли в голове у Дятлова были, как всегда, не особо светлые.
Нервотрёпки на работе хватало. Дятлову пришлось участвовать в монтаже, пуске и эксплуатации всех блоков станции. Работал на износ. Самое малое - десятичасовой рабочий день при всех рабочих субботах. А в горячее время прихватывал и воскресенья. И всё же работа Дятлову нравилась и вполне его устраивала.
Тяготило не то, что приходилось пропадать на работе. Изматывала физически и изнуряла душу неразумная организация труда, неразумные требования к работнику, нереальные планы.
Дятлов приехал на станцию в сентябре семьдесят третьего года. На здании столовой - лозунг о пуске первого блока в семьдесят пятом году. Прошёл срок - пятерку переписали на шестерку. А запустили первый блок в семьдесят седьмом. Так же с остальными пусками.
По негласному правилу до тридцать первого декабря вслух о невозможности пуска в этом году заикаться было не принято. В январе приезжал представитель из министерства, составлялись новые нереальные планы и графики. И начиналась нервотрепка по выполнению графика, невыполнимого с момента составления. Добросовестные работники какое-то время пытались работать на пределе, гнались за графиком. Но нельзя сделать то, чего сделать нельзя физически. Графики нарушались. На оперативных совещаниях высокое начальство метало громы и молнии, руководителей пониже вызывали на работу по ночам. Шло время, неизбежное отставание увеличивалось, контроль спадал, работа входила в оптимальный ритм до следующего приезда верховного руководства.
Из кустов с шумом взлетела крупная птица. Дятлов вздрогнул. Как она в темноте не натыкается на ветки? Птица улетела, мысли снова вернулись к проблемам станции.
РБМК (реактор большой мощности кипящий) – это огромное сооружение. Основные металлоконструкции транспортировать по дорогам невозможно, их собирали и сваривали на площадке станции из заводских деталей. Дятлов ездил на заводы, которые выпускали оборудование для АЭС. Оснащение на уровне плохоньких мастерских. Поручать им изготовление оборудования для реакторного цеха всё равно, что плотника заставить топором делать красивую мебель для выставки…
Как-то внезапно в темноте возникла проходная.
«Без ложной скромности могу сказать - реактор знаю досконально, лазил везде на брюхе и на коленях, - подвёл Дятлов черту под дорожными раздумьями. - Другие системы знаю похуже, но тоже достаточно. Брюханов, вон, вообще в реакторах ни бум-бум», - усмехнулся Дятлов.
Около одиннадцати на четвёртый щит управления позвонили с третьего блока, предупредили:
- Готовьте вазелин для клизм, у нас Дятлов шухер наводит. Скоро к вам придёт.
По пути на четвёртый блок заместитель главного инженера обнаружил непорядок в дисциплине персонала третьего блока. Долго прорабатывал нарушителей, поэтому задержался.
В двадцать три десять, согласно Регламенту эксплуатации реактора, операторы отключили систему ЛАР (локальный автоматический регулятор мощности) и продолжили снижать мощность реактора. Работа шла в допустимых пределах.
В половине двенадцатого на смену Трегубу пришёл Акимов. Трегуб рассказал ему о неясностях по программам.
- Что Дятлов?
- Он на третьем блоке кого-то песочит.
Трегуб перечислил вопросы, которые остались нерешёнными, сказал, как бы он их решил. И остался, чтобы наблюдать за испытаниями
23.52.19. В земной коре произошёл микросейсмический импульс.
Двигавшийся наподобие траектории смерча, центр геофизического возмущения приблизился к АЭС. К предыдущим сверхнормативным вертикальным движениям в районе четвёртого блока добавились новые. Блок подвергся деформационным и другим комплексным воздействиям. Возникли сбои в системе управления реактором.
=5=
Летят вертолёты и летят. Каждый день. Низко-низко над головами. Летят на реактор. На станцию. Один за другим. Как на бомбёжку.
У больных раны плохо заживают.
Женщина молодая умерла, ничем не болела. Школьница повесилась.
Ни с чего люди мрут. Идёт человек – и упал.
Смерть вокруг.
Мальчишки-солдаты раздетые лежат в траве. Загорают.
- Вставайте, черти, радиации нахватаетесь, помрёте!
Смеются.
Смерть вокруг, а они смеются.
Трактора в поле, тучи пыли... Женщины вилами сено ворошат... Дозиметр трещит...
Профессор из Москвы спрашивает председателя:
- Тракторист в респираторе работает?
- Без респиратора.
- Не завезли?
- Завезли. На двадцать лет вперёд хватит. Но мы не выдаём. Начнётся паника, народ разбежится. А кому план выполнять?
- Что вы творите?!
- Вам легко, профессор! У вас плана вспашки зяби нет. А я план не дам – меня с работы выгонят!
- А на этом поле у вас что?
- Горох.
- Горох?! Да он же всю радиацию на себя тянет! Нельзя горох!
- А кто план отменял? Не выполню план по гороху, вставят мне репу по самую маковку, а то и из председателей попрут!
Эвакуация... Одну деревню вывозят, а другую предупреждают: эвакуация через неделю! И всю неделю там скирдуют сено, косят траву, копаются на огородах, дрова колют... Люди не понимают, что происходит. А через неделю их увозят на военных машинах...
Вчера всё было «в пределах нормы, жить можно», а сегодня: «Надо эвакуироваться – опасно для жизни...» Ничего не понять!
Люди по ночам своё добро закапывали. И я одёжку сложила... Красные грамоты за наш с дедом честный труд, медали дедовы и копейку, какую сберегла. И такая печаль с тоской за сердце взяла! Говорят, в одной деревне солдаты людей эвакуировали, а дед с бабкой остались. Перед тем днём, когда людей поднимали, да в автобусы грузили, они подались в лес с коровёнкой. Переждали там. Как в войну... Когда деревню каратели жгли...
В соседней деревне людей разом эвакуировали, а деревню закопали. У соседа свояченица в той деревне, он ездил смотреть, потом рассказывал. Сначала вырыли большую яму... Таких ям и не видел никто сроду. Как овраг. До воды глубиной, будто земля пополам треснула. Колодцы такие глубокие бывают. Понаехали пожарные машины, стали из брандспойтов дома мыть от конька до фундамента. Так покойников обмывают перед тем, как в гроб класть. Окна, крышу, порог... Всё моют...
«Зачем?» – спрашивают их. «Чтоб радиоактивная пыль, - отвечают, - не поднялась».
А потом кран стягивает дом с места и в яму... А бульдозер подгребает, что осталось... Накрывают землёй, и утрамбовывают. А сверху жито сеют…Была деревня, стало чисто поле.
Раньше людей зарывали в землю... Теперь дома и деревья.
Бульдозеры гудят... Хаты падают... Похоронщики работают и работают... Закопали школу, сельсовет, баню... Всё хоронят... Хоронят землю в землю! Сумасшедшие… Вся наша земля - могилки...
Потом у нас эвакуацию объявили. КамАЗы с прицепами, военная техника, бронетранспортеры, грузовые машины под зеленым брезентом, даже танки. Все улицы забиты военной техникой. Гул и грохот, как в войну. Бэтээрки рычат, солдаты кричат. Ругань, мат. Посмотреть - третья мировая началась. Все и подумали, война. С китайцами или американцами. А про аварию для отвода глаз брешут.
Солдаты штурмуют хаты.
Люди позакрывались, попрятались. Скот ревёт, дети плачут. Война! А солнышко светит...
Председатель с солдатами кружит вокруг хаты... Стращают:
- Выходи или будем поджигать! Тащи канистру с бензином!
Мы со стариком сидим, не выходим. Дверь, правда, не заперли. Солдаты стучат:
- Хозяева, собрались?
Старик мой:
- Силой руки-ноги свяжете?
Помолчали солдаты и ушли.
В деревне у нас, почитай, одни старики… Бабы на коленях перед хатами ползают... Солдаты под руки одну, другую - и в машину.
Дед старый... Уже лежал. Помирать собрался. Куда такому ехать? Пришли за ним:
- Вставай!
- Встану, - заплакал. - А не смогу, так на карачках уползу на могилки. Хоть там, может, дадите спокойно помереть.
Эвакуация... У своей развалюшки стоит на коленях бабка с иконой. Голосит:
- Детки, никуда я не пойду со своего угла. Не кину дом. Два сынка лежат тут на могилках. Как мне от них уйти? В войну каратели убили. А сейчас разве война? Пушки не стреляют, бомбы не взрывают. Свои люди вокруг… Вы ж не каратели!
Заходит солдат к другой бабке.
- Собирайся, бабка, поедем.
- Поедем, сынок.
Вышел на улицу, ждёт. Курит. Выходит старая, на руках икона, котик и узелок. Всё, что она с собой берёт.
- Бабушка, кота нельзя. Не положено. У него шерстка радиоактивная.
- Без котика, сынок, не поеду. Он - моя семья.
Солдат с целлофановым мешком гоняется за кошкой. На кошке дозиметр трещал, как автомат: щёлк, щёлк... За солдатом девочка.
- Не отдам! – кричит. - Миленькая, удирай! Удирай, миленькая!
Собак стреляли.
Вой собачий, вой человечий…
Как пригрозили эвакуацией, я перевернула иконку в святом углу, три дня она так висела. Мать научила. Где б ты ни был, обязательно домой вернёшься. Помыла хату, печь побелила. Оставила хлеб на столе и соль, миску и ложечки. Сколько душ в хате, столько и ложечек надо оставлять. Чтоб все вернулись.
Взяла землю с маминой могилки в мешочек. Постояла на коленках: «Прости, оставляю тебя». Ночью ходила к ней, не убоялась.
Старик мешок пшена разбросал по саду божьим птичкам. Собрали в решето яйца и высыпали во дворе. Коту и собаке. Рассыпали по огороду семена, какие припасали на весну: морковки, тыквы, огурцов, лука-чернушки. Пускай в земле живут. Поклонились дому... Поклонились сараю... Поклонились каждому деревцу...
Председатель колхоза загрузил своё барахло на две машины, чтоб вывезти. Парторг подскочил, одну машину себе требует. По-справедливости. Двух машин им мало… Увезли. Спасли и телевизоры, и каракулевые шубы, и банки с вареньем. А для колхозных детей транспорта не хватило, пешком дети шли, пылью заражённой дышали.
И перед концом света плохой человек не добреет.
Давно… Я ещё не старая была… Дедушка в соседней деревне жил. Его за полоумного считали. Ходил по деревне, стращал: «Придёт время, когда будет всё, но не будет никого». За чудака его считали. Вот оно, то время. Всё здесь есть, да нет вокруг никого.
Едем на автобусах, небо голубое-голубое. Куда едем? Едем медленно. По дорогам коров гонят, лошадей... Пылью и молоком пахнет... Водители матерятся, кричат на пастухов: «Что по дороге гоните, такую мать?! Пыль радиоактивную поднимаете! Шли бы по полю, по лугу». Те в ответ тоже матом, жалко крестьянину топтать наливающееся жито. Не верили, что назад пути нет.
Голова кружилась, горло болело. У всех болело.
Старые женщины не плакали, они за такое в войну наплакались. Плакали молодые.
Скот из выселенных деревень гнали в райцентр на приёмные пункты. Коровы, овечки, поросята как дикие бегали по улицам... Кто хотел, тот ловил. С мясокомбината машины с тушами шли на железнодорожную станцию, оттуда грузили на Москву. Москва не принимала. Эшелоны с мясом возвращались назад. Тут их хоронили. Запах дохлятины днём и ночью, и нет от него спасения.
Так пахнет атомная война.
Отечественная пахла дымом...
Старик с внуком два дня гнали колхозных коров из-под самой станции. «Герои!» - в газетах писали. А тех коров в траншею трактором закопали – заражённые!
Говорят, за взорванным реактором строят лагеря, в которых будут держать тех, кто попал под радиацию. Возьмут анализы, запротоколируют и похоронят.
А ещё говорят, из ближних к взрыву деревень мёртвых вывозят автобусами и прямо на кладбище, тысячами закапывают в братские могилы. Как в ленинградскую блокаду...
=6=
Александр Акимов в турбинах разбирался хорошо, реактор знал чуть хуже.
Старшим инженером управления реактором заступил двадцатишестилетний Леонид Топтунов. СИУРом работал всего четыре месяца. Снижение мощности реактора самостоятельно проводил впервые, нервничал.
Работать старшим инженером управления реактора, очень сложно. Чтобы не потерять навыки ручного управления реактором, СИУР, как музыкант, должен каждую смену часа по два работать в ручном режиме. Не зря тех, кто приходит из отпуска, сначала ставили дублёрами. После длительного перерыва работать на пульте с множеством кнопок и рычажков - всё равно что пианисту выступать без репетиций.
Народу на БЩУ толпилось много. Реактор вёл себя неустойчиво, от перегруженных работой операторов толковой информации не добьёшься. Акимов спешно листал сменные задания и программу испытаний, стараясь овладеть ситуацией. Дятлов подгонял:
- Ситуация на блоке сложная, а ты медлишь. Давай-ка, поторапливайся!
- Оперативный журнал читаю, - оправдывался Акимов.
- Нечего рассусоливать! Вечно тебя не раскачаешь!
Несмотря на понукания Дятлова, Акимов с ворохом листов в руках пошёл в обход БЩУ проверять, соответствует ли программе состояние оборудования.
Утром начинался ремонт. Время, отпущенное на эксперимент, уходило. Решили ускорить охлаждение реактора. В конце концов, штатный темп установлен с изрядным запасом. Допустимую скорость охлаждения превышали не раз, и всё обходилось.
Насосы погнали воду через реактор. Вода поглощала нейтроны в десятки раз интенсивней, чем пар, мощность понижалась. В остальном работали по Регламенту, строго «по писаному».
- Слушай… Тут в программе написано, что нужно делать, а потом зачеркнуто многое… По какому работать, по зачёркнутому или по незачёркнутому? И подписей кое-где нет…
- Думаю, по зачеркнутому. Наверное, они сначала правильно написали, а потом сократили, чтобы эксперимент быстрее закончить…
- И непонятно, куда принимать лишнюю мощность, когда турбину отсечём от реактора.
- Ну, этого я не знаю. У Дятлова спрашивай…
0.04.25 - инфрасеймы с частотой 2,5 Гц.
0.15.19 - очередной импульс с интенсивностью 0,4 мкм. Над четвёртым блоком появилось свечение воздуха, снизу доносились удары и продолжительный гул.
Трегуб стоял в правой части пульта, там, где сидит СИУТ (старший инженер управления турбинами). Его интересовало, как поведет себя турбогенератор в режиме выбега.
Внезапно вспыхнула сигнализация СРВ (снижения расхода воды). Обычно это ложный сигнал, связан с плохой работой приборов реактора. К пульту подбежал Акимов. Трегуб тоже подошёл.
СИУР в таких случаях обязан немедленно послать дежурного электрослесаря проверить достоверность сигнала. Если слесарь подтвердит сигнал, надо открывать запорно-регулирующий клапан и увеличивать расход воды. Когда датчики то и дело отказывают, самый достоверный прибор на атомной станции – слесарь.
Топтунов или забыл о проверке, или был очень занят аппаратом – замешкался.
Трегуб схватил телефон, послал слесарей проверить сигнал с датчиков. Затем пощёлкал вызывным устройством на пульте СИУРа, чтобы узнать расход воды. Расход был нехороший... Когда полный ноль на табло - это понятно, пропал сигнал. А здесь расход упал сильно, но не до нуля.
- Лови мощность! – вдруг воскликнул Топтунов.
Трегуб глянул на табло...
При переходе с локального автоматического регулятора на основной Топтунов недостаточно перекомпенсировался, регулятор «клюнул» - выбило оба автомата, мощность начала катастрофически падать.
Снижение мощности реактора - явление нередкое. Нет, пожалуй, операторов, у кого бы это ни случалось.
Стабилизируя реактор, Топтунов один за другим вынимал стержни управления. Но реактор проскочил нужный для эксперимента интервал.
- Мощность упала до тридцати мегаватт. Начинается отравление реактора продуктами распада… Реактор уходит в подкритичное состояние, - обеспокоено доложил Топтунов.
- А, чёрт! Если попадём в «йодную яму», параметры не восстановим, – ругнулся Дятлов. - Подвыдерни ещё стержней!
Само по себе попадание в «йодную яму» не страшно. Наоборот, по мере развития процесса цепная реакция уменьшается до нуля, независимо от воли операторов. Реактор глушат, выжидают сутки-двое, пока восстановится его работоспособность, и запускают снова. Но подобная остановка срывала программу испытаний.
В помещении блочного щита управления почувствовалась напряжёнка. Обычно медлительный Дятлов с несвойственной ему торопливостью расхаживал у пульта операторов. В его сиплом тихом голосе появились гнев и металл:
- Японские караси! Бездарно провалились! Срываете эксперимент, мать вашу…
Заместитель главного инженера станции Анатолий Степанович Дятлов пришёл на станцию с Дальнего Востока. Там работал заведующим физлабораторией, исследовал малые реакторы корабельных атомных установок. Тепловых схем станции и уран-графитовых реакторов не знал. Но, как и Фомин, говорил, что не боги горшки обжигают. Задвижки там, трубопроводы... Это проще, чем физика реактора... Выучит! А вообще, он считал себя одним из главных специалистов по реактору на станции. Ведь ни директор, ни главный инженер не были атомщиками. Заместитель главного инженера любил в компании хороших знакомых перебрать косточки директору:
- По его мнению, реактор проще турбины! Оно и понятно, - усмехался замглавного инженера, - турбогенераторы гудят, в них пар высокого давления, роторы крутятся с огромной скоростью. Впечатляет! А в реакторе ничего не крутится, только вода журчит, да управляющие стержни туда-сюда ходят.
Характер у Дятлова тяжелый. Упрямый и нудный, он часто конфликтовал с людьми. Внешность соответствовала характеру: над высокой, худощавой фигурой нагнутая вперед голова с гладко зачесанной назад серой от седины шевелюрой, маленькое угловатое лицо с глубоко запавшими тусклыми серыми глазами, ускользающий мрачноватый взгляд. Неповоротливый, несмотря на сухопарость. И мыслями не быстр. В разговоре натужно выдавливал из себя слова, разделял их многозначительными паузами. Слушать его было нелегко.
Бывал Дятлов несправедлив, если не хуже. В период монтажа и пуско-наладки начальник смены четвертого блока мог съездить на усовершенствование.
- И так всё знаешь, - отказал ему Дятлов. - Другие пусть учатся.
В итоге – начальник смены во время пусконаладочных работ тянул основной воз, а завидные должности и большие оклады получили другие.
- Они учились, а вы нет... – отговорился Дятлов.
Техническое руководство блоком Дятлов переложил на плечи начальников цехов. Отклонял все предложения, которые требовали его усилий. Вопросы по совместной работе нескольких подразделений в основном решались «по горизонтальным связям». За ошибки и непослушание наказывал строго. Руководил методом окриков, из-за чего операторы не уважали его.
Топтунов бездействовал. Время шло, реактор отравлялся. Было ясно, что подняться до нужного уровня мощности вряд ли удастся, а если и удастся, то с резким уменьшением числа погружённых в зону стержней. Но это требовало немедленной остановки реактора.
- Я подниматься не буду! – попробовал возразить Топтунов.
- Да, подниматься рискованно, - поддержал товарища Акимов.
- Что ты брешешь, японский карась! – ещё больше рассердился Дятлов. - Это после падения с восьмидесяти процентов по регламенту разрешается подъем через сутки, а ты упал с полусотни! Регламент не запрещает!
Лицо ЗГИСа презрительно покоробилось.
«Чтобы компенсировать отравление, придется подвыдернуть еще пять-семь стержней из группы запаса... Может, проскочу... Если аппарат заглушу – холку намылят, - тоскливо думал Топтунов. План завалим - с работы попрут. Не за это, конечно. Придерутся к чему-нибудь, и вытурят».
Несколько лет назад со станции уволили начальника смены реакторного цеха Кирилюка. Городок маленький, с работой напряжёнка. Кирилюк устроился инженером по снабжению на сто двадцать рублей. После трёхсот с премиальными это была не жизнь.
Топтунов поднимал стержни защиты, чтобы удержать мощность. Тянул почему-то больше с третьего и четвертого квадрантов.
- Вынимай ровнее, - заметил Трегуб, стоявший возле показателя мощности.
Мощность снижалась. Трегуб стал подсказывать Топтунову, какие стержни можно извлекать.
- Вот свободный стержень. Вот этот.
0.38. - Усиление свечения в атмосфере, подземный гул и, удар в районе третьего блока. Очередной импульс с последующим усиленным микросейсмическим фоном породил вибрации изменяющихся частот, которые нарушили работу системы охлаждения четвёртого энергоблока. Технологические затруднения усугубились психотическими реакциями - у сотрудников смены возникали нервные срывы. Прапорщик, стоявший на посту входа в четвёртый блок, позвонил на КП с просьбой его срочной замены в связи с предобморочным состоянием…
=7=
В родном краю, как в раю. А на чужбине и солнце не тем краем светит.
Посмотрели мы со стариком на Содом и Гоморру эвакуации, и решили домой податься. Дальше ехать – лучше не будет.
Две недели пешком шли... Коровку брошенную подобрали, вели с собой... Солдаты нас не пускали. Так мы ночью... Лесными дорогами... Партизанскими...
И люди не пускали в хату... В Отечественную народ добрее был. И приютят, и куском хлеба поделятся…
На дорогах военные заслоны, землянки с солдатами, наблюдательные вышки. «Партизанами» заслонщиков почему-то звали. Одеты по-военному...
Это мы – партизаны! А они… полицаи, прости, Господи.
- Хлопчики, пустите, - просим. - То ж наша земля... Наши хаты...
В пустых деревнях одичалые свиньи бегают. Собаки стали плешивыми, шерсть клочьями лезет, а все равно жмутся к людям. Рассказывали, бездомные кошки сбиваются в стаи и нападают на людей.
Старую бабку встретили. Тоже из эвакуации. Тоже через военные заслоны к себе пробирается. Лесными стёжками. По болотам. Ночью. На машинах и вертолетах, говорила, гоняются за возвращенцами, ловят. Как при немцах…
Деревня пустая. Заходишь в дом - фотографии висят, а людей нет. Документы валяются: комсомольские билеты, удостоверения, похвальные грамоты...
Солдаты не всех кошек и собак поубивали. Кошки большинство попрятались, собаки разбежались. А когда люди из деревни ушли, звери вернулись. В своих дворах ждали хозяев. Мелкая живность передохла, ни мышей нет, ни птичек, ловить нечего. Голодные кошки ели огурцы, помидоры. Котят своих ели. Я ходила и разливала всем молоко.
Вернулись к себе, дом разграбленный. Печь разбита, окна, двери сняты, полы выворочены. Лампочки, выключатели, розетки, - всё выкручено. Ничего живого.
Милиция первое время донимала. Грозила судить по десятой статье. Приедут на машинах, а мы - в лес. Как от немцев. Их дело кричать, наше молчать.
Радио не работает, газеты не носят, электричества нет. Новостей не знаем, зато жить спокойно. Ничего от государства нам не надо. Ничего не просим. Не трогайте только нас. Мы сами по себе.
И милиция перестала ездить.
Дом не может без человека. И зверю человек нужен. Все ищут человека. Аист к нам прилетал. Кабан из лесу в сад ходил. Лосиха. Без людей и звери в лесу с ума сходят. Вижу как-то: бредёт по улице сумасшедшая лиса. Тихая, добрая. Как ребёнок. Ластится к одичавшим котам, курам...
Сядем вечером на крылечке со стариком, а вокруг ёжики бегают. Как цыплята. Без людей в деревне тихо, ёжики перестали бояться, приходят и просят молока. Всем мы рады. Породнились мы. Одна семья - люди и звери.
Осенью пришли солдаты. Косили цветы, снимали и увозили на машинах землю куда-то. Вырубили парк рядом с площадью. Старые липы распилили, лежали как чёрные гробы. Страшно.
А кот нас не дождался, сгинул. Может, собаки голодные загрызли его. Поначалу много голодных бегало.
Ближе к зиме крысы напали. Рыжие, не нашей породы. Грызли всё, спасу нет! По избе пешком ходили, нас с дедом не боялись. Люди рассказывали, бабу одну в соседней деревне загрызли... Сожрали дочиста, косточки остались.
Пошла я кошку искать. Хожу по дворам, хожу по садам, зову: «Кис-кис-кис... Кис-кис-кис!» Два дня ходила. На третий день вижу - сидит под дровами кот... Глядит на меня и радуется, что встретились. Только что не говорит о своей радости, а так, видно по морде - улыбается. «Ну, пошли, - говорю, - домой. Плохо одному - собаки съедят. А я тебя кормить буду». Пошёл! Я иду впереди, он сзади. «У нас коровка есть, молочком тебя угощу»... Он в ответ: мяу... «Будем жить втроём»... Мяу... «Назову тебя Васькой»... Мяу... Спас он нас от крыс.
Весну со страхом ждали. Боялись, мир поменяется... У лисы, люди стращали, вырастет второй хвост, ёжики родятся без иголок, розы зацветут не красным, а чёрным. Люди станут мутантами, как инопланетяне…
Весной раскрутились листья. Зелёные. Зацвели яблони. Белые. И черемуха. И ромашки раскрылись. Гуще и выше, чем раньше. И скворцы прилетели. И никаких мутантов.
=8=
К Дятлову подошёл Давлетбаев:
- Если снизится паропроизводительность турбины, мы отключим ТГ-8 (турбогенератор-8).
Дятлов успокаивающе кивнул на людей у пульта СИУРа:
- Сейчас мощность поднимут.
Давлетбаев вернулся к пульту управления турбинами.
В час ноль-ноль с трудом стабилизировали мощность. Трегуб не отходил от Топтунова, пока не поднялись до двухсот мегаватт.
Волнение немного улеглось. Персонал оживлённо обсуждал момент падения и подъёма мощности. На БЩУ установилась обычная для безаварийных нештатных ситуаций обстановка.
Конечно, двести мегаватт не лучший режим для реактора. Но Дятлов всё же решил провести испытания.
- Состояние циркуляционных насосов?
- Все шесть работают нормально.
- В систему охлаждения балластной нагрузкой подключаем ещё два насоса.
Резкое увеличение циркуляции воды через реактор уменьшило парообразование…
- Падает давление в барабанах-сепараторах!
- Упал уровень воды в паровом разделителе!
Система не была рассчитана на работу восьми насосов. Главным циркуляционным насосам не хватало воды, начался их кавитационный срыв.
Старший инженер управления реактором Леонид Топтунов, начальник смены блока Александр Акимов и старший инженер управления блоком Борис Столярчук вручную стабилизировали уровень воды в барабанах сепараторах. Но снизилась температура воды в активной зоне реактора, прекратилось кипение. Чтобы увеличить мощность реактора и поднять температуру в паровом разделителе, пришлось убрать ещё несколько стержней управления.
Через две минуты десять секунд тепловая мощность реактора начала медленно расти.
- Ну, кажется, взнуздали реактор…
- Вроде, пронесло…
Пронесло-то, пронесло, но практически все стержни управления находились в верхнем положении, запас реактивности был недопустимо мал, САОР отключена, системы автоматической остановки реактора по ненормальному давлению пара и уровню воды заблокированы…
Дятлов уверенно прохаживался вдоль щита управления и поторапливал:
- Еще две-три минуты, и закончим. Веселей, парни!
В час двадцать три начался эксперимент на выбег.
- Операторы готовы? – спросил Акимов.
- Внимание, осциллограф! Пуск! – скомандовал Метленко.
- Закрыть СРК (стопорно-регулирующий клапан)! – распорядился Акимов.
Подача пара на восьмой турбогенератор прекратилась. Он стал вырабатывать электроэнергию за счет инерционной энергии ротора.
Киршенбаум и Давлетбаев следили за работой турбины. Как и следовало ожидать, обороты быстро падали.
Но реактор находился в таком состоянии, когда даже небольшое изменение мощности приводит к многократному увеличению объёма пара.
СИУР Леонид Топтунов заметил рост мощности реактора. Ситуация требовала немедленной остановки реактора. Некоторое время Топтунов колебался.
- Александр Федорович, разгоняемся! – Топтунов обратился к Дятлову и тут же повернул голову в сторону Акимова:
- Надо бросать аварийную защиту.
Акимову показалось, что процесс развивался медленно. Да, медленно... Акимов колебался.
Дятлов бодрым жестом показал: всё по плану!
Акимов наблюдал за ростом мощности реактора и чувствовал, как к горлу подступает тошнота, как слабеют ноги... Как он не хотел этого роста! Но… Дятлов был для него непререкаемым авторитетом.
В час двадцать три минуты тридцать секунд ГЦНы (главные циркуляционные насосы) снизили обороты, и поток воды через активную зону реактора уменьшился. В течение пяти секунд количество пара в ядре увеличивалось бесконтрольно…
1.23.41 очередной импульс с интенсивностью 0,4 мкм и последующие сеймы с частотой 0,8 Гц. Низкочастотный объемный гул со стороны водозаборной станции на пруде-охладителе, сильная вибрация агрегатов, многоцветное свечение воздуха над АЭС.
=9=
Сидит на пороге покосившегося дома старуха. У самой двери растет дерево. Чтобы войти в дом, надо обойти дерево. Старухе даже и удобно, за ствол держится, когда по трём замшелым ступенькам поднимается.
Рядом с крылечком костёр горит. Старуха варит в чугунке еду. Сама ест мало, варит для собак и кошек...
Вокруг трава растёт густым кустарником. Сирень цветёт выше дома. Деревья, те и вовсе небо подпирают. Красота вокруг и тишина.
Старуха тихо бормочет что-то... Трава высоко колышется...
- Я всё забыла... Что-то с памятью... Свербит в голове только, что дом пустой. Зайдёшь - один кот сидит...
Варит старуха кашу на костре, невнятно и глухо скрипит-бормочет:
- А я помирать не боюсь. Никто два раза не живет. И лист отлетает, и дерево падает.
Медленнее движется корявая старческая рука, никнет голова с выбившимся из-под платка клочком седых волос, закрываются блёклые глаза… Совсем остановилась рука, выронила ложку, которой мешала кашу. Глухо звякнула ложка по чугунку. Очнулась старуха.
- Тут хорошо! Всё растет, всё цветет. Деревня только пустая... Сороки одни летают... Да лось вчера заходил…
Старик сильно не болел, но к зиме затосковал без людей. Два месяца лежал, не разговаривал. Как обиделся. Зайдёт бабка в дом со двора, подойдёт к нему: «Батька, ты как?» Глаза старик поднимет, ей и легче. Пусть бы лежал, молчал, да был в хате.
Морозом земля взялась, он и вовсе помирать собрался. А ей, как без него? С котом одним… И вовсе…
Нашла бабка в шкафу свечку, в руки старику вставила. Взял молча... А глаза мутные...
Бабка не плакала. Когда человек умирает, плакать нельзя. Перебьешь ему смерть, будет долго трудиться.
- Ты уж привет там передавай всем, - попросила. - Отцу, матери, дочушке нашей… Тёткам, свекрови и свёкору…
Молчит старик. Ни глазом, ни голосом знака не подал.
- Охо-хо! Гос-споди! Будь милостив, прибери меня со стариком вместе! Ни к чему мне одной маяться!
Некоторые и упросят, а ей он смерти не дал... Два дня дед помирал. Бабка за печкой притаится и сторожит: как душа вылетать будет?
Пошла корове сена дать... И так ей муторно на душе стало! Прибежала в хату, зовёт... Лежит он с открытыми глазами, а душа уже отлетела. Отмаялся. Царствие тебе небесное!
Закрыла глаза, подвязала платком, чтоб рот не открылся, руки сложила правильно.
Помочь некому, одна хоронила. Неделю долбила ямочку на могилках. Гроб делать не из чего, да и не осилить ей… Укутала в теплый кожух покойника, чтобы не мерз там, положила на детские саночки и повезла. Всю дорогу они с ним жизнь свою вспоминали...
Вернулась с погоста, зажарила последнюю курицу для поминок. На вкусный запах приполз к старухе голодный щенок. Стали опять втроём жить. И было ей с кем поговорить и поплакать...
- Ночью приснится, будто окликнул кто. Отзовусь – нет никого. Днём на могилки схожу. Мама там лежит. И дочушка, в войну от тифа сгорела. Хоронили когда, дождик моросил. К добру, если похороны в дождь. Только закопали да с погоста ушли, тучки разошлись, и такое солнышко ласковое в синем небе улыбнулось! Хоть ты вернись и откопай.
Теперь вот и хозяин мой там. Помяни, Боже, душечки их… Посижу возле них. Повздыхаю. Поплачу, поговорю… Ночью по мертвому плакать нельзя. Солнце зайдет - уже не плачу. А поговорить можно и с мертвыми. С ними даже лучше. Они и выслушают, и пожалеют. И попечалятся с тобой... Печалью надо делиться с кем-то, чтоб душа не болела... Изболится душа от неразделённой печали...
Замерла старческая рука. Подгорает каша в чугунке. Не чует старый нос запаха горелого.
- Пусть она травлёная радиацией, но это моя родина. Даже птице своё гнездо мило. Нигде мы больше не нужны.
Тронула старая рука землю, погладила любовно подгнивший порожек. Поднялись корявые ладони к лицу, раскрылись пальцы, как узловатые сучки. Не испачкались пальцы о землю.
- Наработалась я этими руками за свою жизнь, сердцем нагоревалась. В передовиках все годы ходила. Стахановка. В Москву на выставку колхоз меня посылал. Значок оттуда привезла и красную грамоту. Уважали меня. Вечером идём с бабами с поля и поём. А чего поём, когда знаем, что за работу копейки не получим? Одни палочки в тетрадки учётчики писали за трудодни. За то и почёт был, у кого больше палочек. Идём и поём... Потому что для всех работали. Если бы не пели, да не смеялись, от такой жизни только помирать.
Сидит старушка, не шевелится. То ли задумалась, то ли…
Нет, очнулась.
- Всякого испытала. Устала до края и ничего мне от жизни уж не надо. Если б померла, то и отдохнула. Не знаю, как душе, а телу спокойно будет. И дочки у меня есть, и сыны... Все в городе... А я никуда отсюда не хочу. Старый человек докучливый. Дети потерпят, потерпят и обидят. Радость от детей, когда они малые.
И снова старушка надолго оцепенела. А куда ей спешить? Теперь она вне времени.
- Старушка у нас давно жила. Всё говорила: «Идёт время, когда будет зелено, да не будет весело». Никто не понимал, о чём она. Всё допытывались, скажи, бабушка, что значит, зелено, да не весело. А она вздыхала и отмахивалась: «Придёт время, сами узнаете. А отвратить того вам не дано». Вот и пришло время, когда всё зелено, да не весело.
Молчит старушка. То ли думает, то ли дремлет без мыслей.
- Приезжали люди, пересказывали, везде война. И будто социализм кончился, капитализм опять…
Красивая наша земля! Солнце опустилось низко-низко, растеклось кумачовым пузырём по самому краю. Окрасило багровым лес, поле.
Красивая земля, да отравленная.
=10=
Начальник смены Александр Акимов и старший инженер управления реактором Леонид Топтунов стояли у левой реакторной части пульта операторов. Рядом начальник предыдущей смены Юрий Трегуб и два молодых стажёра, недавно сдавших экзамены на СИУРа, Александр Кудрявцев и Виктор Проскуряков. Они вышли в ночь, чтобы попрактиковаться в управлении реактором.
Ярко вспыхнула-взорвалась подсветка шкал сельсинов-указателей, похожих на циферблаты будильников. Что случилось?!
Ещё неизвестно, что случилось… Сердце пока не знает, биться учащённо к предстоящему авралу или мягко расслабиться после ложной тревоги, и оттого больно замерло, застыло в груди холодным булыжником.
От неизвестности сердце сжимается даже у самых опытных и хладнокровных операторов.
Неизвестно, что произошло, и неизвестно, к чему приведёт произошедшее. Неизвестность покрывает внутренности липкой, скользкой плёнкой холодного страха. Язык, руки, ноги, тело – всё немеет, слабеет и теряет способность к движению. Ты застигнут врасплох. Неизвестна причина и непонятно дальнейшее развитие ситуации. Ты парализован неизвестностью.
Где-то в глубине сознания проклёвываются едва заметные мысли об ответственности и невозможности исправить случившееся. Ещё ужаснее мимолётное видение, всего лишь намёк на несчастья, которые произойдут с окружающими – с коллегами, с близкими - по твоей вине, из-за твоей некомпетентности или невнимания. Что ты сделал неправильно? Где допустил оплошность?
Катастрофы всегда происходят из-за мелочей. Не ту кнопку нажали, неважная деталь отлетела, но маленький осколок попал в важный механизм, какой-то клапан не сработал…
Сознание, подобно мелкому стеклу на зубах, крошится на части, пытаясь глазами, разбегающимися вслед за стрелками самописцев и приборов, уследить за ситуацией. Страх, лишённый контроля, перерастает в ужас, рождает панику. Лишь к тем, кто переборет страх, кто заставит себя думать, а не тонуть в эмоциях, через мгновения безвольного оцепенения возвращается хладнокровность, и в голове устанавливается необычайная ясность. Холодный рассудок заставляет тело действовать быстро и точно. В крайне важные доли секунд руки автоматически включают нужное и поднимают невозможное, ноги прыгают на недосягаемое. В безвыходных ситуациях человек спасает потерявших надежду и обречённых.
Растерянно переминавшийся Леонид Топтунов вдруг закричал:
- Мощность реактора растёт с аварийной скоростью!
- Глуши реактор! - громко скомандовал Акимов.
Сам метнулся к пульту управления реактором, сорвал крышку и нажал кнопку «АЗ-5» (аварийная защита-5). Выведенные ранее из каналов активной зоны реактора управляющие стержни поползли назад. Медленно! Как медленно! К тому же, графитовые насадки на концах стержней, погружавшиеся в активную зону раньше поглотителей нейтронов, не останавливали цепную реакцию. Реактор уподобился автомобилю, у которого педали газа и тормоза связаны так, что при экстренном торможении автомобиль сначала ускоряет свой бег. Только мощность этого «авто» сравнима с мощностью баллистической ракеты.
СИУР и начальник смены блока, оцепенев, смотрели на сельсины-указатели положения стержней. Через несколько секунд раздались непонятные удары. По данным приборов, стержни остановились на входе в каналы активной зоны.
- Ничего не понимаю! - смятенно выкрикнул Акимов.
Через три секунды ЭВМ отметила гигантский, стократный скачок мощности. На табло появился сигнал «превышение давления в реакторном пространстве». Проблемы в реакторе!
Загорелось мнемоническое табло каналов «расходы на нуле», что означало: реактор без воды...
Топтунов с недоуменным выражением на бледнеющем, покрывающемся капельками пота лице нажимал кнопки вызова расхода воды.
Увидев, что стержни-поглотители прошли всего два метра вместо положенных семи и остановились, Акимов обесточил муфты сервоприводов, чтобы стержни упали в активную зону под действием собственной тяжести. Но поглотители не двигались. Вероятно, каналы реактора деформировались из-за перегрева, и стержни заклинило... Неужели сделали «козла»?!
- Ничего не понимаю! Что за чертовщина?! Мы всё правильно делали... - простонал Акимов.
Если бы Акимова слушал человек, не знающий русского языка, он подумал бы, что начальник смены молит о помощи.
Акимов глянул на амперметры нагрузки. Стрелки болтались у нулей.
«Сорвали!.. - рухнуло у него всё внутри, но только на мгновение. Сознание побуждало к действию. - Надо подавать воду...»
Старший инженер управления турбинами Игорь Кершенбаум и заместитель начальника турбинного цеха четвёртого блока Разим Давлетбаев стояли у пульта управления турбоагрегатами. Увидев волнение Акимова и Топтунова, турбинисты чуть встревожились. Но они вместе с Метленко следили за оборотами выбегающего ротора, так что волноваться было некогда. У турбинистов всё шло нормально.
У реакторной части пульта операторов замер бледный, с гладко зачесанной назад седой шевелюрой, заместитель главного инженера Анатолий Дятлов.
Непривычно растерян. На лице стереотипное выражение: «Всё правильно делали... Не может быть... Мы всё...» Отошёл от пульта, вытирая холодный лоб.
Старший инженер управления блоком Борис Столярчук с пульта «П» центральной части блочного щита управления регулировал подачу питательной воды в барабаны-сепараторы. Тоже растерян, хотя и убежден в абсолютной правильности своих действий.
В течение десяти-пятнадцати секунд слышалась какая-то вибрация.
Никто не знал, как работает оборудование от выбега, поэтому все стояли неподвижно и прислушивались...
Послышался какой-то нехороший звук... Будто далеко за стенами тяжёлая «Волга» тормознула на полном ходу и пошла юзом. Появился гул совершенно незнакомого характера, протяжный, очень низкий, похожий на приглушённый стон гиганта. Мучительный, удушённо низкий стон чудовища из кошмарного сна. Предсмертный рык чудища из бездны. Не убежишь от этого стона – догонит. Не заткнёшь уши – достанет. Не прикроешься ладонями – пронзит видением ужаса сквозь дно глазниц до мозга.
О подобных звуках рассказывают очевидцы землетрясений и вулканических извержений. От таких звуков стада животных срываются в панике и бросаются в пропасти. От таких стонов толпы людей кидаются наперерез потокам машин и под поезда.
Гул стремительно нарастал… Он был до того утробно-страшен и мучителен, что хотелось пальцами разодрать грудную клетку и удавить смятенно трепещущее от предчувствия неведомого катаклизма сердце.
Блочный щит управления дрожал.
Десять секунд… Гул превратился в рокот, частота колебаний падала. А сила звука увеличивалась.
Агония реактора длилась несколько секунд. Катастрофически нарастало давление пара. Плавилось ядерное топливо. Лопались тепловыделяющие сборки. Гремели обратные клапаны. Пол центрального зала над активной зоной ходил ходуном. В центральном зале грохотало.
Затем - удар.
Трегуб был ближе других к турбине, и подумал, что вылетела лопатка.
- Гидроудар в деаэраторах! - крикнул Киршенбаум.
Давлетбаев тоже подумал, что взорвался деаэратор, находящийся над БЩУ-4
Шатнулись пол и стены, сверху посыпалась пыль и мелкая крошка. Потухло люминесцентное освещение, но тут же зажглось.
«Турбины! Хоть бы турбины!» – Трегуб молил бога ограничить аварию поломкой турбин и не трогать реактор.
Ещё несколько резких хлопков, сильный глухой удар, затем громоподобные раскаты. Тут же страшные удары справа, слева, снизу, жуткое уханье пара. Стон железного чудища из утробы блока терзал больнее колючей проволоки, продираемой сквозь живую плоть рядом с сердцем. Мучило желание что-то сделать и остановить накатывающую жуть. Но никто не знал, что делать, ибо природу творящегося не понимали. Персонал с искажёнными лицами обездвижел в шоке...
Блочный щит трясло. Сыпалась штукатурка и плитки фальшпотолка. Здание будто подпрыгивало.
Кто-то закричал.
Ревунами гукала сигнализация главных предохранительных клапанов. Мигали лампы огромного количества аварийных сигналов.
Взгляд Трегуба метнулся на панель. Восемь клапанов... открытое состояние!
Открытие одного клапана - аварийная ситуация, а восемь ГПК (главных предохранительных клапанов) - это уже такое! Это запредельное и сверхъестественное...
«Ложный сигнал в результате гидроудара!» – взмолился неверующий Трегуб, обращаясь к богу.
Дятлов оцепенел. Что-то произошло с деаэраторами? Большие емкости деаэраторов, заполненные горячей водой и паром, в помещении над щитом. Там металлический настил, но при таком ударе могли появиться трещины, кипяток хлынет в помещение БЩУ. Крикнул:
- Всем в резервный пульт управления!
Вдруг всё стихло, люди замерли, опасаясь нарушить тишину. Многие с искажёнными лицами, с распахнутыми без крика ртами. Вряд ли они слышали команду Дятлова. Да если и слышали голос, наверняка не восприняли команду.
Дятлов осторожно, словно боясь кого-то спугнуть, пошёл вдоль щитов с приборами к пульту реактора. Громкие шаги, как у ночного вора, эхом ударили по ушам. У пульта реактора его глаза полезли на лоб. Стержни СУЗ (системы управления и защиты) где-то в промежуточных положениях, муфты сервоприводов обесточены, реактиметр показывает положительную реактивность. Давление в первом контуре и циркуляция теплоносителя - ноль. Дятлов понял, что это не авария в её обычном понимании. Когда нет давления - ТВЭЛы (тепловыделяющие элементы) гибнут в первые секунды.
Автоматически запустились аварийные дизель-генераторы.
- Расхолаживаться с аварийной скоростью! Включи насосы САОР! – скомандовал Дятлов, выбросив руку в сторону Акимова.
- Включите аварийную подпитку деаэраторов! – крикнул Столярчук одновременно с ним.
Трегуб подбежал к арматуре панелей безопасности. Обесточена!
Все привыкли к наступившей тишине и к мысли, что страшное УЖЕ произошло, что ужасное позади, что надо бороться с тем, что свершилось секунды назад… И вдруг со стороны центрального зала реактора раздался сокрушительной силы взрыв. Казалось, везде, всюду, всё рушится. Отключилось всё, что до того ещё работало. Ударная волна с белой, как молоко, пылью, с горячей влагой радиоактивного пара удушающим напором ворвалась в помещение блочного щита управления. Звон стёкол в коридоре деаэраторной этажерки. Погас свет, лишь тускло мерцали аварийные светильники, работавшие на аккумуляторной батарее. Треск и молниевые вспышки коротких замыканий – рвались электрические связи, силовые и контрольные кабели...
В час двадцать четыре фантастической силы взрывом сорвало крышу реактора. Внутрь хлынул воздух, он помог образованию огнеопасного газа. ТРЁХ-ТЫ-СЯ-ЧЕ-тонную металлическую крышу реактора подбросило вверх метров на двадцать.
Взрывом же пробило крышу над зданием четвертого блока. В небо поднялись глыбы бетона, графита, обломки оборудования. Всё случилось, словно по сценарию, написанному в Откровении Святого Иоанна Богослова: упала с неба звезда и открыла кладезь бездны – активную зону реактора, и «вышел дым из кладезя, как дым из большой печи…».
Реактор массой в несколько тысяч тонн взлетел из реакторного колодца под крышу центрального зала! В воздухе с реактора слетела защитная оболочка и рухнула в зал на обломки крыши. Реактор взорвался, разбросав графит замедлителя и остатки ТВЭЛов. О том, что реактор взорвался в воздухе, свидетельствовала геометрия «белой» тени от трубы на крыше соседнего генераторного корпуса. Труба закрыла сектор крыши от кусков летящего графита и этот сектор оказался светлее остальной крыши, покрытой графитом.
Упал мостовой кран в центральном зале.
ПЯ-ТИ-СОТ-ТОН-НУЮ разгрузочно-загрузочную машину подбросило на пятнадцать метров. При падении она проломила железобетонное верхнее перекрытие помещения пультовой.
С негромким хлопком, похожим на звук лопающегося пузыря гейзера, над блоком взметнулось фиолетовое пламя высотой пятьсот метров, осветив окрестности подобно гигантской фотовспышке… Огонь неземной, даже не огонь, а мерцание. Сияние. Небесная голубизна.
Затем свечение превратилось в видимое пламя. По форме оно походило на пламя свечи или факел, но было очень тёмным, тёмнофиолетовым, со всеми цветами радуги. Оно вроде как пошло назад, но раздался второй хлопок, похожий на выстрел из пушки, гулкий и резкий. Секунд через пятнадцать появился новый факел, более узкий, чем первый, но раз в пять выше. Пламя медленно выросло, затем превратилось в клубящийся чёрноогненный шар.
За секунды до взрыва в центральный зал четвертого энергоблока, на отметку плюс пятьдесят, вошёл с обходом начальник смены реакторного цеха Валерий Иванович Перевозченко. У противоположной стены громадилась перегрузочная машина. Дверь в стене за перегрузочной машиной вела в помещение, где находились операторы центрального зала Кургуз и Генрих.
Перевозченко осмотрел бассейны выдержки топлива, набитые отработанным топливом, взглянул на «пятачок» реактора...
«Пятачок» - это круг пятнадцатиметрового диаметра из двух тысяч кубиков, верхней биологической защиты реактора. Каждый из кубиков весом по полцентнера насажен в виде шапки на головку технологического канала, в котором находится топливная кассета. Вокруг пятачка чистейший нержавеющий пол…
Перевозченко вдруг почувствовал сильные, частые удары, и увидел, как поверхность пятачка, мозаика из пятидесятикилограммовых металлических кубиков, заходила ходуном. Вздрагивали и прогибались короба биозащиты вокруг реактора.
Обдирая руки и больно ударяясь об углы поручней, Перевозченко бросился по крутой, почти вертикальной винтовой лестнице вниз.
С беспорядочно рвущимся сердцем, с паническим чувством в душе, сознавая, что происходит ужасное, непоправимое, на слабеющих от накатывающего страха ногах он бежал по переходному коридору к выходу на деаэраторную этажерку. За поворотом, в двадцати метрах от двери, начинался стометровый коридор, в середине которого вход в помещение блочного щита управления. Перевозченко мчался туда, чтобы доложить Акимову о происходящем в центральном зале...
За мгновение до взрыва восьмая турбина остановилась. Машинист турбины Юрий Корнеев стоял у подопечной, прислушивался к тишине в её теле.
Вдруг в районе трубопроводного коридора прогремел взрыв. Корнеев увидел его своими глазами и услышал своими ушами. Как в кошмарном сне, взметая столбы пыли, замедленно валилась железобетонная стена, ступенчато рушилась кровля, накрывала восьмую турбину. Потом время замерло стоп-кадром. Торчали и висели изуродованные фермы. Одна медленно упала на цилиндр низкого давления турбогенератора. Откуда-то сверху доносился шум истечения пара. В проломы кровли виднелись ясные звезды в чёрном небе. Погас свет. Заработала дизельная установка, и включилось аварийное освещение.
Шарахаясь от падающих сверху кусков железобетона, Корнеев бегал вокруг турбины, пытаясь подручными средствами прикрыть уязвимые части её «тела». К турбине бежал электрик Баранов. Лицо перекошено, глаза выпучены, руки суматошно жестикулируют.
- Водород взорвётся! Откачивай! – заорал Корнеев.
Баранов кинулся что-то включать.
В машинном зале наступила тишина. Корнеев с Барановым выскочили на балкончик. Под ними на улице валялись выброшенные взрывом обломки реактора и куски графита. Они не знали, что стоят в потоке рентгеновского облучения.
Баранов получил смертельную дозу – семьсот десять рентген.
В результате взрыва практически всё топливо, почти двести тонн урана, выбросило из реактора. Вокруг аварийного энергоблока образовалось мощное радиационное поле, в триста с лишним раз превосходящее радиоактивность эпицентров ядерных взрывов Хиросимы и Нагасаки.
Несколько десятков тонн урана, упавшего обратно в реактор или оставшегося там, расплавилось от собственного тепловыделения. От раскалённых обломков радиоактивных ТВС (тепловыделяющих сборок) и ТВЭЛов, графита и кусков конструкций начались пожары на крыше и в машзале. От коротких замыканий горели кабельные каналы.
На этом чернобыльская авария закончилась.
Говорят, взорвавшуюся АЭС можно было засыпать песчаным холмом и забыть на тысячи лет. Это потребовало бы минимальных затрат и сохранило множество жизней.
Но великая авария свершилась, и началась, как сказал один из ликвидаторов, великая суета. Началась великая суета, превратившая аварию в катастрофу. Впрочем, суета – как бестолковые, беспорядочные действия – началась позже. А сначала был шок, парализовавший мысли, волю, мышцы. У одних – надолго, у других на мгновения. Потом действия. У одних панические, беспорядочные, ради своего спасения и отведения вины от себя. У других – героические поступки ради спасения родственников, близких товарищей и незнакомых людей, ради спасения города, в котором они жили, и окрестных деревень, в которых жили чужие им люди.
Герои работали в эпицентре взрыва без минимальных средств защиты. Но даже специальная одежда не спасла бы их от гамма-излучения.
Герои обыденно делали своё дело, спасали людей, гибли сами.
Когда случаются беды, первыми идут и гибнут лучшие. Худшие уступают места сложения голов альтруистам. А когда минует опасность, трусы выползают и начинают рассказывать, как герои неправильно и не за то гибли.
Что есть героизм в мирное время? Он есть спасение жизней и здоровья обывателей посредством принесения в жертву героев. Героизм в мирное время – это заклание лучших за бестолковость начальников. Потому и немоден в наше время героизм.
У нас в стране хорошо знают тех, кто вывез миллиарды из России, знают тех, кто убил за деньги, знают, кого убили из-за денег. О тех, кто нас спасал, кто отдал жизнь ради других, знает только Господь Бог да близкие погибших.
***
Американский спутник-шпион скорректировал орбиту и в назначенную секунду завис над указанной точкой территории СССР, чтобы наблюдать уникальное в истории планеты событие.
2. Именем матери – сто тысяч смертей
=1=
Непроглядная южная ночь раскинулась от горизонта до горизонта и превратила Тихий океан в бездну небытия. О том, что был вечер, в этом мраке забылось. О том, что будет утро – не верилось. Небольшой остров Тиниан, на котором разместилась секретная авиабаза США, исчез в пучине океана, слившейся с пропастью вселенной.
Командир экипажа Люис, бортинженер Дазенбери, бортмеханик Шумард, радист Нельсон, радиометрист Стиборик и стрелок Кэрон, члены экипажа бомбардировщика с бортовым номером «восемьдесят два», прибыли в штаб.
- За силу молодости, за решительность и рассудительность, основанные на боевом опыте, за эти и другие достоинства командование поручило вам, парни, специальное задание, - начал выступление командир пятьсот девятой сводной группы ВВС Соединенных Штатов полковник Тиббетс.
Полковник и сам был молод, всего двадцати девяти лет. Как лётчик-ас он отличился при бомбардировках городов Югославии, и командование назначило его на должность командира сводной группы ВВС. Об истинном предназначении группы полковник не знал до последнего момента. Да что полковник – вице-президент страны не знал, для чего из тысяч отличных лётчиков отобраны двести двадцать лучших, почему они проходили необычайно тщательную проверку на лётное мастерство и политическую благонадежность, и каковы задачи секретного подразделения.
- Экипажу вашей «суперкрепости» предстоит сбросить на противника сверхмощную бомбу нового типа. Командир экипажа капитан Льюис летит вторым пилотом. Старший штурман полка Ван Кирк и старший бомбардир Феррби заменят штатных членов экипажа. Ввиду особой важности задания самолет поведу я сам. Это задание прославит нас!
Полковник говорил взволнованно, с несвойственной ему торжественностью. Но в его голосе чувствовалась искренность.
- С нами полетят Парсонс, Джеппсон и Безер, они займутся бомбой. Капитан первого ранга Парсонс, - полковник жестом представил мужчину в мешковатой, будто с чужого плеча, военной форме, - скажет пару слов о «пассажире» из бомбового отсека. Прошу вас, капитан.
Шутку о «пассажире» из бомбового отсека экипаж принял с одобрительными улыбками.
Незнакомый сорокачетырёхлетний капитан на фоне удалых двадцатилетних майоров и полковника выглядел бледно. На штабного Парсонс не походил, те одевались щёголями. Да и медалями себя не обделяли, а у этого ни одной наградной планки. Лётчики сразу поняли, что капитан такой же военный, как они – целомудренные. Скорее всего, старичок из «ботаников», из учёных.
- Новая бомба весит пять тонн, - скучно начал Парсонс и тут же задумался, словно задремав.
- На базе Уэндоувер в штате Юта мы уже тренировались бросать «тыквы» по пять тонн, - воспользовавшись раздумьем Парсонса, заметил капитан Льюис. – Для экипажа это не ново.
- Разрушительная сила бомбы равна двадцати тысячам тонн обычной взрывчатки, - кивнув, что принял информацию Льюиса, обыденно выдал очередную дозу информации Парсонс.
- Извините, сэр… - перебил «ботаника» радист Нельсон, - тонн или… тысяч?
Он сделал ударение на слове «тысяч», думая, что капитан оговорился, и готов был пошутить, что, засидевшись вечером в баре, наутро и сам иногда заговаривается. Нельсон был самым молодым в экипаже, недавно ему исполнилось девятнадцать. Ну и, согласно возрасту, вопросов у него возникало больше, чем у других.
- Я не оговорился. Разрушительная сила бомбы соответствует двадцати тысячам тонн обычной взрывчатки.
«Двадцати – тысячам – тонн» Парсонс произнёс раздельно, как на лекции в колледже. Словно вдавливал каждое слово по отдельности в лоб бестолковых студентов.
- Давайте посчитаем… Полная бомбовая нагрузка «суперкрепости» – девять тонн. Двадцать тысяч разделить на девять… Даже на десять, для простоты подсчёта. Сколько получается «крепостей»?
Парсонс с угрюмой насмешкой оглядел лётчиков.
Лётчики молчали. Они боялись произнести цифру, настолько она была фантастической.
- Две тысячи бомбомплектов, - облегчил мучения лётчиков Парсонс. – Ваш самолёт понесёт бомбовый груз двух тысяч «суперкрепостей».
Нельсон присвистнул и растерянно почесал «репу». Экипаж, переживший множество обстрелов зенитками и истребителями противника, ничего и никого, казалось, не боявшийся и ни перед кем не благоговевший, взглянул на мешковатого капитана очень уважительно.
- Вот фотографии. Они сделаны три недели назад во время испытания подобной бомбы.
Парсонс передал лётчикам пачку фотографий.
- Пузырь какой-то, – пожал плечами бортстрелок Кэрон.
- Диаметр пузыря полтора километра, - хмуро усмехнулся Парсонс.
- Полтора километра?! – выпучив глаза, с глупым видом переспросил двадцатичетырёхлетний бортстрелок штаб-сержант Роберт Шумард. – А на фотографии – не больше кулака…
- Это взрыв, - не затрудняясь повторениями, продолжил Парсонс. - Взрыв был виден почти за триста километров. Металлическая труба, находившаяся рядом с «пузырём», испарилась.
- Расплавилась? – переспросил Кэрон.
- Я сказал – испарилась, - чётко подтвердил свои слова Парсонс.
- Чёрт возьми! – тихо ужаснулся Нелсон и почесал затылок с такой быстротой и интенсивностью, словно его замучили вши.
- Вот почему вас так долго тренировали бомбометанию с большой высоты и уходу от цели крутым виражом на максимальной скорости, - заметил полковник Тиббетс и поднял руку, призывая к вниманию. – А теперь поговорим о нашем задании конкретнее. В операции участвуют семь бомбардировщиков. Один заранее послан на остров Иводзима в качестве запасного. Три Б-29 разведают погоду и дадут окончательные рекомендации о выборе цели. Ещё два бомбардировщика проследуют рядом с самолетом-носителем, чтобы сбросить над целью контейнеры с аппаратурой и сфотографировать результаты бомбардировки. Место встречи - Иводзима. Горючее: двадцать шесть с половиной тонн для нашего самолёта, по двадцать восемь тонн для остальных.
Синоптики зачитали прогноз погоды, штабные указали высоту полета, длину волн радиопередатчиков, местонахождение спасательных самолетов и кораблей.
Всем лётчикам выдали массивные очки с тёмными стёклами.
- Во время атаки вы наденете очки, - сказал капитан Парсонс. – Они защитят глаза от светового излучения взрыва. Снимать очки нельзя ни в коем случае. Слепой пилот вряд ли сможет удачно посадить самолет.
Лётчики уже привыкли к мрачным шуткам Парсонса. Да, человек, имеющий отношение к бомбе, испарявшей металл и равной по силе бомбовому грузу двух тысяч «суперкрепостей», авиации целой страны, имел право шутить мрачно.
Экипаж накормили вкусной яичницей с сосисками. К удовольствию лётчиков, яичница была из настоящих яиц, а не из яичного порошка, как обычно.
В час тридцать семь с различных взлётных полос стартовали и исчезли в непроглядной тьме три борта метеорологической разведки.
В два пятнадцать экипаж вышел на лётное поле.
Из двух десятков самолётов на поле виднелся только их родной бомбардировщик. Освещённый прожекторами и киношными юпитерами, он походил на громадного птеродактиля, распластавшего над землёй крылья и готового к фантастическому прыжку.
Вокруг «суперкрепости» празднично гудела толпа солдат и офицеров авиабазы. Там и сям громоздились треноги кинокамер, озабоченно сновали репортеры, фейерверками мерцали фотовспышки. Командование запечатлевало себя для истории.
По американской традиции многие из пришедших вручали членам экипажа часы, авторучки, зажигалки. Безделушки побывают в районе исторического события и станут бесценными сувенирами.
Ни репортёры, ни посторонние военнослужащие пока не знали, какое задание предстоит выполнить лётчикам, но слышали от штабных, что это – «начало новой эры».
- Эй! – окликнул фотограф двадцатитрёхлетнего штурмана, майора Теодора Ван Керка. – Ты ведь, парень, прославишься! Встань-ка здесь и улыбнись пошире, я сниму тебя для истории.
Ван Керк с удовольствием повиновался.
- Ваша кутерьма смахивает на открытие нового универсама, - сострил он.
Увидев стоявшего к нему боком бомбардира, майора Томаса Феррби, Ван Керк притянул его к себе, сделал дурашливое выражение лица и скомандовал фотографу:
- Снимай!
Томас Феррби, двадцатипятилетний педант и аккуратист, к съёмкам отнёсся серьёзно: выпятил грудь, расправил плечи и стал в позу отличившегося солдата. К концу войны в Европе он считался лучшим наводчиком-бомбардиром американской бомбардировочной авиации, поэтому Пол Тиббетс и взял его в свой экипаж.
- Полковник! – окликнул Тиббетса один из репортёров. – В честь кого назван ваш самолёт?
- Я осознаю историческую роль, отведенную моему подразделению. Я горжусь своей миссией, - напыщенно, газетными штампами заговорил полковник, - поэтому дал самолету имя «Энола Гей». Энола Гей – моя мать. Я хочу прославить её имя! - гордо закончил примерный и любящий сын бакалейщика Пол Тиббетс.
Зная, какое страшное оружие размещено в его самолете, полковник не сомневался в доброте намерения прославить имя матери. Никто из окружающих не указал полковнику на кощунственную связь имени матери с предстоящим массовым убийством мирных женщин, стариков и детей. Это ведь были женщины, старики и дети врагов.
К полковнику Тиббетсу подошёл генерал Спаатс, со значением пожал руку:
- Полковник, напоминаю ещё раз: это поручение - знак особого доверия к вам. Ваше имя будет увековечено в летописи Соединённых Штатов. Но вы уж постарайтесь. Бомба просто обязана иметь успех - так много денег израсходовано на неё. Если она не сработает, как мы объясним налогоплательщикам громадные затраты? Подумайте, какой гвалт поднимет общественность?!
Внезапно шум и суета прекратились. Вперёд вышел полковой капеллан и приступил к обряду богослужения. В тишине раздался его громкий голос:
- Всемогущий, услышь молитвы тех, кто любит тебя. Будь с теми, кто храбро взбирается на небеса и несет погибель врагам нашим. Пусть новое оружие, созданное по твоей воле, принесёт нам победу. Пусть дети твои, летящие в этой ночи подобно ангелам мщения, будут сохранены твоей заботой, и невредимыми вернутся к нам. Аминь.
Озарённые прожекторами, пальмы вдоль забора аэродрома казались обугленными. Зловещими тенями из преисподней сновали люди около крылатых чудовищ, прятавшихся в сумраке рядом с «Энолой Гей».
=2=
В два сорок пять ночи стратегический бомбардировщик Б-29 «Суперфортресс», называемый также «железным монстром», «летающей крепостью», «суперкрепостью» и названный командиром именно для этого полёта «Энолой Гей», вырулил на взлётную полосу. Самолёт долго разбегался по уходящей в темноту трёхкилометровой дорожке, с трудом оторвался от неё за несколько метров до конца и исчез в ночи.
«Энола Гей» была беременна «Малышом» - в её бомбовом отсеке лежала бомба длиной три метра и весом четыре с лишним тонны. Корпус бомбы покрывало множество шутливых и серьёзных лозунгов. Одна из надписей сообщала: «От парней с Индианаполиса».
Двадцать седьмого июля на Тиниан прибыл американский крейсер «Индианаполис». Он доставил заряд для атомной бомбы. На обратном пути японские субмарины потопили «Индианаполис». Погиб почти весь экипаж корабля.
Капитан Парсонс протиснулся в отсек для сбрасывания бомб. Его помощник Джеппсон «ассистировал» ему, передавал по мере необходимости инструменты.
Не раз бывало, что «суперкрепости» взрывались на взлёте. Случись такое теперь, от острова не осталось бы и следа. Поэтому взрыватель на бомбу ставили уже в воздухе.
В отличие от гермокабин для экипажа, в бомбовом отсеке было холодно, ветрено, дышалось тяжело. Но Парсонс не надел кислородную маску и перчатки. Они затруднили бы работу, а действовать надо безошибочно.
Через хвостовик Парсонс осторожно ввёл в бомбу детонаторы, наладил основную и дублирующую системы замыкания. Работал не спеша, надёжно, не обращая внимания на холод и ветер. По внутренней связи время от времени информировал Тиббетса, как продвигается работа. В общей сложности монтаж занял около двадцати пяти минут.
- О'кэй, сделал! – сообщил, наконец, Парсонс.
Джеппсон отсоединил от боковой части бомбы зелёный штекер-заглушку и подсоединил боевой красный.
- Бомба готова к сбрасыванию! – доложил Парсонс командиру.
Только теперь он заметил, как замёрзли руки. Вылезти из отсека ему помог Джеппсон.
В четыре пятьдесят две «Энола Гей» Тиббетса, «Грейт артист» Суинея и бомбардировщик номер девяносто один Маркворда встретились над островом Иводзима и выстроились для совместного полета. Тиббетс возглавил группу. Самолеты взяли курс на северо-запад в направлении Сикоку. Толстый слой облаков полностью застилал горизонт.
Тиббетс связался с базой, сообщил открытым текстом:
- Летим на объект!
Затем по громкой связи предупредил экипаж, чтобы никто не покидал своих мест.
Предупреждение было не лишним, потому что в первой гермокабине вместе с командиром находились только второй пилот, штурман, бортмеханик, радист и бомбардир. Остальные члены экипажа располагались в задней и хвостовой гермокабинах.
И добавил:
- Когда появятся берега Японии, Безер начнёт записывать на магнитофонную ленту все наши разговоры. Эта запись станет достоянием истории, парни. Поэтому я прошу вас укоротить языки и следить за выражениями.
Шесть сорок. «Энола Гей» начала подниматься с трёх тысяч метров на десять тысяч. Парсонс и его помощник с помощью электронного блока протестировали состояние бомбы.
В семь часов к Хиросиме приблизился одинокий Б-29, «Стрэйт Флэш» майора Изерли.
С высоты одиннадцати тысяч метров глазам летчиков открылся город, окружённый белым нимбом из разошедшихся облаков.
В то же самое время «Фулл-хайз» Тэйлора на большой высоте облетел на юго-западе Японии Нагасаки. Небо над Нагасаки также было безоблачным.
Самолет Вильсона «Джебитт III» долетел до Кокуры несколько раньше. И над Кокурой видимость была хорошей.
Все три объекта оказались пригодными для бомбардировки.
«Энола Гей» летела над Тихим океаном. Тиббетс, включив автопилот и приказав Льюису, сидевшему справа от него, следить за полётом, прошёл в конец гермокабины, к креслу склонившегося над столиком радиста. По мере того как Нельсон записывал буквы и цифры донесения Изерли, Тиббетс расшифровывал: «На всех высотах облачность менее ноль-три. Рекомендация: первый объект».
- Итак, Хиросима.
В Хиросиме располагался штаб второй армии, оборонявшей южную Японию. Как узел связи, перевалочный и сборный пункт, город имел существенное военное значение. Более тысячи раз от начала войны хиросимские жители провожали криками «Банзай!» отплывающие от причала войска.
В центре города стояли редкие железобетонные здания, между ними теснились легкие постройки. Пространство вне центра переполняли маленькие деревянные мастерские и жилые домики с черепичными крышами. Несколько больших производств находились на окраинах. Промышленные сооружения тоже были деревянными. В таком городе бороться с пожарами очень сложно.
Выбирая объекты для атомной бомбардировки, американский генерал Лесли Гровс считал, что результаты бомбового удара должны быть достаточно зрелищными. Чтобы максимально наглядно продемонстрировать разрушительную мощь нового оружия, Хиросиму не бомбили в течение нескольких месяцев.
=3=
Капитан Парсонс, военный физик, вошел в кабину пилотов и встал за спиной Тиббетса. Внизу в прорехе облаков лапой фантастического существа выползла река Ота с семью когтями-притоками.
- Это Хиросима, - сказал Тиббетс в микрофон. И Парсонсу, сухо, по инструкции:
- Подтверждаете идентификацию мишени?
- Так точно.
В восемь одиннадцать полковник Тиббетс вывел самолёт на цель.
- Заходим на бомбометание, - скомандовал Тиббетс. – Всем надеть средства защиты.
Экипаж, готовясь к бомбометанию, надел неудобную противоосколочную одежду и тёмные очки.
- Прекратить радиолокацию, - скомандовал Тиббетс. - Выключить устройство для передачи опознавательных сигналов.
В восемь часов тринадцать минут тридцать секунд командование самолётом на три минуты, на время, необходимое для бомбометания, принял майор Феррби.
- Теперь твоя очередь! – торжественно сказал полковник, передавая ему управление.
Глядя в прицел, Феррби видел мельчайшие детали представшей перед глазами панорамы. Всё он изучил по аэрофотоснимкам. Всё до мельчайших подробностей было ему знакомо: выступающие в бухту три длинные земляные насыпи, семь пальцев дельты речки Ота и пересекающие друг друга, как прожилки листа, основные улицы города.
Над землёй висел легкий туман. Вот появился мост через широкий рукав Оты, цель бомбометания. Через несколько мгновений он будет захвачен в перекрестие прицела.
- Объект замечен! - объявил Феррби, включая устройство синхронизации операций, которые будут проведены в последнюю минуту перед бомбометанием.
Затем майор включил предупредительный сигнал, означавший, что через пятнадцать секунд произойдёт сброс бомбы. Сигнал услышали экипажи всех самолетов, опустили на глаза тёмные очки.
- Пятнадцать… четырнадцать… тринадцать… - начали обратный отсчёт все участники специального задания.
- Сброс! - скомандовал полковник Тиббетс.
Бомбовой люк распахнулся. Сидевший впереди и ниже пилотов бомбардир Том Феррби увидел сквозь стеклянный фонарь под ногами, как «Малыш» провалился вниз.
- Бомба пошла-а! – крикнул он так, будто сам покатился с высокой горки.
Стрелок «Грейт артиста» тоже открыл дверцы бомбосбрасывателя. В пустоту упали три цилиндра с аппаратурой, повисли на раскрывшихся парашютах.
Став на пять тонн легче, «Энола Гей» резко подпрыгнула, сделала крутой разворот от боевого курса, вошла в пикирование и с максимально возможной скоростью устремилась от цели.
Самолеты сопровождения продублировали маневр «Энолы Гей». Им нужна была скорость, самая большая скорость, какая только возможна, невзирая на потерю высоты...
Еще сорок семь секунд над Хиросимой мирно светило солнце…
На высоте пятисот шестидесяти четырёх метров бомбовые приборы включили систему подрыва ядерного заряда. «Малыш» взорвался над мостом Айои в центре города.
Было восемь часов пятнадцать минут семнадцать секунд шестого августа тысяча девятьсот сорок пятого года.
=4=
То, что происходило внизу, трудно было описать словами.
Сержант Кэрон увидел яркую молнию взрыва. Затем слепящий свет. Слепящий даже сквозь тёмные очки.
- Ужасное зрелище, - прошептал капитан Парсонс.
Ему показалось, что вспышка была в десять раз ярче солнца. Он видел её бело-синей, осветившей всё небо от горизонта до горизонта. Затем вспышка превратилась в красный огненный шар, потом в белый столб дыма. Внизу, над городом, расширяясь и приближаясь к окраинам, бушевало море кипящей смолы. Крутящаяся, бурлящая мгла, похожая на лаву, быстро закрыла весь город и растеклась в стороны к подножьям холмов.
Третий пилот Оливи видел, как столб дыма, постоянно меняя цвет, становился фиолетовым, розовым, чёрным, синим. Фиолетовые облака и языки пламени вились вокруг его основания. Казалось, весь дым гигантского пожара, охватившего город, поднимается вверх.
- Ужасно… Это самый мощный взрыв, который видел человек, - бормотал капитан Льюис. – Боже мой, что мы натворили! – шептал он, крестясь и качая головой в недоумении.
Тиббетс смотрел вниз. Под ними вместо бесчисленных крыш Хиросимы колыхалось море коричневого дыма. Казалось, город стёрт в порошок. И этот страшный гриб. Тиббетс пытался понять, что же всё-таки произошло. На «Эноле Гей» была одна бомба. Только одна! Он видел. И она не больше тех, которые он не раз сбрасывал на вражеские объекты! Пусть она имела другую форму, пусть она была мощнее тех бомб... Он видел, как рушится дом… Он видел, как затягивает дымом целый квартал… Но разве может одна бомба уничтожить целый город? Это же невозможно! Этого не может быть! Но ведь то, что видели его глаза, не было миражом!
Хвостовой стрелок Шумард оцепенело наблюдал, как непонятная сияющая волна догоняет их самолёт. Он не знал, что это такое. Пройдёт ЭТО мимо или уничтожит их? Сержант испугался. Наконец, взрывная волна догнала самолет и резко бросила его вниз. Самолет задребезжал, как железная крыша. О приближении второй волны Шумард предупредил экипаж сигналом. Самолёт провалился так, будто над ним взорвался зенитный снаряд.
- Всё нормально, парни, всё нормально! – крикнул по громкой связи командир.
Так ли это, он не знал.
- Да-а… - негромко протянул капитан Льюис, когда самолёт выровнялся. – Все мы ждали чего-то страшного… Но то, что увидели собственными глазами… Лично я чувствую себя чудовищным воином двадцать пятого века...
Тиббеттс прислушался и огляделся. Моторы гудели ровно, самолёт не бросало. На приборах тоже всё штатно.
Командир передал управление самолетом капитану Льюису и приказал развернуть машину, чтобы наблюдать за результатами взрыва.
Верхушку громадного белого столба над клубящимися облаками дыма, закрывшими город, венчала исполинская шевелящаяся медуза. По мере удаления от земли она всё больше становилась похожей на шапку гриба. Или на нераскрывшийся парашют. Внутри облака клубился чёрный дым, мелькал какой-то мусор, перемешивались и меняли друг друга оранжевые, серые и голубые цвета.
- Что это? – со страхом спросил молодой Нельсон.
- Это души японцев возносятся на небо! – вздохнул кто-то из летчиков.
Мрачная шутка это была или сочувствие японцам, никто не понял.
Что было под дымом, никто не видел.
- Боже мой! - воскликнул второй пилот Льюис. - Смотрите, как растёт этот сукин сын!
Столб дыма достиг уровня их самолета, десяти километров, и продолжал стремиться ввысь. Какой чудовищной силы должен быть взрыв, чтобы за несколько мгновений вознести дым на такую высоту?!
Тиббетс дрожащими пальцами вытащил и раскурил трубку, взял микрофон и открытым текстом передал на базу:
- Операция прошла во всех отношениях успешно. Рекомендую начать подготовку следующей акции... В самолете после сбрасывания бомбы положение нормальное. Возвращаемся на базу.
На обратном пути экипаж молчал. Все чувствовали какую-то оглушённость. Все были в полном смятении. Они увидели самое плохое, что может видеть человек. Было жутко сознавать, что в одно мгновение по их воле с земли исчез целый город...
Когда пришли в себя и поняли, что с таким оружием они победят кого угодно в мире, начали спорить, на каком расстоянии от Хиросимы перестанет быть видимым столб дыма. Хвостовой стрелок Роберт Шумард последним доложил командиру, что гриб дыма и огня скрылся, наконец, за горизонтом. Штурман Ван Кирк прикинул по приборам – до Хиросимы было шестьсот с лишним километров.
Прошло четыре часа после налета, а разведывательные самолеты продолжали сообщать, что большая часть города всё ещё скрыта пеленой дыма, что по краям бушуют многочисленные пожары. Когда дым рассеялся, стало видно, что больше половины зданий превратились в пыль, остальные разрушены. Город выглядел так, будто его раздавила нога великана. Город перестал существовать.
3. Пожар
=1=
Двухэтажное здание пожарной части, стоявшее в пятистах метрах от станции, красивым фасадом и аккуратно выкрашенной оградой походило на дачу.
Со двора и из окон ВПЧ-2 хорошо смотрелись монументальные кубы и гигантские трубы энергоблоков АЭС. Из распахнутых ворот прохладных ангаров выглядывали готовые к выезду отполированные до блеска огромные тупорылые красно-белые пожарные машины. От горячего асфальта медленно поднимался густой, как тёплое желе, парной воздух. Личный состав работал не спеша, с достоинством, подобно армейским дембелям, которые в ожидании скорой поездки домой не особо утруждаются службой. Но дела у служивых всё же делаются, и как бы сами собой.
Леонид Михайлович Шаврей, старший пожарный караула, работал в пожарной части атомной станции несколько лет. Дежурил сутки через двое. График устраивал – хватало времени и на рыбалку, и на даче покопаться, и где-нибудь подкалымить. Основная работа не утомляла - на дежурствах пожарные в основном мыли игрушечно сверкающие машины, подметали территорию, да поливали из шлангов заасфальтированный двор.
Иногда начальство устраивало пожарным «внезапные» учения по тушению «очагов». Но «внезапность» личному составу становилась известной за неделю, а то и раньше. Так что народ успевал настроиться морально и не принимал пару дней перед учениями «на грудь», чтобы не тяжелеть физически. А уж если кому совсем не в кайф бегать с полной выкладкой – те подменялись, выставив товарищу поллитру, которую вместе же и выпивали после «учений».
Поллитра – это не компенсация за пролитый на «учениях» пот, а знак признательности за повинность, взятую на себя приятелем. Чисто российское: «Ты меня уважил - и я тебя уважаю!»
Чаще всего руководство совмещало учения с ликвидацией просроченных огнетушителей и необходимостью сжечь что-либо списанное. Но это было мнение личного состава, а оно, как известно, расходится с мнением начальства.
Пожаров на атомной станции быть не могло – потому и не было. Нельзя же назвать пожаром возгорание чёрным пламенем бочки из-под нитрокраски на территории автохозяйства, случившееся по вине раздолбая, бросившего в неё окурок!
Как покатывались со смеху шофера, когда к ним на территорию с раздирающим уши рёвом сирен ворвались огромные пожарные машины!
Забронированные в брезентовые робы, злые оттого, что шофера держат их за шутов, пожарные залили чадящую бочку, а заодно и полдвора автохозяйства, пеной. А чтобы отбить у весельчаков желание насмехаться, написали автохозяйству таких нарушений пожарной безопасности, что обеспечили шоферюгам жизнь без премий на полгода вперёд.
Так что служба пожарного Шаврея текла без огненных приключений, соответствуя анекдотам о любящих «придавить клопа» пожарниках.
Кстати, пожарные терпеть не могли, когда их называли пожарниками.
Лейтенант Правик сидел в начкаровской комнате, писал конспекты. Старший пожарный Шаврей, подменный диспетчер Легун и заступивший на дежурство Ничипоренко стояли на посту дневального возле диспетчерской. Ночь спокойная, можно и поговорить, коли делать нечего. Остальные пожарные спали.
Тишину ночи прорвал звук выброса пара на станции. На секунду притихли и снова застрекотали сверчки и кузнечики.
Когда избыток пара под давлением стравливают в атмосферу, получается что-то среднее между свистком закипевшего на газовой плите чайника и рёвом двигателей реактивного самолёта на взлёте.
Пожарные чуть повернули головы и глаза в сторону источника звука - выброс пара на станции происходил нередко.
- А вот и сигнал отбоя, - пошутил Шаврей, зевнул с потягом и повернулся, собираясь минут на триста, как говорили пожарные, отправиться в комнату отдыха.
Он сделал два шага и поднял ногу, чтобы шагнуть третий, но раздался взрыв, заверещала сигнализация. Упорядоченное пространство тишины заполнилось хаотическим нагромождением грубых звуков. От неожиданности руки и ноги словно током пробило. Шаврей на секунду оцепенел, потом сорвался с места и против своей воли кинулся к окну. Бабахнуло ещё раз. Над крышей машинного отделения четвертого блока взвился огненный шар, фейерверк искр и раскалённых обломков… По следу гаснущего шара поднялся красный столб, посинел вверху, и разошёлся в небе чёрным грибом на фоне лучей осветительных прожекторов станции.
Шаврей и Ничипоренко бросились за снаряжением. Легун попробовал связаться с ЦЩУ (центральным щитом управления). Связи не было.
Разразилась фантастическая ночь смерти с кошмарами наяву...
=2=
Дятлов пытался крикнуть – и не мог. Он чувствовал, что от напряжения его лёгкие готовы лопнуть. Каждая клеточка его существа панически вопила. Он хотел куда-то бежать, но не смог и рукой шевельнуть. Он видел, что остальные тоже совершенно беспомощны.
Непонятный грохот и рёв шёл из глубины здания, окружал, заполнял пространство, неудержимо нарастал. Ревело так, что барабанные перепонки от боли готовы были лопнуть.
Вокруг творилось что-то безумное. И Дятлов ощутил себя частью этого безумия.
На миг сумасшествие прекратилось. Мозг осветлился до кристаллической ясности, разложив жуткий рёв чудища на отдельные звуки кошмарной аварии.
Дятлов почувствовал, как из глубины его нутра поднимается рвота – это была реальность. Недоумевающий мозг кричал, что не может свершиться того, что свершилось. Не может на атомной станции что-то взорваться, обрушиться… Не могут метровой толщины стены атомной станции трястись и шататься. Не может с потолка рушиться плитка.
Он слышал, что кто-то кричал, и в то же время не слышал крика. Чей-то рот был распахнут ужасом – и не издавал ни звука.
Дятлов вновь попытался двинуться… И не смог. Ноги были слабыми и безвольными, как в ночных кошмарах. А может свинцово неподъёмными.
Дятлов натужно дышал, как от непосильной работы. Тело непроизвольно тряслись, словно с жуткого похмелья. От макушки до пят Дятлова облёк неприятный, густой и липкий, слизеподобный пот. Слюна во рту тоже была липкая и горькая. Он сплюнул, чтобы убрать изо рта неприятный вкус, но вязкая слюна захлестнулась и шмякнулась ему на щеку. Комок тошноты вспухал за грудиной… Тошнота подкатила к горлу и застряла вверху, мешая дышать. Дятлов безуспешно тужился, чтобы его вырвало, но легче не становилось.
Наконец, Дятлов шевельнулся и почувствовал, что может говорить. Перекрывая шум, он закричал истошным голосом:
- Расхолаживаться с аварийной скоростью!
Это был вопль ужаса...
«Ё-моё!.. – билась паническая мысль. - Рванула гремучка... Где?.. В аварийном баке системы управления защитой, больше негде».
Эта версия долго гуляла в умах, баюкала кровоточившее сознание, успокаивала парализованную, конвульсивно дергающуюся волю людей, сотворивших катастрофу. Эта версия ублажала московское руководство и стала причиной многих гибельных действий. В этой версии были оправдание и спасение для виновных подчинённых, эта версия бодрила мозги ответственных начальников.
- Что происходит?! Что это?! - закричал Акимов, когда загорелись лампы аварийного освещения, пылевой туман чуть рассеялся и грохот смолк.
«Диверсия?!.. Не может быть!.. Но что тогда?! Авария?! Из-за чего?! Мы всё правильно делали!» - бессильно метался рослый, тридцатипятилетний Акимов, не зная, что предпринять. Его широкое розовощекое лицо в очках, темная волнистая шевелюра покрылись пудрой радиоактивной пыли.
Шипение пара, клёкот хлещущей откуда-то горячей воды, затхлость неухоженного предбанника. Рот, нос, глаза забило мучнистой пылью. От страха - сухость во рту, атрофия сознания и чувств. Секундами позже сформировалось ощущение тяжкой вины и крушения самой жизни.
Молоденький, пухленький, румяный, усы щеточкой, двадцатишестилетний старший инженер управления реактором Леонид Топтунов растерян, бледен. Сжался и озирается, будто ждёт удара, но не знает, с какой стороны и от кого удар последует.
В помещение БЩУ вбежал бледный, весь в пыли и ссадинах, задыхающийся Перевозченко.
- Александр Федорович! - сбивчиво дыша, закричал он Акимову. – Там, - вскинул руку вверх, в сторону центрального зала, - там что-то страшное... Разваливается пятачок реактора... Плиты сборки прыгают... И эти... Взрывы! Вы слышали? Что это?!
Крик вопроса олицетворением надвигающегося кошмара материализовался и повис в воздухе, завибрировал в панически сжавшихся душах болезненным эхом ужаса.
ЧТО ЭТО?!
Все вдруг ощутили вокруг себя тишину. После вулканических, оглушающих ударов стихии сквозь вату в ушах тонким звоном пробивалось безмолвие. Из тишины медленно выделилось и больно ударило по сознанию непривычное шипение пара и журчание льющейся воды - звуки агонии издыхающего ядерного гиганта. Журчание и капель резонировали и раздавались, будто в аварийном отсеке погружающейся в бездну подлодки. Или потерявшего управление и падающего в черноту Вселенной космического корабля. И нет спасения…
От резкого, насыщенного озоном воздуха першило в горле... Все ждали: сейчас кошмарное неведомое выйдет из темноты – и тогда конец!
Старший инженер управления блоком Борис Столярчук, бледный, с ищущим, беспомощным выражением на лице, вопросительно и напряжённо вглядывался то в Акимова, то в Дятлова. Что делать?! Где спасение?!
- Спокойно! - выдавил из пересохшего горла Акимов и поднял руку вверх. Он почувствовал, как способность мыслить у него вдруг разблокировалась. Будто лопнул шар, изолировавший его от окружающего мира. Но восприятие происходящего из неправдоподобно катастрофического вдруг стало неправдоподобно обыденным. Журчание воды слышалось, как простое журчание, шипение пара – шипением. - Мы всё делали правильно... Произошло непонятное... Газин, сбегай, вызови начальника смены!
Газин выбежал, но через короткое время вернулся.
- Там пыль, пар… Дышать невозможно! Не смог пройти, чуть не задохнулся!
- Юра, открывай ручную арматуру системы охлаждения реактора! – крикнул Акимов Трегубу.
Крутить штурвалы задвижек одному не по силам...
- Бежим, поможешь! - крикнул Трегуб Газину.
Выскочили в коридор, побежали по лестнице. Там какой-то синий угар... Примчались на двадцать седьмую отметку... Деревянная дверь. Не открывается. Трегуб шибанул дверь плечом, его ошпарило жаром.
- Назад! Живьём сваримся!
Трегуб и Газин бегом вернулись назад.
- Валера, сбегай наверх, посмотри, что там... – почти умоляюще попросил Акимов Перевозченко.
Распахнулась дверь, ведущая из БЩУ в машинный зал. Вбежал закопчённый старший машинист турбины Вячеслав Бражник. Глаза на перепачканном лице выпучены от ужаса, каска на голове сбита на сторону, едва держится.
- Пожар в машзале! - пронзительно крикнул он, добавил ещё что-то и пулей бросился назад, в огонь и бешеную радиацию.
Все ринулись следом.
Перевозченко, выскочивший в коридор по распоряжению Акимова первым, услышал и увидел, как за ним ринулись остальные. Это походило на панику.
Он резко остановился, присев от инерции, повернулся лицом к выбегающим из двери, выпрямился, раскинул руки вверх, как на плакате, и крикнул:
- Надо пересчитаться и распределить обязанности!
Внезапное и странное распоряжение начальника смены реакторного цеха озадачило людей. Все остановились и, словно затирая подчёркнутой активностью мимолётное проявление слабости, стали наперебой вспоминать, кто должен находиться в этой смене, кто гость со смежного предприятия или проходит стажировку.
- Обесточить распределительные щитки и перекрыть заглушки! – сердито выкрикнул кто-то. – А то поубивает всех электричеством к чёртовой матери…
Это начали пробиваться трезвые мысли.
Определили направления поисков людей, отрезанных завалами.
- Все по местам! С информацией – на БЩУ!
Трегуб и Ганин побежали открывать арматуру водопровода. Откуда-то лилась вода. Дверь в гидробаллонное помещение системы аварийного охлаждения реактора завалило. Выскочили на улицу. Там и лежали эти самые баллоны, разбросанные взрывом, как спички. Трегуб и Ганин остановились, не зная, что делать. Трегуб молча указал в сторону реактора, откуда шло свечение, напоминающее свет от раскаленной спирали. Безнадёжно махнув рукой, Трегуб побрёл назад, в БЩУ. Следом двинулся Ганин.
Заместитель начальника турбинного цеха Разим Давлетбаев и руководитель группы пусконаладочного управления Пётр Паламарчук бросились в машзал. Следом Акимов и Дятлов.
В машзале был ужас. Горело в нескольких местах на двенадцатой, пятой и нулевой отметках. Дым и чад от палёной резины, перегоревшей пластмассы и машинного масла останавливали дыхание. На пятой отметке с огнём уже боролись обходчики Новиков и Вершинин. Над седьмой турбиной завал из рухнувшей кровли. Через проломы в крыше видны сполохи пожара.
От завала вверх поднимался густой, как сажа, дым. Из маслопровода на жёлтый пластикат пола хлестало горячее масло. От раскаленных обломков графитовых блоков и кусков топлива разгоралось красное коптящее пламя. В любой момент могли взорваться маслобак турбины и водород в генераторе.
Из поврежденных труб в разные стороны били струи горячей воды, попадали на электрооборудование. То и дело раздавались резкие, как выстрелы, хлопки и сухой треск коротких замыканий. Кругом пар, как в бане. Сквозь клубы пара пробивались мощные всполохи на площадке питательных насосов. Красные вспышки перемежались с фиолетовыми.
- Проломило кровлю, - закричал Бражник, увидев Акимова, - кусок железобетонной плиты разбил маслопровод. Масло загорелось. Я притушил, поставил пластырь на одну трубу…
Бражник умолк на мгновение, запыхавшись, и неопределённо махнул рукой.
- Другим куском разбило задвижку на питательном насосе, - продолжил тише, отдышавшись. – Надо отключить насос и отсечь петлю.
С горестным выражением Бражник окинул взглядом разруху вокруг, закачал головой, бессильно всплеснул руками.
Порваны трубопроводы первого контура, значит вода радиоактивная!
Акимов испуганно огляделся. Ужас опять перехватил дыхание, тело снова оцепенело и отказывалось двигаться.
Изуродованная кровля обваливалась. Над пропастью машзала покачивалась, готовая рухнуть, панель перекрытия. Далёкий скрип, похожий на визг болтающейся на ветру двери брошенного людьми дома, а может на царапанье металла по стеклу, пробивался сквозь плеск бушующего вверху огня.
- Разим, надо определить степень разрушений в машзале, - Акимов заставил себя выговорить несколько слов, чтобы хоть как-то начать действовать. Сейчас не важно что, главное начать. Начать действовать, а там само пойдёт, будет не до страхов.
Давлетбаев побежал сквозь завалы вдоль ряда «А». У седьмого турбогенератора в луже машинного масла дымились чёрные обломки.
Графит! Радиация!!! Нужны противогазы! Аварийные комплекты!
Завал перекрыл вход в помещение старшего машиниста цеха, где находились комплекты изолирующих противогазов. Завал без техники не разобрать. Что ж, придётся без противогазов…
Сбегая вниз по лестнице, Давлетбаев увидел, что на отметке плюс пять из разрушенного фланца дренажного маслопровода диаметром двести миллиметров льёт широкий поток масла, растекается по отметке ноль, бежит вдоль конденсатного насоса и сливается в подвал. «Надо перекрыть поступление масла», - подумал Давлетбаев.
На площадке маслосистемы завалы небольшие, но горящее масло и нагромождение обломков не дали подойти к аварийной кнопке. Очень много пыли и дыма, не хватало освещения. Давлетбаев связался с БЩУ-4 из телефонной будки, дал распоряжение СИУТу:
- Срочно сливайте масло в подземные хранилища! Везде течёт, кое-где горит! Если загорятся основные запасы… Сто тонн! Это же…
Давлетбаев раскатал пожарный рукав, бросил ствол на пол, пустил воду.
На перебитом высоковольтном кабеле нулевой отметки ярко-фиолетовой сваркой полыхнула вольтова дуга, раздался громкий треск.
От пролома кровли машзала вниз, к седьмой турбине, беззвучно, как во сне, опускался густой столб чёрной радиоактивной графитовой пыли. Столб расширялся у двенадцатой отметки и расползался по горизонтали, накрывая людей и оборудование.
Трубопроводные коммуникации, заполнявшие охлаждающим водородом корпуса статоров седьмого и восьмого генераторов, в некоторых местах помяты. Давлетбаев вновь кинулся к телефонной будке.
- Надо вытеснить водород из корпусов генераторов! Не дай бог, прорвут трубопроводы, это же такой взрыв ахнет! Всё теперешнее игрушкой покажется! Не то, что станцию, область разнесёт! Это… Это водородный взрыв! Это взрыв планетарного масштаба!
Он услышал, как на том конце телефона кто-то кричал, видимо, по городской линии:
- Ноль-два! Срочно!.. Да! Пожар в машзале!.. Кровля тоже!.. Да!.. Выехали?
Давлетбаев подумал, что пожарных, вроде, вызывают по «Ноль-один», но вспоминать правильные номера не было сил.
- Компрессоры обесточены! Лелеченко с электриками снимает напряжение с электрооборудования блока. Как вернутся, я распоряжусь, - криком пообещал Давлетбаеву Акимов.
Давлетбаев выскочил из телефонной будки и натолкнулся на начальника смены дозиметрической службы Самойленко.
- Надо огородить завалы и уходить из зоны! – крикнул Самойленко. - Заграждения и плакаты выставь!
«Какие, к чёрту, плакаты! Куда уходить?! - раздражённо подумал Давлетбаев. – Пожар тушить надо, а не плакаты расставлять! И радиация! Сколько уже схватил?»
Трегуб с кем-то пускали систему с водой.
- Пошла вода… Пошла… - стонал Трегуб, упираясь и из последних сил доворачивая огромное колесо задвижки. Так штурман наваливается на штурвал, когда в ураган проводит корабль мимо рифов…
=3=
Вечером пожарный ВПЧ-2 Прищепа Владимир Александрович посмотрел что-то скучное по телевизору и вместе с другими товарищами лег отдыхать. Ночью услышат взрыв, но сон у пожарного крепкий, с чистой совестью, и Прищепа не придал звуку значения. Мало ли что в наше время может греметь!
Аварийная сигнализация подбросила отдыхающих пожарных с коек.
- Боевая тревога! Пожар в машзале!
То, что тревога была «всамделишная», боевая, а не привычно-тренировочная, сбило пожарных с толку. На учения надо одеваться как положено, потому что за малейшее нарушение формы одежды, за любой незастёгнутый клапан насчитывают штрафные очки. Подумав, что едут на тушение очередной бочки из-под чего-нибудь вонючего, многие не надели брезентовые робы – дел то, побрызгать из ручного огнетушителя! Прищепа же, наоборот, опасался, что пожар серьёзный, и, торопясь в машину, не успел надеть брезентуху, лишь кинул за плечи изолирующий дыхательный аппарат...
Застёгивая на ходу ремни, пожарные мчались к автомобилям. Со двора увидели пламя на АЭС. Горело около вентиляционной трубы и на кровле помещений ГЦН.
Мотор тупорылого «ЗИЛа», предчувствуя весёлую пробежку, жадно рыкнул. Машина выехала из гаража. В кабину к Прищепе на ходу прыгнул начальник караула лейтенант Правик, включил рацию.
- Алло! СВПЧ-шесть!
- СВПЧ-шесть слушает, - прохрипело в ответ.
- Вызов номер три! Всем машинам Киевской области следовать на АЭС для тушения пожара!
Рассекая ночь рёвом сирены, помчались к четвёртому блоку.
В карауле лейтенанта Правика семнадцать человек. Обычный коллектив, все разные, каждый сам по себе.
Володя Правик самый молодой – двадцать четыре года. По натуре очень добрый, никому в просьбах не отказывал – за что и подводили его подчинённые. Увлекался радиоделом, фотографировал. Активно занимался общественной работой, был начальником штаба «Комсомольского прожектора». «Прожектор» считал самой действенной формой борьбы с недостатками. Стенгазета жестоко хлестала даже мелкие провинности пожарных. Достойных, естественно, хвалила. Правик и стихи писал, и рисовал для «Прожектора», занимался газетой с удовольствием. Ему много помогала жена. Жена преподавала музыку в детском садике. Они очень подходили друг другу, и взглядами на жизнь, и отношением к работе. Даже внешне были похожи, оба какие-то мягкие.
За месяц до аварии у Правиков родилась дочь. Хлопот дома прибавилась, и Володя просил, чтобы его перевели в инспекторы. Начальство не возражало, но пока не могли найти Правику замены...
Здание блока торчало как циклопический зуб, разрушенный кариесом. Несмотря на ночь и плохое освещение, видно, что кровли и двух стен цеха как не бывало. В помещениях через проемы отсутствующих стен где-то видны потоки воды, где-то вспышки коротких замыканий, несколько очагов огня. Помещение газобаллонной разрушено, баллоны стоят наперекосяк.
Навстречу пожарным выскочил расторопный атомщик в белой куртке, штанах и шапочке, испачканных то ли сажей, то ли грязью:
- Пожар на крыше машинного зала и реакторного отделения! – бодро проговорил он в паузе между сиренами и деловито махнул рукой за спину.
Складывалось впечатление, что разрушенное здание и завалы вокруг для атомщика обыденность.
- Что случилось? Обстановка какая? – закричал лейтенант Правик сквозь рёв и вой пожарных машин.
- Газ рванул. Начальство сказало, всё нормально, ничего страшного. Пожар, как пожар.
Что пожар – «как пожар», верилось с трудом. Красное, чадящее пламя на крыше колебалось многометровой стеной, плевалось в небо огнемётными струями, злобно гудело. Вниз жужжащими трассирующими очередями лился пылающий битум.
Воняло горящей смолой, пожарной сыростью и ещё чем-то необычным и раздражающим до чихания.
Расчёт подключился к гидранту, пожарные проложили магистральную линию к сухотрубам, ведущим на крышу машинного зала.
- Главное - не пустить огонь на соседние блоки! Весь караул на тушение кровли! – распорядился Правик.
Пожарные кинулись к лестницам.
Лейтенант остановил Шаврея.
- Ну, Михалыч, будет жарко. Придется нам поработать. Пошли в разведку.
Правик сказал это таким мрачным тоном, что у Шаврея кожу на вспотевшей лысине словно холодом стянуло.
«Всё… Гаплык! – тоскливо подумал Шаврей, глядя на огненные струи, летящие с крыши. – Амба!»
Он не знал, почему «гаплык» и чему «амба» – бывали пожары и страшней, с таким огнём, что подъехать невозможно… Но что-то тоскливо ему вдруг стало.
По транспортному коридору они побежали в машинный зал. Поднявшись на отметку тридцать пять и шесть в центральном зале, заглянули в реактор, в жерло атомного вулкана, извергавшего десятки тысяч рентген.
Вслед за подразделением лейтенанта Правика приехал караул СВПЧ-6 лейтенанта Виктора Кибенка из пожарной охраны города.
Караул Кибенка занялся тушением пожара в реакторном отделении.
Поднимаясь на крышу машинного зала, Прищепа встретил ребят из пождепо.
- Что-то заплошало нам, - едва ворочая языком, будто с тяжёлого похмелья, пожаловался один из пожарных. – Битум горит, копоть жуткая… Надышались, видать… А были-то всего ничего на крыше, несколько минут… Поработать не успели…
Сдерживая рвотный позыв, он схватился за стенку и бессильно присел.
Рвота – признак того, что человек получил дозу более ста бэр. А годовая норма для эксплуатационников - пять бэр.
От топлива и графита, по которым пожарные ходили на крыше, «светило» до двадцати тысяч рентген в час. Через несколько дней, когда солдаты займутся чисткой крыши, «чистильщики» будут набирать здесь предельно допустимую дозу облучения за одну-две минуты…
Прищепа помог ребятам добраться до пожарной лестницы и бросился к огню.
=4=
С раздирающим душу визгом и скрежетом скользя на битом стекле и громыхая бутсами, Дятлов вбежал в помещение резервного пульта управления. «Взорвался бак СУЗ в центральном зале, - метался в мыслях, убеждал себя Дятлов. - Реактор цел... Реактор цел!»
На резервном пульте нажал кнопку «АЗ-5» и ключ обесточивания электроприводов. Зачем? Поздно...
Стекла в окнах выбиты, осколки хрустят под ногами. Из окна густо потянуло озоном. Дятлов высунул голову наружу. Чёрная ночь. Гул бушующего наверху пожара. С рёвом подбитого самолёта с крыши пролетела горящая струя битума. Дятлов испуганно отшатнулся, и снова высунулся в окно. В красноватых отблесках виден безобразный завал из строительных конструкций, обломков кирпича и бетона. Асфальт заляпан чёрным. Очень густо. Черным-черно... Неужели так далеко с крыши хлещет расплавленный битум?
В сознание не шло, что это графит из реактора. Как и в машзале. Там тоже глаза видели раскаленные куски графита и топливных сборок. Но разум не принимал страшного значения увиденного...
Душа то напрягалась до звона желанием к действию, то обрушивалась в пропасть безнадежности и апатии.
У стен машзала с воем стаи разнокалиберных циркулярных пил, злобно вгрызающихся в жёсткую древесину, разворачивались всё новые пожарные машины.
В БЩУ Паламарчук пытался связаться с шестьсот четвертым помещением, где находился с приборами его подчиненный Володя Шашенок. Связи не было. Перед этим Паламарчук побывал на нулевой отметке, осмотрел восьмой турбогенератор.
Акимов обзванивал начальников служб и цехов, просил помощи.
- Срочно электриков! Пожар в машзале! Нужно вытеснять водород из генераторов, восстанавливать энергоснабжение!
- Стоят ГЦНы! - кричал он заместителю начальника электроцеха Александру Лелеченко. - Ни один насос запустить не могу! Реактор без воды! Быстро на помощь!
Отрубился коммутатор. Работают только городские телефоны. Со щитом дозиметрии связи нет. Операторы нутром чуют радиацию. Но сколько? Какой фон? Неизвестно. Приборов на БЩУ нет. И таблеток йодистого калия нет. Сейчас бы глотнуть всем по таблетке, прикрыть щитовидку. Мало ли что...
- Петро, - умоляюще заглянув в глаза, попросил Акимов Паламарчука, - заскочи к Коле Горбаченко, узнай, почему молчит...
- Мне к Шашенку надо. Там что-то неладно. Тоже не отвечает...
- Ну, беги, к кому ближе! Везде надо…
Надо доложить Брюханову, Фомину. Надо... Ох, как много всего надо! Реактор без воды. Стержни СУЗ застряли на полпути...
Мысли путались. В воспалённом сознании всплывали картинки, одна страшнее другой. Погибнут люди… Погибнут близкие… Погибнут друзья… Он виноват! Акимова душил стыд. Не справился!
Горячие волны страха обжигали сердце, заставляли его трепетать, понуждали тело к действию, но сознание и воля погружались в ледяную пучину безнадёжности, лишали сил и возможности что-либо делать. Горой наваливалась тяжесть от понимания чудовищности случившейся катастрофы. Что-то надо делать. Все ждут от него... Рядом без дела толкаются стажеры СИУРа. Стержни застряли... Конечно... А если вручную, из центрального зала, опустить вниз?.. Акимов оживился.
- Проскуряков, Кудрявцев, - попросил он стажёров, хотя мог приказывать. Все, кто оказался в помещении БЩУ в момент аварии, попадали в его непосредственное распоряжение. Но он просил. - Парни, надо быстренько в центральный зал. Надо опустить СУЗы вручную. За рукояточки покрутите. Отсюда не идут...
А может это Дятлов приказал. Он в это время тоже что-то кричал насчёт опускания стержней.
Проскуряков и Кудрявцев побежали. Побежали навстречу смерти.
«Если отсюда не идут… То и оттуда не пойдут… – вяло шевельнулась мысль в голове Дятлова. - А вдруг пойдут?!»
Несколькими секундами позже он бросился в коридор, но ребята уже скрылись. В коридоре пыль, дым. Дятлов вернулся на БЩУ, крикнул кому-то:
- Включите вентиляторы дымоудаления!
А сам через другой выход пошёл в машинный зал.
Перевозченко, наверное, первый осознал ужас случившегося. Он видел начало катастрофы. Он уже верил в неисправимость, в страшную правду разрушений. Он видел в центральном зале такое!.. После того, что он видел, реактор существовать не может. Его уже нет. А раз его нет, значит... Надо спасать людей. Его парней надо спасать. Он за их жизни в ответе.
Перевозченко кинулся искать Валеру Ходемчука...
В машзале Давлетбаев столкнулся с Бусыгиным. Подбежали Перчук и Корнеев. Остановились передохнуть. Дышалось тяжело. Язык и горло сохли от густой пыли в воздухе. Прикрывали рты ладонями. Но воздух был влажный. Из-за радиационной ионизации атмосферы воздух стал резким, щипучим. Смешался с вонью горящей смолы, пластмассы, масла, загустел, стал тошнотворным. Надо бы респираторы…
- Лелеченко со своими парнями занимается вытеснением водорода из восьмого генератора, - сообщил коллегам Давлетбаев. - Александр Григорьевич сам трижды ходил в электролизерную, чтобы отключить подачу водорода. Там везде завалы, обломки топлива и реакторного графита… Должно быть, сумасшедшая радиация! Перекрыл задвижки подачи водорода. Никого не пустил, сам пошёл... Всё сам. Анекдоты молодым рассказывает – и не пускает. А сам вперёд…
- У седьмого турбогенератора водородом занимался Баранов… - сдавленно проговорил начальник смены Бусыгин, утирая вспотевшее лицо руковом. – Плохой он… У восьмого турбогенератора Корнеев работал. А Лелеченко – в электролизерной…
- Да какая разница, кто где. Главное, ещё одну катастрофу предотвратили.
- В машзале пожар начался от обломков ТВЭЛов. На крыше их, наверное, тьма. Думаю, надо включать систему водяного пожаротушения кровли, - решил посоветоваться с ребятами Давлетбаев. – Но если кровля над шкафами электрических сборок по ряду «Б» разрушена, вода зальёт сборки, закоротит со страшной силой.
- Был я на кровле машзала, ничего там не горит. Горит крыша реакторного отделения, - развеял сомнения насчёт пожаротушения Перчук.
- Ну, тогда разбежались, - скомандовал Давлетбаев.
Минут через пятнадцать он вернулся на БЩУ-4, доложил Акимову и Дятлову о результатах обхода по реакторному отделению и машзалу.
На столе начальника смены стояли чайник, пузырёк с йодом и несколько стаканов. Приходившие наливали в стаканы воду из чайника, добавляли йод, пили раствор.
Дятлов непослушными, трясущимися руками поднял стакан, протянул Давлетбаеву.
- Выпей, Разим, - предложил голосом, каким предлагают водку у свежей могилы. – Прикрой щитовидку. Нашли пузырёк случайно у кого-то в столе. Им, правда, раны мажут… Но и для профилактики сойдёт. Йодида калия нету.
Давлетбаев отказался.
- Я на третий блок. Там в машзале есть запас средств защиты для персонала. Выпью таблетку, возьму противогаз, сменю одёжку…
Громыхая стеклом о зубы, Дятлов выпил раствор сам, скривился, как от водки, всхлипнул.
К Давлетбаеву подошёл дозиметрист:
- От вас прибор зашкаливает, надо переодеться.
Вбежал начальник смены станции Борис Рогожкин.
- Не знаю, Боря, что получилось… - опережая вопросы, бессильно развёл руки ему навстречу Дятлов.
Рогожкин взглянул в лицо Дятлова, в лицо глубоко несчастного человека, ничего спрашивать не стал. Повернулся к Топтунову:
- Стержни вошли?
- Да, - ответил Топтунов, - но… мне показалось, что они остановились.
- Воду в реактор подаёте? – спросил Рогожкин Акимова.
- Да, только не знаем, доходит ли.
- Думаю, ничего особо страшного, - обнадёжил Рогожкин коллег. – Наверное, произошёл взрыв водорода или разрыв трубопровода большого сечения. Реактор должен быть цел. Он не может взорваться!
- Прибор зашкаливает… - обратился к Рогожкину из-за спины дозиметрист, несмело подсовывая коробку прибора.
- Так ищи другой прибор, чёрт возьми! – сверкнул глазами Рогожкин.
Дозиметрист попятился.
- Ладно, - повернулся Рогожкин к Дятлову и Акимову. – Я на центральный пост, звонить начальству, а вы продолжайте… Реактор у нас надёжный, думаю… Не может он, чёрт возьми, взорваться!
Попова, дежурная телефонистка станции, пыталась остановить наползающий на неё из всех углов, из-за закрытой двери, из наступившей вдруг тишины ужас. Она дремала за столом, когда тряхнуло так, что… Сознание оцепенело, тело отказывалось двигаться. Что-то взорвалось, взрыв был огромной силы…
Вдруг – ещё один взрыв! Нет, это телефонный звонок…
- Алло!
Рука, только что парализованная ужасом, вперёд мысли судорожно метнулась к трубке.
- Это Рогожкин… Авария…
Голос какой-то незнакомый…
- Какая… авария?
Глупый вопрос…
- Кхм… Большая авария…
И положил трубку.
И… что делать?
Снова взрыв-звонок. Или прошло сколько-то времени?
- Алло?!
- Это Брюханов. Вы в курсе, что на станции авария?
Голос глухой, недовольный. Как у человека, незаслуженно поднятого с постели.
- В кур… се… Начальник смены станции звонил… Сказал, что…
Телефонистка едва выдавливала слова. Что она говорила, с кем – вряд ли осознавала.
- Почему аварийного оповещения не было? – сердито выговаривал директор.
- Я не знаю, какую плёнку поставить, - едва сдерживая слёзы, пожаловалась телефонистка. При ней никогда не было аварий.
- Ставьте общую аварию! И сообщите всем должностным лицам, чтобы собрались в подвале, в штабе гражданской обороны.
- Да… Поняла…
Почти не соображая, что делает, телефонистка отыскала нужную бобину, поставила на магнитофон. Нажала клавишу… Магнитофон не работал. Система автоматического оповещения должностных лиц не работала. Пришлось обзванивать каждого в отдельности.
На третьем блоке по-рабочему однотонно урчали механизмы. Везде порядок, никаких признаков катастрофы, случившейся по соседству. Лишь на БЩУ мигали красные лампочки радиационной опасности. Давлетбаев подошёл к начальнику смены третьего блока Багдасарову:
- Как радиационная обстановка?
- Сто микрорентген в секунду, в воздухе радиоактивные аэрозоли. Приточная вентиляция работает, сосёт оттуда, - Багдасаров махнул в сторону аварийного блока. – Так что надевай респиратор. Там люди с четвёртого блока собрались, тошнит и рвёт всех…
С каждым словом Багдасаров всё больше мрачнел и сникал, будто терял силы.
- На деаэраторной установке сработала сигнализация о повышении радиоактивности. Заражённая вода может пойти в город! Это же катастрофа! Сможешь разобраться?
- Разберусь!
Давлетбаев торопливо поднялся на деаэраторную этажерку. Добежал до помещения машиниста теплофикационной установки, и, хлопнув себя ладонью по лбу, остановился:
- Чёрт! Я же перед аварией давал задание на переключение тепловых отборов с четвертого блока на третий! Значит, радиоактивность в городскую воду попасть не может.
Из помещения машиниста теплофикационной установки позвонил Багдасарову.
- Да, - подтвердил Багдасаров, - сработала сигнализация от гамма-датчиков в помещениях, а не в сетевой воде. В город вода идёт чистая.
Шкаф, где хранились средства индивидуальной защиты, оказался закрытым на замок. Искать ключ некогда, ломать замок в чисто прибранном помещении рука не поднималась. Давлетбаев вспомнил хаос четвёртого блока и без сожаления приказал дежурному слесарю вскрыть дверь монтировкой. Нагрузил слесаря респираторами, рассовал по карманам несколько флаконов с таблетками йодистого калия и послал раздавать турбинистам. Сам спустился на отметку ноль машзала. В горле сильно першило и сохло. В ячейке ТГ-6 промыл горло питьевой водой из фонтанчика, выпил таблетку. Подташнивало. «Наверное, реакция на йодистый калий», - успокоил себя Давлетбаев.
Конечно, он знал, что тошнота и рвота – признаки лучевого поражения, но верить в это отказывался. Признать, что ты облучился до рвоты, значило признать, что с каждым часом пребывания на аварийном блоке здоровье из твоего тела высыпается, как песок из дырявого мешка.
Захватив несколько респираторов и таблетки йодистого калия, он вновь побежал на четвертый блок.
По пути к БЩУ-4 столкнулся с Дятловым.
- Отыщи в машзале переносные насосы, - приказал Дятлов. – Надо будет установить их в химцехе для откачки воды.
В машзале Давлетбаев нашел два насоса, доложил Дятлову, но насосы уже не требовались. «Суетится Дятлов», - неодобрительно подумал Давлетбаев.
Усиливалось ощущение усталости, тошнота не проходила, появились рвотные позывы.
С наружной стороны ворот в торце машзала первой очереди шумела группа человек в двадцать. Всех послал сюда зачем-то начальник смены станции Рогожкин.
В коридоре БЩУ-4 Давлетбаев снова встретил Дятлова.
- Что-нибудь новое есть? – спросил Дятлов с надеждой, хотя только что они разговаривали по телефону.
Давлетбаев развёл руками.
Едва расставшись с Дятловым, Давлетбаев столкнулся с Валерием Перевозченко.
- Валера, скажи что-нибудь! – теперь уже Давлетбаев спрашивал с надеждой.
- Большие повреждения помещений, разрушено оборудование реакторного цеха. Извини, спешу…
Мокрый и усталый Перевозченко заторопился дальше.
=3=
Николай Федосьевич Горбаченко, дежурный службы дозиметрии в смене Акимова, перед взрывом проверял радиационные датчики на срабатывание. Проверил в третьем реакторном цехе, пошел к четвёртому, но подумал, что четвёртый реактор должны останавливать, значит, делать там нечего. Вернулся к себе в дежурное помещение щита дозиметрии выпить чая. С ним на щите был помощник Пшеничников, совсем молодой парень. Разлили чай и услышали сильный глухой удар. Чашки на столике подскочили.
- Ого! – удивился Пшеничников и с опаской оглянулся, будто сквозь стену мог увидеть причину беспокойства.
- Гидравлический удар у турбинистов, - снисходительно успокоил молодого коллегу Горбаченко. - При остановке турбины бывает...
Послышался второй глухой удар. Чашки на столике завибрировали. И вдруг тряхнуло со страшной силой. Погас свет. Как в фильме ужасов, метровой толщины стена прогнулась, начало медленно выдавливать металлическую дверь. Из вентиляционной трубы понесло тёмно-рыжей пылью.
«Всё, крышка!» – вяло подумал Горбаченко. Он медленно встал, уронив табурет, и замер, не зная, что делать. Судорожно схватился за штаны, словно пытаясь сдёрнуть себя с места…
Давлением вышибло дверь, хлобыстнуло клубами белой пыли и пара. И запах, как в старой котельной. Вспышки разрядов. Короткие замыкания.
Горбаченко словно кто в спину толкнул. Он бросился к панели, нажал тумблер «БЩУ», но связи с Акимовым не было. Панели четвертого блока на щите дозиметрии отказали. Что творится на блоке, какая радиационная обстановка - неизвестно. На панелях третьего блока сработала аварийная сигнализация, приборы зашкалило.
Горбаченко метнулся к городскому телефону, доложил об аварии начальнику смены службы дозиметрии Самойленко. Схватил дозиметр, попытался определить радиационную обстановку у себя в помещении. Дозиметр зашкаливало. Схватил другой дозиметр, выскочил в коридор. И здесь зашкаливало! Дозиметры, рассчитанные на уровни до тысячи микрорентген, зашкаливало! Горбаченко откопал прибор со шкалой на тысячу рентген, но прибор сгорел при включении. Другого не было.
Молодой помощник куда-то исчез.
Подсвечивая аккумуляторным фонарём, Горбаченко побежал в машинный зал. Повсюду валялись обломки бетона. Лихорадочно щёлкая тумблером поддиапазонов, нажимая кнопки, потряхивая аппарат и настукивая кулаком по бесполезному ящика, обошёл реактор. Стрелки замерли за пределами максимальных показаний. То ли аппарат сломался, то ли...
Поняв бессмысленность измерений, зачем-то вернулся в дежурку.
По сумрачному коридору деаэраторной этажерки стажеры Проскуряков и Кудрявцев пробежали к лифту. Увидев, что шахта разрушена, а покореженный неведомой силой лифт валяется на обломках строительных конструкций, вернулись назад.
Резко, как после грозы, но ещё сильнее, до раздражения носа, до чихания, пахло озоном. И ещё какая-то сила ощущалась вокруг.
Вслед за скрывшимися стажёрами в коридор выбежал Перевозченко, подскочил к выбитому окну, выглянул наружу. Из ночи в лицо дунуло послегрозовой свежестью. А ведь несколько дней погода стояла жаркая и безоблачная, даже ночами пахло сухой пылью. В близкой черноте грозовыми зарницами полыхали красные отсветы горящей кровли деаэраторной этажерки и пожара в центральном зале. Если нет ветра, воздух обычно не ощущается. А сейчас воздух волнами пронизывал тело насквозь.
Перевозченко что есть силы высунулся в окно и посмотрел вправо. Реакторный блок разрушен. Вместо стены помещений главных циркуляционных насосов темнеют завалы из битых строительных конструкций, труб и оборудования. Перевозченко поднял голову. Сепараторной тоже нет. Значит, взрыв в центральном зале. И пожар.
«Ах, нет защитных средств... Ничего нет... Радиация ведь!» - думал Перевозченко. Он реально чувствовал, как вдыхает воздух с радионуклидами, чувствовал в груди, на лице, во всем теле жар от ужасных частичек. Плесень страха наползла на сердце, сдавила до боли, по пищеводу поползла вверх, к горлу, вызвала тошнотный спазм.
«Что же мы натворили?! - содрогнулся Валерий Иванович. – Ведь атомные станции не взрываются! Может, война? Да нет, чушь… Авария… Ребята гибнут... В центральном зале, где был взрыв, операторы Кургуз и Генрих... В помещениях ГЦН Валера Ходемчук... В киповском помещении под питательным узлом реактора Володя Шашенок... Куда бежать? Нет, сначала выяснить радиационную обстановку».
Поскальзываясь на осколках стёкол, Перевозченко заторопился к помещению щита контроля радиационной безопасности, к Горбаченко.
Дозиметрист бледен, глаза панически круглые, но внятно разговаривать мог, даже соображал.
- Какой фон, Коля? - спросил Перевозченко. Лицо его уже покрылось бурым загаром.
- Больше тысячи микрорентген...- Горбаченко виновато улыбнулся. - Будем считать, около четырех рентген в час. Но, похоже, кое-где много больше... Прибор не осиливает.
- Что ж вы толковыми приборами не разжились, специалисты фиговы! – упрекнул дозиметриста Перевозченко.
- Был толковый прибор, но сгорел, - оправдался дозиметрист. - Второй - в каптерке закрыт. Ключ у Красножона. Только я смотрел - каптерка в завале. Не подступишься... Сам знаешь, какая была концепция. О предельной аварии никто всерьез не думал. Не верили...
- Концепция… Не думали… Эх, спецы-слепцы! На всю станцию два дозиметра… поломанных. Ладно. Побегу Ходемчука искать. А ты чего здесь сидишь? У тебя не работает ничего… Иди на БЩУ!
Перевозченко заспешил к помещению главных циркнасосов, где перед взрывом находился Валера Ходемчук. Дальше, в монолитном реакторном блоке, где только что бушевала стихия, в шестьсот четвертом помещении молчал Шашенок. Что с ним?
Помещение это ключевое. Туда сходились импульсные линии от главных технологических систем. Если порвало мембраны... Трехсотградусный пар, перегретая вода... На звонки не отвечает. В трубке короткие гудки. Стало быть, трубку сбило с аппарата. За пять минут до взрыва с ним была нормальная связь.
Горбаченко прибежал на щит управления, доложил Акимову:
- Везде зашкал на тысяче микрорентген в секунду. Стало быть, около четырех рентген в час. Работать можно пять часов.
- Пройди по блоку, определи дозиметрическую обстановку, - словно не услышав, что прибор зашкаливает, распорядился Акимов.
Не задумываясь о том, что уже ходил, что с маломощным аппаратом уровень радиации не определить, Горбаченко поднялся до плюс двадцать седьмой отметки. Прибор всюду зашкаливал. Встретил Паламарчука.
- Везде зашкал! – пожаловался удивлённо. – Может, аппарат сломался?
- Брось ты это бесполезное дело. Пойдём в шестьсот четвертое помещение искать Володю Шашенка.
Паламарчук и Горбаченко побежали к лестнично-лифтовому блоку, спустились в монолитную часть разрушенного реакторного отделения. По лестнице лифтового блока пробрались к двадцать четвертой отметке, в шестьсот четвертое киповское помещение, где замолчал Володя Шашенок. Под ногами противно хрустели осколки стекла, куски остывших топливных сборок и реакторного графита. Звуки усиливались тишиной неосвещённого помещения.
«Что с Шашенком?.. Хоть бы жив...»
Через проломы слышались гул пламени на кровле машзала, пронзительные выкрики людей, гасящих огонь, надрывное подвывание горящего графита в атомном реакторе. Это было дальним фоном, а ближе - ручейковое журчание и дождевой шум льющейся откуда-то радиоактивной воды. Вверху, внизу, не поймешь, какое-то усталое шипение пара. И воздух... Загустевший, чужой воздух. Не привычный, живой воздух, а отвратительная вонь пожара, техническая смесь ионизированных газов с примесью озона, вызывающего жжение в горле и легких, надсадный кашель и резь в глазах...
Люди передвигались без респираторов, в полной темноте, освещая дорогу карманными фонариками, которые имели все эксплуатационники...
Паламарчук и Горбаченко, с трудом преодолевая завалы на двадцать четвертой отметке, проникли, наконец, в киповское помещение.
Шашенок лежал в разломе, придавленный упавшей балкой. Лицо жутко обезображено, приятели едва узнали его. Потом, в медсанчасти, выяснится, что у Шашенка глубокие ожоги всего тела, переломы позвоночника и ребер.
Перед взрывом, когда давление в контуре росло со скоростью пятнадцать атмосфер в секунду, здесь разорвало трубы. В помещение хлынули радиоактивный пар и перегретая вода. Прикрывая лицо руками, Шашенок бросился сквозь пар и успел нажать сигнал вызова. Что-то на него упало сверху, он потерял сознание.
С трудом пробираясь через завалы бетона и труб, Паламарчук на спине принёс умирающего Шашенка на щит управления, опустил в кресло. Шашенок сидел неподвижно, еле заметно поводил зрачками. Ни крика, ни стона. Видимо боль превысила все мыслимые границы и отключила сознание. Принесли носилки. Паламарчук и Горбаченко унесли Шашенка к здравпункту в административно-бытовом корпусе первого блока. Здравпункт оказался заколоченным на гвоздь. Вызвали «скорую». Довольно быстро приехал фельдшер, Шашенка увезли в санчасть.
У Паламарчука, когда он нёс Шашенка, намокла одежда на спине. От радиоактивной воды образовались ожоги, которые заживали несколько лет. Горбаченко тоже сильно облучился.
Перед тем, как попасть в санчасть, Горбаченко обошёл блок снаружи и ещё раз попробовал замерить фон. Всё впустую. Прибором со шкалой для малых доз он не мог замерить бешеную радиацию, полыхавшую вокруг.
Молодые стажеры СИУРа Кудрявцев и Проскуряков, продираясь сквозь завалы, двигались к тридцать шестой отметке, чтобы попасть в реакторный зал. Клёкот пламени, крики пожарников, долетавшие с кровли машзала и откуда-то совсем близко, видимо, с пятачка реактора, усиливались эхом каньона лифтового блока.
- На пятачке реактора тоже горит!
На тридцать шестой отметке всё разрушено. Через завалы и нагромождения конструкций стажеры прошли в большое помещение вентиляционного центра, отделённого от реакторного зала остатками монолитной стены. Центральный зал раздуло взрывом, как огромный пузырь, сорвало верхнюю часть. Стены прогнуты наружу, радиальными рванинами торчит арматура. Сквозь осыпавшийся бетон, словно рёбра у разложившегося трупа, виднелась металлическая сетка.
Потрясенные стажёры остановились, с трудом узнавая помещения, в которых часто бывали. Страшно жгло грудь при дыхании, ломило в висках. Горели веки, будто в глаза плеснули кислотой.
Проскальзывая на осколках стекла, прошли узкий коридор в завалах. Вместо потолка над головой ночное небо в красных отблесках пожара. В воздухе дым, едкая и удушливая гарь. И сверх всего ощущалось что-то сильное и чужое. Сильнейшая радиация ионизировала воздух, он стал пульсирующим, плотным, жгучим, воспринимался как пугающая, непригодная для жизни среда.
Миновав три распахнутые настежь двери, стажёры вошли в реакторный зал, заваленный искорёженным оборудованием и тлеющими обломками. В сторону реактора свисали пожарные шланги, из которых хлестала вода. Людей уже не было. Теряя сознание, пожарные отступили несколько минут назад.
Без респираторов и защитной одежды Проскуряков и Кудрявцев оказались фактически у ядра атомного взрыва – таков здесь был уровень радиации.
Но где же реактор? Неужели это...
Круглая плита верхней биологической защиты с торчащими во все стороны обрывками тонких нержавеющих трубок, накренившись, лежала на шахте реактора. Из жерла реактора, как из циклопического сопла, сильно подвывая на хорошей тяге в сквозном потоке воздуха, выбивался красный и голубой огонь. В лица полыхнул жар десятков тысяч рентген. Стажёры невольно прикрыли лица руками, заслоняясь как от солнца.
И вдруг все неприятные ощущения исчезли. Ничего не чувствовалось - ни жжения в глазах, ни холода, ни жара. Сознание распирала необъяснимая для катастрофы весёлость.
- Летают поглощающие стержни на орбите вокруг земли. Так что в активную зону опускать теперь нечего, - проговорил со смешком Проскуряков, вспомнив задание шефа, ради которого они бежали сюда.
Времени, в течение которого Проскуряков и Кудрявцев разглядывали горящий реактор, оказалось достаточно, чтобы получить смертельную дозу радиации. Жить ребятам оставалось всего ничего.
Прежним путём, с чувством глубокой подавленности и внутреннего панического чувства, сменившем ядерное возбуждение, вернулись на БЩУ, доложили обстановку.
- Центрального зала нет! Все баки, оборудование, приборы сорваны с мест, перекорёжены и разбросаны по залу. Всё снесло взрывом. Крыши нет, пар, дым, пожар! Ужасный хаос! Небо над головой. Из реактора огонь... Произошёл какой-то страшный взрыв! - перебивали друг друга стажёры.
В глазах оторопь. Лица и руки бурокоричневые. Такого же цвета кожа под одеждой. Ядерный загар.
- Вы… мужики… не разобрались... - растягивая слова, глухо произнёс Дятлов. - Что-то горело на полу, а вы со страху подумали, реактор. Наверное, рванула «гремучка» в одном из баков.
Дятлов умолк, задумчиво постукивая пальцами по колену.
- Но как она там оказалась? Не было же никаких, даже предупредительных, сигналов о возможности образования опасных концентраций! Да… «Гремучка»... Объем бака - сто десять кубов, так что... Таким взрывом не только шатёр, но и весь блок разнесёт... Надо спасать реактор. Он цел... Надо подавать воду в активную зону.
На пульт поступили доклады дозиметристов.
- Все стационарные и переносные дозиметрические приборы зашкалили! Радиационные поля очень велики! Но цифры сказать не можем, нечем мерить.
- Нечем мерить?! А как же определять допустимое время работы в помещениях блока и рассчитывать дозу облучения? Если уровень радиации в полтора-два раза выше предела измерения самого «мощного» прибора… Это же маловероятные цифры!
Уровень радиации был многократно выше «маловероятных» цифр.
=4=
Операторы реакторного зала Анатолий Кургуз и Олег Генрих в момент взрыва сидели в своем рабочем помещении. Они только что осмотрели «вверенную территорию» и ждали прихода Перевозченко, чтобы получить задание на всю смену. Помещение проходное, одной дверью сообщалось с реакторным залом, другая вела в коридор.
Примерно за четыре минуты до взрыва реактора Генрих решил подремать. Он прошёл в соседнюю глухую комнатку без окон, прикрыл дверь и лег на топчан. Анатолий Кургуз заполнял оперативный журнал за рабочим столом. Его отделяли от центрального зала три открытые двери.
Когда взорвался реактор, высокорадиоактивный раскалённый пар хлынул в помещение, где сидел Кургуз. Бывший моряк, Анатолий знал: если горит отсек, его надо герметизировать. За доли секунды, быстрее, чем скорость спортсмена на стометровке, пар промчался через все коридоры. В те же доли секунды Кургуз бросился к двери. Армейская выучка заставила работать ноги и руки автоматически, опережая сознание. Поток раскалённого пара Кургуз не опередил, но смог закрыть тяжелую герметичную дверь в центральный зал. Этим спас себя и коллег от возможности быть сваренными заживо дополнительным поступлением пара.
- Горит! Всё горит! – Анатолий кричал от боли, а не потому, что хотел предупредить о пожаре.
Генрих вскочил с топчана, приоткрыл свою дверь. В щель пахнуло таким нестерпимым жаром, что он упал на пластикатовый пол и крикнул Кургузу:
- Толя, ложись! Внизу холоднее!
Погас свет.
Кургуз вполз в каморку к Генриху, они замерли, прикрывая лица руками. Хоть и с трудом, но здесь можно было дышать. Не так жгло легкие.
Минуты через две жар уменьшился. Двигаясь на ощупь, почти ползком, Кургуз и Генрих выбрались в противоположный от реактора коридор. Сзади обвалились перекрытия.
Они пошли не к лестнично-лифтовому блоку, откуда вскоре придут стажеры Проскуряков и Кудрявцев, а в сторону «чистой лестницы», чтобы спуститься на десятую отметку. Если бы они встретили стажеров, наверняка вернули их и тем спасли парням жизнь. Не довелось, разминулись.
По пути к блочному щиту управления, на двенадцатой отметке Генриха и Кургуза догнали операторы газового контура Симеконов и Симоненко. Взглянули на Кургуза и содрогнулись. Его лицо и руки были сплошными кровавыми ранами под клочьями варёной кожи. Но раненый через силу улыбался!
Вместе направились на БЩУ-4. Кургуз чувствовал себя очень плохо, но помогать ему было трудно. Кожа под одеждой вздулась пузырями, и любое прикосновение вызывало нестерпимую боль. Генриха обожгло меньше - спасла глухая комнатёнка. Оба схватили запредельные дозы по шестьсот рентген...
- Сможешь дойти до здравпункта, Толя? - спросили ребята Кургуза. – Тут с полкилометра.
- Не знаю... Нет, наверное... Слабость… Всё тело болит... Тошнит… Голова кружится...
И правильно сделал, что не пошёл. Здравпункт не работал.
Вызвали «скорую» к административно-бытовому корпусу второй очереди. Спустились на нулевую отметку, выбили чудом уцелевшее стекло в окне, выбрались наружу...
Кургуз до такой степени облучился, что сам излучал недопустимую радиацию. Всем, кто ему помогал, пришлось менять одежду.
- Жене сообщите, что две царапины, нечего её беспокоить, - просил он, залезая в «скорую».
- Александр Фёдорович! – докладывал Акимову Давлетбаев после очередного обхода. - Оборудование обесточено! Порвало кабельные связи. Всюду молнии коротких замыканий. Ультрафиолетовое свечение возле питательных насосов - то ли тэвэска светит, то ли вольтова дуга короткого замыкания... Надо срочно электриков задействовать.
- Лелеченко со своими работает…
Давлетбаев снова нырнул в ад машинного зала.
На нулевой отметке Тормозин забивал деревянные чопы в дырки на маслопроводе. В тесном пространстве работать очень неудобно, он сел на горячие трубы. Не чувствуя боли пригорающим телом, ожесточённо махал кувалдой. Через некоторое время на ягодицах вздулись ожоговые пузыри.
Давлетбаев бросился к завалу у седьмой турбины, но пройти его не смог. Всё покрыто дымящимся маслом. Страшно скользко.
Включили душирующее устройство. Турбину обволокло водяным туманом. Масло всё ещё течёт… Почему до сих пор не слили масло?!
Из телефонной будки рядом с седьмой машиной Давлетбаев позвонил на щит:
- Скажите турбинистам… Там на панели у вас переносной ключ висит… Надо открыть задвижки аварийного слива из главного маслобака седьмого турбогенератора… Масло уйдёт в подземную ёмкость аварийного приёма масла.
Напротив телефонной будки, за окном - пятый трансформатор. На нём лежал кусок топлива, излучал десятки тысяч рентген. Излучал смертельные дозы на всех, кто заходит в будку...
В помещении БЩУ без дела толкался руководитель неудавшегося электроэксперимента Метленко. На него, наконец, обратил внимание Акимов и попросил:
- Будь другом, иди в машзал, помоги крутить задвижки. Всё обесточено. Вручную каждую открывать или закрывать не менее четырёх часов. Диаметры огромные...
Представитель «Техэнерго» побежал в машинный зал.
Гарь, сильно ионизированный воздух, чёрный ядерный пепел от радиоактивного графита и сгорающей наверху битумной кровли, куски раскалённого топлива. Сквозь клубы пара и дыма пробивают красные и фиолетовые вспышки. Крупный завал из разрушенных конструкций, обломков кровли и кусков железобетона на цилиндрах и по «бортам» седьмого турбогенератора. Из повреждённого фланца на трубопроводе бьёт мощная струя горячей воды и пара, поливает стену конденсатоочистки. На площадке питательных насосов упавшей фермой разбило фланец на одном из аварийных насосов, перебило маслопровод турбины. Горячее масло льёт наружу, горит вокруг кусков раскалённого урана.
Машинист Вершинин давит пламя из огнетушителя. Бражник, Перчук, Тормозин тушат очаги пожара в других местах.
Радиационные поля на нулевой отметке машзала - до пятнадцати тысяч рентген в час.
Щупленький, небольшого роста, с остроносым сухощавым лицом, Метленко бестолково толкался около занятых делом людей, пытался помочь, но от его помощи работа только замедлялась.
- Обойдемся! Не мешай!..
Метленко отправили назад, на блочный щит.
С электриками акимовской вахты Давлетбаев организовал замещение водорода в генераторе на азот. Слили масло из маслобаков турбины в аварийные емкости снаружи энергоблока. Маслобаки залили водой...
Машинисты-обходчики Вершинин, Новик и Тормозин пробрались через затопленные горячей водой помещения к маслосистемам питательных насосов и отключили их. Затем подготовили второй аварийный питательный насос и включили в работу на несуществующий реактор. Смешиваясь с топливом, высокорадиоактивная вода из разорванных коммуникаций уходила на низовые отметки деаэраторной этажерки, затапливала кабельные полуэтажи и распредустройства. То и дело электросваркой вспыхивали залитые водой кабеля.
По коридору на десятой отметке Перевозченко пробежал в сторону гэцээновского помещения, где должен быть Валера Ходемчук, и замер ошеломлённый. Помещения не было. Вверху - небо, отсветы бушующего над машзалом пламени, а прямо перед ним в темноте едва виднелась гора обломков, нагромождение крошева строительных конструкций, искорёженного оборудования и трубопроводов.
Перевоэченко бессильно водил лучом фонаря по разрухе. В сознание киношно выплывали из темноты картинки с обломками реакторного графита, ТВЭЛов.
«Здесь же радиация! – взорвалась в голове мысль. – Здесь же нельзя! Но где-то здесь Ходемчук... Может, ждёт помощи!»
Перевоэченко напряженно вслушивался, пытаясь уловить хотя бы слабый голос или стон человека... Треск пламени… Далёкие крики людей, борющихся с аварией… Всё не то!
А ещё наверху Генрих, Кургуз... Их тоже надо спасать!
Перевозченко и предположить не мог, что стоит в потоке излучения двадцать тысяч рентген… Каждая секунда пребывания здесь была гибельна. «Загорали» лицо и руки, и тело под одеждой. Всё горело... Жгло нутро...
- Валера-а! - изо всех сил закричал Перевозченко. – Валера-а! Откликни-ись!
Он бросился к завалу. Обжигая руки о куски топлива и графита, обдирая тело о крючья искорёженной арматуры и острые сколы бетонных блоков, лез вверх, заглядывал в расщелины. Протиснулся в разрушенное триста четвертое помещение. Пусто...
Пробрался в дальний конец завала. Да разве можно найти кого-нибудь в такой разрухе?!
- Валера-а! - кричал Перевозченко во все стороны. – Ходемчук! Откликнись!
Казалось, перепуганный невиданной катастрофой крик, едва оторвавшись от губ, падал здесь же, у ног человека. Казалось, дальше света слабого фонарика крик не распространялся. Казалось, радиоактивная чернота губительным пузырём накрывает живые тела и живые звуки, не даёт им перемещаться в пространстве.
Перекошенное лицо Перевозченко озаряли отсветы огня, бушующего в ночном небе над крышей машзала. С крыши доносились пронзительные, похожие на крики перепуганных чаек, голоса пожарников.
Изнемогая от навалившейся ядерной усталости, Перевозченко спустился по завалу назад, пробрался к лестнично-лифтовому блоку. Мотаясь, как пьяный, полез на тридцать шестую отметку. Там, в ядерном аду и огне, гибнут Кургуз и Генрих...
Он не знал, что Анатолий Кургуз и Олег Генрих, чудом уцелевшие после взрыва, сильно облучённые и ошпаренные, уже ушли с гиблого места.
Перевозченко заглянул в пустую каморку операторов, потом вошёл в центральный зал и попал под ядерную волну излечения гудящего огнём реактора.
Опытный физик, Перевозченко понял, что реактора больше нет, что он превратился в гигантский ядерный вулкан, что водой его не загасить, что Акимов, Топтунов и ребята в машзале, запускающие питательные насосы, гибнут зря. Надо выводить людей с блока. Надо спасать людей...
Перевозченко спустился вниз. Его непрерывно рвало, мутилось и мгновениями отключалось сознание. Он падал, но приходил в себя, вставал и брёл вперёд. Надо сказать Акимову, что всё напрасно, что надо уходить...
Когда Перевозченко вошёл в помещении блочного щита управления, на него было страшно смотреть – грязь на загорелом до черноты лице и руках, грязная одежда, отёчное лицо, опухшие руки.
- Реактор разрушен, Саша... Надо уводить людей с блока... – проговорил он, привалившись к косяку, чтобы не упасть.
- Реактор цел! Мы подадим в него воду! - запальчиво возразил Акимов. - Мы всё правильно делали! Иди в медсанчасть, Валера, тебе плохо... Ты перепутал, уверяю тебя... Ты не понимаешь… Это не реактор, это горят конструкции. Их потушат...
Трегуб столкнулся в коридоре с Проскуряковым.
- Ты помнишь свечение, что было на улице? – спросил Проскуряков.
- Помню.
- Похоже, расплавилась зона...
- Я тоже так думаю. Если в барабан-сепараторе нет воды, то это схема «Е» накалилась, и от нее такой свет зловещий.
Трегуб пошёл к Дятлову. Стал, наклонив голову вниз, словно разглядывая что-то у себя под ногами, засунул руки в карманы.
- Похоже, зона расплавилась, - проговорил нехотя, тоскливо посмотрев в сторону.
- Идём… - мрачно буркнул Дятлов.
Он позвал дозиметриста, велел идти за ним. Вышли на улицу, пошли мимо четвёртого блока. Под ногами - чёрная скользкая копоть. На асфальте валялись блоки реакторного графита, обломки конструкций, куски топлива. В густом, пульсирующем воздухе смешались запахи гигантского костра, смрад горелой резины, пластмассы и чего-то химического. Пахло горящим реактором. Неописуемый запах!
Впереди шёл дозиметрист, следом Дятлов, Трегуб, за ними ещё кто-то увязался - вроде из испытателей, из любопытных.
- Куда ты прёшься! – чуть не матом попробовал остановить любопытного Трегуб. Ему уже стало ясно, что здесь радиация, как в очаге взрыва. – Здоровья не жалко?
Любопытный настырно шёл следом.
- Дур-р-рак человек, - зло проворчал Трегуб. – Иди, если тебе хочется…
Прошли возле завала. Трегуб молча показал на сияние, показал под ноги.
- Это Хиросима, - посмотрел искоса на Дятлова.
Дятлов молча шёл дальше.
- Такое мне и в страшном сне не снилось, - проговорил, наконец, Дятлов, останавливаясь.
- Это Хиросима, - повторил Трегуб.
- Активность? - спросил Дятлов дозиметриста.
- Зашкал, Анатолий Степанович... Кха-кха! Ч-чёрт! Дерёт глотку... На тысяче микрорентген в секунду - зашкал...
- Так что ж ты взял прибор, который зашкаливает? Взял бы помощнее! Ты ж специалист!
- Нету помощнее… - смутился дозиметрист.
- Японские караси!.. Приборов у них ни хрена нет! В бирюльки играете!..
- Да кто думал, что будут такие поля?! - вдруг возмутился дозиметрист. - В каптерке есть один радиометр со шкалой на десять тысяч рентген, да каптёрка закрыта. А ключ у Красножона. И к каптёрке, я смотрел, не подобраться. Завалило её. Да, - согласился миролюбиво, - светит, дай бог. Без прибора чувствую...
- Индюки! Японские караси! Прибор в каптерке держат! Оболдуи! Носом меряй!
- Да я и так уж меряю, Анатолий Степанович... – словно извиняясь, ворчал дозиметрист.
- Если бы только ты... Я ведь тоже меряю, сукин ты сын! - кричал Дятлов. - А не должен. Можешь мне сказать, когда я свою дозу наберу? Не можешь…
Они подошли вплотную к завалу у блока ВСРО (вспомогательные системы реакторного отделения). Завал поднимался наклонной горой от земли аж до сепараторных помещений...
- Ё-мое! - застонал Дятлов. - Что натворили! Крышка!
Дозиметрист щелкал переключателем диапазонов, бормотал:
- Зашкал... Зашкал...
- Выбрось ты его к ядреней фене!.. Японские караси...
Везде графит и куски топлива. В темноте не совсем различимо, но при желании понять можно. Дятлов то и дело спотыкался о графитовые блоки, футболил куски ногами.
Он не знал, что реальная активность вокруг до пятнадцати тысяч рентген. Но должен был предполагать!
В сознание не укладывалось увиденное.
Обогнули торец машзала. Вдоль бетонной стенки напорного бассейна - девятнадцать пожарных машин. Рёв огня с кровли машзала. Пламя высокое. Выше венттрубы.
В сознании Дятлова схлестнулись две мысли. Обнадёживающая: «Реактор цел. Надо подавать воду – это спасение». И лишающая надежды: «Графит и топливо на земле. Откуда? Нутром чую, активность бешеная!»
- Уходим! - приказал Дятлов.
Вернулись на БЩУ.
Дятлов обречённо сел в кресло, обмяк, как тяжело больной или запредельно уставший человек. Он понял всю бесполезность попыток расхолаживания несуществующего уже реактора.
- Останови насосы, - сказал Акимову, не объясняя причин распоряжения.
Дятлов считал Сашу грамотным инженером, и ему должно быть понятно распоряжение об остановке насосов.
=5=
Командир пожарной части Леонид Петрович Телятников был в отпуске, справлял день рождения брата. Точнее, празднование уже закончилось, гости разошлись, и они вдвоём с братом в поздней тишине беседовали «за жизнь».
Полуночный телефонный звонок испортил праздничное настроение. Звонили из пождепо промплощадки, спрашивали Леонида Петровича.
Это ж надо! Человек в отпуске, в гостях… И здесь достали!
- Пожар в машинном зале! Код один, два, три, четыре… Повторяю: один, два, три, четыре… Горит кровля. Караул выслан… На помощь выехали городские пожарные…
Кодировка «один, два, три, четыре» означала, что пожар очень серьёзный, кроме загорания есть разрушения, радиация и погибшие.
- Понял, - ответил Телятников. Ночная расслабленность, праздничная нетрезвость – куда что делось! - Пришлите машину. Руководить ликвидацией пожара буду сам.
- Нет машины, Леонид Петрович! Все выехали на пожар.
- Ладно, как-нибудь доберусь.
Телятников всполошился бежать эти шесть километров до станции, но одёрнул себя. Не спортсмен, сдохнешь! Нужна машина. Кого попросить? Куда позвонить? В милицию! У них всегда машина есть.
Позвонил дежурному горотдела милиции, объяснил ситуацию. Дежурный уточнил адрес.
- Высылаю немедленно!
Вскоре майор мчался в сторону атомной. Вот на горизонте появилось яркое свечение оранжевого цвета. Телятников абсолютно не представлял себе, что произошло, и что его ждёт.
«Если загорелся гудрон на крыше или какие-нибудь перекрытия, справимся, - думал майор. - Но это не гудрон, ох, не гудрон… Уж больно странное свечение. Такого я никогда не видел. А пожаров я перетушил - не сосчитать. Чует мое сердце, не в гудроне тут дело…»
Вот уж виден четвёртый энергоблок, в багровых отсветах чёрным выделились развалины реакторного блока.
Бог ты мой! Этого не может быть!
Чем ближе к станции, тем становилось отвратительнее на душе, тем яснее, что на станции не просто пожар. Развалины охвачены вспышками огней, напоминающих бенгальские. Голубоватое свечение сверху, отблески огня на окружающих зданиях. Давящая тишина сквозь какое-то унылое урчание и стонущее подвывание мотора. Эта тишина и мерцающие огни вызывали жуткие ощущения.
Подъехали совсем близко. Видно, что огонь прорвался на крышу машинного зала. Фигурки пожарных на крыше выделялись на фоне огня, как актёры на красном занавесе сцены.
Телятников прибыл на территорию станции в час сорок пять.
Выскочив из машины, он кратчайшим путем побежал к станции. Все пожарные столпились со стороны огня, а Леонид Петрович выскочил с другой, немо-черной. Взглянул - и окаменел! Сбылись самые скверные предчувствия: перед ним зияла разрушенная взрывом стена четвертого блока и обнаженный, какой-то голый, реактор, в котором многие тонны ядерного топлива. А это смерть. Невидимая, неощутимая, неотвратимая смерть!
Первая мысль: немедленно увести людей. И как можно дальше! Но на крыше четвертого блока бушевал огонь. Если он перекинется на крышу третьего, то пострадает и этот реактор. Тогда размеры катастрофы будут просто чудовищными. Нет, тушить! Ценой жизни подчиненных, но тушить!
К Телятникову подбежал командир отделения с докладом.
- На крыше машинного зала и реакторного отделения смонтирована схема водяного пожаротушения… - не дал ему говорить Телятников.
- Не работает! Насосы повышения давления пожарной воды обесточены, сухотрубы водяного пожаротушения порвало при взрыве, - в свою очередь прервал командира пожарный.
- Надо остановить огонь, не дать ему распространяться…
- Работают ребята. Одно отделение в машзале, два других сдерживают продвижение огня к третьему энергоблоку и ликвидируют пожар в центральном зале. Но обстановка меняется каждую минуту.
- Где Правик?
- Там… - неопределённо махнул в сторону разрушенного блока пожарный.
- Идём на семьдесят первую отметку, оттуда сориентируемся, как распределить силы.
В реакторном отделении огонь бушевал минимум в пяти местах, неумолимо распространялся в сторону реактора третьего блока, мог прорваться в кабельные каналы, сеть которых опутывала всю станцию. Очаги пожара были и в центральном зале. В машинном зале водородо- и маслонаполненное оборудование, если загорится - рванёт так, что от станции кучи мусора не останется!
Телятников бросился к наружной лестнице и поднялся на крышу машинного зала. Под ногами булькающее месиво из кипящего битума, а он без сапог, в ботинках. Едкий дым, смрад, чад, шатающиеся от слабости люди...
«Они не знают самого страшного, не подозревают, что еле держатся на ногах, не оттого, что наглотались дыма, - думал Телятников. - А может, знают? Всё понимают, но продолжают делать свою работу? Потому что понимают – здесь, как на войне. Отступать некуда».
На крыше бушевал огненно-дымный шквал. Кроваво-красный бархат пламени закрыл темноту бездны небытия. Тяжелый ядовитый дым сгущал чёрноту ночи. Казалось, огонь до небес отделил шевелящимся занавесом зрительный зал жизни от сцены ада. Как и положено в аду, шипела и потрескивала кипящая смола, плевала брызгами, пыталась достать людей лапами протуберанцев, пузырилась лужицами у ног пожарных, струилась ручейками, а ближе к адскому занавесу и вовсе растеклась смоляным болотом. Сапоги вязли в чёрной, блестящей жиже по щиколотки... Выше! И, как во сне, сопротивляясь чрезмерному напряжению сил, смоляное болото с тягучей неохотой отпускало увязшие ноги грешников и праведников. Адское пламя впереди, адское пламя по бокам, адское пламя сзади... Везде огонь! Нутро ада. Каски осыпает радиоактивный пепел. Лава горящего битума охватила пожарных со всех сторон. Жар до того страшный, что деформируются толстые металлические балки. Пожарные сбивали пламя, сбрасывали вниз горящий графит ногами... Их фигуры окружал голубой светящийся ореол!
Ионизация, скажут материалисты. Святые люди! – скажут идеалисты.
Хозяин представления утробно мурлычет за кулисами. У него антракт. У него обед. У него ланч. У него перекусон. Он представляет, как с урчанием и причмокиванием насладится сочными, зажаристыми корочками, похрустит сахарными косточками. Красным глазом любопытствует из-за занавеса, прикидывает жертвы на жаркое. Что там, в зале? Зрители прыгают у сцены, что-то кричат, требуют завершения представления? Пытаются залить занавес водой? Глупые. От их воды багровый цвет становится ярче!
Нет, это не бархатный занавес, закрывший сцену театра потустороннего мира. Это поток крови, гигантский фонтан, со свистом и шипением бьющий в провал неба из рассечённой артерии поверженного монстра. Гигантское животное тяжко стонет. От ужасных звуков, рокочущих подземным эхом, замирают сердца смертных. Чёрные волосы монстра смердящими клубами смешиваются с алыми потоками. Вонь забивает нос и трахею, раздирает лёгкие.
Адский дух пронзает тело, делает его безвольным. Кричать нет сил. Огонь сожрал воздух, перехватил дыхание. Дым ест глаза. То там, то здесь в пожарных стреляют огненные струи. Рушатся конструкции и сама крыша. За чёрно-красной завесой не видно провала в жерло вулкана-реактора.
Расплавленная резина противогаза липнет к лицу. Прочь резину! Противогаз не спасёт от всепроникающих миазмов ада!
Жажда... Струя воды, бьющаяся в руках, так сильна - не отщепить от неё глотка воды...
Ха-ха-ха! Мокрой соломинкой людишки надеются проткнуть многометровую толщу огня? Пытаясь обуздать, ничтожной струйкой кропят вздыбившуюся стену! Ха-ха-ха-ха...
Пожарные боролись за спасение несуществующего реактора, заживо горели в радиационном аду. Один за другим выходили из строя. Минуты, которые они пережили на крыше, казались часами.
Вот скорчился от боли сержант Тишура. К нему бросился лейтенант Кибенок, не дал рухнуть в кипящий битум. Зашатался сержант Ващук - кто-то подхватил и его. Обоих увели от огня, проводили вниз. А Кибенок остался! Его шатало, качало, бросало из стороны в сторону, но он продолжал сражаться с черно-синим огнем.
Мучила тошнота, давила рвота, мутилось сознание. Думали, нахватались угарного газа. Кислородно-изолирующие противогазы сбросили - они мешали дышать. Да и маски так раскалялась, что щёки подгорали. Потом кто-то принёс «лепестки», но и тех не хватило. Пожарные тушат пожар в марлевых повязках! Трагикомедия…
Несмотря на то, что пожарная часть располагалась в пятистах метрах от атомной станции и была предназначена для тушения пожаров на радиационноопасном объекте, какими-либо спецкостюмами пожарники обеспечены не были
О радиации никто не думал. Да и сказали же - обыкновенный пожар, ничего сверхъестественного.
Когда погасили очаги на крыше, в сепараторных помещениях и в реакторном зале, остался один, последний и самый главный очаг - реактор. Не разобравшись, гудящую огнем активную зону пытались залить из брандспойтов. Но при соприкосновении воды с раскалённым графитом образовывался генераторный газ, усиливавший горение…
Вначале верхняя часть блока окрашивалась изнутри ровным рубиновым светом. Потом рубиновый свет превратился в беспорядочные, ослепительно белые сполохи, осветившие полосатую вентиляционную трубу почти до самого верха. Пламя металось к небу факелами неодинаковой высоты. Громкий гул, меняющийся по силе и тону, периодически сопровождался взрывами, как при извержении вулкана. Мощный огонь, извергавшийся из разрушенного реактора, был похож на огонь из сопла огромной ракеты – потушить такой человеческими силами невозможно. К нему нельзя было даже подступиться.
=6=
Вместе с Дятловым Телятников осмотрел четвёртый блок. Через выбитые панели хорошо просматривались кабельные помещения. Возгораний там не было. В центральном зале ровно пылало не то зарево, не то свечение. Но, кроме «пятака» реактора, там гореть нечему. Значит, свечение исходило от реактора.
Телятников позвонил Брюханову:
- Я думаю… Реактор разрушен, - мрачным голосом натужно выдавил Телятников.
Информация майора Телятникова Брюханову показалась нереальной. Такого не может быть!
- Отсечь левую группу деаэраторов не удалось, - доложил спустившийся в БЩУ-4 с деаэраторной этажерки Бусыгин. – Разрушены дистанционные приводы задвижек. Машинистов Бражника и Перчука пришлось отправить в медпункт, у них рвота, судороги. Дозу, похоже, схватили по полной.
Давлетбаев уговаривал Лелеченко идти в санчасть.
- Ты плохо выглядишь!
- Надо ещё распредустройства осмотреть, - устало отказывался Лелеченко, - и подать напряжение на питательные насосы. А там вода по колено. Радиоактивная. Не пошлю же я молодых ребят!
- Ты сколько уже здесь? Часов пять-шесть? Мы за три часа двадцать пять положенных бэр уже набрали! Сверхнормативные пошли! А ты в самое пекло лезешь. Сколько уже во вред себе нахватал! – выговаривал Давлетбаев коллеге.
- Жить вообще вредно, - усмехнулся Лелеченко. - От этого умирают. За три часа двадцать пять бэр, говоришь? Моих бэров, думаю, пятерым хватит…
Лелеченко оказался прав. Он получил две с половиной тысячи. Этого хватило бы на пять смертей.
Когда стало совсем плохо, он съездил в санчасть, ему влили в вену физраствор. Чуть отлежавшись, Лелеченко сбежал на блок и работал ещё несколько часов...
Александр Григорьевич Лелеченко спас Киев, а может и планету, от водородного взрыва. Через месяц после аварии он умер от облучения страшной, мучительной смертью. Ни ордена ему, ни пенсии вдове государство не дало.
В половине четвертого ночи на блочный щит управления спустился Телятников.
- Обстановка на крыше стабилизировалась, - доложил майор Акимову. - Очаги горения под контролем, распространения пожара не допустим. Ребятам что-то дурно становится. Может, угарного газа нахватались, без противогазов работали. Но… Не радиация ли? Сходить бы с дозиметристом на крышу.
- Пшеничников! – окликнул Акимов дозиметриста. – Сходи с майором на крышу, померяй фон.
Пошли через лестнично-лифтовой блок, наверху которого была дверь на крышу. Но дверь оказалась запертой. Выломать не смогли. Спустились на нулевую отметку и прошли через улицу. Шли по графиту и топливу. Телятников был уже плох: буро-коричневый цвет лица, болела голова, постоянно тошнило. Пару раз он останавливался, чтобы проблеваться.
- Вот чёрт, - ругался Телятников, - я тоже надышался угарного газа. Да ещё и перегрелся...
Радиометр Пшеничникова зашкалило так, что стрелка отказывалась даже дрогнуть в малую сторону. А что ждать от аппарата на три и шесть десятых рентгена, если на крыше фонило до пятнадцати тысяч рентген! Упавшие на кровлю раскаленные графит и уран смешались с расплавленным битумом, превратились в высокоактивное месиво. По нему и ходили пожарные.
Да и на земле всё те же графит, обломки топлива, ядерная пыль…
=7=
Вячеслав Алексеевич Орлов, заместитель начальника цеха по эксплуатации, и Аркадий Геннадиевич Усков, старший инженер по эксплуатации первого реакторного цеха, поднятые с постелей телефонными звонками, в половине пятого на «Москвиче» Орлова выехали из города.
- Вячеслав Алексеевич, что случилось? Что-нибудь серьезное? – спросил Усков, вглядываясь в пустынную ночную улицу.
- Сам толком ничего не знаю. Передали, что авария. Где, как, почему - неизвестно.
Машина обогнала парный милицейский патруль с противогазами через плечо. Значит, есть угроза радиации или загрязнения газом. Слева, от медсанчасти, на бешеной скорости вырвались две «скорые помощи» под синими мигалками, быстро ушли вперёд. Значит, есть поломанные или обожжённые.
На перекрестке дороги «ЧАЭС - Чернобыль» - милиция с рацией. Жезлом показали остановиться.
- Кто такие, куда? Документы, - козырнув, недружелюбно потребовал милиционер.
Орлов протянул милиционеру АЭСовские пропуска.
- Орлов, зам начальника… Усков, старший инженер… - справился у кого-то по рации милиционер. Получив разрешение пропустить, возвратил пропуска.
«Москвич» проскочил небольшой лес, выехал на опушку. Как-то неожиданно поднялись корпуса атомки. Бог ты мой! Там, где должен быть центральный зал четвертого блока - чёрный провал... Ужас! Внутри развалин красное зарево, как от огромной жаровни.
Орлова настолько поразило зрелище, что он перестал следить за дорогой, и машина чуть не спрыгнула в кювет.
К АБК-1 (административно-бытовой корпус) подъехали в четыре пятьдесят. У входа в бункер ГО толпились начальники цехов. Поставили машину рядом с машиной горкома партии. Торопливо вошли в бункер.
- Что случилось? – спросил Усков кого-то прямо с порога.
- Фомин говорит, разрыв паропровода.
Кроме директора здесь были главный инженер, парторг, заместитель главного инженера по науке, начальник лаборатории спектрометрии и его заместитель. Позже прибыли Чугунов и Ситников. В помещении стоял ровный гул – руководители по телефонам вели разговоры с цехами.
Лютов объехал на директорской машине энергоблок и доложил директору, что ничего опасного не заметил. Брюханов сам съездил в район четвертого блока и тоже не понял, что реактор разрушен. Парадокс! Люди не хотели замечать объективных признаков, подтверждающих факт взрыва реактора, придумывали утешительные для себя версии.
Получить конкретной информации в бункере Орлов и Усков не смогли, пошли во владения начальника смены первого блока. Но и там толком не знали, что случилось.
- Слышали два глухих взрыва, - рассказал начальник смены. – У нас на блоке всё нормально. На всякий случай прекратили все работы на реакторе и системах. Работаем с повышенной бдительностью и вниманием.
Усков заглянул в центральный зал второго блока. В зале орала сигнализация радиологической опасности. Народ на местах, хоть и встревожен. Как раз задраивали бронированные двери центрального зала.
Усков вернулся к начальнику смены. У него сидел Чугунов, начальник смены РЦ-1 (реакторный цех-1).
- Я только что пришёл с четвёртого блока, - рассказывал он. - Дела, похоже, дрянь. Везде высокий фон. Приборы со шкалой в тысячу микрорентген зашкаливают. Мы с Ситниковым пытались открыть отсечную арматуру системы охлаждения реактора. Вдвоем не смогли её «сорвать». Туго затянуло. Требуются крепкие парни. На четвёртом щите все выдохлись.
Чугунов устало повесил голову, обмяк телом, уронил руки.
- Честно говоря, страшновато, - пробормотал он словно для себя и качнул головой.
Вскрыли аварийный комплекс «средств индивидуальной защиты». Усков высыпал в рот порошок йодистого калия, запил водой.
- Тьфу, какая гадость! – скривился, как после стакана плохого самогона.
- Я в таблетках принял, - уныло похвастал Орлов.
Молча надели бахилы из пластика, двойные перчатки, «лепестки». Выложили из карманов документы, сигареты. Как в разведку. Каски на головы, шахтерский фонарь. Проверили свет.
В шесть пятнадцать вышли в коридор триста один, двинулись в сторону четвёртого блока. Усков прихватил на плечо «кормилец» – тяжёлую арматурину для увеличения рычага при открытии задвижки.
Напротив БЩУ-2 начальник цеха дезактивации Курочкин нервно мерял шагами коридор. Туда-сюда, туда-сюда... В комбинезоне, каске, сапогах. На груди крест-накрест ремни от противогаза и сумки. Экипировка - хоть сейчас в бой. Зачем он здесь?
Перешли на территорию третьего блока, заглянули на щит контроля радиационной безопасности. У входа стоял начальник смены Самойленко.
- Индивидуальные дозиметры есть? - спросил Усков.
- Какие дозиметры?! Ты знаешь, какой фон? – вытаращив глаза, заорал Самойленко. – Никаких дозиметров не хватит!
Товарищ, похоже, в шоке.
- Мы пошли на БЩУ-4. Дозобстановку знаешь? – спросил Усков.
Самойленко в глубокой растерянности, никого не слушает. А за щитами поливают друг друга матом его шеф Каплун и зам шефа Красножён. Оба в спецодежде. Низенький заместитель начальника отдела техники безопасности Красножён в спешке, видимо, схватил одежду, какая попалась. А попалась слишком большая. Шапочки нет, голова замотана, как чалмой, вафельным полотенцем, только глаза видны.
Усков усмехнулся трагикомичности картины.
Из потока матов стало ясно, что приборов дозконтроля на солидный фон нет. А приборов со шкалой на тысячу микрорентген - штуки. Весёлая ситуация, ничего не скажешь.
Перед самим БЩУ-4 осел подвесной потолок, сверху льет вода. Пригнулись, прошли. Дверь щита управления распахнута. За столом начальника смены блока Ситников. Рядом Саша Акимов. На столе разложены технологические схемы. Ситников, видно, плохо себя чувствует. Уронил голову на стол. Посидел немного, спросил Чугунова:
- Ты как?
- Да ничего.
- А меня опять тошнит.
- Так с двух ночи здесь! Сколько уже на грудь взяли!
Когда Дятлова отправили в санчасть, Фомин вызвал из дома заместителя главного инженера по эксплуатации первой очереди Анатолия Андреевича Ситникова.
Пешком, не дожидаясь дежурной машины, Ситников примчался на станцию.
- Ты опытный физик. Определи, в каком состоянии реактор.
Фомин говорил медленно, мрачно глядя в пол.
- Ты будешь как бы человек со стороны, не заинтересованный во вранье. Прошу тебя… Надо взобраться на крышу блока «В» и заглянуть сверху в центральный зал. А?..
Надев противогазы и подсвечивая фонариками, Ситников с коллегами пробирались по захламлённому, наполненному дымом коридору. По пути обследовали разрушенные взрывом паропроводы и питательные трубопроводы с огромными разрывами.
Ситников облазил весь реакторный блок, осмотрел центральный зал. Уже здесь понял, что реактор разрушен.
Ситников понимал – нельзя! Но реактор манил к себе... Ситников понимал, какова опасность вскрытого реактора, но его тянуло заглянуть в него. Реактор тянул к себе, как тянет закрытая повязкой рана - пальцы помимо воли то и дело оттягивают повязку, и трогают воспалённую рану, и ковыряют её... И подсохшая рана начинает кровоточить, сочиться, и в душе твоей от этого появляется какое-то болезненное удовлетворение…
Ситников поднялся на крышу блока «В» и с высоты птичьего полета заглянул в реактор. Картина невообразимых разрушений открылась его глазам. Взрывом оторвало монолитный шатёр центрального зала. Жалкие остатки прогнувшихся бетонных стен с торчащими во все стороны искорёженными жилами арматуры напоминали гигантскую актинию, притаившуюся в ожидании жертвы. Любой приблизившийся к ней будет схвачен и высосан ядерными щупальцами. Ситников ощущал, как жаркие радиоактивные щупальца касаются его лица и рук, как всепроникающие лучи обжигают мозг и саму душу.
Ситников пристально разглядывал то, что осталось от центрального зала. Да, реактор явно взорван. Плита верхней биозащиты с торчащими в разные стороны обрывками трубопроводных коммуникаций после взрыва наклонно улеглась на шахту реактора. Из раскаленных проёмов справа и слева гудит огонь, несёт нестерпимым жаром и смрадом. Голову Ситникова напрямую обстреливало нейтронами и гамма-лучами. Он дышал густым радионуклидным газом...
В десять утра Ситников доложил Фомину и Брюханову, что реактор, по его мнению, разрушен. Но доклад вызвал только раздражение и к сведению принят не был. Подача воды в «реактор» продолжалась...
Усков подошёл к щиту. Пульт СИУРа мёртв, вызывное устройство не работает. Лёня Топтунов, худощавый, молодой парень в очках. Растерян, подавлен. Стоит молча.
Постоянно звонит телефон, на него никто не обращает внимания. Группа командиров решает, как подавать воду для охлаждения активной зоны. Решили подавать через барабан-сепараторы в отпускные трубы главных циркуляционных насосов.
К отсечной арматуре двинулись двумя группами. Акимов, Топтунов и Нехаев откроют один регулятор. Орлов и Усков, как здоровяки, станут на другой.
Аркадий Усков – тридцатилетний крупный парень с мужественными чертами лица, с застенчивой, почти детской улыбкой, похож на доброго русского молодца Илью Муромца. Он и родился на муромской земле. Основательностью и сильным характером, резкостью и самостоятельностью суждений пошёл в земляков, поморов-северян.
Орлов чуть помельче Ускова, но тоже крепок.
К месту работы Орлова и Ускова повёл Саша Акимов.
Торопливо, опасаясь излучения, поднялись по лестнице до отметки двадцать семь. Заскочили в тёмный коридор, свернули налево. Где-то впереди ухает пар. Ничего не видно. На всех один шахтерский фонарь.
Акимов довел Ускова с Орловым до места, показал регулятор. Вернулся с фонарём к своей группе. Там фонарь нужней.
Через развороченный проем без двери в десяти метрах пробивает утренний свет. Внизу плещет вода, сверху хлещет вода. Очень неуютное место.
Усков с Орловым работали попеременно. Один крутил штурвал, другой отдыхал. Наконец, послышалось легкое шипение в регуляторе, шум. Вода пошла!
Усков почувствовал, что вода пошла и в его левый бахил. На что-то напоролся, мусору под водой много. Вроде бы незначительная мелочь, но эта мелочь обернётся тяжёлым радиационным ожогом и долго не заживающей язвой.
Двинули к первой группе. Там дела неважные. Лёне Топтунову плохо - его рвёт. Саша Акимов еле держится. Докрутили регулятор, помогли ребятам выбраться из мрачного коридора. На лестнице вырвало и Акимова. Видно, не впервые, шла одна желчь.
- «Кормильца» оставь, - подсказал Ускову Орлов.
- Замотался совсем, - спохватился Усков, снимая с плеча тяжёлую арматурину.
К восьми часам всей группой вернулись на БЩУ-4.
- Вода подана, - доложил Орлов.
Усков сел на пол у стены, расслабился. Спина мокрая от пота, одежда мокрая от воды, в левой бахиле хлюпает, «лепесток» намок, дышать очень тяжело. Снял «лепесток».
Радиоактивная вода, растёкшаяся по блоку, принесла много беды тем, кто в ней вымок. Кто не смог вовремя обмыться и переодеться, получили лучевые ожоги и острую лучевую болезнь.
Акимов и Топтунов побрели в туалет – их беспрерывно рвало.
Минут через десять Топтунов вернулся. Бледный, глаза красные, слёзы по щекам.
- Крепко тебя выворачивает, - посочувствовал Усков.
- Ничего, уже полегчало. Могу работать.
- Хватит с вас. Двигайте с Акимовым в медпункт.
=8=
Светало. Сполохов уже не было видно. Чёрный дым и чёрная сажа. Коптил реактор и словно бы плевался - дым, дым, а потом - бух! - выброс.
Прищепа и Шаврей время от времени обходили территорию. Когда посветлело, увидели, что крыша усеяна светящимися серебристыми кусками. Вроде лежит, и вдруг ни с того ни с сего воспламеняется. Куски поменьше затаптывали ногами, с крупных сбивали пламя пожарными рукавами и засыпали песком.
- Ты привкуса никакого не чувствуешь? – спросил Прищепа, сплёвывая на графитовый кусок. Слюна, попав на графит, зашипела. Сколько времени уже прошло, а графит всё раскалён. Странно…
- Вроде нет, - ответил Шаврей, удивлённо посмотрев на приятеля. – Вообще-то, горечь во рту. Так это от дыма. Надышались.
Разрушенный блок курился синеватым дымком.
У АБК-1 толпился народ. Многих рвало, они стеснялись. Врач Белоконь загонял всех в корпус, а люди настойчиво шли проблеваться во двор.
- Мужики, надо садиться в машины и ехать в санчасть, - упрашивал облучённых Белоконь.
- Да ладно, доктор… Я перекурил лишнего… Просто переволновался… Тут взрыв, тут такое...
Люди явно не оценивали своего состояния.
- У нас сразу после взрыва зашкалило станционные приборы, - в полголоса рассказывал коллеге присевший у стены вестибюля молодой мужчина в грязной белой одежде. - Звонили домой то ли главному инженеру, то ли инженеру по технике безопасности. Инженер злой, что разбудили. Раскричался: «Что за паника? Где дежурный начальник смены? Пусть начальник смены мне перезвонит. А вы не паникуйте. Доклад не по форме!» И бросил трубку.
Около пяти утра с крыши сползли в очень плохом состоянии пожарные Титенок, Игнатенко, Тищура, Ващук. Страшно возбуждённые, на пределе нервов. Дозиметрист мельком тыкал своей трубой в проходивших, бурчал:
- Грязный, грязный, грязный…
- На что жалуетесь? – бодро спрашивал пожарных врач.
- На жизнь! Загибаемся…
- Ничего, ребята, это дело поправимое, это от усталости, от дыма.
Белоконь великолепно понимал, что не от усталости и не от дыма…
Пожарным вкололи успокаивающее, перевязали ожоги. Всех записали в журнал. Тех, кто чувствовал себя терпимо, послали мыться. Совсем плохих проводили к скорой помощи.
- Пусть он горит синим пламенем, больше туда не полезем, - ворчал пожарный, двигаясь на подкашивающихся ногах к машине скорой помощи. Ядерное возбуждение у него сменилось глубокой депрессией.
Кибенок и Правик находились на простреливаемой жёсткой радиацией крыше три часа. И лишь когда от огня остались небольшое костерки, они с трудом добрались до лестницы, и, теряя сознание, спустились вниз.
- Тут уровень бешеный, - ругнулся на врача пробегавший мимо мужчина в костюме. - Почему вы здесь стоите без защиты?
- Работаю я здесь, - огрызнулся Белоконь.
У врача самого першило в горле, болела голова. Понимал ли он опасность пребывания здесь, боялся ли? Понимал. Боялся. Но стоял, как и все, без респиратора, без средств защиты. Когда люди видят, что рядом человек в белом халате, это успокаивает. Да и негде взять респираторы.
Шаврей стрельнул у водителя сигарету, закурил.
- Тьфу, чёрт! – скривился и выбросил сигарету. – Сладкая! Что за гадость ты куришь? – посмотрел с отвращением на водителя.
Водитель сочувственно молчал. Об извращении вкуса у тяжело облучённых он уже слышал.
Страшно хотелось пить, но пить было невозможно. Глоток воды вызывал неукротимую рвоту.
Помывшись, Прищепа отправился в санчасть. Там ему дали ещё таблетку и направили в городскую поликлинику.
Все скорые уехали. Белоконь в помятом, грязном халате вышел из АБК. Пошатываясь, направился к проходной. Ему навстречу торопливой походкой шёл дозиметрист.
- Куда пошло облако? На город? – спросил Белоконь, имея в виду радиоактивное облако.
- Нет, к Янову. Краем нас зацепило.
Чувствовал себя Белоконь плохо. Начальная эйфория прошла, появилась слабость в ногах. Пока работал, не замечал плохого состояния, а как расслабился, почувствовал упадок сил. Хотелось одного - забиться в щель, спрятаться, чтобы не видели и не трогали. Хотелось уйти от всего.
Попросил пожарных забросить в санчасть.
В санчасти людей было много. Коллеги принесли стакан спирта, предложили выпить:
- Указание сверху было, чтобы пили все. От радиации помогает.
Белоконь пить не мог, его выворачивало даже от запаха спирта.
- Ребята, кто поедет в город, завезите моим в общагу йодистый калий, пусть выпьют для профилактики.
Ехать некому. Одни сильно выпивши, другие то и дело бегали отмываться.
Белоконь помылся, переоделся, взял машину, сам поехал домой.
Юрий Витальевич Добренко, инструктор Припятского горкома комсомола, жил в общежитии завода «Юпитер». Часов в шесть утра примчался его сосед, врач Валентин Белоконь. Он работал на «Скорой помощи». Хороший парень. Добренко частенько ходил с ним на рыбалку. Доктор приехал в белом халате на голое тело, прямо с дежурства. Суматошный какой-то. Перебудил всех соседей, раздал йод, таблетки.
- Примите на всякий случай, - говорит. – На станции авария серьёзная.
Тут же «скорая помощь» приехала, забрали его. Так чудно всё было… Некоторые даже нехорошее про доктора подумали – не умом ли двинулся парень?
Доктора положили в терапию, сразу под капельницу. Ему окончательно «заплошело», он стал «заплывать». Дальше ничего не помнил...
Два инженера в грязных белых спецовках шли по двору. Один говорил другому, недоумённо разводя руками:
- Множество фактов не находит объяснения. Колоссальное давление в помещениях - откуда оно взялось, это давление в сотню атмосфер? Стальные двери толщиной полметра расплющены! А тут же, рядом, ящики для одежды из тонкой жести даже не помяты.
- В момент отключения второго турбогенератора должна была сработать автоматическая защита по остановке реактора. Говорят, Дятлов распорядился отключить автоматическую систему аварийной остановки реактора, чтобы повторить испытания, если первая попытка не удастся. А чтобы кнопки не выскакивали и система не разблокировалась, их заклеили скотчем.
- А я слышал, главный инженер виноват. Говорят, он связан с КГБ, а в комитете каким-то умникам стукнула в голову мысль: вдруг немцы опять на нас войной пойдут - что будет с атомной станцией? Достанется врагу. Вот и экспериментировали втихаря, как в экстремальной ситуации заглушить атомный реактор.
- Да уж, доэкспериментировались…
4. Ночь-утро
=1=
Бетоносмесительный узел, обеспечивавший бетоном стройку пятого энергоблока, располагался метрах в трёхстах от станции, с той стороны, что ближе к городу и железнодорожной ветке «Москва-Хмельницкий».
Ночью оператор бетоносмесительного узла Ирина Петровна Цечельская услышала взрыв.
«Самолёт преодолел звуковой барьер», - подумалось ей.
Обычного в таких случаях звука летящего самолета за взрывом не последовало.
Рвануло ещё раз.
Цечельская забеспокоилась: «Не дай Бог, котёл в пускорезервной котельной взорвался!»
Поволновавшись сама с собой, выглянула наружу. Котельная стояла на месте. По железной дороге прогромыхал и утих в ночи товарный состав.
Потом Цечельская услышала плеск, треск и клёкот, увидела бушующее пламя над крышей машзала четвёртого блока. Пожар. И пресильный!
«Потушат! - уверенно решила Цечельская. – Наши пожарные всякие пожары тушат!»
Протасов, командированный наладчик из Харькова, ловил мальков с берега подводящего канала как раз напротив машинного зала. В пруде охладителе хорошие судаки водились. А без живца на судака ходить пустое дело. Рядом с блоком, у насосной станции, что качает тёплую воду с атомки, малёк роился гуще пчёл на гречихе.
Очень Протасову нравились здешние места: чистые леса, хмельной воздух, отличная рыбалка. Гигантские корпуса станции, белоснежные красавцы, современно контрастируют атомной мощью с нетронутым великолепием природы. Протасов с удовольствием перебрался бы сюда на постоянное жительство. Но - лимит на прописку не пускал.
Хорошо ловится малек, и настроение хорошее. Ночь тёплая, звездная. И не поверишь, что время – апрель. Больше на июль смахивает. Ещё пару раз «паука» – небольшую сетку на крестовине – заброшу, думал Протасов, и судака пойду добывать.
Вдруг от станции донеслись два глухих, словно подземных, взрыва. Ощутимо тряхнуло почву, потом грохнуло ещё сильнее. С ослепляющим пламенем, с фейерверком, неправдоподобно, как в фантастическом кино, рванул четвёртый блок. В разные стороны летели, кувыркаясь, глыбы железобетона и громады стальных балок.
Ярким светом выхватило из ночи фигурки рыбаков.
Наш народ ко всему привык, и ко взрывам тоже. К заботе советского государства о себе привык – что бы ни случилось, соответствующие органы разберутся и всё наладят.
Протасов продолжал загребать мальков, с любопытством наблюдая за суетой у блока, до которого было чуть больше двухсот метров.
Вот примчались пожарные машины, всполошив ночь сиренами, похожими на истошный визг забиваемых перед рождеством свиней. Люди полезли на многометровую высоту, бросились в огонь.
Рыбаки сидели у пруда охладителя денно и нощно. Большинство, хоть и слышали взрывы, хоть и видели пожар, остались на берегу. Глупо с вёдрами наперевес кидаться тушить атомную громадину. Специалисты и без рыбацких вёдер справятся!
Некоторые рыбаки, ощутив через какое-то время непонятную тревогу, сухость в горле и прочие странные неприятности, уехали домой.
Тех, кто остался, к утру стало неудержимо тошнить. Мучило жжение в груди, резь в глазах, голова стала дурная, как с дикого похмелья. Чуть позже открылась изматывающая рвота. За ночь рыбаки загорели до черноты, будто месяц в Крыму жарились…
В управлении Гидроэлектромонтажа, в трехстах метрах от четвертого энергоблока, дежурил сторож Даниил Терентьевич Мируженко.
Заполночь рвануло. Вздрогнули стены, повылетали стёкла, тряхнуло пол под ногами. Яркая вспышка озарила помещение. В ночное небо взлетел столб пламени, искры.
- Що ж воно так бухае?! - растерялся сторож, осторожно выглядывая из окна и опасливо прижимая рукой затрепетавшее в груди сердце.
Большой клубящийся чёрноогненный шар поднимался в небеса и уходил куда-то в сторону.
На кровле машинного зала и деаэраторной этажерки полыхал пожар. С крыши лился горящий битум.
- Горыть... Бис его... Горыть! - потрясённо шептал сторож.
От пождепо промплощадки к блоку, дико взвизгивая сиренами, промчались пожарные машины.
Сторож бросился к телефону, звонить в Управление строительства АЭС. Никто не отвечал.
- Чи спит, чи вже сбег… - бормотал сторож, в который раз набирая номер телефона начальника Управления.
Утром сторожа никто не сменил.
Странно ныло и щипало лицо. Сторож глянул в зеркало и увидел, что за ночь сильно загорел. Объяснить себе такую чудасию он не смог.
В восемь часов Мируженко пошёл в управление строительства, до которого было полтора километра, чтобы доложить о том, что видел ночью. Шёл по следу ядерного выброса с радиоактивностью до десяти тысяч рентген в час. Бросилось в глаза, что всё вокруг покрыто непонятной розово-желтой пыльцой. Даже туман перед глазами стоял розовый. «Опять на керамическом заводе ночью выброс был, – сердито думал Мируженко. – И куда только санэпидстанция смотрит?»
Чувствовал себя он очень плохо. Начало тошнить. Два раза останавливался, чтобы проблеваться.
Управление оказалось запёртым. По случаю субботы, наверное.
Возле крыльца вроде как без дела стоял незнакомый мужчина. Взглянув на Мируженко, посоветовал:
- Иди в санчасть, дед. Ты совсем плохой.
Мируженко кое-как поковылял в санчасть...
=2=
Во втором часу ночи Брюханову домой позвонил начальник химического цеха Семёнов - он жил на окраине города, ближе к АЭС:
- На станции что-то случилось - я слышал грохот, видел вспышки.
Начальник смены станции и дежурная телефонистка молчали, аварийного оповещения не было. Значит, ничего страшного, подумал Брюханов.
Он набрал номер начальника смены станции – телефон молчал. На четвертом блоке трубку тоже не брали. Странно, подумал с неудовольствием директор. Непорядок. Надо будет утром разобраться.
Брюханов позвонил дежурной аэсовской телефонистке:
- Вы в курсе, что на станции авария? – спросил грозным со сна голосом.
- Начальник смены станции звонил, сказал, что…
- Почему аварийного оповещения не было?
- Я не знаю, какую плёнку поставить.
- Ставьте общую аварию! И сообщите всем должностным лицам, чтобы собрались в подвале, в штабе гражданской обороны.
- Поняла…
Брюханов неторопливо оделся, вышел на улицу. Довольно быстро подъехал дежурный автобус.
Предчувствий, что случилось нечто из ряда вон, не было. Производство есть производство - мало ли что могло произойти. Любой случай отключения энергоблока от сети считается аварией, а причина может быть пустяковой: какой-то манометр в системе защиты отключился - блок сразу сбросил нагрузку. О вспышках и грохоте, которые видел и слышал Семёнов, не вспоминалось.
Когда проезжали по дороге к административному зданию, Брюханов увидел, что на четвёртом блоке нет верхнего строения. Сердце сжалось большим куском холодного мяса и, замерло где-то подмышкой. Стало понятно, что произошло что-то очень-очень серьёзное.
- Ну всё, это тюрьма… - с полной безнадёгой проговорил Брюханов. Он по бабьи схватился обеими руками за щёки и горестно закачал головой.
Пять лет назад на первом энергоблоке произошло разрушение одного топливного канала. Приехала комиссия. Как обычно, всё списали на персонал: мол, кто-то по халатности закрыл не тот вентиль. Тогда виновным «назначили» главного инженера. Сняли с должности. За один разрушенный топливный канал! А теперь – разрушен энергоблок.
Этого не может быть!
Но блок разрушен!
Это тюрьма…
У ворот станции навстречу автобусу выбежал перепуганный охранник.
- Позвони, чтобы вскрыли убежище! – крикнул ему Брюханов. И скомандовал водителю: - К главному корпусу.
Из своего кабинета директор пытался найти по телефону начальника смены станции. Рогожкина нигде не было. Позвонил на четвёртый блок.
- Что произошло? – сдавленным то ли от ужаса, то ли от ярости голосом спросил Акимова.
- По моему, произошла тяжелая радиационная авария, - испуганным, перехватывающимся голосом доложил Акимов. И обрадовался слишком уж сильно: - но реактор цел!
То, что реактор цел – хорошо, конечно. Но блок разрушен!
- Готовим второй аварийный питательный насос, скоро включим в работу. Пожар в машзале в стадии ликвидации. Пожар на кровле локализован, - бодро доложил об успехах Акимов.
«Занимаются… Ликвидирован… Локализован… – даже и не зло, а с полной безнадёгой мысленно передразнил Акимова Брюханов. – Блок разрушен! Это перечёркивает все твои радостные «ликвидирован» и «локализован»!»
- Тяжёлая радиационная авария… - пробормотал Брюханов. И с надеждой спросил: - Но если реактор цел... Какая активность на блоке?
- У Горбаченко радиометр показывает тысячу микрорентген...
- Ну, это немного, - чуть успокоился Брюханов и, сдерживая себя, облегчённо вздохнул.
- Я тоже так думаю, - возбуждённо согласился Акимов.
- Могу я доложить в Москву, что реактор цел? – требовательно спросил Брюханов.
- Да, можете, - уверенно подтвердил Акимов.
- Ладно… - Брюханов задумался. – Кто там рядом с тобой есть?
- Начальник смены электроцеха Сорокин.
- Скажи ему, пусть срочно разыщет начальника смены станции и пошлёт его ко мне. Да, и пусть немедленно оповестит всю администрацию об аварии. А я пойду на территорию.
Спотыкаясь о графит, Брюханов дошёл до разрушенной баллонной САОР. Да, авария более чем серьёзная, но каких масштабов? Не укладывалось в голове, что активная зона реактора может быть разрушена.
Вернулся в кабинет. С начальником смены Рогожкиным связаться опять не удалось.
Пришли председатель горисполкома Волошко, второй секретарь горкома Веселовский, заместитель директора по режиму Богдан и секретарь парткома Парашин.
То и дело теряя нить рассуждений и замолкая, Брюханов сбивчиво рассказал им, что на станции произошла тяжёлая авария:
- Надо срочно выселять людей! – мрачно подвёл итог.
Что произошла тяжёлая авария, всем было ясно и без директора.
- Ты что паникуешь! – одёрнул Брюханова Волошко. - Приедет комиссия из области, они и решат насчёт эвакуации.
Глядя на пудрено-серого, растерянного директора станции, Волошко думал, что Брюханов почти в невменяемом состоянии, потерял способность рассуждать и принимать решения.
- Пошли в убежище, - предложил Волошко и за рукав потянул Брюханова из-за стола.
Начальника штаба гражданской обороны станции Серафима Степановича Воробьёва телефонный звонок разбудил без пяти два.
- Срочно прибыть на станцию!- как-то неспокойно сообщила телефонистка.
- Что случилось? – недовольным со сна голосом попытался уточнить Ворьбьёв.
- Крупная авария, - коротко буркнула телефонистка и отключилась.
Воробьёв бывший военный, оделся быстро. Добежал до гаража, завёл свой «Жигулёнок» и на станцию. По дороге захватил начальника первого отдела Игоря Никифоровича Ракитина и секретаря парткома станции Сергея Константиновича Парашина. Скрывая тревогу, перебрасывались незначащими фразами.
- Смотрите, смотрите! – испуганно закричал Ракитин, высунув голову из окна машины.
Воробьёв оторвал взгляд от дороги. Боже праведный! Здание четвёртого блока разрушено, клубы дыма над развалинами.
- Ужас…
Аварии бывали на станции и раньше, но чтобы с такими разрушениями...
В фойе АБК-1 уже стоял директор станции Виктор Петрович Брюханов и человек десять управленцев. Лица у всех хмурые, подавленные, глаза опущены вниз, будто у виноватых.
- Здравствуйте, - осторожно, как на похоронах, поздоровались вновь прибывшие.
- Вскрывай убежище!- скомандовал директор вместо приветствия.
Спустились в убежище.
- Включай фильтровентиляционную установку! Выдавай средства защиты! – по-деловому распоряжался Брюханов.
Воробьёв достал из шкафа ДП-5 - армейский прибор радиационной разведки. Тридцать миллирентген в час! В шестьсот раз больше обычного радиационного фона!
Как радиация попала в специальное защищенное помещение? Через вентиляцию, догадался Воробьёв. Убежище находилось под спецпрачечной, из неё постоянно просачивалась вода. Поэтому на ночь для просушки убежища включали обычную, без фильтров, вентиляцию. Она-то и всосала радиацию.
Бункер, он же бомбоубежище, представлял из себя низкое помещение с множеством простых канцелярских столов. Брюханов сел за стол с телефонными аппаратами и небольшим пультом. Стол, вероятно, предназначался для секретаря. Брюханов сел неудачно, рядом с входной дверью. Распахивающаяся створка то и дело хлопала и словно изолировала Брюханова от всех. Мимо директора постоянно ходили люди, над дверью шумел вентилятор.
Собралось уже человек тридцать, в основном начальники цехов и смен, их заместители.
Брюханов подавленно доложил о случившемся:
- На станции серьёзная авария… Сами видели. Подробностей пока не знаю. Нужно принять меры по выведению персонала из промзоны. Удалите всех лишних и ограничьтесь минимумом персонала, чтобы было кому присматривать за реактором.
Вместе со старшим инженером Яковом Лазаревичем Сушко на своём «Жигуленке» Воробьёв выехали в разведку. По дороге вдоль ограждения станции проехали в район четвёртого блока. Уровни радиации росли катастрофически. Возле столовой «Электроника» ДП-5 зашкалил на диапазоне «двести рентген». На малых оборотах стал глохнуть двигатель машины, остановились наручные электронные часы.
Возвратились в убежище.
- За пределами промплощадки, на автобусной остановке рядом с АБК-1 фон сто пятьдесят миллирентген в час, - доложил Воробьёв Брюханову. - В районе аварии – двести рентген и зашкал. Виктор Петрович, планы гражданской обороны велят объявлять населению радиационную аварию. Надо оповестить население, чтобы все закрыли форточки и не выходили на улицу.
Директор растерялся.
- Подожди, надо разобраться. Где служба радиационной безопасности, где Коробейников, где Каплун?
- Виктор Петрович, - укорил директора Ворьбьёв, - я прикинул по скорости отклонения стрелки прибора… На территории должно быть где-то рентген шестьсот... А ДП-5 почему до двухсот рентген рассчитан? Там, где больше - человеку без специальной защиты делать нечего - это или смерть, или калека. Что ж зря жизнями людей рисковать?
- В общем так, Воробьев… - решительно приказал Брюханов. - Все документы сюда! Начинаем учения Гражданской обороны. Всем изучать свои обязанности. Сейчас приедут из Киева и будут нас проверять.
- Какие учения, Виктор Петрович? – Воробьёв смотрел на директора, как на полоумного. - Отовсюду доклады, что все дозиметрические приборы зашкаливают, а вы о каких-то учениях!
- Иди, иди отсюда! У меня есть Коробейников, он во всём разберётся! – рассердился Брюханов и оттолкнул Воробьёва от стола.
Воробьёв был обескуражен непонятным поведением директора, обижен недоверием в профессиональном плане, оскорблён тем, что тот его пихнул. Даже в такой сложной ситуации, даже директору непозволительно толкаться!
Минут через тридцать приехал начальник лаборатории внешней дозиметрии Коробейников.
- В общем, Виктор Петрович, я намерил около пятидесяти миллирентген в час. Экспресс-анализы кроме благородных радиоактивных газов ничего не показывают.
Воробьёв понимал, что Коробейников врёт. В тысячи раз врёт! С юга у станции было минимум сто рентген в час, с севера - двадцать пять. По-другому на станцию проехать нельзя. Зачем он врёт?
Директор радостно встал.
- Тут некоторые ничего не понимают и сеют панику, - победно глянул он на Воробьёва. У тебя неисправный прибор, - решил Брюханов. - Таких полей быть не может. Разберись-ка со своим прибором или выбрось его… на свалку.
- Прибор исправный, - раздражённо возразил Воробьёв.
Он проехал по территории станции ещё раз. Двадцать пять рентген, двадцать, более тридцати…
Вернулся к директору:
- Никакой ошибки нет. На территории от двадцати до тридцати рентген. По мере приближения к разрушенному блоку – до двухсот и зашкал. Надо принимать меры, как положено по плану.
- Иди отсюда! – раздражённо послал Брюханов начальника гражданской обороны. Хорошо, не матом. За всю их совместную работу в таком тоне Брюханов разговаривал с Воробьёвым первый раз. - Коробейников во всём разберётся. Иди отсюда.
- Вы же людей губите! – психанул Воробьёв.
- Где начальник особого отдела! – разъярился директор. - Пусть арестует Воробьёва, он провокатор!
Не дожидаясь начальника особого отдела, Воробьёв побежал к секретарю парткома Парашину.
- Сергей Константинович, у директора какое-то затемнение. Повлияй на него! – то ли требовал, то ли умолял он секретаря.
- Ну как я на директора могу повлиять? Я же не специалист по радиологии. Убеждай сам.
- Убеждать можно того, кто слушает. А если человек не слушает… Там же графит на улице!
- Да говорил мне Дятлов…
Парашин задумался и тут же возмущённо вскинул руки кверху:
- Не может быть этого! Реактор, наверняка, цел. Это барабан-сепаратор взорвался.
Очередная попытка Воробьёва поговорить с директором снова не удалась – к нему за стол подсел бледный, с горестным выражением на лице, совершенно больной Дятлов. Разложил диаграммы, подавленно сказал:
- Какая-то неправильная реакция СУЗ.
Замолчал.
Брюханов и всегда-то не больно разговорчивый, тоже подавленно молчал.
К столу подошёл полковник каких-то войск. Словно у секретарши, попросил у директора сведения о разрушениях для доклада начальству:
- Сколько метров квадратных кровли обвалилось и прочее.
- Пишите, разрушен четвёртый блок… - устало заговорил Дятлов.
Полковник высокомерно проигнорировал слова заместителя главного инженера станции.
Дятлова неудержимо потянуло на рвоту, он выбежал из бункера наверх. Кто-то подхватил его под руки, помог сесть в машину скорой помощи.
Воробьёв спохватился, что должен сообщить об аварии в Штаб гражданской обороны области и в Управление гражданской обороны Киевского военного округа. Попытался дозвониться из своего кабинета по межгороду - не получилось. Позвонил телефонистке.
- Почему у меня межгород не работает?
- Вам запрещено выходить на междугородную связь.
- Кто запретил?
- Запретили, - «объяснила» телефонистка.
«Чёрт, есть же прямая связь между кабинетом Брюханова и штабом! – вспомнил Воробьёв. – Скорее всего, они забыли отключить ее».
Из директорского кабинета Воробьёв доложил в штаб о радиационной аварии.
Дежурный по штабу, в свою очередь, оповестил об аварии начальника штаба ГО области.
«Шутит Воробьёв, - подумал начальник штаба ГО области Корнюшин, звучно зевая и почёсываясь спросонья. – Наверное, учения затеял на атомной...»
В третьем часу ночи в квартире заведующего сектором атомной энергетики ЦК КПСС Марьина раздался междугородный телефонный звонок. Из Чернобыля звонил Брюханов. Закончив разговор, Марьин сказал жене:
- На Чернобыле серьёзная авария. Собери мне походный чемоданчик.
- Реактор взорвался?! Как в Тримайл-Айленде? – округлив глаза и прикрыв в испуге рот ладонью, предположила жена самое ужасное.
- У нас реакторы не взрываются, - назидательно осадил жену Марьин и усмехнулся. – Тримайл… Четыре майл!
Вздыхая, постанывая оттого, что где-то случилась авария, и продолжая несердито ворчать, Марьин оделся и вызвал машину. Перед уходом позвонил руководству ЦК партии. Информацию по инстанции передали генсеку Горбачёву и разослали членам Политбюро.
В пятом часу Воробьёв сам дозвонился до начальника штаба ГО Киевской области полковника Карнюшина.
- Ну что, пожар потушили? – бодро спросил начальник штаба.
- Какой пожар! – возмутился Воробьёв. - Здесь общая авария! Об-ща-я! Надо оповещать население!
Термин «общая авария» означал, что радиационные последствия аварии вышли за пределы территории станции.
- Паникер! - с пол-оборота завелся Карнюшин. - Ты думай, что говоришь! За такой доклад голову оторвут!
- Прибор ДП-5 зашкаливает! Более двухсот рентген в час! – открытым текстом кричал в трубку Воробьёв.
На крик прибежали из своих кабинетов инженер спецсвязи Резников и начальник режимного отдела Ракитин:
- Ты чего, Степаныч? Разглашаешь!
- Двести рентген! – удушенным до шёпота криком давился Ворьбьёв. – Больше! Без специальной защиты человеку в таких полях находиться смерть!
- Да успокойся, Степаныч, успокойся, - Ракитин сочувственно похлопал Воробьёва по спине. – Ты же видишь, трупы во дворе не валяются, живы все…
- Алё! Алё! – беспокойно журчал из трубки Карнюшин. – В общем так, Воробьёв… Возьми с собой свидетелей и ещё раз проверь уровни радиации. Доложишь через полчаса. Отбой.
Воробьёв сидел, бессмысленно глядя на пикающую трубку.
- В общем, Степаныч, посторонних привлекать не будем, - решил начальник режимного отдела. – Ты со своим помощником ещё раз проверь всё и доложи Брюханову.
«А вдруг и правда как-то не так мерил?» – засомневался Воробьёв. Не может же он один быть прав, а все, кто над ним – неправы! Может, у него… с головой что?
Поехал с заместителем. Для страховки взяли два прибора. Воробьёв сел за руль, замеры проводил коллега. Показания приборов совпадали с результатами предыдущей разведки. Более того - уровни росли. Когда приблизились к разрушенному блоку, машина зачихала, мотор чуть не заглох. Позже Воробьёв узнал, что в тех местах были участки, где «светило» более двух тысяч рентген, вот зажигание и барахлило.
По оповещению в бункер ГО быстро собирались те, кому положено - даже заведующие принадлежащих станции детских садов.
- Я из Москвы вернулся позавчера, на работе не был, - кому-то рассказывал Николай Васильевич Карпан, заместитель начальника ядерно-физической лаборатории. – А под утро мне звонит родственница из Чернобыля. Спрашивает, что случилось. У них ходят жуткие слухи о взрыве на атомной. Я, естественно, уверил её, что никакого взрыва не было и быть не может. Вечером, говорю, звонил на станцию. Четвёртый блок идёт на останов. А перед остановом стравливают пар в атмосферу. Это, говорю, создаёт шумовые эффекты, похожие на взрывы. Успокоил её, а какая-то тревога осталась. Звоню на станцию - на четвёртый блок. Ни один телефон не отвечает. Звоню на третий блок, а мне говорят: практически не существует центрального зала над третьим и четвертым блоками. Вышел на улицу… А станция нонеча не та, что давеча… Звоню начальнику, а он говорит, что его милиция на станцию не пускает. Начальника отдела ядерной безопасности не пускают на станцию! Хорошо, директорская машина подвезла.
- …Отобрали пробы воздуха и воды, сделали анализы, - слышалось из другого угла бункера.
- Ну и что там?
- В пробах воздуха до семнадцати процентов активности, обусловленной нептунием…
- И что это значит?
- Нептуний - переходной изотоп от урана-238 к плутонию-239. Проще говоря, это частички топлива... Активность воды тоже чрезвычайно высокая.
- …Знаешь, что странно? – заговорщицки дудел кто-то «по секрету» на весь бункер. - Нет никакой информации о случившемся, никаких подробностей об аварии, никто ничего не рассказывает. Да, произошел какой-то взрыв. А что за взрыв, где, какие работы проведены – ничего не известно. А ведь работы по локализации аварии идут с момента взрыва. Уровень радиации неизвестен даже предположительно...
- Не знали что делать…
- А кто знал? К такой аварии не готовились…
- И, по-моему, не надо готовиться. Такой аварии быть не должно, таких аварий нельзя допускать!
- До сих пор не могут найти оперативный журнал смен, пропал куда-то, - с интонацией, намекающей на «скользкие обстоятельства» заметил кто-то.
Все присутствующие в бункере разделились на две части. Одни пребывали в ступоре, в шоке. Среди них директор и главный инженер. Другие пытались как-то повлиять на обстановку, активно на неё воздействовать, изменить в лучшую сторону. Таких было меньше.
- …Самого молодого из них, старшего инженера управления турбиной Киршенбаума, Акимов сразу выгнал из БЩУ. Ты, говорит, здесь лишний, нам помочь ничем не можешь, уходи.
- Спас парня…
- Так, товарищи! – поднялся из-за стола за дверью Брюханов. - Каждому разобраться на своём участке и через полчаса, час максимум, сообщить об обстановке и предложениях.
Руководители подразделений АЭС постепенно расходились. Не у дел остались директора школ, детсадов и прочих городских учреждений.
Телефоны в бункере не умолкали. Из Москвы, из Киева, из города, из всех инстанций спрашивали, что случилось, просили и требовали объяснений. Чуть позже руководители подразделений станции начали докладывать обстановку, сообщали количество госпитализированных. Информация шла самая противоречивая.
Наконец, позвонил НСС Рогожкин:
- Был взрыв, конкретную причину не знаем. Скоро дадим воду в реактор.
В Москву и в Киев, министрам всех рангов и министерств Брюханов многократно повторял одну и та же информацию:
- Реактор цел. Подаем воду в аппарат. Взорвался бак СУЗ в центральном зале. Взрывом снесло шатёр. Радиационная обстановка в пределах нормы. Погиб один человек. У второго ожоги всего тела, состояние тяжёлое.
Из Москвы Брюханову передали, что организована Правительственная комиссия, первая группа специалистов вылетит в девять утра.
- Держитесь! Охлаждайте реактор!
В четыре тридцать на БЩУ-4 прибыл главный инженер Фомин. Его долго искали на даче и на рыбалке. Жена по телефону из дома бормотала что-то невнятное.
- Доложите обстановку! – мрачно буркнул Фомин. Лицо маскообразное, неподвижное. Такие лица бывают на похоронах не сказать, что близких, но очень нужных людей.
Акимов доложил. Подробно остановился на последовательности технологических операций до взрыва.
- Мы всё правильно делали, Николай Максимович! – в который раз оправдывал себя Акимов. - Претензий к персоналу не имею. Думаю, разрушения произвел взрыв стодесятикубового бака аварийной воды СУЗ в центральном зале.
- Реактор цел? - спросил Фомин красивым басом.
- Реактор цел, - твердо ответил Акимов,
- Непрерывно подавайте в аппарат воду!
Картина разрушенного блока потрясла Фомина. Внутренне он то проваливался в бездонную пропасть, мысленно вскрикивая в панике: «Конец! Конец!», то обретал вдруг железную уверенность: «Выстоим!»
По расчётам руководителей лабораторий Крята и Карпана получилось, что лить воду в активную зону нет смысла. Если она вскрыта, то воздушного охлаждения достаточно для предотвращения дальнейшего разрушения топлива остаточным тепловыделением. Но к девятнадцати часам ядерное топливо разотравится от йода и ксенона настолько, что следует ожидать возникновения в нём цепной реакции и возобновления пожара на блоке. Поскольку стержни СУЗ до концевиков не дошли, а загрузка реактора составляла пятьдесят критических масс, вероятность повторной самопроизвольной цепной реакции стопроцентная.
Карпан и Крят доложили Фомину и его заму по науке Лютову расчёты:
- Нужно принять срочные меры к дозаглушению реактора. Это можно сделать бором. Растворить в воде тонну борной кислоты и гидромонитором пожарной машины, с земли, навесом, подать её в область реактора.
На протяжении всего дня Карпан, Крят и Гобов твердили об опасности самопроизвольной цепной реакции и возникновения повторного пожара Лютову и Фомину, передавали информацию Брюханову через секретаря парткома Парашина. Директор борную кислоту запросил, но двадцать шестого апреля кислоту на станцию так и не доставили.
По настоянию главка воду в активную зону подавали в течение всего дня.
Ближе к рассвету Воробьёв потребовался всем и сразу: одному надо получить приборы, другому - противогазы, третьему - документы ГО... Пожарным нужны были средства защиты. На их автомобиле поехали к складу ГО, расположенному возле третьего блока.
- Что это? – указал Ворьбьёв на какие-то чёрные камни, разбросанные повсюду.
- Графит, - буркнул старший лейтенант-пожарный, ехавший с Воробьёвым.
- Какой графит? – растерянно спросил Воробьёв.
Лейтенант промолчал.
Доехали на место, Воробьёв выдал пожарным средства защиты и бегом к директору:
- Виктор Петрович, на территории графит…
Брюханов помолчал некоторое время, глядя в стол. Видимо, это было для него не новостью.
- Вызывайте спецформирование... – обречённо распорядился он.
Воробьёв подошёл к заместителю главного инженера по науке Лютову, рассказал ему о графите. Лютов выслушал Воробьёва спокойно, осадил:
- Не паникуй! Это разбросало графит, оставшийся при кладке реактора.
Чтобы вызвать спецформирование, Воробьёву надо было точно доложить, разрушена активная зона реактора или нет. На свой страх и риск он пошёл к тем камням. Чем ближе он подходил к четвёртому блоку, тем графита становилось больше.
Если это графит из реактора, рассуждал Воробьёв, значит, приборы покажут повышение уровня радиации…
О том, что его «вылазка» подобна спуску в реактор, Воробьёв не задумывался.
Начал замеры. И ничего не мог понять! Казалось бы не новичок - училище и академию химзащиты закончил, всю службу имел дело с приборами радиационной разведки…
Над графитом прибор на диапазоне «двести рентген» зашкаливало, а в метре от него стрелка отклонялась так, что грозила согнуться.
Почему так? Решил вынести графит на чистое место и там его замерять. Побежал искать какую-нибудь железяку или лопату - рукой брать куски поопасся. А перед майскими праздниками - как на зло - прошёл субботник, всё лишнее убрали. Увидел начальника пожарной охраны станции майора Телятникова.
- Леонид Петрович, откуда графит? – спросил растерянно.
Телятников выматерился.
- Откуда, откуда! Сорвало крышку реактора! Он разрушен!
Только теперь Воробьёву стало понятно, почему так странно вёл себя прибор, и среди каких кусков он так беспечно разгуливал…
Часов в шесть утра приехали секретарь Киевского обкома Маломуж и офицеры из штаба ГО области. Воробьёв доложил офицерам обстановку.
Один из офицеров ушёл к секретарю обкома.
Через некоторое время вернулся.
- Маломуж приказал, чтобы никакой паники. Радиационную разведку вести скрытым образом. Это Маломужа распоряжение, - поднял палец вверх офицер. - Скрытым образом! – подчеркнул приказной интонацией. - Чтобы никто не видел, что тут ходят с приборами.
- Я не представляю, как это, скрытным образом, - возмутился Воробьёв. - Всё равно люди увидят, как мы с дозиметрами вынюхиваем что-то!
В семь часов проходило очередное совещание в кабинете директора.
Брюханов сидел в своём кресле, мрачно поглядывал в беспечно открытые окна. Радиоактивный ветерок шевелил цветы на его столе. Маломуж стоял посреди кабинета. За столами сидели начальник лаборатории внешней дозиметрии Коробейников, начальник первого отдела Ракитин, полковник Зинкин, другие руководители.
Директор принимал доклады. Информацию излагали реальную, никто не врал. Главный врач санэпидстанции Коротков сообщил, что есть тяжело облучённые люди, один при смерти. Ясно, что уровень радиации огромен – у людей явные признаки лучевой болезни.
- Так нужна или не нужна эвакуация населения города? – спросил Маломуж.
- Моё мнение – не нужна, - бросил реплику Коробейников.
- Население нужно предупредить об опасности радиоактивного заражения, - поднялся Воробьёв.
Маломуж сердито покосился на Воробьёва и приказал:
- Садись. Оповещение - не твоё дело.
- Никому никаких сведений не давать, - добавил Брюханов. - Ни вверх, ни вниз.
- Куда вверх? Только в область. Всё перекрыто, - усмехнулся Воробьёв. - А вниз… Низы своими шкурами уже почувствовали, что где светит.
- Надо оповещать население, дети в городе, - поддержал Воробьёва один из офицеров штаба гражданской обороны.
Маломуж вскинул руку вверх в предупредительном жесте и словно лицом почернел.
- Не надо сеять панику!
=3=
В восьмом часу утра Николай Павлович Дьяконов, инженер-инспектор Атомэнергонадзора, пошёл в гараж за машиной. Они с женой собирались на дачный участок.
Разгоралось теплое, солнечное утро субботнего дня. Благоухали в цветении сады, буйствовали зеленью парки и улицы - весна в этом году случилась ранней. Покопаться в такой день на даче – сущее удовольствие.
Поливальные машины мыли улицы. Обычно это делалось ближе к обеду, в разгар жары. Площадь перед зданием горкома партии размывали так, что хлопья пены летели в стороны. Наверное, готовятся к празднику Первомая, подумал Дьяконов. Дефицитных моющих средств не пожалели, засыпали в цистерны. Прямо, как на Западе. Там, говорят, дороги моют со стиральным порошком! Или на атомной что случилось? Город моют, если на станции аварийный выхлоп. Так уже было...
Сердце нехорошо ёкнуло.
Да и милиции больше, чем обычно – здесь милиционер, там милиционер. Никогда столько милиции в городе не было. Сидят или прохаживаются как бы без дела у почты, у Дворца культуры, у профтехучилища. Как патрули в войну. Но люди гуляют без суеты и без опаски, с детьми куда-то идут. На пляж, вон, едут, на дачи, на рыбалку, судя по сумкам-рюкзакам-авоськам.
У горкома партии Дьяконов встретил жену директора станции.
- Здравствуйте, Валентина Михайловна! – подчёркнуто радостно и уважительно поприветствовал он первую атомную даму города. – Денёк-то какой! На природе сейчас отдыхать – прелесть! Не собираетесь с Виктором Петровичем? – поинтересовался заботливо.
- На четвёртом блоке что-то серьёзное произошло, - не ответив на приветствие, сердито сообщила Брюханова. - Виктор Петрович рано утром на дежурной машине уехал.
Радостная улыбка сползла с лица Дьяконова. Угораздило же в такое хорошее утро встретиться… А директриска в своём амплуа! Ни «здрасьте», ни… Не княжеское это дело, с высоты, из-под директорского крыла, таких, как он, рядовых инспекторов, приветствовать!
В круг обязанностей Дьяконова входила инспекция строящихся энергоблоков. А неполадки на четвёртом блоке его не касаются. Но всё равно неприятно. Настроение испорчено. Думай теперь…
Ворота гаражного кооператива оказались заперты на замок, у калитки стоял милиционер.
- Случилось что? – обеспокоенно спросил Дьяконов милиционера. – Машину угнали?
Не дай Бог, у него! Всегда, если что случается, мимо него, Дьяконова, неприятности не проходят!
- Выезд личного автотранспорта за пределы гаражей запрещён, - дал милиционер «исчерпывающую» информацию.
«Что значит, запрещён?! Идиотизм! Никогда такого не было», - подумал Дьяконов и заторопился к гаражу.
Ворота, слава Богу, на месте, замки не взломаны.
Дьяконов нетерпеливо вытащил ключи. Замки, как назло, открываться не хотели. Со скрипом открыл дверь… Фу-у… Машина на месте!
Подошла жена заместителя начальника электроцеха Юхименко.
- Мужа срочно вызвали на станцию. Говорят, авария там крупная. Отсюда видно, если наверх залезть, - сказала озабоченно. – Николай Павлович, сними аккумулятор с подзарядки, а то муж, не знаю, когда теперь приедет.
Дьяконов сходил к Юхименко, отключил аккумулятор, потом влез на крышу гаража. В это солнечное утро хорошо просматривалась и вся атомка, и четвёртый блок с развороченной стеной. Труба, что между третьим и четвертым блоками, была похожа на огненный столб. Пламя так не может стоять - не колыхаясь, а тут огненный столб. Или всё же это огонь наслаивался на трубу?
Дьяконову стало физически тошно. Тяжёлая авария. Нет, это не авария, это… Это ужас какой-то! Такого не может быть!
В подобных случаях инспекторский состав должен прибыть на станцию.
Ехать туда, неизвестно во что? Что же там случилось? Вряд ли что с реактром. Реактор сам по себе спроектирован так хорошо, что и при желании взорвать его невозможно.
Решив, что жену известить об аварии успеет, да и соседи сообщат, если что, Дьяконов пешком заторопился на АЭС. Мысль, что торопился он не для того, чтобы активно включиться в работу по ликвидации аварии, а по другой причине, Дьяконов усиленно отгонял. И пешком пошёл не потому, что транспорта на атомную ждать долго, а чтобы… В общем, в тиши и одиночестве сориентироваться, как дальше действовать, легче. А то приедешь вместе с толпой, тебя с толпой и погонят кирпичи разбирать, или лопатой мусор грузить. Радиоактивный.
На стройбазе людей и работающей строительной техники не было. Вряд ли это связано с выходным днем. Дьяконов подошёл к аварийному блоку с запада, по партизански обошёл его с северной стороны. На территории станции изредка пробегали люди. Разбросаны взрывом баллоны системы аварийного охлаждения реактора, графитовые блоки...
Дьяконов похолодел.
Значит, произошёл взрыв реактора с выбросом активной зоны! Значит, на станцию заходить рискованно.
Дьяконов вернулся в город.
В городе продолжалась обычная жизнь.
Примчавшись домой, перепуганный Дьяконов позвонил начальнику инспекции:
- Я был на станции… Сергей Андреич, там ужас что творится! Блок разрушен, народ разбежался…
- Не преувеличивай, - перебил Дьяконова начальник. – Работы по ликвидации аварии ведутся…
- Да там даже охраны нет! – возмутился Дьяконов, вспомнив пустую стройбазу.
- Ты наверное, не там был, - усмехнулся начальник. Он знал, как тщательно заботится о собственной безопасности его подчинённый. – Блок оцеплен, туда и руководителей-то не всех пускают.
- Сергей Андреич, в связи с аварией строительство пятого блока, по-видимому, будет прекращено… на какое-то время, - осторожно прозондировал почву Дьяконов. – У жены мама прибаливает… Нельзя ли мне на пару дней… На выходные…
Начальник громко и нехорошо вздохнул. Так громко и так нехорошо, что из трубки аж табачным духом понесло.
- Сиди дома, жди указаний, - коротко велел начальник и бросил трубку.
К следующему утру Дьяконов получил разрешение на эвакуацию и на своем автомобиле выехал из города.
=4=
Виктор Григорьевич Смагин, начальник смены четвёртого блока, должен был менять Акимова в восемь утра двадцать шестого апреля. Спал ночью крепко, взрывов не слышал. Проснулся в семь утра, вышел на балкон покурить. С четырнадцатого этажа хорошо видна атомная станция. Посмотрел… Мать моя!.. Над развалинами огонь и дым.
До Смагина, наконец, дошло, что случилось невероятное.
Бросился к телефону, позвонил на БЩУ. Молчат. Быстро собрался. Приказал жене плотно закрыть окна и двери. Детей из дому не выпускать. Самой тоже не выходить. Сидеть дома до его возвращения или звонка.
Побежал на улицу к стоянке автобуса. Рейсовые автобусы не ходили, Смагина подобрал станционный «Рафик».
Привезли к АБК-1. Корпуса оцеплены милицией. Прапорщики тормозили всех у проходной. Смагин еле пробился по круглосуточному пропуску руководящего персонала.
Около АБК-1 встретил Гундара и Царенко, заместителей Брюханова.
- Мы идём в бункер, - сказал Царенко, - там сейчас штаб. А ты, Витя, на БЩУ-4 смени Бабичева. Он менял Акимова в шесть утра, наверное, уже схватил... Переодеться можно в «стекляшке».
«Стекляшкой» атомщики называли конференцзал.
«Раз переодеваться в «стекляшке», - сообразил Смагин, - значит, везде радиация...»
В конференцзале на стульях, на столах лежали кучи одежды: комбинезоны, бахилы, «лепестки», гражданская одежда. В дверь заглянул генерал МВД, но ничего не спросил.
Смагин переоделся. По длинному коридору деаэраторной этажерки побежал в сторону БЩУ-4. Пол замусорен, потолки и стены обрушены, как после бомбёжки. Откуда-то лилась вода, парило, как в старой бойлерной. Двери во многих помещениях сорваны, с потолка на аппаратуру льётся вода. Смагин ещё не знал, что вода сильно радиоактивная. В районе помещения вычислительной машины «Скала» зияющий провал.
«Как на тонущем корабле», - подумалось Смагину.
В полуразрушенном помещении щита дозиметрии ругались замначальника службы радиационной безопасности Красножон и начальник ночной смены дозиметристов Самойленко.
Красножон похож на клоуна – слишком большая для него спецодежда, вафельное полотенце на голове, как чалма.
Смагин понял, что ругаются из-за того, что не могут определить радиационную обстановку. Самойленко утверждал, что радиация огромная, а Красножон, что можно работать пять часов из расчета двадцать пять бэр.
- Сколько работать, мужики? - вклинился Смагин в перепалку.
- Фон - тысяча микрорентген в секунду, то есть три и шесть рентгена в час. Работать пять часов из расчета набора двадцать пять бэр! – сообщил Красножон.
- Брехня всё это! - злился Самойленко. – Фон гораздо больше, только мерить его нечем! За пять часов людей погубим!
- Раз тебе мерить нечем, так и не говори! - снова взбеленился Красножон.
- Что же у вас радиометров нет? – упрекнул специалистов Смагин.
- Есть в каптерке, но её завалило взрывом, - оправдался Красножон. - Начальство не предвидело такой аварии...
«А вы - не начальники?» – скептически подумал Смагин и пошёл дальше.
Стёкла в коридоре деаэраторной этажерки выбиты взрывом. Остро пахло озоном и влажной баней. В груди родилось неприятное ощущение, стало расти в нечто паническое. Смагин постарался удержать себя в руках. Наверное, это организм реагировал на сильную радиацию. А говорят, нет органов чувств таких. Видать, всё же есть.
В окно хорошо просматривался завал. Весь асфальт усыпан чёрным. Это же реакторный графит! Ничего себе! Значит, с реактором дело плохо.
В помещении блочного щита управления сидели Бабичев и Лютов.
- Пришёл менять тебя, - подсел к Бабичеву Смагин.
Бабичев посмотрел на часы.
- Я заступил на смену полтора часа назад, чувствую себя нормально. Останусь пока. Акимов и Топтунов ещё на блоке, в семьсот двенадцатом помещении на двадцать седьмой отметке открывают задвижки на линии подачи питательной воды в реактор. Иди, Витя, смени кого-нибудь. Они плохи.
Заместитель главного инженера по науке Лютов сидел за столом начальника смены блока и, обхватив голову руками, тупо повторял:
- Скажите мне, парни, температуру графита в реакторе... Скажите, и я вам всё объясню...
- О каком графите вы спрашиваете, Михаил Алексеевич? – разозлился Смагин. - Графит на земле валяется. Гляньте в окно, на улице светло уже!
- Да ты что?! - испуганно и недоверчиво прошипел Лютов. - В голове не укладывается такое...
- Идёмте, полюбуетесь, - сердито настаивал Смагин. Ему стало неприятно наблюдать за детским нытьём и позорной беспомощностью одного из главных специалистов станции, от которого теперь зависели жизни людей.
Не отрывая взгляда от Смагина, будто ожидая, что тот жестоко обманет его, Лютов встал. Они вышли в коридор деаэраторной этажерки, прошли в помещение резервного пульта управления. Выбитые взрывом стёкла хрустели и взвизгивали под ногами. Насыщенный радионуклидами воздух был густым и жалящим - от завала простреливало гаммалучами до пятнадцати тысяч рентген в час. Жгло веки, горло, перехватывало дыхание. Кожу сушило, стягивало, лицо будто горело изнутри...
- Вот смотрите, - указал Смагин Лютову, - кругом черно от графита...
- Разве это графит? – испуганно шептал и отказывался верить глазам Лютов.
- А что же? - возмутился Смагин. Сам он тоже не хотел верить в то, что видел. – Смотрите!
- Да вижу... Но графит ли это?.. – как глупый, продолжал сомневаться Лютов.
- Графит, чёрт побери! - заорал Смагин на начальника. - Графитовые блоки! Вон блок с «папой» (выступом), а вон с «мамой» (с углублением). И дырки для технологического канала. Неужели не ясно, что это реакторный графит!
- Сколько же его тут… - тихо простонал Лютов.
Они вернулись в помещение БЩУ. Здесь тоже здорово пахло радиацией. Смагин словно впервые видел панели, приборы, щиты, дисплеи. Всё мертво. Всё брошено, как в войну. Двести одиннадцать круглых сельсинов указателей положения поглощающих стержней, освещённые изнутри аварийными лампами подсветки шкал, живо выделялись на мёртвых щитах. Стрелки сельсинов показывали два с половиной метра. Отмерь они ещё четыре метра, может, и не случилось бы катастрофы.
Стрелки остальных приборов застыли на зашкалах и нулях. Молчала машина «ДРЭГ» системы «Скала», выдававшая во время работы блока непрерывную распечатку параметров. На диаграммах и распечатках застыли кривые, запротоколировавшие момент атомной трагедии. Скоро их вырежут, думал Смагин, и как величайшую драгоценность увезут в Москву. Туда же уйдут оперативные журналы со всех рабочих мест. И будут думать учёные, отчего и почему случилась трагедия. И придумают…
=5=
В восемь утра на станцию приехал генерал-майор милиции Бердов.
Сначала зашел в кабинет Брюханова. Пусто. Окна распахнуты. Какая беспечность! Или разгильдяйство.
Людей нашел в кабинете Фомина.
- Что произошло?
- Разрыв паропровода.
Посмотрев на Фомина, генерал-майор понял, что всё гораздо серьезнее.
«Трусит, - подумал Бердов. – И вряд ли даёт истинную информацию. Грубо выражаясь, врёт. Говоря нашим языком, присутствует сокрытие информации, сопряжённое с преступлением. Наверняка они какую-то реальную картину уже имеют…»
В восемь часов на пятый энергоблок выехала бригада строителей. Туда же приехал начальник Управления строительством Василий Трофимович Кизима.
Приказав строителям ждать и не высовываться, Кизима объехал на машине и осмотрел завал вокруг четвёртого блока. Никаких дозиметров у него не было, и он не знал, сколько «рейганов» схватил. Догадывался, конечно, о радиации, уж очень сушило грудь, жгло глаза. Не зря, думал, жжёт. Наверняка Брюханов выплюнул радиацию...
После завала приехал на пятый блок. Рабочие встретили насторожённо.
- Сколько работать?
- Какая активность?
- Василий Трофимыч, льготы за вредность положено…
Все давились от кашля. Организм не хотел принимать плутоний, цезий, стронций и радиоактивный йод.
Респираторов нет. И таблеток йодистого калия нет.
Кизима позвонил Брюханову.
- Какая ситуация?
- Изучаем обстановку, - недовольно буркнул Брюханов и бросил трубку.
Ближе к обеду Кизима позвонил ещё раз. Брюханов опять изучал обстановку.
Кизима плюнул в сердцах. Он понял, что товарищ Брюханов обстановкой не владеет... Был размазнёй, им и остался...
В двенадцать часов дня Кизима отпустил рабочих. Ждать дальнейших указаний руководства безопаснее дома.
=6=
Из щита управления Смагин торопливо шёл по лестнично-лифтовому блоку вверх, на двадцать седьмую отметку, чтобы сменить Топтунова и Акимова. По дороге встретил спускающегося вниз Ситникова. Буро-коричневый от ядерного загара, он выглядел очень плохо. Остановился, согнутый рвотным спазмом.
- Я всё осмотрел... – сказал Ситников, подавив рвоту. - По заданию Фомина... Он уверен, что реактор цел... Я заглянул в реактор... Гудит огнем... Не хочется в это верить... Но... По-моему… Он разрушен...
Даже Ситников, опытный физик, не хотел до конца верить, не верил глазам, настолько увиденное было страшно...
Шатаясь, Ситников пошёл вниз, а Смагин побежал наверх, в семьсот двенадцатое помещение. Встретил Акимова и Топтунова, бредущих в медпункт. На них было страшно смотреть - отёкшие, тёмно-бурые. Распухшие губы и языки с трудом рождали слова... На лицах тяжкие страдания, недоумение, вина.
- Ничего не пойму, - невнятным слабым голосом пожаловался Акимов, - мы всё делали правильно... Почему же... Ой, плохо, Витя... Мы доходим... Открыли, кажется, все задвижки по ходу... Проверь третью на каждой нитке...
Через пролом в дальнем конце коридора виднелось небо.
Усков сменил порванный бахил. Малость передохнули – и снова вперед. Снова по той же лестнице, та же отметка двадцать семь, но задвижка в другом помещении. Вёл группу сменщик Акимова – НСБ (начальник смены блока) Смагин.
Трубопровод в семьсот двенадцатом помещении оказался полузатопленным. От воды светило около тысячи рентген в час.
Усков с Орловым, напрягая до предела неслабые мышцы, старались «подорвать» на совесть затянутые кем-то задвижки. Потихоньку дело пошло.
Крутили долго. Тела от пота взмокли. Рукавицы пропитались радиоактивной водой. Ладони горели. Труба молчали. Ни шума, ни журчания.
Поняв, что воды в трубе нет, перешли на другую. Открыли вторую задвижку – и здесь пусто.
По пути на БЩУ зашли в какую-то комнату. Щиты с контрольно-измерительными приборами, пульты. Стекла на окнах разбиты. Из окна светит настолько солнечное и беззаботное утро, что захотелось взглянуть на него. Не высовываясь из окна, Усков и Орлов глянули на голубое небо, осторожно посмотрели вниз.
Везде груды обломков, сорванные плиты, стенные панели, на проводах висят искореженные кондиционеры... Из разорванных пожарных магистралей хлещет вода... Всё покрыто безнадёжной тёмно-серой пылью. Заметно выделяются правильные квадратные обломки. Реакторный графит…
Ошарашено поглядывая друг на друга, Орлов и Усков возвратились на БЩУ. Оба настолько шокированы, что сказать вслух об увиденном ни тот, ни другой не решались. Позвали к окну заместителя главного инженера станции по науке Лютова. Глядя вниз, Лютов долго молчал.
- Это же реакторный графит! – не выдержал Орлов.
- Да ну, мужики, какой это графит, это «сборка-одиннадцать».
По форме она тоже квадратом. Но даже если это «сборка-одиннадцать», хрен редьки не слаще. Она не святым духом слетела с «пятака» реактора и оказалась на улице.
- Нет, это не сборка, уважаемый Михаил Алексеевич! – сердито укорил Лютова Усков. - Как заместитель по науке, вы это знаете не хуже нас.
Подошёл Смагин.
- Может, у вас здесь графит лежал? – спросил его Орлов.
Орлов цеплялся за самую невероятную возможность, чтобы объяснить себе и всем, почему на улице валяется графит.
- Нет, все субботники уже прошли. Здесь была чистота и порядок, ни одного графитного блока. Да я уже показывал Лютову…
Смагин безнадёжно махнул рукой.
Ускову очень хотелось курить. Но сосать дым себе дороже. Чёрт его знает, что сейчас в воздухе. Дурацкая ситуация – на атомной станции не знают радиационную обстановку! Хоть бы один дозиметрист забежал с прибором! Разведчики, мать их за ногу!
Только Усков подумал, а тут и «дозик» появился. Маленький какой-то, пришибленный. Что-то померял - и ходу. Орлов едва успел схватить его за шиворот.
- Ты кто?
- Дозиметрист.
- Так померяй, как следует и доложи, как положено, где и сколько.
«Дозик» снова заковырялся с прибором, как мышь с краденым сыром. По роже видно, хочет поскорей смыться.
Прибор в зашкале. Фонит явно из коридора. За бетонными колоннами БЩУ дозы меньше.
Удрал всё-таки. Шакал!
Орлов спрятался в «тень» колонны, выбросил старый «лепесток», надел свежий.
Отсечь деаэраторные баки, из которых вода поступала на разрушенный питательный насос, не удалось. После взрыва деаэраторная этажерка на полметра отошла от монолита. Управлять задвижками диаметром шестьсот миллиметров даже вручную стало невозможно. Пытались надставить трубы, но радиофон был слишком высок. Люди выходили из строя один за другим.
К девяти утра вода кончилась, и, слава богу. Перестало заливать низы. Фомин лихорадочно искал воду для несуществующего реактора. Решил организовать накопление воды в трех тысячекубовых ёмкостях чистого конденсата. На четвёртом обесточенном блоке ни один механизм не включался. В радиационных полях до пятнадцати тысяч рентген задвижки крутили вручную.
Когда начальник смены третьего блока Юрий Эдуардович Багдасаров понял, что всю воду переключили на аварийный блок, и ему практически нечем охлаждать реактор, тут же доложил в бункер Фомину, что останавливается. Фомин запретил. К утру Багдасаров без разрешения остановил третий блок и перевёл реактор в режим расхолаживания. Тем самым предотвратил расплавление активной зоны третьего реактора и новую аварию.
=6=
Петров, начальник отдела оборудования Южатомэнергомонтажа, на «Жигулях» отвёз сына в Минск и около половины третьего ночи подъезжал к Припяти со стороны Шипеличей. Уже возле станции Янов увидел огонь, взметнувшийся над АЭС выше трубы с поперечными красными полосами. А высота трубы метров сто пятьдесят, не меньше!
Петров завернул машину к атомной. Остановился метрах в ста от аварийного энергоблока. Чтобы лучше рассмотреть, приопустил стёкла. Тепло, тихо, птицы поют.
На фоне чёрного бархата тёплой весенней ночи над полуразрушенным блоком зловеще колыхались багровые языки пожара. Труба с огнём внизу походила на стартующую ракету.
Возле блока столпились пожарные машины. Отъехала и заторопилась в город скорая с включенной мигалкой.
Петров не знал, что в том месте, где он остановил машину, радиационный фон полторы тысячи рентген в час. За десять-пятнадцать минут ротозейства в этом месте можно было получить лучевую болезнь.
Петров видел горящую кровлю машзала и деаэраторной этажерки, фигурки людей, мелькавшие в клубах пламени и дыма, протянутые вверх от пожарных машин, вздрагивающие шланги. Один пожарный взобрался на крышу блока «В», на отметку плюс семьдесят один. Видимо, наблюдал за реактором и координировал действия товарищей на кровле машзала.
Даже в Хиросиме люди не были так близко от ядерного взрыва, бомба там взорвалась на высоте семьсот метров. А здесь человек стоял в эпицентре взрыва... Человек заглядывал в кратер ядерного вулкана, излучавшего тридцать тысяч рентген в час... Через минуту этому человеку не поможет вся медицина мира.
С гнетущим ощущением тревоги, словно онемев, Петров наблюдал за пожаром. Появилось ощущение невидимой близкой угрозы. Тревога, заполнив душу, переродилась в страх.
Пахло озоном, как после сильного разряда молнии, и терпким дымом. Стало жечь глаза, сушить горло. Начался неудержимый кашель. Петров развернул машину и погнал домой, в Припять.
Дома все спали. Было около трех часов ночи. Жена проснулась и сказала, что слышала какие-то взрывы. Петров рассказал, что реактор на станции разрушен и горит.
На разговоры прибежала возбужденная соседка, муж которой уже побывал на блоке. Подтвердила, что на атомной авария. Сосед принёс бутылку водки, предложил распить для дезактивации организма. Сообща немного успокоились. Ведь, случись что опасное, население обязательно известят. Бутылку дружно, с шутками, распили и легли спать.
На следующий день проснулись часов в десять утра. День как день. На полу теплые солнечные зайчики, в окнах синее небо. На душе у Петрова хорошо, приехал домой, впереди два дня отдыха. Вышел на балкон покурить. На улице полно ребят. Малыши играют в песке, строят домики, лепят пирожки. Старшие гоняют на великах. Молодые мамаши гуляют с детскими колясками. Жизнь как жизнь. И вдруг вспомнил ночь, разрушенный корпус атомной. Тревога, страх и недоумение утопили хорошее настроение.
К обеду настроение улучшилось само по себе. И воздух стал ощущаться острее. Металл не металл во рту, а так, что-то остренькое, и возле металлических коронок на зубах кисленько, будто слабую батарейку языком пробуешь.
Сосед Метелёв, электромонтажник, часов в одиннадцать полез на крышу загорать. Когда спускался попить, хвастал, что загар сегодня отлично пристает, как никогда. От кожи, говорит, сразу палёным запахло. И бодрит очень, будто пропустил стопарик. Звал на крышу, но Петров отказался. Зря, говорит, отказываешься, никакого пляжа не надо. С крыши, кстати, можно наблюдать, как реактор горит. Очень чётко видно на фоне синего неба.
А в воздухе в это время было уже до тысячи миллирентген в час при норме семнадцать миллирентген в сутки. И плутоний, и цезий, и стронций летали. А уж сто тридцать первого йоду больше всего, щитовидки всех горожан радиоактивный йод заполнил к вечеру под завязку.
К вечеру у соседа, что загорал на крыше, началась сильная рвота, и его увезли в санчасть. Да и у Петрова кожа горела, будто он пережарился на солнце.
=7=
В Москве готовилась к вылету на аварию высокопоставленная группа с представителями ЦК и Правительства. Группа должна была вылететь в Киев спецрейсом в одиннадцать часов утра двадцать шестого апреля, но трудности сбора - выходные дни! - задержали вылет до шестнадцати часов...
Утром в Управление строительства Чернобыльской АЭС позвонила дежурная Союзатомэнергостроя из Москвы. В Припяти трубку поднял главный инженер стройки Земсков. Дежурная попросила у него данные по стройке за сутки: укладка бетона, монтаж металлоконструкций, число работающих на пятом блоке...
- Вы уж нас не беспокойте сегодня. У нас тут небольшая авария, - ответил Земсков, только что добросовестно обошедший аварийный блок и сильно облучившийся. Потом у него была рвота и медсанчасть...
А в девять утра из Московского аэропорта «Быково» вылетел спецрейсом самолет Як-40 с первой оперативной межведомственной группой специалистов. На борту находились главный инженер ВПО Союзатомэнерго Прушинский, заместитель начальника объединения Игнатенко, заместитель начальника института Гидропроект Конвиз и, как говорили в новостях советских времён, другие товарищи.
Прушинский пересказывал коллегам небогатую информацию, переданную Брюхановым:
- Реактор цел, охлаждается водой…
Представители главного конструктора реактора довольно улыбнулись. Приятно слышать, что аппарат надёжен и выдержал сильнейший взрыв.
- Радиационная обстановка в пределах нормы…
Это особенно успокаивало представителя Института атомной энергии - активная зона, рассчитанная институтом, тоже оказалась надежной и управляемой, раз в столь критической ситуации реактор уцелел.
- Всего два несчастных случая со смертельным исходом.
- Ну, для взрыва это не так много, - философски прокомментировал гибель людей один из высоких чинов. – А причины взрыва известны?
- По информации Брюханова, взорвался бак аварийного охлаждения приводов системы управления защитой, видимо, от взрыва гремучей смеси.
- Что ж, продумаем защиту бака на будущее... – успокоил коллег представитель главного конструктора.
Эльвира Петровна Ситникова позвонила на станцию часов в одиннадцать, случайно наткнулась на мужа.
- Ты меня не жди, я буду поздно, - скучно, устало, и вообще как-то нехорошо сказал муж.
- Как ты себя чувствуешь? – насторожилась Эльвира Петровна. Сам муж о своём самочувствии ей ничего не сказал бы.
- Плохо очень, - с несвойственной ему грустью признался Анатолий Андреевич.
Видать, чувствовал себя он совсем плохо, раз не сдержался и пожаловался.
- Иди в медпункт.
- Меня рвет, я не могу.
Эльвира Петровна стала названивать в медпункт:
- Окажите Ситникову помощь…
- Я не могу отлучиться, у меня много больных... Пусть сам придёт, - ответил сердитый женский голос.
- Да он не может! Он себя очень плохо чувствует!
- Здесь все себя плохо… Хорошо, поможем, - сердито ответил медицинский голос.
Чуть позже Эльвира Петровна попыталась ещё раз дозвониться до мужа, но его уже увезли на скорой в больницу.
Ситников получил полторы тысячи рентген.
Фомин и Брюханов не поверили Ситникову, что реактор разрушен. Не поверили и начальнику штаба гражданской обороны атомной станции Воробьёву, который предупреждал о высоких радиационных полях. У Брюханова всё же мелькнула трезвая мысль. Он на всякий случай запросил у Москвы добро на эвакуацию населения. И получил категорический отказ:
- Панику не поднимать! До прибытия Правительственной комиссии эвакуацию не производить!
=8=
Разгорался день двадцать шестого апреля. Люди, поглощённые работой на взорванной станции, заметили это как-то вдруг. Словно очнулись ото сна, открыли глаза и… Лучше бы они спали и видели страшный сон, потому что реальный мир оказался ужаснее.
Фомин терял самообладание. Он то развивал лихорадочную деятельность, давил на Акимова, требовал непрерывной подачи воды в реактор, бросал на аварийный блок всё новых и новых людей взамен выбывающих из строя. То в перерывах между отдачами распоряжений плакал, по-бабьи голосил, бил кулаками и лбом о стол, неожиданно замирал и впадал в ступор. Посидев в прострации, словно спохватывался. Воспалённые глаза без причин загорались безумием… Потом произошел окончательный срыв, главный инженер впал в тяжелую депрессию. Фомин сломался. Чудовищная тяжесть ответственности расплющила державшееся на гордыне и тщеславии существо...
Физик Лютов, глядя на извергнутые из реактора графитовые блоки, бормотал: «Да, вижу...Но графит ли это?»
Новые пожарные расчёты перекачивали воду с топливом из кабельных полуэтажей АЭС в пруд охладитель. Активность воды в пруду, площадью двадцать два квадратных километра, достигла активности воды основного контура атомного реактора.
Но не вид страшных разрушений должен был вызывать ужас в душах и умах людей, а столб пара и дыма, поднимающийся из развалин. С паром и дымом в атмосферу поднималась радиоактивная грязь. Десятки тысяч кюри в час, миллионы кюри в сутки. Радиоактивное облако поднялось на высоту два километра. Ядро облака прошло в направлении Восточной и Западной Европы, заразив прилегающие к станции районы и соседние территории Украины, Белоруссии и России. Менее плотное облако прошло над всем северным полушарием. Загрязнению подверглись территории Австрии, Германии, Италии, Великобритании и других стран Западной Европы.
Утром двадцать шестого апреля дежурные всех воинских частей Калининградской области сообщили по команде о повышении уровня радиации. Данные тут же были «закрыты».
Буквально в день аварии европейские страны забили тревогу. В СССР о случившемся народ не знал до середины мая.
=9=
Людмила Александровна Харитонова, старший инженер отдела управления строительства, с утра постирала и развесила на балконе белье.
Об аварии на атомной никто ничего толком не знал.
Дети пошли в школу, малыши играли в песочницах, катались на велосипедах. На улице продавали вкусные пончики.
Обычный субботний день.
Рабочие строители поехали на работу, но часам к двенадцати дня вернулись.
Муж Харитоновой, работавший начальником участка вентиляции, тоже вернулся к обеду:
- Авария, не пускают. Оцепили всю станцию.
День хороший, решили съездить на дачу. Но из города не выпускали, везде стояли посты милиции.
Вернулись домой.
Особенно не беспокоились, аварию воспринимали как нечто отдельное от своей частной жизни. Ведь аварии были и раньше, но они касались только самой атомной станции и за пределы её территории не выходили.
Поливальные машины усиленно мыли город. Но и это не привлекало внимания. Явление обычное в жаркий летний день. К тому же праздник скоро, вот и намывают…
Белая пена у обочин, правда, была не совсем обычна. Наверное, от сильного напора воды...
Пацаны услышали про аварию на атомной и решили устроить велопробег на путепровод, откуда хорошо видна станция. Не обращая внимания на переполненные ни с того ни с сего милиционерами улицы, помчались из города. Пацанам гонять на велосипеде - одно удовольствие! В городе асфальт, новенькие праздничные многоэтажки. За городом бетонка, молоденькие деревца, и высокое-превысокое голубое небо.
Увидели станцию, остановились, притихли. Крышу-то на четвертом блоке как ветром сдуло! Не поняли, страшно или интересно смотреть, как горит реактор.
Запах был странный. Кто побывал в больнице, вспомнил – пахло йодом, как в перевязочной.
Витька, самый сообразительный, скомандовал:
- Атас!..
Так он сам рассказывал. А ещё рассказывал, что видел там НЛО с какими-то серебристыми пришельцами. Выдумщик!
Потом оказалось, что это было самое радиоактивное место в городе - над путепроводом прошло облако ядерного выброса. Витька потом года три или четыре в Киеве лечился. В гематологическом отделении. Толку-то…
Днём Воробьёв заскочил домой переодеться - одежда «светила» под две сотни миллирентген. Дома был сын, инженер-электронщик, тоже работал на станции.
- У нас серьёзная авария. Не выходите с Ириной из квартиры! В городе повышенная радиация, – предупредил Воробьёв сына.
Невестка была на девятом месяце.
Отец уехал на станцию, а молодые пошли в город:
- Если случится что серьёзное - оповестят!
К вечеру об аварии знали почти все. Но магазины, школы, учреждения работали. Значит, авария для города не опасная.
Ближе к ночи стало как-то тревожно. Тревога шла то ли изнутри души, то ли из воздуха, в котором сильно ощущался металлический привкус.
Вечером загорелось сильнее. Сказали, горел графит. Огонь был виден из города.
- Горит что-то...
- Пожарники потушили...
- Все равно горит...
5. В аду
=1=
Облака как-то вдруг разошлись, утро стало голубоглазым и радостным. Улицы заполнили спешащие на работу люди. Понедельник шестого августа в Хиросиме начался, как и другие дни войны, по-деловому.
В семь часов девять минут, когда высоко над городом появился один-единственный Б-29, объявили воздушную тревогу. Но после ночных тревог мало кто обратил внимание на утреннюю.
Всю весну и лето по ночам жители прислушивались к гулу пролетавших на огромной высоте американских «суперкрепостей», которые уже уничтожили множество городов вокруг. Хиросима же оставалась нетронутой.
Почему американцы не бомбили город? Слухи ходили разные. Одни говорили, что «би-сан» - так в Японии именовали Б-29 - щадят город потому, что многие американские японцы родом из Хиросимы. Другие считали, что янки опасаются разбомбить расположенный в пригородах лагерь американских военнопленных. Рассказывали даже такую сказку, что в Хиросиме живёт родственник президента США, поэтому город не бомбят.
В восемь часов японские наблюдатели засекли на подступах к Хиросиме ещё один «би-сан». Радиостанция передала в эфир очередной сигнал воздушной тревоги. Но, посоветовав горожанам спуститься в убежища, радио успокоило, что самолет, видимо, разведывательный.
Достигнув центра города, самолёт сделал вираж и устремился прочь. Мало кто заметил, что «би-сан» что-то выронил из себя.
Через недолгое время город озарила невыносимо яркая вспышка.
Люди увидели в небе второе солнце, во сто крат ярче прежнего. Оно неторопливо вспухло и превратилось в стометровый шар белого огня.
Итиро Миримото решил, что сама богиня Аматэрасу спустилась в волшебном сиянии поддержать японцев в войне. Что-то горячее окутало Итиро. Сознание остекленело…
…По мосту Айои шли девять человек. Ослепительная вспышка…
Никто и никогда не узнает, кто были те люди. Чудовищный жар ядерного взрыва в десять миллионов градусов испарил их. Остались лишь светлые силуэты на почерневшем камне.
Огненный шар в мгновение сжёг и искалечил десятки тысяч людей. Вспышка расплавила черепицу и кристаллы кварца в гранитных плитах. Тысячи деревянных домов осыпались пеплом. Бетон строений обратился в мелкую пыль. Железо, сталь, чугун и медь жидкими шариками разбежались по сгоревшему асфальту. Расплавились и растеклись по земле стёкла, выпавшие из пепла оконных рам.
Оказавшимся в радиусе километра от эпицентра повезло – они сгорели моментально, не успев почувствовать боли. Те, кто смотрел на взрыв издали, лишились глаз. Они не просто ослепли. Их глаза… сварились.
На тех, кто был дальше четырёх километров, вспыхивала одежда, багровыми пузырями вздувались и лопались руки, лицо, грудь, лохмотья кожи падали на землю.
Через несколько мгновений световой шар стал меркнуть. И на город обрушилась ударная волна. Спрессованный воздух обезумевшим ураганом нёсся от эпицентра во все стороны, сдувая вспыхнувшие пожары, круша и опрокидывая всё, что встречалось на пути. Шквал сопровождался жутким рёвом.
Никчемна жизнь и близка смерть живущих на Земле, подумали бы люди, имей они в тот момент способность думать. Будь у людей мгновение, они поняли бы, что жизнь дана из милости, которой они теперь лишены. И все они, грешники и праведники, должны покинуть сей мир, независимо от желания жить или согласия умереть, независимо от заслуг или проступков перед Всевышним.
Но времени задуматься не было даже о сохранении бренных тел, не то, что о спасении высоких душ.
Ураган пронёсся безудержным экспрессом, разметал всё на пути, взметнул над городом клубы дыма, пепла и мусора.
И стало неестественно тихо.
На Хиросиму пала нереальная световая пелена. Нет, это была не пылевая дымка - всю пыль смела ударная волна…
Кислород сгорел, остальной воздух был изгнан из эпицентра, и красноватое свечение растущего после взрыва гриба рассыпало вокруг непреломлявшиеся лучи. Так светится вакуум.
Не успели оставшиеся в живых за пределами эпицентра прислушаться к тишине и вздохнуть, чтобы закричать от боли и ужаса, как ветер мягко, но мощно подул в обратную сторону, возвращая воздух в пустоту, созданную взрывом. Тишина, наступившая вслед за грохотом взрыва и воем ушедшего урагана, нарушилась треском разгорающихся пожаров. На искалеченных людей хлынули потоки чёрного дождя. Вперемежку с дождём на землю падали хлопья сажи и мусор. Никто не знал, что безобидная по сравнению с пожаром и ураганом грязь смертельно опасна. Люди не прятались от радиоактивного дождя и хлопьев сажи, да и некуда было прятаться в стёртом с земли городе.
Сила ветра неудержимо росла. Пожары, раздутые новым шквалом, соединились в гигантский огненный шторм. Ветер рвал с корнями деревья в городских парках, ломал остатки зданий. Пытавшиеся вылезти из-под обломков люди гибли в огне. Беглецы, искавшие спасения от огня в реке, тонули в огромных волнах, поднятых ураганом.
В восемь шестнадцать оператор Японской Вещательной Корпорации доложил руководству, что замолчала хиросимская станция. Попытки наладить связь не удались. С железнодорожных станций, расположенных вокруг города, шли панические доклады об ужасном взрыве в Хиросиме. Все сообщения переправлялись в генштаб японской армии.
Военные из генерального штаба беспрестанно вызывали на связь командный пункт армии в Хиросиме. Полное радиомолчание города озадачило генералов. Крупного авианалёта не было, больших запасов взрывчатки в городе не хранилось. О каком чудовищном взрыве речь?
Майора Накатомэ, штабного офицера, вызвали к генерал-майору Масадзи Китано.
- Вы и капитан первого ранга Ясуи немедленно вылетаете в Хиросиму, - низким хриплым голосом, отрывистой скороговоркой, как подобает истинному самураю, приказал генерал-майор. – Как можно тщательнее осмотрите разрушения и максимально быстро возвратитесь в Токио с самой достоверной информацией. Наверняка в городе не произошло ничего серьёзного и слухи об ужасной катастрофе не более чем домыслы.
Вылететь в тот же день не удалось, потому что американские самолёты проводили очередной мощный налёт на Токио.
Во второй половине дня седьмого августа Накамотэ и Ясуи с большими трудностями выбрались из Токио. После трёх часов полёта с расстояния в двести километров стало видно огромное облако над Хиросимой. Солнце уже село. Призрачный ужасный свет мерцал над городом.
Когда подлетели ближе, ни майор Накамоте, ни экипаж не поверили глазам. Город походил на жаровню с затухающими углями. Пылающая Хиросима бросала дрожащие багровые блики на чёрные столбы дыма, поднимающиеся в небо. Гигантская мёртвая проплешина среди живой равнины, обугленная пустыня насыщенно-чёрного цвета в середине, коричневая и серая по краям производила ужасающее впечатление. Из крупных строений в центре сохранился лишь «Купол» - здание Коммерческой выставки, с голыми металлическими стропилами вместо крыши и оплавленными стенами.
=2=
Священник Джон Симес, профессор философии Токийского Католического Университета, сидел в своей комнате. Католическая обитель стояла в Нагатцуке, в обширной живописной долине, километрах в двух от пригородов Хиросимы. Из окна открывался прекрасный вид на реку. За рекой долину заполнял голубовато-зелёный хвойный лес.
Вдруг – это случилось где-то в восемь с четвертью - пространство залил ослепительный свет. Будто сработала огромная магниевая фотовспышка.
Отец Симес почувствовал, как сквозь тело прошла странная волна тепла. Он метнулся к окну, чтобы взглянуть на причину поразительного явления, и зажмурился от слепящего неестественно-жёлтого света. Не зная, о чём подумать, настолько свет за окном был странен, священник повернулся к двери и намерился... Подумать, что он намерился, священник не успел. Комнату вдруг осыпало лопнувшими стёклами, выбитая рама громыхнула о пол. Потом раздался громкий взрыв, звук которого шёл словно бы откуда-то издалека. Осколки стекла порезали священника. Из ран на руках и голове потекла кровь.
Наверное, взрыв произошёл всё-таки над домом или поблизости от него, подумал священник, испуганно присев.
Отцу Симесу повезло. Он отделался мелкими ранами, потому что успел шагнуть в сторону от окна. Стену же напротив изодрали крупные осколки.
Покосившуюся дверь заклинило. С четвёртого раза выбив дверь плечом, священник вышел в широкий коридор. Книжные полки, стоявшие у стен, упали. Двери во многие комнаты распахнулись. В комнатах валялась разбитая мебель, посуда, стёкла.
В коридор с удивлёнными криками выбегали послушники. Большинство из них, как и отец Симес, были ранены осколками.
Все заторопились на улицу, чтобы увидеть место падения бомбы. Двери и окна передней стены обители оказались выбиты, но воронки или других признаков взрыва никто не обнаружил.
Вдалеке, над городом, поднимались клубы дыма. Ниже по долине, примерно в километре по направлению к городу, горели сельские дома. Горел лес за рекой.
Часть послушников побежала тушить пожары, другие вернулись навести порядок в помещениях.
Вдруг налетел шквал, но быстро утих.
- Наверное, взорвалась зажигательная бомба с взрывчатым веществом особо сильного действия, - решил отец Симес.
- Да, высоко в небе перед взрывом летали три самолёта, - добавил отец Столт.
Примерно через полчаса монахи увидели, как вверх по долине прочь от города устремилась процессия людей. Скоро она достигла монашеской обители. В разномастной толпе перепуганных беженцев семейными кучками жались друг к другу родственники, опираясь на товарищей, шли раненые солдаты, плачущие матери нёсли на руках кричащих детей. Было очень много обожжённых. Увидев церковь, беженцы сворачивали с дороги.
Монахи устлали пол церкви соломенными матами и провожали туда раненых.
Отец Ректор, до вступления в монашеский орден изучавший медицину, оказывал беженцам первую помощь. Но жир для смазывания ожогов, бинты и другие медикаменты скоро кончились. Монахи ограничивались лишь промывкой ран.
От фермеров из долины пришёл человек:
- Все наши дома заняты раненными и умирающими. Можете ли вы забрать самых тяжелых?
- У нас тоже почти всё занято, - посетовал отец Ректор.
- Но вы хотя бы немного разбираетесь в медицине…
- Хорошо, привозите. Только - самых тяжёлых!
В основном раненые шли из квартала на окраине Хиросимы.
- Я сидел в тени низкой каменной ограды, поэтому спасся, - рассказывал пожилой японец в рваной одежде, с лицом, испачканным сажей. Его испуганный, непонимающий взгляд бродил по окружающим людям и предметам, не останавливаясь ни на чём. – Сначала что-то ярко вспыхнуло. Дома обрушились, много жителей погибло под развалинами. Тем, кто находился на открытом месте, мгновенно обожгло незакрытые части тел. Всё вокруг горело одним гигантским пожаром. Взрыв, должно быть, произошёл около станции Йокогава, километрах в трех от нас.
- Как там отец Копп? Он утром отправился на мессу к сёстрам милосердия, в монастырь на окраине города, - забеспокоился отец Эрлингхаген, помогавший отцу Ректору обмывать раненого.
К полудню большая церковь и библиотека заполнились ранеными до отказа. Говор множества людей, крики, просьбы, стоны смешались в общий гомон. В помещениях витал резкий запах пожара и неприятно-сладковатый дух обожжённой плоти. А выход беженцев из города продолжался.
В час дня, к радости монахов и послушников, вернулся отец Копп с сёстрами. Отец Копп был ранен в голову и шею, сильно обжог правую ладонь.
- Я уже направлялся к дому, - рассказывал отец Копп. – Вдруг что-то вспыхнуло со страшной силой. Я почувствовал волну тепла, а на руке образовался большой волдырь. Я шёл спиной ко вспышке, одной рукой держался за распятие на груди, а другая была внизу. Мне в ладонь будто дьявол плюнул кипящей смолой. От взрыва в монастыре вылетели окна. Думаю, бомба упала ближе к центру города. Монастырь, и другие здания, построенные нами, уцелели. Лёгкие японские же постройки смело почти все. Начались пожары. Воды для тушения не хватало. Едва мы успели вынести кое-что на открытое место, как монастырь поглотило пламя. Сначала через горящие улицы, потом вдоль берега реки мы с сёстрами пробрались к вам. Похоже, весь город уничтожен взрывом и охвачен сплошным пожаром. Наверное, монастырь сгорел дотла.
- Представляю что случилось с настоятелем и другими священниками в центре города в Главной Миссии и Приходском доме! – схватился за голову отец Ректор.
- Невозможно, чтобы одна бомба разрушила весь город! – воскликнул отец Симес.
- Надо идти в город, искать наших, - решил отец Солт.
- Нельзя! – замахал отец Ректор. - Любых иностранцев, которые появятся в городе, жители воспримут, как наблюдателей их бедствий или как шпионов. С нами расправятся.
- Все мы в руках Всевышнего, - вставая, перекрестился отец Солт. - Давайте помогать тем, кому сможем.
Отец Столт и отец Эрлингхаген отправились к дороге, всё ещё наполненной людьми, по большей части ранеными и обожжёнными.
Около четырех часов дня пришёл студент-богослов и привёл детей, живших в Приходском доме.
- Дом сгорел дотла, - рассказал студент. - Настоятель Ла Салл и отец Шифе серьёзно ранены и нашли прибежище в парке Асано, на берегу реки. Они очень слабы, передвигаться не могут. Надо принести их.
Поспешно достали носилки, взяли еду и медикаменты. Семеро монахов и послушников во главе с отцом Ректором направились к городу.
Спасатели шли вдоль набережной среди горевших и дымившихся руин. Дважды форсировали реку, чтобы уйти на другую сторону от непереносимого жара и густого дыма. Все постройки на окраине города были серьёзно разрушены, многие сгорели дотла. Повсюду лежали мёртвые и умирающие. Несколько полицейских и солдат пытались оказать страдальцам помощь, смазывали раны растительным маслом.
Город походил на гигантский обгоревший струп.
На мосту Мисаси, который вёл в центральную часть города, монахи встретили длинную процессию обожжённых солдат, которые еле шли, опираясь друг на друга и на палки. Некоторых выносили товарищи... Бесконечная процессия горемык.
Ужасно обгоревшие люди, бесконечно длинные ряды безликих существ, похожих на сгнивших рыб, стояли и сидели среди развалин. Совсем недавно они были людьми.
- Воды! Дайте воды! - слышались мольбы и стоны со всех сторон.
Маленький ребенок рыдал рядом с обугленным телом матери. Тут же обезумевшая женщина трясла мертвого младенца, дико кричала:
- Открой глазки! Умоляю, открой глазки!
Там и сям корчились в мучительной агонии, судорожно подергивая руками и ногами, обожжённые тела, покрытые пылью и пеплом,
От цвета одежды зависела тяжесть ожогов, которые получили несчастные. На рубашке из белых и чёрных полос полностью выгорели чёрные полосы и остались неповрежденными белые. Любой вид затенения защищал кожу от лучевого ожога. Но те места, где одежда плотно прилегала к коже, например, на локтях и на спине, тоже оказывались обожжёнными.
Понурив головы, стояли лошади с опалёнными боками.
Воздух переполнил густой смрад пожара. К нему примешивался ужасный запах, исходящий не от трупов, а от обгоревших, но ещё двигающихся мертвецов. Если даже кто-то из них умирал, живые не сразу это замечали.
Бетонное здание больницы, полностью выгоревшее изнутри, оказалось единственным зданием, возвышавшимся над разрухой.
Все телеграфные столбы, деревья и деревянные стойки были чёрными и обугленными на сторонах, обращённых к центру взрыва.
На бумажных рекламных плакатах аккуратно выгорели чёрные иероглифы.
Оглушённые и обожжённые люди, утратив признаки человеческого разума, вопящей толпой слепо метались среди гор мусора, ища выход в никуда.
Другие, обезумев от величины несчастья, бессмысленно суетились, пытались что-то сделать для спасения близких. Они беспокоились только о своих родственниках.
Кого-то можно было спасти совместными усилиями, но японцы не могли объединиться для выполнения спасательных работ и фаталистически позволяли несчастью расти своим чередом.
Наконец, монахи-спасатели достигли входа в парк. Множество людей нашли здесь спасение от пожара.
Дорожки и мостики завалили стволы упавших деревьев. Тянуло удушливым дымом.
- Сильный ветер выкорчевал большие деревья, - рассказал один из спасшихся жителей. – Горят завалы. В городе же горит всё подряд. Над пожарами тяга, как в печной трубе!
Он указал на столб дыма, уходящий в глубины неба.
Заметно стемнело. Только пожары, бушевавшие там и сям, давали небольшой свет.
В дальнем углу парка, на берегу реки, монахи, наконец, отыскали своих братьев. Отец Шифе лежал на земле, бледный как приведение.
- У настоятеля множество ран на спине, он молча переносит страдания, - рассказала экономка. – Я перевязала раны, но… Из раны за ухом и глубокой раны на голени настоятель потерял много крови. В общем, есть опасения за его жизнь. У отца Сейслика и отца Клейнсорга ранения лёгкие, но бедняги сильно устали.
Подкрепляясь принесённой едой, раненые делились пережитым.
- Я был в Приходском доме, - рассказывал отец Шифе. - В четверть девятого вспыхнул яркий свет. Я услышал звуки разбивающихся стёкол, падающей мебели. Начали рушиться стены.
- Да, в это же время мы услышали взрыв в Нагатцуке, - заметил отец Ректор.
- Меня завалило частью стены и поранило голову, - продолжил отец Шифе. - Настоятелю обломками изранило спину. Раны сильно кровоточили. Мы перевязали его, чем смогли.
- Нам показалось, что бомба взорвалась где-то очень близко, - вступил в разговор отец Сейслик. - Церковь, школа и соседние здания рухнули одновременно. Под развалинами школы плакали о помощи дети. Некоторых удалось освободить, но с огромным трудом. Ещё нескольких человек мы спасли из-под развалин соседних жилищ. Настоятель и отец Шифе, несмотря на собственные раны, оказывали помощь кому могли, и потеряли много крови.
- Пожары, начавшиеся в отдалении, бушевали всё ближе. Стало ясно, что нас скоро поглотит огонь, - заговорил отец Клейнсорг, увидев, что отец Сейслик умолк, задумавшись о пережитых страданиях. – Некоторые вещи мы вынесли и закопали на участке перед церковью. Организовать тушение пожаров не удалось, народ обезумел. Фукай, секретарь Миссии, не был ранен, но полностью лишился разума. Он не хотел покидать дом, кричал, что не переживёт уничтожения родины. Отец Клейнсорг оттащил его от дома на своей спине, дальше Фукая повели силой.
- Многие попали в западни под обломками собственных домов, - отец Сейслик перекрестился и возвёл очи к небу. - Они кричали, чтобы мы спасли их от надвигающегося огня. Но огонь приближался так быстро, что, задержись мы хоть на мгновение, погибли бы сами. Несчастные были предоставлены воле Всевышнего и судьбе. Подступающий огонь отрезал почти все проходы. Мы не выбирали, куда нам идти, где спастись. Огонь гнал всех в парк Асано. В парке мы укрылись на берегу реки.
- Едва мы прибежали в парк, как начался ураган, - вздохнул отец Клейнсорг и сокрушённо покачал головой. - Он вырывал большие деревья и поднимал их в воздух. Над рекой образовался смерч стометровой высоты. Слава господу нашему, буйство урагана счастливым образом прошло мимо нас. Из тех беженцев, которые укрывались по соседству, многих унесло в реку.
- Многие погибли под руинами.
- Почти все находившиеся рядом, были ранены. Многие лишились зрения во время взрыва. Никто не помогал раненым, многие умирали. Живые лежали вперемешку с мёртвыми, и никто не обращал внимания на лежащие рядом трупы…
=3=
Вынести раненых из города оказалось сложным делом. Как следует перевязать раны в темноте не удалось, поэтому кровотечения открывались от малейшего толчка. Никто не знал, что повышенная кровоточивость – результат воздействия радиации. Да никто и слова «радиация» никогда не слышал.
Транспортировка на шатких носилках в темноте по руинам, карабканья через упавшие деревья причиняла раненым сильную боль. Меньше завалов было вдоль реки.
Ангелом спасения стал японский протестантский пастор, который проплывал мимо на лодке. Он предложил перевезти раненых вверх по реке до места, где завалов было меньше. Монахи осторожно спустили носилки с отцом Шифе в лодку, двое сели, чтобы сопровождать его.
Спустя полчаса лодка вернулась за настоятелем.
- Я видел в реке двух детей. Помогите спасти их, - попросил пастор.
Отец Симес и послушник сели в лодку. Послушник грёб, пастор смотрел вперёд, чтобы найти детей.
К другому берегу подступал огонь. Над рекой разносились испуганное ржание лошадей, панические крики людей.
Вскоре лодка вернулась. Отец Симес и послушник вынесли из лодки двух сильно обожжённых детей. Дети тряслись в ознобе, не отвечали на вопросы, отказывались пить. Прошло немного времени, и дети скончались.
Монахи положили детей под деревом, прочли молитву. Затем аккуратно отнесли настоятеля в лодку. Студент-теолог и отец Симес сопровождали его.
Отец Сейслик полагал себя вполне способным для перехода в Нагатцуку, что и предложил сделать остальным. Но отец Клейнсорг был ещё слаб. Потому как католический пастор должен был плыть по своим делам, отца Клейнсорга и приглядывающую за ним экономку решили оставить в парке. Укутав раненого одеялами, монахи обещали вернуться за ними как можно быстрее.
Песчаную отмель, выдававшуюся из берега, заполняло множество людей. Увидев проплывающую лодку, некоторые вопили о помощи:
- Спасите нас!
- Река поднимется с приливом и затопит нас!
- Здесь много раненых! Они не могут передвигаться!
Вдруг монахи услышали крики о помощи на английском языке. Решили пристать к берегу, чтобы узнать, что с европейцем - вряд ли среди японцев мог оказаться американец.
Навстречу лодке выбежал мужчина европейской наружности.
- Господи! Как я рад! Как я рад… - бессвязно повторял он.
- Кто вы? Англичанин? – спросил отец Симес.
- Нет, я русский…
Монахи успокоили русского, дали ему выпить глоток спирта, предложили поесть.
- Я Владимир Павлович Ильин, - рассказал русский. – После разгрома армии Колчака я бежал из России в Китай, затем перебрался в Японию. В Хиросиме жил мелкой торговлей, разовыми заработками, подённой работой.
Ильин устало махнул рукой. Жизнь, мол, шла так себе.
- Сегодня утром я завтракал у себя дома. Собирался отправиться в соседнюю деревню менять кое-какие вещи на продукты. Вдруг на улице полыхнул яркий свет. Удар чудовищной силы швырнул меня к стене. Я потерял сознание…
Ильин обхватил голову руками и закачался из стороны в сторону, словно только что пережил взрыв.
- Очнувшись, я понял, что лежу под обломками дома. Я не знал, что засыпанный обломками, спасся от светового излучения, от первой взрывной волны, от второй взрывной волны… Да, два скоротечных урагана пронеслись надо мной, пока я лежал без сознания. Обо всём этом мне потом рассказали оставшиеся в живых соседи.
Ильин замолчал, уставившись неподвижными глазами в темноту.
- Кое-как выбрался из-под завала. На улице творилось что-то страшное. Мимо бежали толпы людей, многие совершенно голые. Люди ужасно кричали… Сзади их догоняла стена пламени. Вместе с обезумевшими людьми я бросился к реке. Мы бежали, а нас догоняло море огня!
Ильин в ужасе затряс головой, вскинул кверху руки.
Монахи успокоили русского.
Беженцы на отмели вдруг заволновались. Те, кто мог ходить, заспешили в одну сторону.
- Спасатели! Спасатели! – кричали со всех сторон.
Отряд из шести солдат под командованием офицера доставил на отмель партию свежей рисовой выпечки.
Монахи и русский помогли солдатам распределить булки среди беженцев, подкрепились сами.
Ильин решил идти вместе с солдатами и помогать им. Монахи же сели в лодку и скоро достигли места, где их ожидала группа с отцом Шифе.
Рядом с послушником, присматривавшим за отцом Шифе, сидел незнакомый японец, грязный и оборванный, как все беженцы.
- Это Мацушига, фотограф из газеты «Тюгоку сембун», - представил его послушник.
Мацушига помог монахам выгрузить из лодки раненого настоятеля. После того, как все устроились немного отдохнуть и перекусить, Мацушига рассказал о своих злоключениях:
- Мне тридцать два года, я был здоров и жизнерадостен, - начал он с мрачным видом. - Мой дом стоял километрах в трёх от центра. Утром жена позвала меня завтракать. Неожиданно всё озарилось магниевой вспышкой. Неведомая сила отбросила меня и жену к стене. Мы оба потеряли сознание…
…Очнувшись, Мацушига схватил беременную супругу на руки и потащил из разрушенного дома.
- Черти-американцы, бомбят мирные кварталы! – орал Мацушига и грозил кулаком в небо.
Он положил жену на землю и огляделся. Всё в округе было разрушено – и ни одной воронки от бомб!
- Что-то не то! Это не простая бомба! – растерянно бормотал Мацушига, озираясь и всплёскивая руками.
Жена очнулась и тихо плакала у его ног.
Через полчаса Мацушига немного оправился от шока, успокоил жену:
- Хорошо, что сынишку мы отвезли в деревню к бабушке. Ты тоже выходи из города и отправляйся в деревню. А я пойду в редакцию, газете наверняка потребуются мои снимки о бомбардировке.
Мацушига разыскал в развалинах дома фотокамеру и отправился в редакцию.
Редакция находилась в центре, и обычно Мацушига ездил туда на велосипеде. Но всё было разворочено так, что с трудом различались не только дороги, но и улицы. Мацушига двинулся пешком.
Чем ближе Мацушига подходил к центру, тем гуще становился дым от пожаров. В некоторых местах среди полной разрухи виднелись остовы раскуроченных зданий.
Страшно!
На мосту Минеки Мацушига увидел толпу израненных, истерзанных людей. Волосы опалены, кожа на руках и лицах стекала, словно оплавленная. Одежда сгорела, но, несмотря на немыслимые страдания, люди старались прикрыть голые обгоревшие тела. Шатаясь как приведения, они брели, оглашая воздух стонами, плачем и криками.
Мацушига понимал, что он, фотограф-профессионал, должен снимать всё. Мацушига нацеливал объектив на людей и не мог нажать кнопку. Страдальческие глаза смотрели на него, одни с укоризной, другие с мольбой о помощи.
Там и сям полыхал огонь, среди развалин лежали раненые и мёртвые. Живые выглядели ужаснее мёртвых. Люди, у которых от взрыва вытекли глаза, ползали по руинам, пытаясь найти путь к реке... Они походили на беспомощно шевелившихся личинок, упавших на тротуар.
Река… В кипящей воде плавали трупы детей.
Это было светопреставление.
Люди, пережившие ядерный взрыв, потеряли желание жить.
Это был ад.
Не понимая, что случилось, где он, и почти забыв, кто он, Мацушига бродил по горящему городу. В городском бассейне вода от взрыва испарилась, на дне лежали несколько обугленных тел. У Мацушиги слабели и подгибались колени, дрожали руки, из глаз лились слёзы. Только к пяти вечера он пришел в себя, сфотографировал обгоревший трамвай и ещё что-то…
Проводив лодку с пастором, монахи тронулись в путь, Мацушига пошёл с ними.
Остатки разрушенных и сгоревших домов смешал ураган. Улицы практически не различались, так что процессия монахов-спасателей шла напрямую, изредка огибая остатки крупных зданий.
Лежавшие повсюду раненые просили воды и помощи. Монахи останавливались, оказывали минимальную помощь, давали страдающим пить. Часто слышались крики из-под развалин. Монахи крестили развалины, читали молитвы о спасении раненых и шли дальше. Их сил не хватало, чтобы разобрать развалины и спасти людей.
Подразделение солдат шло вдоль дороги. Офицер заметил монахов, разговаривающих на непонятном языке. Выхватив меч, он подскочил к монахам.
- Кто вы такие? – закричал офицер с угрозой. – Американцы?
Отец Лоурес схватил его за руку.
- Немцы! Мы немцы! Отец Симес профессор философии Токийского Католического Университета. Наша обитель расположена в Нагатцуке. Мы помогаем раненым.
- Да, господин, они помогают нашим раненым, - подтвердил Мацушига.
Офицер успокоился.
- По городу ходят слухи об американцах, спустившихся на парашютах.
Солдаты ушли.
Настоятель, одетый только в рубашку и брюки, стал жаловаться, что мёрзнет.
Летняя ночь была тёплой, да и от горящего города веяло, как от хорошо протопленной печки. Значит, у настоятеля начинался жар.
Отец Лоурес снял пиджак, отец Симес снял брюки. Они одели трясущегося в ознобе настоятеля.
- Мне кажется, без брюк удобнее в такой жаре, - грустно пошутил отец Симес.
Время близилось к полуночи.
- Нас четверо, Мацушига пятый. Мы обессилели и не сможем пробраться по развалинам с двумя носилками, - задумчиво проговорил отец Симес. - Сначала мы вынесем отца Шифе на окраину города, он чувствует себя получше. С окраины группа носильщиков из обители донесёт его до Нагатцуки. А мы вернёмся назад для спасения настоятеля. К тому времени рассветёт, и идти будет легче.
Настоятеля укутали одеждой и спрятали в развалинах так, чтобы ему никто случайно не навредил. Помолившись, двинулись с другими носилками к окраине.
Студент-теолог шёл впереди, чтобы разведывать в темноте дорогу и предупреждать носильщиков о множестве балок и обломков, преграждавших дорогу. Несмотря на все предосторожности, двигались медленно, с заминками, ноги путались в проводах, носильщики то и дело спотыкались. Отец Краер упал и увлёк носилки за собой. Отец Шифе наполовину лишился сознания от падения. Его вырвало.
Монахи прошли мимо догоравших руин крупного здания. Человек десять японцев недвижимо сидели очень близко к пожарищу.
- Я видел их по пути к парку, - заметил отец Симес. - Похоже, несчастные потеряли волю к жизни.
- Потерявшие волю к жизни обречены на гибель, - вздохнул отец Краер.
За мостом Мисаси носильщики увидели отца Таппе и отца Лахмера, которые помогали выбраться из-под обломков рухнувшего дома семье, жившей в нём до взрыва. Монахи вытащили двух девочек подростков и откапывали мать. Отец семейства погиб.
- Мы шли из Нагатцуки, чтобы помочь вам, - сказал отец Тапе подошедшему отцу Симесу, не прекращая разбирать завал.
Отец Лоурес и студент помогли извлечь из-под развалин женщину, подвели её к дочкам, дали всем пить.
- Скоро придут спасатели, - пообещал отец Симес. – Но если вы отдохнёте и сможете идти, двигайтесь вон туда, - он указал направление. - В двух километрах от города наша обитель, там вы найдёте приют на первое время.
- Вон идёт ещё один несчастный, - кивнул на приближающегося мужчину отец Краер.
Японец явно был не в себе. Брел, пошатываясь, не разбирая дороги, то и дело падал, но снова вставал.
Студент подбежал к нему, взял под руку, подвёл к монахам, усадил на обломок балки.
- Кто ты? Как тебя зовут? – спросил мужчину отец Симес.
Несчастный сидел молча, не обращая ни на кого внимания. Он словно не видел никого и ничего вокруг.
- Ты кого-то ищешь? У тебя есть семья? – прикоснулся к его плечу отец Симес. – Как тебя зовут?
У мужчины в глазах словно мелькнули искры разума.
- Я Итиро Миримото… - глухо пробормотал мужчина и снова замолчал.
…Итиро Миримото очнулся ночью. Всё тело болело. Отовсюду доносились плач, вой и стоны. В полной темноте город причудливо светился красивыми огоньками - повсюду тлели угли. Шатаясь, шли две молодые женщины. Итиро взглянул на них и закричал от ужаса. В зыбком свете пожарищ он увидел, что с лиц и рук женщин полностью слезла кожа. Она свисала длинными лохмотьями, а женщины почему-то не стонали. У обвалившейся стены сидел человек и пел колыбельную песню обуглившемуся ребенку. У развалин с другой стороны плакал грудничок. Рядом мёртвая мать. Никто не поднимал малыша.
Брели другие люди. Безумные глаза, обгоревшая одежда, кожа свисала с тел вперемешку с лохмотьями. Не чувствуя боли, люди натягивали её обратно на руки, как перчатки.
Завязанные узлом стеклянные бутылки. Чайник, изогнувшийся, словно на сюрреалистической картине. Ангел из католического собора с оплавленными каменными крыльями. Будто злой волшебник бесновался.
Итиро понял, что умер и попал в ад…
На окраине города монахи опустили носилки на землю. У носилок остался Итиро Миримото, сознание которого бродило вне этого мира, студент теолог и отец Краер, чтобы присмотреть за больными, пока не подойдут люди из Нагатцуки. Отец Тапе, отец Лахмера, отец Симес и Мацушига отправились назад за настоятелем.
Руины догорали. Темнота скрыла множество лежащих на земле фигур. Многие спали. Многие лежали без сознания. Не приходя в сознание, умирали.
Налегке монахи шли довольно быстро. Изредка слышали слабые крики о помощи.
- Повсюду запах сожжённых трупов, - заметил на ходу отец Лахмера.
- Так оно и есть, - согласился отец Тапе. – Тысячи людей сначала погребено под собственными домами, а потом в них же и сожжено.
К развалинам, где лежал настоятель, добрались быстро. До рассвета оставалось часа полтора.
Спина настоятеля была изрезана стеклом, осколки засели глубоко в теле, лежать на спине настоятель не мог. А на животе в полотняных носилках слишком глубоко проваливался. Монахи укрепили носилки досками, на доски лицом вниз положили раненого. Лежать на жёстких досках ему было очень неудобно.
Осторожно понесли.
В узком проходе на краю города, где дома были разрушены, но подобие улиц всё же сохранилось, из-за угла быстро выехала машина с солдатами. Монахи едва успели сойти с дороги в развалины.
- Осторожнее! – успел крикнуть отец Симес.
Отец Тапе и Мацушига упали, не заметив глубокой канавы. Удерживаемые лишь с одной стороны, носилки ударились боком о камни, развалились. Настоятель упал на камни и застонал.
- Я был бы счастлив, если упал вместе с разбомбившим город самолётом, - тут же пошутил он, задавив стон.
Носилки решили не ремонтировать, потому что нести на досках настоятеля было и тяжело, и для настоятеля неудобно. Решили послать отца Тапе за тележкой в Нагатцуки. Но он вернулся очень быстро.
- Я нашёл тележку среди развалин.
Монахи устроили настоятеля в тележку и повезли его, объезжая камни и стараясь избегать выбоин.
Около половины пятого утра монахи-спасатели, наконец, прибыли в Нагатцуку. Спасательная экспедиция продолжалась полсуток. Обычно же дорога до города и обратно занимала пару часов.
Отец Симес поспал часа два на полу – его кровать занял кто-то другой. Затем прочитал мессу. Было седьмое августа - годовщина основания их общества. После мессы начал собираться в город, чтобы доставить оттуда отца Клейнсорга и других раненых.
=4=
Монахи снова вышли в путь, уже с ручной тележкой. Яркий день открыл ужасающую картину, до того укрытую мраком ночи. На всём обозримом пространстве вместо города простирались руины, укрытые пеплом. Над всеобщей разрухой возвышались несколько скелетов полностью выгоревших изнутри зданий.
Многие горожане после взрыва укрылись в протекавшей поблизости от их домов реке и пробыли в воде много часов, спасаясь таким образом от огненного урагана.
Берега реки усеяли мёртвые и раненные. Поднимавшаяся вода уносила их тела.
На широкой улице лежало множество трупов в остатках сгоревшей одежды. Изредка среди почти голых мертвецов попадались живые. Несколько человек заползли под выгоревшие трамваи и автомобили. Ужасно изуродованные, они едва приподнимались, делали знаки монахам, умоляли о помощи, и тут же опускались без сил. Страшно обожжённая пожилая женщина тянула за собой обожжённую девочку. Обе не видели ничего вокруг, не реагировали на вопросы и окрики. Монахи усадили их на тележку и довезли до госпиталя.
Вход в госпиталь превратился в перевязочный пункт. В самом госпитале огромное количество раненых лежало прямо на полу. Медики перевязывали только самые большие раны.
Едва монахи вышли из госпиталя и прошли около квартала, как увидели лежащих на солнцепёке едва живых солдата и старушку. Пришлось класть их на тележку и везти в госпиталь.
- Мы не сможем отвезти в госпиталь всех, кого встретим на пути, - сказал отец Симес. – Раненых неисчислимо. Да и сомнительно, смогут ли те, кого мы уже отвезли в госпиталь, поправиться. Там ведь не оказывают никакой помощи. Пострадавшие всего лишь собраны в одно место.
- Да, нам нужно идти в парк и спасти тех, кого можно на самом деле спасти, - согласился отец Лахмера. - А безнадёжных раненных предоставим воле Господа.
- И нужно сходить к нашей церкви, выкопать то, что мы спрятали от огня, - подсказал отец Нобахара. - Там ведь еда, одежда, немного лекарств. Что-то из одежды можно использовать в качестве перевязочного материала.
Пробравшись через завалы, монахи пришли к церкви, раскопали рыхлую землю. Вещи оказались неповреждёнными. То, что осталось на земле и в домах, сгорело полностью.
В развалинах монахи нашли и собрали расплавленные остатки святой посуды. Из серебряных слитков потом можно сделать новую посуду.
Вернувшись в парк, погрузили экономку и мать с двумя детьми, которые присоединились к ним ночью, на тележку. Отец Клейнсорг окреп достаточно, и при поддержке отца Нобахары шёл своими ногами.
Путь обратно снова проходил мимо раненных и мёртвых, лежавших среди развалин.
У моста Мисаси сидело семейство, спасенное вчера из-под обломков отцами Таппером и Лахмером. Кусок жести служил им защитой от солнца. Монахи не могли взять страдальцев с собой, повозка была занята. Дав людям напиться и немного поесть, монахи обещали прийти за ними позднее.
В три часа дня экспедиция вернулась в Нагатцуку.
Немного подкрепившись, отцы Столт, Лахмер, Эргингхаген и отец Симес отправились за семьёй на мосту.
- Вам нужно спасти двух детей, оставшихся без матери. Они лежали поблизости от меня в парке, - сказал отец Клейнсорг,
По дороге в город экспедицию приветствовали незнакомцы, заметившие, что монахи ходят с миссией милосердия и спасают пострадавших.
Когда монахи подошли к мосту, семейство уже покинуло его. Наверное, их увезли работавшие там солдаты. Изредка монахи видели людей, которые выносили раненных на носилках. Через сутки после катастрофы горожане и власти начали приходить в себя, в городе появились организованные спасательные отряды. Вокруг Хиросимы сооружали палаточные лагеря, японские военные врачи оказывали первую помощь раненым и обгоревшим жителям. Мёртвых сжигали тут же на больших кострах. Живых собирали в группы, и тех, кто мог передвигаться, отправляли в другие города.
Монахи нашли детей, за которыми пришли. Кроме них вывезли из парка совершенно здорового шестилетнего мальчика и обожжённую двенадцатилетнюю девочку. Она лежала в парке тридцать часов без еды, питья и какой-либо помощи. Левую сторону лица девочки и левый глаз полностью закрыла корка из крови и гноя. Монахи сначала подумали, что ребёнок лишился глаза. Когда же промыли раны, оказалось, что глаз цел.
По пути домой монахи взяли с собой ещё трех беженцев. Японцы насторожённо спрашивали монахов, какой они национальности. Беженцы опасались, что монахи - спустившиеся на парашютах и переодетые американцы.
Когда монахи вернулись в Нагатцуку уже стемнело.
Обитель в Нагатцуке приютила десятки тяжело раненых. Отец Ректор лечил ранения скудными медикаментами. Раненые были очень слабы, все страдали от поноса.
В сельских домах по соседству почти везде находились раненые. Отец Ректор, как старательный доктор и добрый самаритянин, делал ежедневные обходы.
- Наша работа в глазах японцев - большая поддержка христианства, чем весь миссионерский труд в течении многих предыдущих лет, - объяснял отец Ректор монахам.
В ближайшие дни в обители скончались всего трое тяжёлых больных. Остальные выжили благодаря тщательному уходу монахов.
В государственных больницах погибала треть, а то и половина пациентов. Больные лежали около переполненных госпиталей практически без помощи. Всего не хватало: докторов, санитаров, бинтов, медикаментов. На перевязочном пункте в школе соседней деревни помощь солдат в течение нескольких дней ограничивалась только сжиганием трупов за школой.
Мимо монашеской обители с утра до ночи шли похоронные процессии. Умерших сжигали в долине. Дрова для кремации люди приносили с собой. Много ночей монашеская обитель освещалась похоронными кострами.
Размах бедствия, случившегося с Хиросимой шестого августа, очень медленно укладывался в сознание отца Симеса. Он пережил катастрофу и видел её отдельными вспышками, которые постепенно сливались в единую картину.
Говорили, что вражеские самолеты распылили взрывчатку и зажигательное вещество над городом, а затем породили взрыв и возгорания. Некоторые утверждали, что видели самолеты, сбросившие на парашютах бомбу, которая взорвалась на высоте в тысячу метров. Газеты называли бомбу «атомной бомбой», но что это за бомба, никто не знал.
В двух бараках рядом с обителью жили по пятьдесят корейских рабочих. В день взрыва, они работали на улицах Хиросимы. В один барак вернулось четверо, в другой – шестнадцать человек. Шестьсот учениц протестантской школы работали на фабрике. Остались в живых человек сорок. Большинство из деревенских семей в окрестностях потеряли родственников, работавших в городе.
Погибли мэр, глава центрального японского округа, комендант города, корейский принц, бывший в это время в Хиросиме, погибло множество других высокопоставленных лиц.
Саперно-строительный полк, казармы которого находились рядом с центром взрыва, был уничтожен почти целиком.
Говорили, что от взрыва погибло больше ста тысяч жителей Хиросимы и окрестностей.
Тысячи пострадавших можно было спасти, оказав им должный уход, но всё необходимое для помощи оказалось уничтожено взрывом. Раненые гибли из-за недоедания, от нехватки сил на выздоровление. Имевшие достаточно сил и получавшие хороший уход медленно залечивали ожоги. Но были случаи, когда неожиданно умирали люди, не получившие никаких ожогов.
Ходили толки об испускании руинами города смертельных лучей, и что рабочие, пришедшие туда для помощи в расчистке, умирали, и что центральный район будет непригоден для жилья.
Отец Клейнсорг и отец Сейслик, побывавшие рядом с эпицентром взрыва, стали слабеть через две недели после катастрофы…
6. Эвакуация
=1=
Ночь, как ночь. Тёплая, апрельская, с нормальными видениями. В ночные грёзы ворвался противный телефонный звонок и разбил блаженство сна.
«Ч-чёрт… - ругнул себя заместитель председателя горисполкома Александр Сауров.- Надо было с вечера отключить телефон».
Вылезать из тёплой истомы полусна – это же мучение! Может, приснилось? Нет, снова звонит. Охо-хо, значит, не приснилось.
Жены нет, уехала с детьми к родителям… Придётся идти к телефону самому.
Сауров выдавил себя из кровати, отыскал ногами шлёпанцы, побрёл в коридор к телефону.
На атомной авария и пожар. Срочно прибыть в исполком.
На станции и раньше случались аварии, но атомщики справлялись сами. Да и не любители они выметать сор из «атомной избы». Скорее всего, учения. Что за «вводные» надумала отрабатывать гражданская оборона? Какого лешего народу спать не дают?
По коридорам исполкома слонялся без дела, волновался от незнания ситуации и непонимания что делать, начальник штаба ГО города Иващенко.
Звонили на станцию, но по одним номерам вообще не брали трубки, по другим отвечали невразумительно.
За первого секретаря Гаманюка, который лечился в Киеве, «на хозяйстве» оставался второй секретарь горкома партии Веселовский. Он и поехал на атомку разведывать обстановку. Остальные разошлись по кабинетам.
По чёрному экрану окна, пробивая темноту раскачивающимися снопами света, в ночи улицы бесшумно проплыла «скорая». Зелёным туманом в свете фар проступили листья деревьев.
Скорая - к пострадавшим. Известная примета. Неужели что-то серьезное? Нет, не может быть. У нас ведь, если где что случается, то обязательно - «жертв и разрушений нет».
Бесшумной ведьмой, разметая темноту метлой света из верхней фары-прожектора, пролетела ещё одна скорая.
От неизвестности, в которой к чьим-то страданиям мчались скорые, стало зябко и неуютно.
Приехал шеф, мрачно сказал, что четвёртый блок взорван.
Все протяжно ахнули, задохнулись, выпучили глаза, зажали рты и сердца ладонями.
- КГБ отключил междугородку, можете не звонить, - буркнул вдобавок Веселовский. – Нельзя выпускать информацию об аварии за пределы города.
Диверсия проклятых капиталистов? Чушь какая… Просто авария!
=2=
По городу работала одна бригада «Скорой помощи» - врач и фельдшер. Когда было много вызовов, фельдшер гонял на случаи попроще и к «хроникам» - делать уколы, а врач - на сложные случаи и детские вызовы.
В то дежурство работали фельдшер Саша Скачек и врач Валентин Петрович Белоконь.
Дежурство удалось хлопотное. Вначале ездили на пьянку, кто-то выбросился из окна. Не погиб, даже не поломал ничего, как обычно у алкашей. Потом детские вызовы были. Потом к бабуле ездили. К полуночи поступил вызов на мальчика тринадцати лет с затянувшимся приступом бронхиальной астмы. А затянулся потому, что звонил сосед и не указал номер квартиры. Доктор выехал на проспект Строителей, думал, кто из родственников встретит. Никто не встретил. Полночь, домина большой, ни души вокруг. Посмотрел, походил - никого. Что делать? Не будить же микрорайон сиреной. Уехал.
Приехал на станцию, диспетчер говорит:
- Звонили, указали номер квартиры.
Доктор опять туда.
Приехал - сосед ругается, что долго.
- Так номер квартиры не сказали же!
- А вы должны знать!
И чуть не в драку с претензиями, не даёт укол внутривенный сделать. Выпивши, естественно.
Доктор спустил мальчика в салон скорой, ввёл внутривенно эуфиллин.
А сосед всё грозил жаловаться, скандалил с водителем.
Поехали в больницу.
Больницей лечебное учреждение называли горожане, которые не работали на атомной. Атомщики же называли больницу медсанчастью. И руководил медперсоналом начальник медсанчасти.
Ночь, улицы пустые, город спит. Доктор расслабился рядом с водителем, рад передышке. Вдруг две вспышки. Как молнии, может, чуть сильнее. Сначала не поняли, что вспышки со стороны атомной. Думали, зарницы. Грохота за шумом мотора не слышали.
Ночь чистая, звёздная, откуда зарницы?
Когда приехали в больницу, диспетчер сообщила, что есть вызов на атомную. Вроде пожар там. Но толком не объяснили. Фельдшер уехал на АЭС.
В час сорок фельдшер перезвонил, сказал, что пожар, есть обожжённые, нужен врач. И - никаких подробностей.
Белоконь взял наркотики для обезболивания, велел диспетчеру связаться с начальником медсанчасти. Отправил на атомную двё пустые машины, поехал сам.
По пути встретили Сашу Скачека - его машина ехала с маяком, значит, везли кого-то для неотложной помощи. Останавливать их не стали.
У ворот бдила охрана. Прапорщик встретил:
- Куда?
«Дурацкий вопрос, - подумал Белоконь, - спрашивать скорую, куда она едет, если у вас авария. Впрочем, для прапора это нормально».
Разрушенный блок производил страшное впечатление. Прапорщик же, как и положено охране, сохранял спокойствие и излучал уверенность.
- На пожар.
- А почему без спецодежды?
- Моя спецодежда – халат.
Ответ прапорщика устроил, охрана пропустила машину.
Заехали, встретились с Кибенком.
- Есть обожженные?
- Обожженных нет. Но ситуация не совсем ясна. Что-то моих хлопцев тошнит.
Двери здравпункта оказались заперты.
Белоконь запарковал машины на кругу перед АБК-1, позвонил на центральный щит управления:
- Какая обстановка?
- Обстановка неясная, пока оставайтесь на месте.
- Передайте там, если нужна помощь - я стою перед АБК-1.
Потом дозвонился в медсанчасть. Туда уже приехал замначальника Печерица Владимир Александрович.
- Видел пожар, - доложил Белоконь. – Кровля на четвертом энергоблоке обрушена. Я о чём волнуюсь… Приехал сюда, работы нет, а город-то весь на мне висит. Могут быть срочные вызовы.
- С городом я решу.
- Ещё вот что… Поражённых нет, но пожарные говорят, что подташнивает их.
Белоконь начал вспоминать военную гигиену институтских времён. Вспомнил только полковника с лекцией о том, что «на морозе танки обледеневают и от этого танкисты выходят из строя по причине простудных заболеваний». Над этим «обледеневают» студенты потом угорали до сдачи экзаменов по военной гигиене.
Похоже, всё забыл о радиационном поражении. Студенты ведь как учили? Сдал экзамен, забыл материал. Кому она нужна - радиационная гигиена? Хиросима, Нагасаки - это далеко от нас.
- Оставайся пока на месте, минут через пятнадцать - двадцать перезвонишь, мы скажем, что делать, - распорядился Печерица.
Счастье, что поражённых нет, оказалось недолгим. Скоро к машине потянулись обожжённые и «полупьяные» пожарные.
Старшего фельдшера Татьяну Марчулайте вызвала на работу санитарка.
- Татьяна, давай на работу.
- А что случилось?
- На атомной авария.
- Серьёзная?
- Да кто её знает… Никого, вроде, не оперируют, но народ везут. Обожжённых, и, говорят, облучённых.
Ближе к трём часам Марчулайте подошла к входу в «Скорую помощь». На общем с приёмным покоем крыльце стояла заплаканная диспетчер Мосленцова.
- Что случилось? – обеспокоено спросила её Татьяна.
Мосленцова горестно отмахнулась и прикрыла лицо платочком.
- Иди в приёмный покой, - выдавила сквозь слёзы.
В приёмном покое стоял какой-то рев. Привезённых со станции больных мучила рвота. Все давились в попытках вывернуть себя наизнанку, рычали, стонали. Им требовалась срочная помощь, а медицинских работников не хватало.
В больницу уже прибыл начальник медсанчасти Леоненко. Он и начмед Печерица помогали разобраться с поступающими, организовывали работу стационара.
Марчулайте удивилась, что многие поступившие – в военном. Это были пожарные. Лицо одного багровое, у другого наоборот, белое, как стена, у многих обожжены лица, руки. Некоторых бил озноб. Зрелище очень тяжёлое.
- Из терапевтического отделения звонили, просили, чтобы никто ничего с собой не брал, даже часы – от всех «фонит» со страшной силой!
- Складывайте документы и ценные вещи на подоконник!
- Записать же надо, чьи вещи…
- Потом запишем, некогда… Складывайте на пропуска, чтобы было понятно, что чьё!
Со станции позвонил Белоконь, попросил привезти йодистые препараты.
- Что за ерунда?! На атомной станции нет йодида калия?!
В больнице свои проблемы. Одно крыло терапевтического отделения на ремонте, остальные палаты заполнены.
- Отправляйте ходячих больных домой прямо в больничных пижамах! Ночь тёплая, - распорядился Леоненко.
Чистое бельё в приёмном покое скоро закончилось. Больных разводили по отделениям завёрнутыми в простыни.
- Там Шашенка привезли, мужа нашей медсестры… Ужас! Обожжённый, а лицо… как варёное. Бледно-каменное.
- Живой, хоть?
- Без сознания. А когда в сознание приходит, гонит всех: «Отойдите от меня. Я из реакторного, отойдите».
Фельдшер Марчулайте позвонила начмеду:
- Почему больных на станции не обрабатывают? Почему их везут сюда «грязными»? Ведь на АЭС есть санпропускник!
Начмед созвонился с атомной, обработку заражённых организовали на месте. С половины восьмого утра в приёмный покой больных стали привозить обработанных и переодетых.
=3=
Игнатенки жили в общежитии пожарной части, где служил Василий. Четыре молодые семьи, на всех одна кухня, жили на втором этаже. А внизу, на первом этаже стояли красные пожарные машины. Там была служба мужей.
С другой стороны и удобно - обедали дома, на дорогу время и деньги не тратили. И жёны всегда в курсе, где мужья, что с ними.
Среди ночи Людмила услышала шум, выглянула в окно. Муж со двора крикнул:
- Закрой форточки и ложись спать. На станции пожар. Я скоро буду.
По сердцу живой болью полоснули сирены, машины уехали.
Над четвёртым блоком колыхалось пламя. Небо светилось, как от грозовых сполохов.
Четыре часа... Пять часов... Шесть... А его всё нет.
В шесть Людмила с мужем собиралась ехать к его родителям, сажать картошку. Он любил ковыряться в земле. Копать, полоть...
В семь ей сообщили, что он в больнице. Все пожарные в больнице.
Прибежала. Вокруг больницы милиция в оцеплении. На милицию накатывает голосистая толпа. Жёны, родственники тех, кто был на пожаре. Кричат, просят, ругаются, плачут. Во двор больницы пускают только машины «скорой помощи».
Милиционеры отталкивают всех, надрываются:
- Машины зашкаливают, не приближайтесь!
О чём они? Машины, как машины…
- Радиация… - подсказали в толпе. – Там пожар в реакторе.
Эльвира Петровна Ситникова примчалась в больницу как сумасшедшая. Прорвалась в вестибюль, там какой-то молодой врач бросится на неё.
- Куда?!
- Муж… У меня муж… Ситников… - застонала, как безумная.
- Нельзя! Здесь все мужья! Никому нельзя! – сердито кричал в ответ врач.
Схватил Эльвиру Петровну за руку, потащил к выходу. Эльвира Петровна ожесточённо сопротивлялась, вырывалась:
- Погодите! Не смейте! Да как вы можете! Мой муж заместитель главного инженера… Я Фомину буду жаловаться! Я директору станции на вас пожалуюсь!
- Нельзя, никому нельзя!
Врач выкручивал руки женщине, пихал к выходу.
Обливаясь слезами, Эльвира Петровна чуть не выпала на крыльцо больницы. За ней следом другой мужчина в халате:
- Что вы хотели?
Эльвира Петровна плакала и, поняв всё, ничего уже не хотела. Если с ней так обращаются, то с мужем совсем плохо.
Её догнала какая-то женщина:
- Эльвира Петровна, ваш муж нормально себя чувствует.
Людмила увидела знакомую докторицу, выходившую из машины. Схватила за локоть:
- Пропусти!
- Не могу! Твой муж в плохом состоянии. Они все в плохом, - испуганно поправилась и сложила руки умоляюще, будто она просила, а не её.
- Только посмотреть!
В глохнувшие временами уши прибойными волнами накатывал шум, плач, крик страдающей толпы. Достигнув болезненного максимума, спадал до гробового молчания, и вновь накатывал.
- Ладно, - согласилась докторица через силу. Воровато оглянулась, словно делала что-то неприличное. - Только ненадолго.
В длинных, сумрачных после улицы, коридорах больницы гулкие шаги в тишине и пугающий медицинский запах.
Людмила увидела его. Отекший весь, опухший. Глаз почти нет.
Любовь, страх, жалость перемешивались в душе, толкали к нему и отталкивали. Хотелось обнять, приласкать, успокоить, убрать с него боль – и боязно коснуться ставшего чужим тела.
- Надо молока. Много молока! – прорвался в сознание голос докторицы. - Чтобы они выпили хотя бы по три литра.
- Он не любит молоко.
При чём здесь «не любит»! Детство какое-то…
- Надо!
- Васенька, что делать? – Людмила умоляюще глядела на страшного мужа. Прикоснуться к нему страшно. Не оттого, что какая-то радиация… Радиацию не видно, она без запаха! Страшно причинить боль отёкшему, ранимому телу. Казалось, тронь его – порвётся!
- Уезжай отсюда! Ты беременная, спасай ребёнка.
Сказал, как раненый солдат, остающийся смертью прикрыть отход близких.
- А ты? – всхлипнула жалостливо.
- Уезжай! – просил через силу. - Спасай ребенка! – умолял.
- Я принесу тебе молоко…
- Какое молоко! – возмутился натужным тихим криком. Приказал: - Уезжай!
В палату прорвалась Таня Кибенок... Её муж в этой же палате... На улице отец на машине.
- Всё! Хватит! Нельзя больше! – выгоняла докторица.
Сели в машину, помчались в ближайшую деревню за молоком.
- Молока! Кто продаст молока?!
Купили много трехлитровых банок с молоком... Шесть, кажется, чтобы хватило на всех...
От молока их страшно рвало...
Постоянно теряли сознание…
Всё время на капельницах…
Врачи твердили, что они отравились газами, никто не говорил о радиации.
Никто не знал, что многие врачи, медсёстры и санитарки скоро заболеют и умрут, облучившись от тех, кому помогали.
Медиков от облучения погибнет больше, чем пожарных.
=4=
Люба Акимова забеспокоилась, когда утром муж не вернулся с работы. Да и слухи уже ходили, что на станции крупная авария. Звонила к мужу на БЩУ-4, телефон не отвечал. Звонила Брюханову, Фомину, Дятлову – и у них телефоны не отвечали. Знакомые во дворе сказали, что телефоны отключили. Несколько часов Люба бегала, волновалась, расспрашивала знакомых. Говорили, на станции авария.
Люба запаниковала. Побежала в исполком к Волошке, в горком к Гаманюку. Наконец, кто-то сказал, что муж в санчасти. Любу к нему не пустили. Сказали, он под капельницей, процедуры, требуется покой... Долго ходила в толпе напротив окон его палаты, натыкаясь на таких же, как она, потерянных женщин. Вдруг увидела мужа за стеклом. Лицо бурокоричневое. И он увидел жену, возбуждённо засмеялся. Успокаивал, как пьяный, спрашивал через стекло о сыновьях. Любе показалось, что он как-то особенно радовался, что у него сыновья. Сказал, чтобы не выпускала их на улицу.
«Может, выпимши?» – понимая глупость предположения, подумала Люба, успокаивая себя. Говорили ведь, что водка помогает от радиации.
=5=
Семья Харитоновых жила в рабочем посёлке на дальней окраине города, откуда атомную не видно.
Ночью их разбудил шальной ветер – громко хлопнули двери балкона, посыпалось, зазвенело разбившееся стекло.
Вера встала собирать осколки. Стёкла гремели, Вера ворчала…
- Да ложись ты! – недовольно пробормотал муж. – Утром, что-ли, не уберёшь!
- Встал бы, да сам убрал, - огрызнулась Вера. – Дочь утром порежется – ты её лечить будешь?
Утром Вера отправила дочку в школу и начала пылесосить зал, особенно тщательно прохаживаясь по тем местам, где могли остаться стёкла. Муж ушел в парикмахерскую.
Вернулся быстро, коротко стриженый и поддатый.
- Нет, ты посмотри на него! – учуяв ненавистный запах, кинулась на мужа Вера. – Глаза с утра продрать не успел, а уже залил!
- На атомной пожар, - сообщил муж озабоченно. - Постригся, вот, коротко.
- С целью противопожарной безопасности, чтоб волосы от головёшки не загорелись? - съязвила Вера. - А выпили за здоровье пожарников, чтоб им легче тушилось.
- Волосы… эти… как их… радионуклиды собирают, - пропустил мимо ушей женские подначки муж. - А пили для дезактивации. Водка радиацию из организма выводит.
- Ввести не успели, а уже выводят! Всё она у вас выводит, - распалялась Вера. – И радиацию, и вшей, и понос!
- Приказ по городу: не выключать радио, будет сообщение, - добавил муж, не отреагировав на привычный ор жены, и ушёл курить на балкон.
- Сообщение ему будет, - ярилась Вера. – Хорошо, не знамение и не сигнал из космоса. Допьёшься когда-нибудь, прилетят черти на инопланетной колеснице, повяжут и увезут в психушку, «белочку» лечить…
Но забеспокоилась – вдруг и правда велели ждать сообщения по радио? Как перед Отечественной войной, мать рассказывала…
Дочь вернулась из школы раньше обычного.
- А у нас три урока было! Сначала физкультура, мы на улице играли. Потом русский и математика. А потом учительница сказала, на атомной станции авария, отпустила всех и велела не выходить из дома, - радостно сообщила от двери.
- Чтоб аварию не видеть? – скептически заметила Вера по поводу запрета на выход из дома. – Так из нашего угла её по-любому не видно, хоть на крышу лезь.
- Чтоб радиации не нахвататься! – как бестолковой, объяснил пришедший с балкона муж. И было видно, что про себя добавил: «Дура!»
Дочь пообедала и сбежала играть во двор, больно уж погода стояла хорошая.
Заходили соседи, рассказывали, что слышали об аварии, делились опасениями. Говорили, что водка защищает от облучения. Мужчины усиленно дезактивировались – всем известно, что от радиации по мужскому делу слабнешь. Женщины отнеслись к лечению с пониманием, да и забеспокоились о здоровье мужиков. Сами тоже на всякий случай приняли.
Посёлок ожил, забурлил, как накануне весёлого праздника. В рабочих поселках и без ядерной войны много пьют, а коль есть серьёзный повод…
К вечеру стали говорить, что желающим разрешили эвакуироваться на своих машинах. Многие засобирались. Одни ехали налегке, в гости к друзьям и родственникам на выходные. Другие, кто вернулись с атомной и видели разрушенный блок, грузили машины капитально и собирались отбыть как в отпуск – на месяц.
Харитоновы решили ехать вечерним поездом «Хмельницкий – Москва».
На перроне толпилось много женщин с маленькими детьми. Растерянно переглядывались, но вели себя спокойно, потому что спокойными были военные патрули и милиция. Люди заглядывали в лица военным, пытаясь угадать, насколько положение с аварией серьёзное. Но военные лишь ободряюще улыбались.
Старушки, как обычно, торговали цветами и домашними закусками. Пассажиры в ожидании поезда сидели на скамейках, детишки играли рядом.
Никто не знал, что над станцией прошло радиоактивное облако, и предельную дозу облучения каждый набирал за несколько минут.
В вагоне Харитоновы попросили у проводницы горячей воды, помыли дочь. Одежду сунули в пластиковый мешок и закрыли в чемодан.
=6=
В десять утра состоялся партхозактив.
- Надо эвакуировать людей, - подошёл перед совещанием ко второму секретарю обкома партии Маломужу Брюханов.
- Не паникуй!
Секретарь обкома такая величина, что с ним не поспоришь. Всем казалось, что директор атомной станции может открывать ногой любые кабинеты. Но директор АЭС по «весу» приравнивался к начальнику отдела обкома. И ко второму, а тем более, к первому секретарю обкома без предварительной договорённости в кабинет просто так не ходил. И здесь разговор состоялся короткий.
В президиум сели члены бюро горкома и второй секретарь обкома партии Маломуж. Слово для сообщения дали председателю исполкома Волошко.
Волошко сказал, что в половине второго ночи произошла авария на четвёртом блоке с частичным обрушением конструкций. Причины и размеры аварии выясняются. Всё.
После недолгого удивлённого молчания посыпались вопросы:
- Радиация как? Будут ли ограничения по городу?
- Как быть со свадьбами?
- Со школьниками что? Занятия отменять?
- Соревнования проводить или запретить?
- Радиационная обстановка в городе нормальная, - успокоил всех Маломуж. - Никакой опасности нет. В связи с этим главная задача - не допустить паники. Все мероприятия провести в запланированные сроки.
- Товарищ Брюханов! Что случилось на станции? Опасность для города есть?
- Произошёл пароводяной выброс… Вследствие разрыва паропровода… Опасности для города нет. Но, я думаю, не будет перестраховкой, если детям в школах раздадут препараты йода. Вы не возражаете, товарищ Маломуж?
- Думаю, можно организовать раздачу йодистых препаратов. Но – чтобы никакой паники!
Любой поступок руководителя, каждое его распоряжение стало рассматриваться, как потенциальная возможность провоцирования паники в городе.
Заверениям Маломужа и Брюханова о нормальной обстановке поверили. В восемьдесят первом году уже была серьёзная авария - разрыв тепловыделяющего элемента. Тогда об аварии знали только ответственные лица. Аварию устранили. По непонятным для народа причинам сняли главного инженера. Центральную улицу укатали новым асфальтом. Скорректированный план выполнили, получили премии, а станцию по итогам пятилетки представили к ордену Ленина.
Теперь тоже ждали Указа Президиума Верховного Совета СССР. А это ордена и медали. Директору, возможно, светит золотая звёздочка Героя социалистического труда. Так что аварию надо ликвидировать без лишнего шума.
Что предпринять конкретно, начальник ГО Иващенко не знал.
- Это ж не атомная война… Откуда я знаю! Вот если бы война, я бы скомандовал… - уверял он исполкомовцев, не представляя, что и как командовать, случись атомная война. – Наши с партхозактива вернутся, скажут. Там директор станции, главный инженер… У них головы большие…
В субботу радиационный фон в городе превышал естественный в тысячи раз, и со временем обстановка только ухудшалась. За час пребывания на улице жители получали облучение, какое атомщикам «дозволялось» получить за несколько лет. Но даже работники горисполкома два дня не знали истинных уровней радиации. В обстановке полной «заглушки» информации некоторые горожане, поддавшись слухам, бросились уходить через «Рыжий лес» – самую загрязнённую территорию за пределами атомной станции. По невероятно радиоактивной дороге шли женщины с детскими колясками...
Вернувшийся с партхозактива предисполкома Волошко отправил Саурова в медсанчасть.
- Организационно поможешь, - неопределённо покрутил рукой в воздухе.
В сторону медсанчасти шли с секретарём парткома медсанчасти Белковым и секретарём парткома управления строительства Шевцовым. Шевцов возбужденно рассказывал:
- Подъезжаю к станции, а там – как после бомбёжки! Завалы из бетона, искорёженная арматура! Пригляделся - мама родная, графит, что ли? Подошёл ближе – графит!!! Я ноги в руки и скачками!
- Какой графит? - не понял Сауров.
- Потроха из реактора вывалились! Это же кранты! Это же… полный писец бабе на воротник!!!
Начинался великолепный апрельский день. В девственной голубизне неба ни облачка. Хрустальный воздух недвижим. Клейкие нежно-зелёные листочки истекают густым смолисто-весенним запахом. На улицах гуляют мамы с колясками, люди идут в недавно открытый торговый центр, на пристань, в гаражный кооператив «Автолюбитель», расположенный на окраине города.
Не вязалось аквамариновое небо, бодрящие запахи, счастливые лица молодых женщин и радостный смех детей с тем, что рассказывал Шевцов. Взрыв станции, завалы, графит из реактора – это из фантастического фильма. Не взрываются у нас станции! Да, авария. Возможно, серьёзная. Плохо, что есть пострадавшие. Но медицина у нас сильная - поможет. Жалко, схлопочут теперь под горячую руку виновные и невиновные. Всех премий лишат!
Леоненко, начальник медсанчасти, согласно инструкции, уехал на станцию. Больницей командовал Владимир Александрович Печерица, ровесник Саурова. Узнав, что «политработник» прикомандирован к медсанчасти, удивился:
- Зачем?
- В медицину лезть не буду, – успокоил доктора Сауров. - Шеф на всякий случай послал. Помочь организационно, если что.
- Что сказали на совещании? - спросил Печерица. – Мы ведь по слухам только…
- Ничего не сказали, - пожал плечами Сауров. – Сам толком не знаю.
Печерица недоверчиво покосился на Саурова. Темнит «политработник». В горкоме – и ничего не сказали? Закрытая информация… для народа.
Сауров подошёл к открытому окну. Вот он, разрушенный блок. Как на ладони. Рукой подать, три километра до него. Дымок, как над погасшим костром.
Солнце поднималось к зениту, жарило по-летнему. Все окна в больнице открыты настежь. Свежий радиоактивный воздух бежал в палаты и кабинеты.
Уже госпитализированы тридцать человек с разной тяжестью лучевого поражения. Уже умер Шашенок. Полностью забинтованные, без надежды на выздоровление, лежат ещё двое. Белоконь, врач скорой помощи, тоже лежит. Нахватался радиации от облучённых, которых возил с атомной.
- Белоконь, наш доктор со скорой, рассказывал, - Печерица отошёл от окна и сел на диван, укрытый белой простынёй. – Приехал он на станцию около двух часов ночи. Только подъехал, приводят парня лет восемнадцати. Тошнота, голова болит, рвота началась. Белоконь его насчёт пищевого отравления спрашивает: что ел, когда, как вечер провёл. Да и вообще, мало ли от чего может тошнить? Замерил давление - немного повышенное. А парень словно не в себе, «заплывает» на глазах. Возбуждён, говорит бессвязно, язык заплетается - как после хорошей дозы спиртного. Принюхался – запаха нет... Бледный. Понять не может доктор, что с парнем. А тут из блока ещё двое выбегают, кричат: «Ужас! Ужас!» С психикой у них нелады... Потом сказали, что приборы на блоке зашкаливало. Сделал он парням релануим, что-то ещё. Эксплуатационники пошли чередой. Все, как по заученному тексту: головная боль, заложенность носа, сухость в горле, тошнота, рвота. Нахватались, в общем, радиации под завязку…
К полудню из Москвы прилетели врачи-радиологи.
- В качестве информации, коллеги, - хмуро обратился к местным врачам Селидовкин, крупный рыжий москвич. – Вы же при атомном объекте работаете, должны знать! - укорил. - В первую очередь надо оказывать помощь тем поражённым, у которых есть перспектива. Чем больше проходит времени, тем меньше у них шансов выжить без медицинской помощи. А тяжёлые, как это ни кощунственно звучит, обречены. Мы можем лишь облегчить их страдания. Получасом раньше вы начнёте им помогать, часом позже – финал один.
- Нам не сообщили об утечке радиации на станции, - оправдался Печерица.
- Диагнозы ставят по клинике, а не по сообщениям. У ваших больных ядерный загар и ожоги, рвота, слабость, отёки, спутанное сознание. Это признаки очень тяжелого радиационного поражения. У вас атомная станция под боком, вы обязаны клинику радиационного поражения знать.
Селидовкин тяжело вздохнул.
- Ладно… Дела надо делать.
Он связался по телефону с Москвой.
- Много крайне тяжёлых с лучевыми ожогами,- рассказывал московский врач кому-то глуховатым голосом. – Человек двадцать пять надо срочно эвакуировать к нам.
Голос в трубке возразил.
- Ну, так организуйте! – разозлился Селидовкин, повысив голос и сверкнув глазами.
=7=
Начальник смены четвёртого блока Смагин ушёл с БЩУ около четырнадцати часов. Мучила головная боль, головокружение, началась рвота. Смагин терялся в полуобмороках.
Кое-как помывшись и переодевшись в санпропускнике, доплёлся до здравпункта АБК-1.
Медики долго выпытывали, куда на блоке ходил, где какие радиационные поля мерил. А чёрт их знает, где и какие! Везде зашкал на тысяче микрорентген – вот и все поля. Куда ходил? Разве вспомнишь, куда ходил… Это надо проект АЭС раскладывать и пальцем водить по бумагам. Проще сказать, куда не ходил.
Смагина всё время мутило, так что и самое простое вспоминалось с трудом.
Его вместе с несколькими атомщиками посадили в «скорую» и отвезли в санчасть.
В приёмном покое замерили активность, велели помыться ещё раз. После мытья снова обнюхали радиометром, безнадёжно махнули рукой. Санитарка проводила на третий этаж к терапевтам.
В ординаторской сидело несколько врачей. Среди них Людмила Прилепская. Её муж тоже начальник смены блока. Смагины и Прилепские дружили семьями.
- Витя, и ты… - страдающе воскликнула и всплеснула руками Прилепская.
Как будто не знала, что Смагин работает на станции.
Смагина замутило. Уронив стул, он кинулся в угол, согнулся крючком у раковины. Спазмы выворачивали желудок наизнанку. Другой атомщик потеснил Смагина плечом. Гулко стукаясь темечком о стену, тоже давился в безуспешной рвоте. Третий упал на колени у мусорной урны. Пустые желудки дёргались в конвульсиях, густая слюна тянулась с подбородков. По коричневым заросшим щекам из удивлённых глаз текли слёзы.
Врачи смущённо и понимающе отворачивались от страдающих атомщиков и друг от друга.
Помучившись в рвотных корчах несколько минут, обессилевшие атомщики сползли на пол прямо у раковины, привалились к стенам. Врачи и медсёстры помогли им подняться, провели к столам. Облучённые едва сидели, безвольно обвиснув на стульях.
Прилепская записала, где Смагин ходил на блоке. Пробовала считать, сколько доз схватил. Не могла понять, что там везде поля, везде грязь. Нет ни одного чистого уголка. Вся атомная станция - сплошное радиационное поле.
То Смагин, то его товарищи время от времени кидались к раковине, давились тошнотой, но кроме вязкой слюны ничего не выходило.
Проводили в палату, положили на свободную койку. Чувствовал Смагин себя очень плохо. Дикая слабость, головокружение, дурнота. Поставили капельницу. Капали долго, часа два с половиной. Влили два флакона с прозрачной жидкостью и один с желтоватой. Ребята всё называли физраствором.
Не хватало подставок для капельниц. Оборачивали палки бинтом, привязывали к спинкам кроватей вместо подставок.
Через пару часов немного отпустило, в теле появилась бодрость. Когда кончили капать, Смагину и вовсе захотелось курить.
В палате лежало ещё трое. На койке у окна беспокойно ворочался с боку на бок прапорщик из охраны. Всё повторял:
- Сбегу домой. Жена, дети волнуются. Не знают, где я. И я не знаю, что с ними.
- Лежи, - одёрнул прапорщика Смагин. Хватанул бэры, теперь лечись. Курить есть?
- Нету. Всё отняли, даже трусы.
- И правильно сделали. Радиоактивные они. А радиоактивные трусы для мужика – страшное дело!
- Володя Шашенок умер, слышал?
- Когда?
- Утром ещё. Он, говорят, так облучился, что… Жутко, в общем. От него так фонило, что пришлось срочно… В общем, похоронили уже.
- Почему мне не сказали, что Шашенок умер? – вдруг истерично воскликнул молодой тощенький наладчик, лежавший у противоположной стены. - Всё скрывают, скрывают!.. Почему мне не сказали?!
Похоже, перепугался. Раз умер Шашенок, значит, и он может умереть.
Парень кричал, дёргался, бился о стену, отталкивал соседей и медсестёр, которые пытались успокоить его. Ему насильно сделали укол, парень затих. Но у него тут же началась изнурительная икота.
Напротив Сманига, у двери, лежал Александр Григорьевич Красин, инженер. Он руководил базой оборудования станции.
- Года за два до аварии, - неторопливо, словно говорил сам с собой, рассказывал Красин, - точно помню, в конце июля, я увидел очень ясный сон. Будто стою у себя в комнате и вижу оттуда станцию. Но я то знаю, что из этого окна станцию не видно, квартира у нас так расположена. И вижу, как взрывается четвертый блок, как летят в разные стороны огромные плиты. Я всем своим командую: «Ложись!» Потому что знаю, сейчас ударная волна город накроет и сметёт.
Проснулся сам не свой. Дело в том, что я чувствую, какие мои сны сбудутся. А этот сон меня буквально потряс своей реалистичностью. Было много таких снов, которые обязательно сбывались.
- Пошёл бы к начальству, рассказал о вещем сне, - сердито, будто авария на атомной случилась по вине Красина, упрекнул рассказчика прапорщик.
- Была такая мысль, выйти на руководство станции и рассказать им: я видел то-то и то-то, - горько усмехнулся Красин. - Но представь мою встречу с директором станции. Директор - серьёзный человек. Станция – крупнейшее энергопредприятие не то, что страны - мира. Приходит к нему инженер, руководитель базы оборудования на станции… У нас, между прочим, на двести-триста миллионов рублей оборудования хранится, - не удержался и похвастал Красин. – Приходит руководитель, коммунист, и говорит: «Я видел сон, что станция взорвётся».
Прапорщик фыркнул, представив комичность ситуации.
- Думаю, расскажу ему. И директора представил, Виктора Петровича Брюханова. Закурит он… Он ведь очень много курит. Сигареты изо рта не вынимает. Сощурится от дыми, глянет на меня и скажет: «Ладно, подумаем». Я уйду, а он нажмет кнопку и скажет: «Тут приходил чудик. У вас работает. Ответственный пост, между прочим, занимает. Вы устройте ему консультацию психиатра».
Прапорщик нервно рассмеялся. Смагин тоже улыбнулся – настолько точно Красин передал манеру поведения директора и интонации его голоса.
- Ладно, не получается к директору, можно пойти к главному инженеру, Николаю Максимовичу Фомину. Моя дочь и его дочь учились в одном классе. Мы с ним как бы одноклассники. Приду. Так и так, Николай Максимович. Взрыв скоро будет. А он, я считаю, руководитель даже в большей степени ответственный, чем директор. Брюханов - человек добрый, у него душа мягкая, ему при коммунизме работать, когда высочайшая сознательность. Ага, с ангелами ему работать. А Николай Максимович руководитель требовательный. Если надо, и кобеля спустит. И достаточно грамотный. Я представил - как он на меня посмотрит... Не пошёл.
- Мой знакомый купил садовый участок на окраине села, за городом, - как-то враз успокоившись, и, словно бы затосковав, начал рассказывать прапорщик. - Любит он в огороде ковыряться. Приехал на свою дачу. Порядок наводит, мусор собирает. Подходит старуха какая-то. «Новенький?» – спрашивает. «Новенький». «Зря ты этим занимаешься, - говорит старуха. - Не придётся тебе здесь пожить». - «Почему?» - «Потому что этот город мёртвый будет, все люди уедут». – «Почему вы так решили, бабушка?» - «Я видела сон: на месте города растет ковыль».
- Так в наших местах ковыль не растёт! – заметил Смагин.
- Да, ковыля у нас нет. Но ковыль - символ печали и смерти, - задумчиво проговорил Красин.
- А помните, в прошлом году новогодняя ёлка перед дворцом культуры три раза по ночам падала? Нехорошая примета…
- Давайте о чём-нибудь… повеселее! – сердито укорил соседей прапорщик. – Выбрали тему… В тон радостному дню за окном…
Атомщики надолго замолчали.
Вошёл дозиметрист, поводил своей палкой по полу, по стенам, по людям.
- Как, друг, звеним? – бодро спросил дозиметриста Смагин.
- Везде грязно, - сердито буркнул дозиметрист.
- Санитарки раза три уже мыли полы. И в коридорах моют постоянно, - оправдал себя и санитарок Красин.
- Моют, моют, а всё грязно... – недовольно буркнул дозиметрист, выходя из палаты.
- Говорят, в древние времена татары сожгли Киев и направились вверх по Днепру, и дальше, вдоль Припяти, - всё так же задумчиво, как для себя, продолжил Красин. - Так вот, будто бы в наших местах, где сейчас находится атомная станция, были тогда болота. И их конница стала в болотах тонуть. Сейчас эти болота высохли… А когда-то их называли «Кричали».
- Почему? – спросил прапорщик.
- Потому что, когда конница тонула, эти степняки страшно кричали. А наши предки древляне, которые отступили, спрятались в лесах и слышали эти крики. Так и назвали это место проклятое: «Кричали».
- Может, действительно есть такие места, которые беду держат? – вслух подумал Смагин. - Может правда, существуют какие-то энергетические поля, благоприятные или неблагоприятные для жизни, для строительства? Наверное, и это надо учитывать, задумав строить такую махину, как атомная электростанция. Ведь когда в старину храмы ставили, обладавшие божьим даром люди выбирали такие места, где храмы стояли века. И люди к ним шли...
Смагин услышал, что мужской голос с улицы два раза выкрикнул вроде бы его фамилию. Выглянул, а внизу, среди заглядывающих в окна женщин, Сережа Камышный, начальник смены реакторного цеха из его смены.
- Как дела?
Смагин пожал плечами:
- Как у всех. Закурить есть?
- Есть!
Спустил нитку, поднял привязанную Камышным пачку сигарет. Закурил.
- А ты, Серега, что бродишь? Ты тоже нахватался. Иди к нам.
- Да я нормально себя чувствую. Вот дезактивировался.
Достал из кармана початую бутылку водки.
- Тебе не надо?
- Не-ет! Мне уже три поллитры влили...
- Хорошо держишься, ни в одном глазу! – пошутил Камышный. - Как там ребята?
Смагин молча развёл руками. Затянувшись, добавил:
- По разному. Пойду проведаю.
Сходил в палату к Лене Топтунову. Он лежал весь буро-коричневый. Лицо сильно отекло, губы как у негра после боксёрского поединка, распухший язык едва ворочается, говорит с трудом и невнятно.
Всех мучил вопрос: почему взрыв?
Смагин спросил Топтунова о запасе реактивности.
- «Скала» показывала восемнадцать стержней.
Топтунов по складам вытягивал из воспалённого рта слова.
- Но, может, врала. Машина иногда врёт...
В коридоре Смагин встретил Проскурякова и Кудрявцева. Оба держали руки прижатыми к груди, не могли разогнуть их из-за страшной боли. Как закрывались от излучения реактора в центральном зале, так и остались руки в согнутом положении. Оба жутко отёчные, темно-буро-коричневые.
- Горит… Горит всё… Лицо, руки…
Говорили с трудом.
Валера Перевозченко после капельницы не встал. Отвернулся к стене, молчал. Сказал только, что страшная боль во всём теле.
Толя Кургуз весь в ожоговых пузырях. В иных местах кожа отходила лохмотьями. Лицо и руки сильно отекли и покрылись корками. При каждом слове корки на губах и щеках лопались, текла сукровица. И изнурительная боль. Жаловался, что всё тело превратилось в сплошную боль.
В таком же состоянии и Петя Паламарчук, вынесший Володю Шашенка из атомного ада.
Кому после капельницы стало легче, собрались в курилке. Думали об одном: почему взрыв?
- Лелеченко, заместитель начальника электроцеха, после капельницы ушёл из санчасти. Опять пошел на блок.
Кто-то устало вздохнул. Все промолчали. Всем было тошно, всех выворачивало. Все имели право на молчание.
Прибрёл Саша Акимов, печальный и страшно загорелый. Пришёл Анатолий Степанович Дятлов. Курил, думал. Молчал, как всегда. Кто-то спросил:
- Сколько хватанул, Степаныч?
- Да, думаю… рентген сорок... Жить будем...
Он ошибся в десять раз. В шестой клинике Москвы у него определят четыреста рентген, третью степень острой лучевой болезни. И ноги он себе подпалил здорово, когда ходил по топливу и графиту вокруг блока.
Все единомышленники. Все солдаты одного взвода с передовой. После тяжёлого боя. Никто не мерил, кто проявил больше геройства. Все там были.
Но почему так произошло? Ведь всё шло в пределах регламента, и вдруг... В считанные секунды всё рухнуло...
У многих в голове торчало слово «диверсия».
- Вчера над городом самолёт пролетал какой-то необычный. Типа планера, - задумчиво сообщил Красин.
- Ну и что? – пожал плечами молодой парень.
- А то… - посмотрел на парня прапорщик из охраны. – Наш город для полётов закрытый. Ты хоть раз видел, что над твоей головой самолёты летали?
- Да, насчёт самолёта я тоже слышал…
Акимов с недоумением и досадой повторял одно:
- Мы всё правильно делали... Не понимаю, почему так произошло...
Опять молча курили, тяжело думали.
- Кто знал, что получим такой «концевой эффект»…
- Без грубейших нарушений «концевой эффект» не привёл бы к катастрофе.
- Да не было грубейших нарушений! Были отклонения, но в пределах регламента!
- Всё равно, эксплуатационники допустили грубые ошибки... Это из-за них…
- Не перехлёстывай! «Из-за них…»
- В конце концов, ребята же нажали аварийную кнопку! Что бы ни нарушали, но эта кнопка служит для остановки реактора. Нажали кнопку и получили взрыв. Как вообще может быть, что аварийная защита не глушит, а взрывает реактор? Значит, так он был сконструирован.
- Эксплуатационный персонал станции - полторы тысячи людей. А к аварии отношение имеют единицы! Остальные, не раздумывая, шли в пекло. Поступили, как подсказала совесть советского человека. Двое погибли, другим недолго уж… А остальным вечно слушать упрёки…
- Мёртвым проще, мёртвые сраму не имут.
- Нет, ребята не зря гибли. Они спасли Украину, это точно. А может и половину Европы.
- Погибли не только те, которых уже закопали… Много погибших и среди пока живых.
- Чего ты нас раньше времени хоронишь?!
- Не раньше… Только времени у нас осталось… У кого дни, у кого месяцы. Мало у кого – годы.
- Ничего! – делано бодро воскликнул молодой парень. – Разберутся с аварией, запишут всех в герои, придумают книгу о наших героических поступках…
- Ага, и назовут её «Хроники атомной аварии». Читал я интересную книжку, «Хроники Карла какого-то» называется…
- Просто «Атомные хроники»…
- Атомные хроники – это мы с вами будем, когда отсюда выпишемся.
- Как это?
- Ну… Хроническая лучевая болезнь… А больные – хроники.
Дятлов в полемику не вступал. То ли настолько ушёл в мысли, что не слышал разговора, то ли не хотел защищать себя, как одного из тех, по чьей вине произошла катастрофа.
Снова долго молчали.
- Да, на станции должны работать независимые люди. Независимые от начальства, от величины зарплаты, от очереди на жильё…
- Это точно.
- Когда я был СИУБом, мы жили впятером в однокомнатной квартире. Приду с ночной смены, а поспать негде. Все толкутся в одной комнате. Пошёл к директору на приём. Сидят у Брюханова председатель парткома, профсоюзный шеф, начальник отдела кадров. Говорю: «Уборщице даёте трехкомнатную квартиру, а мне, инженеру, отдохнуть негде. Дайте мне. Я же за блок отвечаю!» А начальник отдела кадров, спрашивает: «Почему ты считаешь себя лучше уборщицы? Она советский человек, и ты - советский человек...» На том мою просьбу и закрыли.
- Ни в одном документе, ни в одном учебнике не сказано, что наши реакторы могут взрываться, - тихо проговорил Дятлов, откинув голову к стене и закрыв глаза. Проговорил для себя.
=8=
Наконец, руководство приняло решение провести всеобщую йодную профилактику. Но оказалось, что препаратов йода в городе крайне мало. Пришлось звонить в соседние районы. Один район дал два с половиной килограммов йодистого калия, другой - девятьсот упаковок сайодина. Профилактику провели, но с большим опазданием. Щитовидки у людей уже были забиты радиоактивным йодом.
Стопроцентный защитный эффект приём йодистых препаратов даёт за шесть часов до вдыхания изотопов йода. Если лекарство принять через два часа пребывания на заражённой территории, от пользы остаётся десять процентов. Через шесть часов – два процента.
Пользы от объявленной руководством профилактики было гораздо меньше двух процентов. То есть, практически никакой.
В детском кафе, в торговом центре, полно родителей с детьми. Веселятся, едят мороженое. Суббота, все отдыхают. Люди с собачками гуляют по скверу. А когда комсомольцы подходили и объясняли народу, что надо сидеть дома, потому что на атомной авария, реакция бурная и недоверчивая:
- Моё дело, хочу – дома сижу, хочу – гуляю!
Кадры, снятые кинолюбителем двадцать шестого апреля: бронетранспортеры на улицах и свадебные машины с невестами в белых платьях, милиционеры в противогазах и дети роются в песочницах…
В магазинах много продуктов, люди запасаются к праздникам...
Саша Сергиенко, второй секретарь горкома комсомола, возмущался:
- Видел только что - ребенок сидит на песке, а папа его - старший инженер управления реактором. Знает же, что авария на атомной станции! Как он позволил ребёнку гулять на улице, ковыряться в песке?!
День клонился к вечеру. Кто был не занят или не особо болен, стояли у распахнутых окон санчасти, любовались красивыми отсветами над разрушенным блоком.
Вечером находившиеся поблизости от четвёртого энергоблока люди слышали грохот, глухие удары, гул. Зарево над развалинами полыхнуло и взметнулось с новой силой.
Число облучённых перевалило за восемьдесят. Пришлось выписать больных из хирургии и наркологии. Часов в восемь вечера Саурова вызвали в горком партии.
На просторной стоянке перед Белым домом десятки легковых автомобилей: чёрные «Волги», «Уазики», «Жигули», «Москвичи» разных цветов и назначений, машины ГАИ с мигалками. Большинство этих машин, набравших радиацию, потом оставят в Зоне навечно...
На третьем, горкомовском этаже Белого дома толпился народ. В рекреации среди множества гражданских зеленоватой стайкой обособились полковники и генералы.
- А что радиация? – услышал Сауров бодрый генеральский бас. - На полигоне, после атомного взрыва... Вечером, бывало, выпьем по бутылке красного вина - и ничего!
- Пришлось мне с Андреем Сахаровым как-то разговаривать об атомной бомбе... «А вы знаете, говорит, как хорошо пахнет озоном после ядерного взрыва!» С таким восторгом академик говорил!
- Восторг перед вселенским кошмаром... А не перед человеческим гением…
- Во всех учебниках и инструкциях указано, что реактор не может взорваться ни при каких условиях, - задумчиво, словно для себя, как бы возразил кому-то «учёный» голос.
- Да, все были уверены, что ни делай с реактором - взрыв невозможен, - негромко согласился с ним другой.
- Не встречал я ни в учебниках, ни в инструкциях, что взрыв реактора невозможен ни при каких условиях. Более того, я знаю, по крайней мере, о пяти случаях, фактически о взрывах, в нашей стране, - запальчиво возразил третий.
- Операторы наворотили…
- Ну уж не скажи! Оператор реактора чётко знает, что с реактором нельзя шутить. Взрыв не взрыв, а авария, если «наворотишь», будет, и тяжёлая.
- То, что на этой АЭС творится бардак, я слышал несколько лет назад от знакомых сотрудников киевского Института ядерных исследований, - довольно громким «секретным» голосом рассказывал розовощёкий мужчина «учёного» вида своему пожилому соседу, уткнувшись носом ему чуть ли не в ухо. - Коллеги были на разных атомных предприятиях и имели возможность объективно сравнивать порядки там и здесь. Мы тогда посмеялись над примерами «бардака», восприняли их как досадное недоразумение, так сказать, «болезнь роста», от которой вскоре наступит излечение.
- Я тоже слышал, что персонал станции плохо знает физику реакторов, - соглашался пожилой, отстраняя ухо от рта собеседника. – Странная, вообще, ситуация здесь… Директор и главный инженер атомной станции – не атомщики! Мне говорили, что местное станционное руководство относится к реактору, как к какой-то кочегарке. А что с них взять? Профессионального атомного образования нет. Директор – турбинист…
- Главный инженер – электрик, - весело перебил коллегу собеседник. - Опыта работы на атомной не имел. Зато большой специалист по подключению коровников и свинарников к районным электросетям…
- Здешние нравы вообще отличаются большими вольностями и этаким патриархально-деревенским всепрощенчеством! – услышал Сауров у себя за спиной ещё один уверенный «руководящий» голос.
- Если не критикуешь дирекцию, - со смешком добавил другой. – Мне рассказывали, что сотрудники частенько приходили на работу под хмельком, да ещё и коллективно добавляли во время вечерних и ночных смен, если отсутствовало большое начальство. А некоторые вообще в ночные смены покидали рабочие места и уезжали на велосипедах в город на романтичные свидания к «дамам сердца».
- Да, мой знакомый видел в Минэнерго секретную сводную справку о случаях пьянства или появления в пьяном виде на рабочих местах по всем АЭС. И как вы думаете, какая станция на первом месте? Да-да, эта, родимая. Причём, лидировала с заметным отрывом от остальных.
- Вот-вот! Самого Брюханова в ту ночь с собаками не могли найти. Говорят, с любовницей в лесу был…
«Слетелись на падаль, - зло подумал Сауров. – Мигом забыли, что станция передовая и краснознамённая… И что директор орденоносец… Естественно, теперь здесь работают одни разгильдяи и пьяницы, которые, вместо того, чтобы «рулить реактором», уезжают на… к бабам».
Сауров рывком открыл дверь в кабинет первого секретаря. Над картой, разложенной на большом столе для заседаний, склонились двое офицеров в морской форме. Негромко переговаривались, водили по карте карандашами. За приставным столиком сидел Маломуж, что-то писал. Возле окна курил рослый генерал-полковник со звездой Героя Советского Союза на груди.
Сауров решительно переступил порог, но, увидев высокие чины, замялся и остановился у двери.
- Первая струя радиоактивности и радиоактивное облако разделились на две части в направлениях к западу и северу, - негромко рассказывал и показывал на карте один офицер другому. - Город оказался между потоками и подвергся загрязнению в значительно меньшей степени, чем, например, этот лес по ходу облака. Вот здесь, в двух километрах от станции, уровни радиационных полей составляют сто рентген в час. Представь, каковы были бы масштабы трагедии, если бы радиоактивное облако прошло через город.
- Да уж… Город спит, окна настежь… В спальни затекает тёплый весенний воздух, насыщенный радиоактивными аэрозолями… Сто рентген в час! Страшно…
- Это чудо. Да, я атеист, и в чудеса не верю. Но ветер, который нёс смертельное облако, в течение нескольких минут сменил направление. И облако прошло мимо города. Если бы облако накрыло город, могли погибнуть тысячи жителей… Но, повторяю, свершилось чудо!
Маломуж заметил Саурова, жестом подозвал к себе, без предисловий распорядился:
- Организуй доставку поражённых из больницы к самолету в Борисполе. Из штаба гражданской обороны страны к нам прилетел Герой Советского Союза генерал-полковник Иванов. Свой самолёт даёт на перевозку больных. Выполняй.
И снова склонился над бумагами.
Сауров вышел в коридор. Офицеры говорили что-то об эвакуации.
Неужели всё настолько серьёзно? Вывезти город, это не учения на бумаге: квадратик «синих» стрелкой туда, а квадратик «зелёных» сюда… Переместить десятки тысяч людей невозможно!
- Когда несколько лет назад по материалам горотдела КГБ в ЦК Компартии Украины была представлена информация об утечке радиоактивных веществ, инстанциями это было оценено как дезинформация, а оперработники получили взыскания, - услышал Сауров очередной «секрет на весь свет».
«А ведь была утечка радиации», - растерянно подумал он.
- ...работники станции предупреждали руководство страны о возможности серьёзной катастрофы. Всех, кто отважился на это, уволили...
- Дурьё на месте, дурьё в министерстве! – подвёл черту под разговорами сочный генеральский бас.
Через окна было слышно, как в ресторане неподалёку веселилась свадьба. Гости скандировали восторженно, словно отсчитывали шаги на параде:
- Горь-ко! Горь-ко!
Затем протяжно, пристанывая от удовольствия, будто сами дорвались до невесты, считали:
- Ра-а-аз! Два-а-а! Три-и-и!
Гости не обращали внимания, а невесты удивлялись, считая это нехорошей приметой: цветы в букетах вяли очень быстро. За полтора-два часа свешивали головы, как под палящим солнцем. Даже те, которые целиком лежали в ванной.
Из кинотеатра «Прометей» вывалила толпа народу. В кафе на пристани весело пищали дети. По набережной гуляли молодые мамы с грудничками.
Невозможно всё это разом запретить и всех эвакуировать!
В больнице много времени ушло на подготовку документов: заполняли истории болезней, переписывали анализы, оформляли акты. Подобрали врача и медсестру для сопровождения ребят в клинику. Их самих потом госпитализируют в эту же клинику, так они облучатся от «живых объектов».
- Здесь печать нужна с атомной…
- Да пропади она пропадом! Пусть летит без печати!
Саурову казалось, что персонал работает недостаточно быстро. Он то и дело торопил Печерицу.
- Отстань, а? – взмолился Печерица. - Все нервы вымотал. Думаешь, один ты торопишься? Работаем мы. И ничего нельзя исключить из того, что делаем!
Об аварии на станции знали все. Что авария серьёзная, тоже знали – на разрушенный энергоблок смотрели из квартир верхних этажей и с крыш домов. К вечеру начали спрашивать друг друга, есть ли радиация, будет ли эвакуация. Воспитанные лекциями по гражданской обороне, знали – при угрозе атомного нападения или радиоактивного заражения завоют сирены, народ эвакуируют в бомбоубежища, всем раздадут противогазы. Звуковых сигналов не было, объявлений по радио тоже, значит, решил народ, с радиацией всё нормально. А как же дежурная смена, в полном составе попавшая в санчасть? Значит, вся опасность на территории станции. Что станция для города совершенно безвредна, знали все. И что аварии, случавшиеся на станции, городу вреда не приносили – тоже знали все.
Впрочем, не все ждали «звуковых сигналов оповещения», не все верили, что аварии на атомной не влияют на здоровье горожан. К вечеру и ночью жители из города потекли всеми возможными способами.
=9=
Милиция перекрывала дороги. На одних постах разрешали уезжать, на других поворачивали назад. Перестали ходить электрички, поезда... Улицы мыли чем-то белым... Напротив райкома партии, рядом с памятником Ленину, застыл бронетранспортер, из которого выглядывал молодой солдат в респираторе. Под пятнистыми маскировочными сетками разместились штабные радиостанции и военные грузовики. В город въезжала военная техника.
Людмила волновалась, как ей завтра попасть в деревню, чтобы купить мужу ещё молока?
Никто не говорил о радиации. Только военные ходили в респираторах.
Странное ощущение: горожане несли хлеб из магазинов, открытые кульки с булочками... Пирожные лежали на лотках... И военные в респираторах, будто наблюдают со стороны за подопытным городом.
Вечером в больницу не пустили. Людмила стояла в толпе под окнами, её толкали, вокруг громко кричали, будто провожали далеко и навсегда, плакали, как плачут, переживая беду.
Он подошёл к окну и что-то настойчиво кричал сквозь стекло. Так отчаянно! В толпе расслышали: ночью их увезут в Москву.
Жёны сбились в одну кучу. Решили: поедем с ними.
- Пустите нас к мужьям!
- Не имеете права!
Бились, царапались. Солдаты - уже стояли солдаты - отталкивали женщин. Вышел врач и подтвердил, что их повезут в Москву, на самолете.
- Вам нужно принести одежду. Та, в которой они были на станции, радиоактивная, её придётся утилизировать.
Автобусы уже не ходили, женщины побежали через весь город по домам.
Из окон медсанчасти хорошо был виден аварийный блок. Гигантское пламя завивалось на трубу страшным колдовским смерчем.
=10=
Около десяти вечера начали погрузку. Облучённые молча шли друг за другом из дверей больницы в автобус. Некоторых поддерживали медики. Больничные пижамы не по размеру, сосредоточенные лица.
Вынесли носилки. Люди у дверей посторонились, сочувственно покосились на забинтованного, укрытого простынёй больного. Из угла рта свисает прозрачная трубка. Приклеена к почерневшей щеке пластырем.
Носилки держат двое в белых халатах и двое в пижамах. Несут осторожно, боясь причинять несчастному лишние страдания. Он без сознания. Может и к лучшему. Не чувствует, как неодолимая радиация и запредельная боль съедают его тело.
Навстречу всем из автобуса вывалился худощавый парень. Придерживая живот, шатко побрёл на клумбу. Упал на колени, упёрся локтями в землю. Зарычал негромко, страшно, не по-людски:
- Ы-ы-ы-х!
- Помочь? – подбежал Сауров.
Страдалец поднял голову, непонимающе глянул сквозь слёзы. Чем помочь? Прошептал безнадёжно, кивнув вниз:
- Становись рядом…
Вязкая слюна тянулась с отвисшей губы.
Ещё носилки. Бинты, трубочка изо рта…
В десять вечера знакомая позвонила Ситниковой:
- Если хочешь попрощаться с мужем, беги. Их сейчас увозят...
Эльвира Петровна подхватилась бежать.
- Мама, я с тобой! – уцепилась за руку дочь.
- Ну куда ты! Там столько людей…
- Я с папой хочу увидеться!
Прибежали, автобус уже полон, дверь закрыта. Эльвира Петровна рванулась вдоль окон:
- Толя! Я здесь!
Он приподнялся с сиденья, проговорил что-то. Эльвира Петровна поняла по движению губ:
- Мне плохо...
- Куда вас везут?
- Я не знаю. В Москву.
- Толя, я тебя найду!
- Не ищи. Я выздоровею и вернусь.
Автобусы не отправляли долго. По известному правилу: если организованно, значит медленно.
Эльвира Петровна старалась ободрить мужа. Он собрался с силами, вышел на улицу.
- Толя, зачем ты в блок пошёл? – упрекнула мужа Эльвира Петровна.
- Ну кто лучше меня знает блок? – спросил грустно. - Могло быть хуже. Если бы мы... не локализовали эту аварию, то Украины бы точно не было.
- Толя, может, ты надышался дыму и тебе от этого плохо?!
Эльвира Петровна с надеждой заглядывала в глаза мужу, комкала рукав больничной куртки.
- Нет, я блок проверял... – печально лишил надежды Эльвиру Петровну муж.
Автобусы отъехали.
Женщины подумали, что мужей повезут на вертолетах, бросились на стадион, а их повезли в аэропорт, в Борисполь.
=11=
Прибежали с сумками, когда стемнело, а больных уже увезли... Женщин специально обманули... Чтобы не кричали, не плакали...
Ночь...
Людмила брела домой.
По одну сторону улицы сплошняком стоят бесчисленные автобусы. По другую сторону - сотни пожарных машин. Пригнали отовсюду. Вся улица в белой пене... Женщины бредут редкой неторопливой толпой, будто по тёплому снегу с концерта возвращаются. Все вместе и каждая отдельно со своим горем. Некуда больше спешить.
Молчат.
Плачут.
Ругают кого-то, а их никто не слышит…
=12=
Под утро подъехали к закрытым воротам Бориспольского аэродрома. Посигналили.
Из будки КПП вышел заспанный «боец» в гимнастёрке без ремня, в тапочках на босу ногу, в потешно торчащих на бёдрах галифе. Ни о чём не спрашивая, открыл ворота.
Въехали на поле, подрулили к самолёту.
Длинной молчаливой вереницей облучённые шли в самолёт. И что-то настолько жуткое исходило от них, что лётчик, стоящий рядом с Сауровым, вдруг спросил:
- Сколько получили?
- Чего? - не понял Сауров.
- Рентген.
- Какая разница…
Немного помолчав, лётчик выдавил сквозь зубы:
- У меня жена, дети и мне лишнее ни к чему.
- А они твою жену, детей и тебя, умника, как раз и спасали.
Лётчик молча отвернулся.
=13=
Утром по городскому радио объявили, что, возможно, город эвакуируют на три-пять дней. Велели взять с собой теплые вещи и спортивные костюмы, чтобы жить в лесу. В палатках. Люди даже обрадовались: встретим Первомай на природе! Необычно. Готовили в дорогу шашлыки... Брали с собой гитары, магнитофоны... Плакали только те, чьи мужья пострадали.
Людмила уехала к родителям мужа. Будто очнулась, когда увидела его мать:
- Мама, Вася в Москве! Увезли специальным самолетом!
Закончили посадки на огороде. Не знали, что через неделю деревню эвакуируют. Никто ничего не знал.
Вечером Людмилу тошнило и рвало. Естественно - шестой месяц беременности.
Как плохо, как всё плохо!
Ночью он приснился, звал к себе:
- Люся! Люсенька!
Утром решила ехать в Москву.
- Куда ты такая? - плакала мать.
Собрали в дорогу и отца. Он снял со сберкнижки все деньги, которые у них были.
=14=
Сауров вернулся в город в девятом часу утра. Доложил Маломужу о выполненном задании и, наскоро перекусив в буфете, который организовали в одной из горкомовских комнат, отправился в санчасть.
Судя по красным глазам и щетине на помятом лице, ночью Печерица не спал.
- Хреново выглядишь, - посочувствовал Сауров.
- В зеркало посмотри! – буркнул в ответ Печерица.
Облучённые прибывали, пришлось выписывать всех обычных больных, даже из гинекологического отделения.
- У больницы с радиацией совсем плохо, - шёпотом, словно опасаясь, что их услышит кто не надо, переговаривались больные.
- А ты чего хотел? Мы же все фоним, как реакторы! Пропитаны радиацией!
В десять утра Саурова снова вызвали в горком.
- Больница переполнена, организуете эвакуацию ста облучённых в Борисполь, - коротко распорядился Маломуж. - Спецсамолёт ждёт к двенадцати часам.
Срок нереальный, прикинул Сауров. Но, взглянув на мрачного секретаря обкома, возражать не стал. Приедем, во сколько приедем. Не расстреляют.
В одиннадцать во внутренний двор больницы въехали четыре «Икаруса».
Несколько десятков женщин стояли и ходили у больницы, плакали и причитали, спрашивали и делились сомнениями, пытались разглядеть в окнах близких. Мужчин мало. Мужчины переживали молча, но тяжёлым было их молчание. Надежда в том молчании переплелась с безнадёгой. Тревога усиливалась ожиданием и порождала физическую боль.
На ступеньках сидела беременная женщина, стонала низким звериным голосом.
- Женщина, вам плохо?
Беременная подняла глаза. Неприятным было её лицо, рябым, опухшим, в потёках грязных слёз. Страшный взгляд, нечеловеческий. Взгляд затравленного, погибающего животного.
В начале двенадцатого началась погрузка. Парни в пижамах неторопливо шаркали больничными тапочками по бетонным ступенькам, жадно всматривались в толпу, надеясь увидеть знакомые лица.
Толпа взорвалась криками.
- Николай!.. Коленька!..
- Саша!..
- Иван, ты где? Ваня! Братан!
- Женщина, посторонитесь! Дайте пройти! Уйдите!
- О-о-охх! Как же я уйду! Мужа увидеть...
В общей череде шёл заместитель главного инженера станции Дятлов.
- Рано хороните нас, бабы! – подчёркнуто бодро, но с какой-то смущённой или виноватой бравадой громко проговорил он.
На реплику Дятлова не обратили внимания.
- Серёжа!
- Куда же тебя!..
- Иван!!! Сынок! Где ты?!
- Твою мать!..
На улицу вышел небритый Печерица с сигаретой в руках. В мятом халате нараспашку больше похож на санитара с похмелья, чем на врача.
- Отвезти нельзя? - спросил Сауров, кивая на беременную, сидящую на ступеньках.
- Все машины грязные, облучится за троих. За ней родственники обещали приехать.
На сочувствие у доктора уже не было сил. Осталась только угрюмая рациональность мышления.
Кричали люди, утробно стонала беременная, санитарки ругались с чернявым парнем, который отказывался идти в автобус.
- У меня ничего не болит! Я здоровый! Мне домой надо!
Сауров с Печерицей схватили чернявого под руки.
- Тебе жить, детей здоровых делать, - не выпуская сигареты изо рта, доверительно, словно советуя что-то интимное, втолковывал ему Печерица. - Тебя в лучшую клинику страны везут, чтобы твоё здоровье сохранить, а ты бунтуешь!
С атомной привезли ещё нескольких облучённых, наскоро осмотрели, посадили в автобусы, долго оформляли документы.
Колонна, наконец, тронулась.
Сразу за городом, вдоль дороги у села Залесского, стояли женщины. Подперев ладонями щёки, жалостливыми взглядами провожали автобусы.
Вдруг последний автобус замигал фарами. Медработники сопровождали все автобусы, но медикаменты везли только в головном. Поэтому договорились, если что - мигать. Колонна стала. Последний автобус от первых метров за сто. Из последнего автобуса выскочила медсестра побежала вперёд.
- Больному плохо!
Из головного автобуса выскочил доктор Белоконь.
- Куда?! Ты сам больной!
Отмахнулся. В пижаме, побежал с сумкой оказывать помощь.
В последнем автобусе больной в обмороке. Доктор распахнул сумку:
- Чёрт, где нашатырь…
Водитель передал ампулу из своей аптечки.
Белоконь раздавил ампулу в бинте, сунул больному под нос…
Очнулся.
Больные, пользуясь остановкой, вышли из автобусов. Одни перекурить, другие подышать свежим воздухом или сходить в кусты.
Вдруг дикий крик:
- Сынку!
Женщина бежит, с околицы увидела в сына.
Он ей «мамо», «мамо», успокаивает…
В Борисполь прибыли без приключений. Колонна остановилась возле открытого служебного въезда на аэродром. Сауров сообразил, что нет смысла кого-то искать. Пусть начальство аэропорта само вызывает их к себе. И скомандовал машине сопровождения ехать к стоящим вдалеке самолетам. За машиной тут же помчался аэропортовский «рафик».
Высказав всё, что положено говорить в таких случаях по поводу недисциплинированности, сотрудник аэропорта повёз Саурова к начальнику оформлять проездные документы.
Кабинет начальника весь в полированном дереве, грамотах и вымпелах. На столе несколько телефонов ВЧ.
- Давайте документы об оплате рейса, - протянул руку начальник аэропорта, дежурно пожурив Саурова за недисциплинированность.
- У меня только медицинские документы, - растерялся Сауров. – Это же… облучённые, с аварии! Они в тяжёлом состоянии! Им срочно требуется помощь в Москве!
- Да я понимаю… - поморщился начальник аэропорта и задумчиво отвернулся к окну.
- Если им не оказать помощь в ближайшее время…
- Да понимаю я всё! – недовольно прервал Саурова начальник. И безнадёжно махнул рукой: - Ну хоть гарантийное письмо напишите, что атомная станция обязуется оплатить и прочее…
Тяжело вздохнул, сердито пододвинул Саурову лист бумаги, положил авторучку.
От имени руководства атомной станции Сауров написал подобие гарантийного письма об оплате рейса.
Что бумага липовая, понимали оба. Но людей отправлять надо.
Вошла миловидная женщина, глянула на Саурова, как на выходца из Дантова ада, предложила кофе. Знала, видать, что привезли облучённых. Сауров толком не спал вторые сутки, устал зверски. И предложению взбодриться кофейком обрадовался.
Женщина принесла кофе в крохотной чашечке. Слизнул Сауров сладко-горький напиток, вроде как взбодрился.
- Ещё?
Кивнул с благодарностью.
Принесла вторую скорлупку с благородным напитком. Кофе чудный! Из натуральных зёрен. Возможно, из самой Африки, подумал Сауров. Летают ведь туда наши самолёты, вот и заказал начальник.
Оформил Сауров бумаги, встал с места, а красавица – официантка она, или секретарша - словно ждала, когда гость встанет:
- С вас пятьдесят шесть копеек.
Смотрит на неё Сауров оторопело и непонимающе, будто в деревенской бане услышал аглицку мову из уст собственного деда.
- У нас кофе за деньги, - приятно улыбнулась красавица.
И не может понять Сауров, где сюрреализм – там где взрыв, или здесь, с кофе.
=15=
В городе мало высотных домов, в основном низкорослые пятиэтажки. Все завидовали тем, кто имел квартиры в девятиэтажных домах, да ещё с балконами, повернутыми к станции.
На всех балконах города в эту ночь стояли люди. Смотрели на атомный пожар. С девятого этажа развороченный взрывом четвёртый блок с огненной короной над реактором был виден как на ладони. Красиво светился изнутри ярко-малиновым заревом. Не огнём обыкновенного пожара горел, а издавал какое-то свечение. Удивительное зрелище, особенно ночью. Подобного великолепия даже в кино не показывали.
Стояли горожане-зрители в радиоактивной пыли. Любовались атомным пожаром. Восхищались сполохами. Дышали радионуклидами. Выносили на балкон детей, поднимали на руках: «Смотри! Запоминай! Взорванную станцию увидеть – раз в жизни бывает, и то не у каждого!» И это люди, которые работали на реакторе! Рабочие. Инженеры. И это учителя, преподававшие в школах физику!
За десятки километров приезжали на машинах и велосипедах гости, чтобы посмотреть аварию на станции. Никто не думал, что смерть бывает такой красивой.
Та смерть не пахла могильной землёй и трупами. Запах был неизвестный. С металлическим привкусом во рту. А ещё та смерть осязаемо трогала, ощупывала людей своими невидимо грязными пальцами. И от тех касаний першило в горле, щекотало в носу, из глаз текли слезы.
Николай Чернуха с женой Светланой жили на восьмом этаже. Весь вечер к ним шли друзья и знакомые, смотреть пожар на атомной станции.
Потом у Светланы так разболелась голова, что она не спала всю ночь, глушила боль цитрамоном и слушала, как наверху топали соседи, что-то перетаскивали, стучали, коротко говорили. Наверное, вещи собирали.
Руководство и наука, сидевшие в горкоме партии, предполагали, что радиация снизится после того, как реактор завалят песком и глиной. Правда, наука в своих предположениях не была уверена… Но более уверенное партруководство утвердило мысль о недолговечности радиации. Глубоко за полночь Госкомиссия окончательно решила эвакуировать жителей, и в связи с этим дало указание рекомендовать народу одеваться легко, продукты и деньги брать на три дня, носильные вещи закрыть в шкафах, газ, электричество выключить, двери закрыть на замок. Сохранность квартир обеспечит милиция.
Постановили эвакуировать город утром двадцать седьмого апреля.
Тысячу сто автобусов из Киева и Киевской области ночью подтянули к городу. Резерв из полутора сотен автобусов стоял в самом городе. На подходе был войсковой автобатальон из двухсот с лишним автомобилей. Кроме того, подготовили три железнодорожных состава на полторы тысячи мест и два речных судна.
Выделенный заблаговременно транспорт всю ночь и часть следующего дня стоял на шоссе под гамма-лучами, набирал радиацию.
В воскресенье утром жители верхних этажей окраинных домов увидели растянувшийся по загородному шоссе и тающий в дальнем мареве двадцатикилометровый пунктир разноцветных автобусов: красные, зеленые, синие, желтые. Гнетущей была картина недвижимой автоколонны, прячущей за горизонтом свою бесконечность. Сверкали в лучах утренней зари неживыми глазницами окна машин. Будто сама жизнь остановилась.
В восемь часов по улицам уже ходили военные в противогазах.
Светлану очень волновало состояние мужа: темнобурый цвет кожи, возбуждённость, лихорадочный блеск глаз. В субботу он ездил на атомку, чтобы узнать, что к чему. Но узнать ничего не удалось. Начальство велело сидеть дома и ждать.
Когда Светлана увидела на улице солдат и военную технику, она успокоились. Раз пришла армия, всё будет нормально.
По радио объявили, чтобы жители не выходили из квартир, что, возможно, будет эвакуация. По домам бегали сандружинницы и старшеклассницы, разносили таблетки йодистого калия. У каждого подъезда стояли милиционеры без респираторов.
А на улице фонило до одного рентгена в час. При норме для эксплуатационников пять рентген в год.
Было тепло и радовало солнце. Расслаблял и заставлял быть легкомысленными погожий выходной день. Мужья курили на балконах и играли во дворе в домино. Жёны готовили завтраки, обеды, ужины, ходили в магазины, друг к другу в гости... Только были те обеды и ужины радиоактивными.
Люди не выполняли инструкций и не слушались милиционеров. Многие кашляли, жаловались на сухость в горле, головную боль. Люди удивлялись простуде в такой хороший день, некоторые бегали в поликлинику. У них меряли радиометрами щитовидки. У всех зашкал на диапазоне пять рентген, а других приборов не было. Люди сначала волновались, но чем грозят эти зашкалы, никто толком не знал, поэтому волнения быстро забывались.
Все были какие-то возбуждённые.
В воскресенье утром в райцентре Народичи открывалась районная ярмарка. Председатель райисполкома с первым секретарём, благо поле для ярмарки раскинулось недалеко, по тихой приятной погоде отправились на мероприятие пешком. За околицей, на объездной дороге, увидели приближающуюся к селу колонну автомашин. Стали на обочине.
Чёрная «Волга», шедшая во главе колонны, остановилась. Вышел Колбасенко, начальник областного автомобильного управления, поздоровался.
- На атомной станции авария.
- Серьёзная?
- А никто не знает. Велели колонну отвести в Полесское. До особого распоряжения.
Уехал.
Никаких предупреждений по ограничению мероприятий не было, поэтому ярмарку провели на славу. Со всех сёл района свезли в центр продукцию - сало, мясо, овощи, молоко, творог, масло, грибы - в общем, всё, чем богаты сельчане.
Народичи в тот день накрыло облако три рентгена в час, больше, чем в Припяти. За полтора часа сельчане набирали годовую норму эксплуатационников атомной станции. За сутки хватали дозу на шестнадцать лет.
В двенадцать часов по городскому радио сообщили, что эвакуация будет, но ненадолго - на два-три дня. Призывали не волноваться и не брать много вещей.
Чувствовала себя Светлана как-то тревожно. Что-то было не так, что-то изменилось. Навсегда.
Время от времени она выглядывала в окно и видела, что на скамье возле дома сидит соседка, вяжет. Рядом в песочке играет её двухлетний сынишка.
Болела голова, одолевал сухой кашель.
Заставила себя спуститься вниз, подошла к соседке:
- На станции авария. Нельзя на улице сидеть. Детям особенно.
Соседка приветливо улыбнулась, беззаботно вздохнула:
- Да я знаю. Муж с ночной смены пришёл, сказал, что у них авария. Велел форточки закрыть, уборку сделать дома. И на улицу ходить не велел. Прилёг отдохнуть, голова у него разболелась. Валерка шумит, бесёнок, папе спать не даёт. Вот и вышли на часок. День хороший…
- Радиация может быть!
- Да ничем, вроде, не пахнет. Мы на часок только. Папка хоть немного в тишине поспит!
В час дня по радио объявили, чтобы готовились. Через сорок пять лет после Великой Отечественной снова прозвучало страшное слово «эвакуация».
Разъяснили, что увезут на три дня, помоют, проверят. Детям рекомендовали взять учебники.
Муж Светланы всё-таки положил в портфель документы и свадебные фотографии. А Света на случай плохой погоды прихватила газовый платочек.
В половине второго колонна на шоссе дрогнула, переползла через накрытый радиоактивным облаком путепровод, втянулась в город и распалась на отдельные машины у подъездов. По радио ещё раз предупредили: одеваться легко, брать минимум вещей, через три дня вернёмся.
У Светланы мелькнула мысль: если брать много вещей, сколько же автобусов надо, чтобы эвакуировать город? «Да и весь ли город увозят? – пыталась обнадёжить себя. – Может, только один микрорайон? Может, учения такие?»
Военные на улице таинственно и непонятно говорили, чтобы никто на чудо не надеялся…
Как только объявили, что к двум часам подадут автобусы, Светлана вышла к подъезду. Муж чувствовал себя плохо, надо было занять ему место. На лавочке сидели старушки и несколько мамаш с детишками. Взрослые переговаривались возбуждённо, как дети перед необычной поездкой.
- Плащ не взяла. Погода хорошая, за три дня, чай, не изменится.
- Мама, а куда мы едем?
- На экскурсию.
- А я и денег не взяла. Раз не по нашей воле увозят, значит, и кормить должны за их счёт.
- Кормить может, и будут, а лекарство для дезактивации придётся покупать самим.
- Какое лекарство?
- От радиации одно лекарство – водка!
- Бабуль, бабуль! А куда мы едем?
- В театр, внучек, в театр.
- Хоть бы мест хватило. А то придётся стоя ехать, не знай куда!
- Автобусы, автобусы едут!
Светлана побежала за мужем.
Бабки суетливо бегали от автобуса к автобусу, что-то выгадывали.
Всех предупредили, что с животными нельзя.
- Как же они тут, три дня…
- Не положено. Оставляйте на улице.
Женщина в возрасте завернула болонку в лёгкое одеяльце, укачивала как грудного ребёнка, опасливо косилась на солдата, стоявшего у двери автобуса. Солдат подозрительно глянул на женщину – возраста она была не того, чтобы иметь грудничка.
- Внучка, внучка это… - торопливо оправдалась женщина, усиленно качая свёрток.
Старушка упрятала двух кошек в сумку, наглухо застегнула молнией.
Болонка лежала, не вырывалась, кошки сидели молча. Животные, а понимали, что их спасают...
Кошки у подъезда нервно дёргали хвостами, заглядывали в глаза людям, беспокойно мяукали. Домашние собаки суматошно бегали, рвались в автобусы, визжали, огрызались, когда их выволакивали прочь. Беспородный, но ухоженный пёс, потеряв надежду прорваться в автобус к хозяевам, сел поодаль на газон и протяжно завыл, задирая морду к небу.
- Как на покойника, - тяжело вздохнула женщина. Поняв, что сказала неуместное, испуганно оглянулась и мелко закрестилась.
Потом собаки долго бежали за автобусами.
Девочка лет семи распластала нос и ладошки по стеклу, пыталась уследить за отстающей болонкой. Пушистая собачонка мячиком катилась по газонам, перепрыгивала бордюры и ограды, иногда падала, не осилив препятствие, снова бежала… И отставала.
- Жулька… Мама, наша Жулька! – чуть не плакала девочка. – Она же никогда не гуляла одна! Мама, а большие собаки её не обидят? Мама, а мы вернёмся? Мама, а как мы найдём Жульку? Ну мама же!
- Не обидят… Вернёмся… Найдём… - негромко выдавливала хриплые слова женщина, прикрывала ладонью заполняющиеся слезами глаза.
Старшие ребята прижукли и недоверчиво помалкивали. В воздухе вместе с радиацией висела деланная бодрость и тревога. Потом тихо заплакала женщина. Не сдержалась ещё одна, заплакала в открытую, с причитаниями.
Тяжело вздохнула старушка:
- Охо-хо, грехи наши тяжкие! Коллективизация, оккупация… Теперь радиация. Сколько ж можно?! Где край мукам нашим? Когда покой обретём?
- После смерти, мать моя, после смерти, - не зная того, словами великомученика Аввакума успокоила её другая старушка, сидевшая рядом.
- Я маме говорю, - торопливо, словно хотела выговориться, рассказывала соседке женщина лет тридцати пяти, - раз эвакуация - значит, не на три дня. Такого не бывает. Детям всё взяла тёпленькое. Две сумки, продукты. А холодильники забиты, столько денег ахнули, пенсия матери, моя зарплата. Праздники ведь на носу. Я всё выгребла - и в мусор, все продукты, холодильник отключила, всё перекрыла, то, что сварила детям, - в сумки. Полсотни рублей у нас оставалось - взяла с собой. Маме взяла теплую шаль. Себе - куртку, брюки.
Мужчина на первом сиденье со скрытой яростью приглушённо ругал жену:
- Дура! Люди хоть какие-то вещи взяли, а мы стеклотарой загрузились!
- Я думала, по пути завезём матери для маринадов, - громкой змеёй шипела в ответ женщина.
Огромные сетки с трёхлитровыми банками загромождали проход.
- Утром в соседнем подъезде дедушка умер, - рассказывал один старик другому через проход. - Старый уже, долго болел. Молодая семья, двое детей и дед с ними. А тут эвакуацию объявляют. Как быть? Они к милиционеру, что у подъезда стоял. Так, мол, и так… Велели дедушку в морге медсанчасти оставить. Вызвали скорую, увезли…
- У меня сын на атомной работает, - рассказывал в ответ сосед. - Видит, дети на улице бегают, женщины с грудничками гуляют. Позвонил в штаб гражданской обороны города: «Почему, - спрашивает, - нет указаний о поведении детей на улице, о необходимости пребывания их в помещении, и так далее?» Знаете, что ему чиновники ответили? Не ваше, говорят, это дело. Решения принимать будет Москва.
Старушка-мать успокаивала взрослую дочь. За долгую жизнь она не раз лишалась дома и нажитого имущества. Первый раз её репрессировали в тридцатые годы, забрали всё: корову, лошадь, хату. Второй раз - пожар, только дочь из огня и выхватила. Третий раз – война…
- Переживём, - гладила по голове, утешала женщину старушка. – Главное, сами живы.
- Охо-хо… Будет ли конец нашим бедам?..
- Меня не покидает странное ощущение, что всё это – авария, эвакуация - происходит с кем-то. А мы – сторонние зрители, - диссонансом врезался в ахи и охи рассудительный мужской голос. - Эвакуация – несчастье. Всегда неожиданное, вызывающее шок и растерянность, независимо от того, плохо ли, хорошо ли она организована. Ураган эвакуации вырывает человека из родной почвы с корнями, и не у всех эвакуированных восстановится жизнь на новом месте…
Люди уезжали налегке, оставив всё «на территории войны». И потом, когда появилась возможность ненадолго вернуться в свои квартиры, они, словно прозрев, бросались не к «престижным» коврам, не к хрусталю, а к тем вещам, что составляли духовную ценность. Спасали фотографии близких, любимые книги, старые письма, какие-то смешные, но памятные безделушки. Люди спасали то, что было ценным для глубоко личного мира человека, живущего настоящим, выверенным по прошлому, спасали то, что в будущем станет ещё более ценным для них.
- А моё мнение такое: у нас сейчас наука большая - значит, все неполадки урегулируют. Правда, жена немного в панике, я успокаиваю её... Она хочет детей забрать и в Киев поехать. А я против. Я уверен, всё потушат, что надо сделают, и будет приказ, как нам дальше поступать. Не людские досужие разговоры надо слушать, а ждать приказ. Дозиметристов видел, проверяют уже…
Автобусы всё дальше уезжали от города, а навстречу ехали автокраны, скреперы, канавокопатели и бетоновозы, на платформах везли мощные бульдозеры и тракторы, зелёными гигантскими змеями ползли военные колонны. Эвакуированные с удивлением рассматривали грузовики с солдатами, бронетехнику.
- Гос-споди, страшно-то как! – перекрестилась старушка. - Может, война началась, да правды не говорят? Танкетки-то зачем на аварии?
- Это не танкетки, бабушка. Это броневые машины пехоты.
- Всё одно, броневые… От кого бронёй защищаться-то?
Километрах в шестидесяти от города автобусы остановились около какой-то деревни. Загромыхали жестяные двери-гормошки в ПАЗикак, тяжело и цивилизованно зашуршали, зарокотали смазанными колёсиками сейфовые двери «Икарусов», народ повалил наружу. Покидали салоны не так, как раньше, с шумам, гамом и прибаутками, радуясь, что приехали, с интересом ожидая увидеть что-то новое, готовые отдохнуть и поглазеть. Молодёжь выпрыгивала молча, с оглядками, стараясь понять, куда привезли и что будет дальше. Старики вылезали с кряхтеньем, бормотаньем и вопросами к себе и богу. Быстро густеющая толпа у автобусов становилась всё шумнее. Сквозь общий равномерный гул прорывались то плач детей, то сердитые крики женщин. Слышались какие-то призывы и команды, но на них никто не обращал внимания.
Один из водителей вытащил неизвестно откуда взявшийся у него радиометр. Плохо знакомый с «аппаратом», неуверенно жал на кнопки, щёлкал тумблерами.
- Сколько? – подошёл к нему мужчина и деловито кивнул на радиометр.
Водитель пожал плечами, пригляделся к шкале, сообщил неуверенно:
- Ноль-пять…
- Чего? – уточнил мужчина.
- Рентгена, - сообщил водитель, пристально рассматривая шкалу прибора.
- Ни хрена себе! – поразился мужчина. – На атомке столько никогда не было! Эвакуировались, твою мать! Из огня да в полымя!
Несколько «Икарусов», видимо, одного предприятия, освободившись от пассажиров, вырулили на шоссе и уехали.
Ползущую во все стороны толпу сдерживала редкая цепь солдат. С одной стороны к толпе подошли несколько дозиметристов. «Грязно… Грязно… Грязно…» – как роботы, повторяли они, дотрагиваясь до обуви и тыкая железными палками в одежды эвакуированных.
- Внимание, граждане! – через мегафон пытался навести порядок офицер.
- В лагерь, что-ли привёз, гражданин начальник? – недобро пошутил мужчина.
- Товарищи! – поправился офицер. - Вам необходимо пройти дезактивацию! Садитесь, пожалуйста, в автобусы…
- Куда садиться? Половина автобусов уехала!
Подхватив узлы и чемоданы, народ кинулся к оставшимся автобусам.
- Попрошу всех оставаться на своих местах! – не очень грозно скомандовал офицер. – Оставайтесь, пожалуйста, на своих местах! Не создавайте беспорядка! В автобусы сядут беременные и дети! Но только «чистые»! Сначала надо пройти дезконтроль!
- А «нечистых» детей здесь бросать? – истерично крикнула женщина из толпы.
- Тем, у кого повышенный фон, надо переодеться в чистую одежду!
Солдаты постепенно оттеснили толпу от автобусов, устроили проходы, в которых стали дозиметристы. Мимо дозиметристов потянулся сердитый народ.
- Грязные… - мерял дозиметрист башмачки у ребёнка. – Грязные… - мерял штанишки. – Грязные… - прикасался датчиком к волосам.
Плакали дети, что-то выкрикивали матери. Тут же суматошно распаковывали сумки, вытаскивали запасную одежду, переодевали детей, переодевались сами, не стесняясь окружающих… Не у всех было, во что переодеться… Детей одевали во взрослое, на себя надевали потёртые домашние халаты, вместо кофт накидывали платки и непонятно что… У кого переодеться не во что, выпрашивали одежду, как милостыню. Мать со слезами стригла девочку ножницами, ребёнок горько рыдал, обидевшись на уродливую причёску…
Заполнили автобусы, повезли дальше.
Часть людей расселили по деревням, большинство оставшихся двинулись в сторону Киева. Кто пешком, кто на попутках.
Какой фон мерили дозиметристы, зачем делили людей на «чистых» и «грязных»? Все смешались.
Толпы легко одетых беженцев, женщины с детьми и старики шли массой по дороге и обочинам. Редкие машины застревали в толпах, словно в стадах перегоняемого скота. А люди шли, шли, шли...
В кино показывали такое, когда в Отечественную войну народ бежал от фашистов.
Двадцатишестилетняя Марина работала в центральной библиотеке. Коллеги считали, что она не от мира сего – Марина смотрела на жизнь глазами книжных героев и мерила окружающее геройскими мерками.
Муж работал водителем на скорой помощи. Часа за два до эвакуации он заехал домой изрядно выпивший.
- Серёжа, ты же не пьёшь! – крайне удивилась Марина. – Ты же за рулём!
- Всё нормально, Мариночка, - нечётко, но без весёлости, обычной для выпившего человека, успокоил жену Сергей. – Там все пьют. Так надо! Для защиты от радиации. У нас бидоны со спиртом стоят, пей сколько хочешь. Радиация спирта боится!
Муж перекусил и уехал, а Марина осталась волноваться — пьяный за рулем!
Когда скомандовали эвакуацию, она подхватила шестилетнюю дочку Оксанку и уехала в чём была.
Поздно вечером остановились на ночь в деревне. Добравшиеся первыми уже спали на полу в школе и в клубе. Новым приткнуться некуда.
Марина, вспомнив, как в книжках про войну беженцы ночевали у добрых сельчан, попросилась в огромный кирпичный дом. К её удивлению, хозяин-куркуль не пустил их. Нет, он не боялся радиации. Не боялся, потому что не понимал, что это такое. Чего нельзя тронуть руками, того, по разумению куркуля, не было. Бога, например. И радиации. Какая радиация? Что не щиплет язык и не ест глаза, то не вредно.
Не пускал в дом от жадности.
- Не для того, - процедил высокомерно сквозь зубы, - строил, чтоб чужие жили...
Женщина, проходившая мимо, осуждающе покачала головой и позвала беженцев:
- Идёмте ко мне. Измаялась малышка, гляжу. А этот всю жизнь такой. Бог ему судия…
Другая женщина, шедшая следом, ужаснулась:
- С ума сошла! Они ж заразные!
Марина и Оксана настолько измучились, что спали, как убитые. Проснувшись, Марина не сразу поняла, где она. Чужой зал, она на диване, рядом спит дочка… Потом вспомнила – они же в эвакуации!
Поднялась осторожно, чтобы не разбудить дочь.
В зал вошла женщина.
- Проснулась? – спросила с улыбкой. – Просыпайтесь, а то медики пришли. Записать им вас надо, таблетки какие-то принесли. На нас, говорят, тоже радиация упала. Мы теперь в каком-то цезиевом пятне. Лекарства пить велели всем. Меня Надей зовут, - тягуче говорила, не переставая, хозяйка, и одновременно прибиралась в комнате – двигала на место стулья, поправляла вышитые полотенца, которые прикрывали стулья и телевизор, отодвигала занавески, чтобы солнышко заглянуло в комнату. – Вчера мы не успели познакомиться. Вы такие замученные были!
- Меня Мариной зовут. Дочь Оксанкой.
- Муж на работу с утра уехал, вернётся поздно. Он у меня механизатор… Ну, пойдём, Мариночка. А то нехорошо медиков заставлять ждать…
Марина выпила какое-то йодированное лекарство, от которого у неё словно металлическими щётками заскребло за ушами, умылась, разбудила дочку.
Хозяйка угостила их вкусным деревенским молоком.
Потом пришёл кто-то от колхозного начальства, попросил выйти на разборку картофеля – его надо было подготовить для посадки.
«Какая может быть посадка, если село в цезиевом пятне?» – удивилась Марина.
Хозяйка обрядила Марину в сапоги, фуфайку, сказала, куда идти. Оксанку оставила с собой.
- Мы с ней по дому заниматься будем. Молочка попьём, как захотим. А устанем, то и приляжем…
Перебирать картошку - работа грязная. Марина сидела с другими эвакуированными женщинами у огромных буртов холодной картошки, голыми руками отбирала чистые клубни от гнилых.
Марина быстро устала и замёрзла. Страшно болела голова, мучили слабость, головокружение, тошнота.
Разговоры крутились вокруг одного, все мечтали поскорее вернуться домой - у кого-то в квартире остались закрытыми с запасом пищи кошечка или собачка, у кого-то в ванной замоченное белье, у кого в холодильниках лежали запасы продуктов, не рассчитанных на длительное хранение.
Во дворе склада, где работали эвакуированные, на высоком столбе висел рупор-громкоговоритель. В два часа дня стали объявлять, кто кого разыскивает. Многие семьи оказались разорванными, искали даже детей.
На следующий день утром по радио объявили, чтобы все взрослые эвакуированные собрались на центральной площади села.
- Может, назад повезут? – недоверчиво обрадовалась Марина. – Надя, приглядишь за Оксанкой, если что?
- Пригляжу, - добродушно согласилась Надежда. – Мы с ней подружились. Правда, Оксаночка? Коровку будем доить, курочек и хрюшек кормить…
Всех посадили в автобусы и куда-то повезли. Оказалось, под Припять, в песчаный карьер, где их ждали горы бумажных мешков и лопат. Весь день женщины грузили песок в мешки. Вечером их, уставших до предела и наглотавшихся радиоактивной пыли, привезли обратно.
По деревне от дома к дому неслась радостная весть, что в Припяти обмывают специальным составом стены и крыши домов. Значит, скоро домой!
На следующий день всех снова собрали и автобусом повезли работать, но уже куда-то дальше. Проехали несколько пропускных пунктов, где пылали костры из ковров и зимних пальто. Говорят, люди окольными путями пробирались домой и пытались унести самое ценное. Но их ловили, вещи отбирали. Что-то жгли сразу, что-то откладывали в сторону. Куда потом отложенное делось, неизвестно.
Дни стояли ясные, пыль в салоне автобуса клубилась густая, ею и дышали...
На каждом пункте автобус останавливали. Молоденькие солдатики без каких-либо средств защиты, даже без «лепестков» на лицах, дозиметрами проверяли колеса автобуса, затем из шланга обливали их водой. Вода разбрызгивалась, от грязных колёс летела на солдатские лица и руки, на новую, ещё не стиранную форму.
Эвакуированных привезли на станцию Вильча, заставили разгружать вагоны со свинцовыми чушками весом по семьдесят килограммов каждая. Чушки маленькие, держать их неудобно. Женщины облепливали их как муравьи, мешали друг другу, надрывались.
Местные ребятишки, подобрав брошенные кем-то в лесу белые защитные костюмы, наверняка радиоактивные, напялили их на себя. Размахивая руками, гонялись друг за дружкой, путаясь в длинных штанинах. Женщины кричали, что костюмы грязные, что от них можно заболеть. Но ребятишки со смехом убежали в лес...
На следующий день Марине нездоровилось. Поднялась высокая температура, сильно болела голова. Сначала Марина подумала, что простудилась. Но когда во рту появился металлический привкус, распухли десна и нёбо, поняла, что нахваталась радиации. Женщиной она была начитанной, эрудированной.
Глаза болели и слезились, Марина постоянно закапывала в них всякие капли. Потом начался понос.
Надежда вызвала скорую. Фельдшер успокоил Надежду, что у её жилички не дизентерия, отвёз Марину в какую-то палатку за селом. Военные врачи обследовали её и сказали, что отвезут в больницу. Марина испугалась: могут завезти так, что и Оксанку потеряет, и муж не найдет, и отказалась. Её снова отвезли в село.
Марина ничего не ела, в полубеспамятстве пролежала несколько дней. Однажды утром Надежда, не выдержав, ушла за скорой. Марина, испугавшись, поднялась, с трудом натянула старенький спортивный костюм, одела Оксанку, и огородами, едва передвигая ноги, ушла в сторону шоссе.
Стояла на обочине, голосовала. Силы иссякали, а машины торопились мимо. Наконец остановились белые «Жигули». Водитель открыл дверцу:
- Садитесь.
Марина посадила на заднее сиденье Оксану, села сама. Тихонько поблагодарила:
- Спасибо вам…
И беззвучно заплакала.
- Не берут? – посочувствовал водитель.
Марина отрицательно затрясла головой.
- По вашему спортивному костюму за три километра видно, откуда вы. Поэтому не берут.
- А вы что же остановились? – обиженно прошептала Марина.
- А я тоже из Припяти...»
Мужчина довез Марину до Полесского, где на окраине в каком-то облупленном ПТУ с кучами штукатурки и битой плитки на полу припятчанам выписывали эвакуационные справки. Бумаги не было. Марина с трудом вымолила у кого-то тетрадный листок. Выпрашивая то у одного, то у другого ручку, по висевшему на стене образцу, в несколько приемов написала себе справку. Бумажку заверили, Марина с Оксаной побрела на автовокзал.
Без свидетельства о прохождении дозиметрического контроля билетов не давали. Пришлось выстоять огромную очередь на дезконтроль. Дозиметрист провёл своей «клюшкой» по костюму Марины, отрицательно покачал головой:
- Стирке не подлежит. Снять и выбросить.
- Мне не во что переодеваться, - почти прошептала Марина. – Все мои вещи при мне. И дочь.
Дозиметрист вздохнул, молча написал справку. Марина пошла выстаивать длинную очередь в кассу.
Эта эвакуация очень напоминала эвакуацию во время войны. И многие стали называть постигшую их катастрофу войной. И жизнь для них разделилась на две неровные половинки – до катастрофы и после. До атомной войны и после.
Где бы ни случилась авария, связанная с облучением людей – в Челябинске ли, на Дальнем Востоке, в Северном ледовитом океане на подводной лодке – все жертвы теперь заносили в общий список. Все облучённые стали отдельным народом – чернобыльцами.
=16=
Поначалу недоумение. Ощущение, надежда, что это игра в эвакуацию. Учения.
Но это была настоящая война. Атомная. Неизвестная война.
Чего бояться и как спасаться, никто не знал.
А эвакуация - настоящая.
Переселенцы жили в клубах, школах, детских садах. Ходили полуголодные. Деньги кончились, в магазинах купить нечего. Сотни тысяч беженцев всё скупили, всё съели.
Что творилось на вокзалах! Люди заталкивали детей в окна вагонов, лишь бы те уехали... Очереди за билетами в кассах, за йодом в аптеках. В очередях ругались матом и насылали проклятия, выпучив глаза и брызгая слюной в лица друг другу. Ругались до хрипа, хватались за грудки. Ругались и дрались. Сносили двери виноводочных ларьков и магазинов. Выламывали в окнах касс железные решётки.
Инфаркты, инсульты прямо на вокзалах, в поездах и автобусах.
Цечельская, аппаратчица бетоносмесительного узла, уехала из дома в одном халатике. Захватила с собой только паспорт и немного денег, которые быстро кончились. Добралась до Львова. Жить не на что. Штамп прописки, который показывала как доказательство своего «статуса» беженки, ни на кого не действовал. Просила пособие, не дали. Написала письмо министру энергетики Майорцу.
Десятого июля министр поставил на письме визу:
«Пусть товарищ Цечельская И.П. обратится в любую организацию Минэнерго СССР. Ей выдадут 250 рублей».
=17=
От тихого городка Наровли до станции сорок километров.
Наташа с утра пораньше отправилась на пляж. Разложила на песке коврик, разделась, легла. Воскресенье, а народу почти нет... Рано, наверное.
Солнце приятно ласкало тело с одной стороны, лёгкий ветерок возбуждающе щекотал прохладой с другой стороны.
Прибежала мама:
- Дочка, атомная станция взорвалась, люди по домам прячутся, а ты под солнцем! Радиоактивное оно!
Наташа посмеялась:
- Мама, атомные станции не взрываются!
Но мать так настаивала, что пришлось одеться и уйти.
Весь день слушали радио. Шли развлекательные передачи, как и положено в воскресенье. Известий об аварии не передавали.
Наташа после каждого бодрого выпуска новостей весело спрашивала мать:
- Ну, где твоя авария?
Вечером возле дома остановились «Жигули». Из машины выскочила припятьская знакомая Наташи, следом муж. Она - в домашнем халате, он - в спортивном трико и старых тапочках.
Подруга кричала:
- Нужно срочно выпить молока и водки! Срочно! У вас есть молоко? Купите водки!
- Удирали из города через лес, просёлочными дорогами, - рассказывал муж. - На дорогах милиция, военные посты, никого не выпускают.
Подруга слепо шарахалась по комнате, натыкалась на мебель, роняла стулья, кричала:
- Новую мебель только купила! Холодильник! Шубу сшила! Всё оставила! Что будет?! Разворуют всё! Что будет?!
Муж её успокаивал, она кричала на мужа, как на виновника аварии. Потому что он работал на атомной.
=18=
Загрузили детей в эшелон. Маленькие ревут, описались-обкакались, переодеть не во что. Одна воспитательница на двадцать человек, кидается от ребёнка к ребёнку, как перепуганная кошка между котят. Дети плачут:
- Где мама? Хочу домой!
Старшие девочки, лет по десять, помогают, успокаивают маленьких.
В первые дни детей вывозили ночью, чтобы люди не видели. Прятали беду, скрывали. Да и политики опасались, чтобы американские спутники не засекли массовую эвакуацию. Ведь на весь мир объявили, что территория вокруг станции загрязнена незначительно. А народ всё равно узнавал, когда детей повезут. Женщины на перронах утирали слёзы и крестили поезда. Несли домашнее печенье, молоко, теплую картошку. Как в войну...
Это пока недалеко уехали от аварии.
Привезли в Ленинградскую область. Там, когда подъезжали к станциям, люди крестили уже себя и уходили смотреть издали. Боялись поезда. На каждой станции его мыли.
На помывку поезда времени каждый раз уходило много. На одной станции старшие дети зашли в буфет. Буфетчица никого больше в зал не пускала:
- Тут чернобыльские дети кормятся.
Заботливая.
Мальчик, без желания ковыряясь ложечкой в мороженом, рассказывал приятелю:
- Мы оставили дома хомячка. Беленького. На три дня ему еды положили. А уехали насовсем.
Буфетчица по телефону кому-то громко и бодро докладывала:
- Они уедут, мы помоем пол с хлоркой и прокипятим стаканы...
Дети молча уставились на «заботливую» тётю.
- Ешьте, детки, ешьте… - не смутилась тётя.
В доме отдыха детей встречали врачи. В противогазах и резиновых перчатках. Забрали одежду, все вещи, учебники, конверты, карандаши и ручки, сложили в целлофановые пакеты и закопали в лесу.
Дети вымылись под душем и стали ждать, кто из них первый умрёт...
=19=
Широкие проспекты в обрамлении красивых многоэтажек – и ни одной машины. Парки и стадионы, игровые площадки рядом с детскими садами, школы – и ни одного ребёнка. В домах открыты окна, на балконах сушится бельё и вялится рыба… И ни одного человека на улицах. Ни одного человеческого лица в окнах. Ни одной человеческой фигуры в магазинах. А вечерами в домах не загорается свет.
В горотделе УВД раскрыты кабинеты, валяются стулья, разбросаны противогазы, индивидуальные аптечки, затоптан офицерский китель. Брошены книги по криминалистике, рассыпана картотека с личными делами нарушителей, чистые бланки с грифом «совершенно секретно»... Кадры из фильма об отступлении.
В камере предварительного заключения самое чистое в радиационном отношении место. Здесь после эвакуации жителей некоторое время жили ликвидаторы.
Мёртвые коридоры горисполкома. В пустых кабинетах опрокинута мебель, на полу в углах горы пожелтевших бумаг - остатки бюрократических отчетов и ненужных указаний. Распахнутые, как после налёта банды, сейфы и шкафы. Россыпи пустых бутылок из-под пепси-колы в помещениях, где заседала Правительственная комиссия. На дверях бумажки с надписями от руки: «Председатель…», «Заместитель…»… Подшивки газет с последними номерами от двадцать пятого апреля. Засохшие цветы в горшках с каменной землёй. Одуряющий запах дезинфекции - чтобы крысы не плодились.
В садах зарастает травой цветущая редиска. Лезут на забор и тыквенно перезревают огурцы. На деревьях висят, наливаются никому не нужные яблоки. Осенью упадут на землю. Почернеют, неубранные, и будут лежать скопищем чугунных ядер, присланных из средневековья.
Фантастические декорации.
Вечером частные дома без единого огонька. Жителей словно унесли тёмные силы. В забытом окне обманчиво колышется штора. Испуганно всхрипнула тронутая ветром незапертая калитка. Оглушительной жестью громыхнула по асфальту скомканная газета. Скребёт по коже то ли незакрытая дверь, то ли оторванная доска. Жутко.
На нереально пустых улицах ночью чужеродный голос или треск сухой ветки звучит кощунственно громко. Ватная тишина. Нет фоновых шумов – дальних гудков, стука техники, сигналов машин. Не слышно лая собак, щебета птиц. До того гнетущая тишина, что и в полголоса разговаривать боязно. Как в доме покойника. А покойник - город.
Окна домов помутневшие, неживые... Да, город мёртв. Этого города уже нет.
Двадцать седьмого, двадцать восьмого и двадцать девятого апреля люди с ружьями «дезактивировали» радиоактивных собак. Дворняжек, догов, овчарок, терьеров, спаниелей, боксёров, пуделей, болонок. Жулек, Шариков, Кингов, Мухтаров. Улицы покинутого города усеяли трупы. Ветер пропитался запахом мертвечины.
Впрочем, не всех собак и кошек истребили в первые дни. Братья меньшие научились бояться людей и отличать человека с ружьём от безоружного. Собаки научились молчать. Изредка, учуяв человека без ружья, выйдет какая из тёмного двора, обнюхает случайно забредшего ликвидатора или дозиметриста, воспитанно вильнёт хвостом: «Извини, я думала свой...»
В эвакуированных деревнях «предприимчивые» псы объединились в стаи, сожрали радиоактивных кошек. Дичая, нападали на домашний скот, угрожали людям...
Второго-третьего мая эвакуировали население из десятикилометровой зоны вокруг АЭС. Пятого-шестого мая эвакуировали население и скот из тридцатикилометровой зоны.
На границе между тридцатикилометровой зоной и Полесским районом - трасса «Полесское-Припять». По ней ездят солдаты в масках, поливают асфальтированную дорогу, чтобы радиоактивной пыли не было. И здесь же, по обе стороны дороги - поля колхоза имени Куйбышева. Колхозники сеют. Пыль столбом. Но тракторист и двое помощников на сеялке - без масок.
Пройдет немного времени и солдатам присвоят статус участников ликвидации последствий аварии. А колхозники долго будут обивать пороги чиновничьих кабинетов, прежде чем их признают хотя бы пострадавшими.
Мимо солдата с дозиметрическим прибором на груди проходит череда людей. Солдат дотрагивается металлическим кругляшом к одежде, обуви, волосам проходящих и монотонно, как автомат, сообщает:
- Чисто... Чисто... Грязно... Вытряхните одежду в сторонке... Следующий... Чисто... Сильно грязно... Переоденьтесь...
Очередь идёт быстро, но не уменьшается. Дозиметрист устал и отупел от бесконечного «чисто» и «грязно».
Вытряхивание одежды не помогает, переодеваться почти не во что, переодевались в пижамы и домашние тапочки, в спецовки и халаты - лишь бы в «чистое».
- С домашними животными нельзя!
Молодой мужчина открыто подошёл к пропускному пункту с овчаркой.
- Мы вместе воевали в Афгане. Вот документы, вот статья из газеты. Пёс не простой, миноискатель. Многих наших спас. Мы оба контуженные. Хотите, стреляйте нас, ребята, хотите, здесь оставляйте – но я его не брошу, он и мне жизнь спас.
Ребята не звери.
- Остриги его, сколько сможешь, и выстирай с мылом…
Звонят с соседнего КПП:
- У нас тут две девочки с собаками. Мы хотели собак застрелить, а девочки вцепились, плачут: стреляйте нас вместе с собаками! Что делать?!
- Помойте и постригите, может стрелять и не придётся.
Солдаты на КПП в обычной одежде, без респираторов. Начальство запретило пользоваться средствами химзащиты. Чтобы не раздражать население.
Жара. Людей вывезли, скотину забили, туши закопали.
Эта деревня в «пятне», её эвакуировали. А соседняя – «чистая». Солдатики в трусах и сапогах на школьной спортплощадке гоняют футбол. В поле работают трактора: дыр-дыр-дыр. И местный партбосс докладывает начальнику покрупнее, что работа ведётся, планы боронования-скирдования перевыполняются, панические слухи опровергнуты, радиация устранена идеологическим натиском.
Крестьяне копаются в огородах. Дети на улице играют в песке. Работают магазины: костюмы, платья, колбаса, маргарин. Продукты и товары даже не прикрыты целлофаном. Не продукты, а радиоактивные отходы... В щитовидках у сельчан сто, двести, триста допустимых доз.
На скамейке у дома молодая женщина кормит ребенка грудью. Грудное молоко радиоактивно. Чернобыльская мадонна.
В выселенных деревнях магазины разграблены, решетки на окнах выломаны, мука, сахар под ногами, конфеты... Разбросанные банки... Хозяйничали соседи из «чистой» деревни. Вещи из «грязной» деревни перекочевали к ним. Колхозники из соседней деревни убирают здесь урожай, увозят сено в тюках. Прячут в сено швейные машинки, мотоциклы, шубы, телевизоры. Солдаты на КПП не помеха, в качестве пропуска – «лечебный» самогон. Выменивали на самогон трактора, сеялки. Одна бутылка – вывезти телевизор. Десять бутылок - мотоцикл. Деньги никого не интересуют. Коммунизм.
Приехала команда учёных, проверять уровень радиации. Хоть и жарко, но одеты по инструкции, ни сантиметра открытой кожи. Брюки, водолазки, головные платки или шляпы, респираторы. Прибежали босые ребятишки в маечках. Весёлые, любопытные глаза. Носы, облупившиеся от солнца – или от радиации? Выгоревшие непокрытые головенки.
- Дядь, а это что? Тёть, а это зачем?
Изредка подходят взрослые. Смущаясь и волнуясь, расспрашивают, что их и детей ждет в будущем, что делать, чтобы дети росли здоровыми.
- Увозить надо детей и лечить.
- Ну как их увезёшь… У нас же хозяйство, скотина… Это не в городе, запер квартиру и уехал отдыхать. Скотина, она каждый день есть хочет. Да и огороды… Вон жара какая! Не польёшь огурцы три дня – сгорят! Можно же профилактику какую… Говорят, йод надо пить?
- Профилактика - это в первые дни. Даже в первые часы. А если честно – перед взрывом. Ваши щитовидки уже забиты радиоактивным йодом. Бросать всё – и увозить детей надо!
- Ну как же, бросать… - вздыхают колхозники и плечи у них опускаются от безнадёги. - Разве скотину бросишь? Она ж каждый день есть хочет… Огороды…
=20 =
Председателя Хойникского общества охотников Виктора Иосифовича Вержиковского вызвали в райисполком:
- Значит, такое дело, главный охотник. В зоне осталось много домашних животных - кошки, собаки, скотина. Чтобы не случилась эпидемия, их требуется отстрелять. А это по твоей части.
На следующий день Вережковский созвал охотников. Объявил, что, мол, так и так... На основной работе сохраняется зарплата. За «охоту» премия.
От возможности пострелять в бегущее, в живое мало кто отказывался. Инстинкт. Азарт.
- А как же без защитных средств, Осифыч? Сам же сказал: зона!
Вережковский почесал в затылке, крякнул с досады. Защитных средств в исполкоме не дали, о людях не подумали.
Пошли гуртом в исполком. Секретарша направила в гражданскую оборону. У гражданской обороны защитных средств нет. Даже респираторов.
- Нету! Где я возьму? – развёл руками полковник и сердито хлопнул папкой с бумагами по столу. – Ничего у меня нету! Планы и отчёты есть, а респираторов нету!
Вережковский поехал на цементный завод, разжился масками.
Охотники посмеялись над тоненькими плёночками от цементной пыли, но поняли, что других средств защиты от радиации не будет.
Сколотили две бригады. К каждой прикрепили ветврача и человека с санэпидстанции. Был еще трактор с ковшом и самосвал.
Трактор и самосвал, понятно для чего - возить и закапывать «добычу». А ветврач и эпидемиолог зачем?
Распорядок простой: выпили для дезактивации, загрузились в кузов самосвала, поехали. По просёлочным дорогам, да в кузове - пыль столбом. Но охотники в масках.
Солдат встречали. Те в респираторах, в перчатках, на бронетранспортерах. Смеются над «охотниками», над их «защитными костюмами» – рубашками с короткими рукавами и повязочками на носу.
В этих рубашках и сапогах «охотники» домой возвращались. Радиоактивную грязь несли в семьи.
Каждый день «дезактивировались» водкой.
- Мужики, рецепт знаю хороший, чтоб в радиации по мужскому делу не ослабнуть! – хохотнул Серёга, двадцатилетний парень, у которого все разговоры, даже про похороны, соскальзывали на постельную тему. - Ложку гусиного помета на бутылку водки. Два дня настоять и пить.
- По сколько пить?
- Дозу каждый подбирает сам, методом проб и ошибок.
- А если лишнего?
- В этом деле лишнего не бывает.
- Частушку слышали новую? «Запорожец» - не машина, киевлянин - не мужчина. Если хочешь быть отцом, оберни яйцо свинцом».
Приехали в деревню. Собаки дома сторожат. Хозяев ждут. Обрадовались гостям, хвостами пыль метут.
Убивать таких легко. Домашние. Позовёшь – бегут. И понять не могут: за что люди их убивают?
Стреляли в домах, в сараях, на огородах. Потом вытаскивали тушки на улицу, грузили в самосвалы. Неприятно, конечно.
Аквариум на окне. С рыбками.
Сергей камнем в окно. Стёкла вдребезги.
- Ну и зачем? – незло упрекнул Микола, сорокалетний мужик, работавший в паре с Сергеем.
- Сказали же, всю живность, во избежание эпидемии, - усмехнулся Сергей.
- Какая ж от аквариума эпидемия? Может, триппер? – подковырнул Микола Сергея на его любимую тему.
- Всё равно б сдохли. Только дольше мучились бы.
Сергей подобрал где-то черепаху, подложил под переднее колесо самосвала, скомандовал:
- Наезжай!
Водитель покрутил у виска пальцем:
- Она ж тебе не грецкий орех, чтоб колоть.
- Фокус! Я в армии служил когда, мы уазиком переезжали – и ничего! Выдерживает!
Водитель безразлично пожал плечами, со скрежетом переключил скорость, медленно подал машину вперёд. Панцирь хрупнул, стрельнул во все стороны мокрым. Грязно-красный шлепок испачкал штаны Сергея.
- Гля-кось! Не выдержал! – удивился Сергей. – А уазик выдерживал!
- Так в моём самосвале шесть твоих уазиков! – похвастал водитель.
- Нет, я думал, выдержит, - разочарованно почесал затылок Сергей.
Микола вошёл в калитку двора. Раздался выстрел, визг издыхающей собаки.
- Отнеси! – крикнул Сергею. – Экскриментатор…
У ворот лежала крупная дворняга. По двору бегали кролики. Микола открывал клетки, выпускал нутрий. Вокруг ходили куры, совершенно не боясь людей.
- Чё ты их пускаешь? Сразу бы, за ноги, да об угол, - посоветовал Сергей, выволакивая к машине убиенного пса.
- Да ну их к чёрту! Нутрии в пруд убегут, а эти… куда хотят. Всю мелочь изничтожать, это ж мы до зимы не закончим!
Сергей кинул труп собаки в кузов, пошёл вслед за машиной к следующему дому.
Посреди дороги лежала обожравшаяся лиса, дышала, как запалённая. По ней ходили куры, склёвывали что-то в шерсти...
- Вон у японцев была Хиросима, - рассуждал Микола, догоняя Сергея. - Так они сейчас на первом месте в мире. Может, и нам на пользу пойдёт радиация...
- Что наделали, сволочи! – ворчал Сергей, выходя из дома.
- Кто? – спросил Микола, прицеливаясь в лису. Но раздумал стрелять и опустил ружьё. – Нет, далеко, подойдём поближе, там я её и возьму.
- Мародёры, кто… Двери повыбивали, окна повыбивали. Внутри всё разграбили. Хотел магнитофон себе подыскать... Да здесь слушать! – оправдался Сергей. – Скучно же! Всё вычистили, одни ложки алюминиевые валяются на полу.
Зашли в следующий дом. Навстречу кинулась собака. Сергей навскидку взял её на выстрел. Собаку отшвырнуло к противоположной стене, по полу растеклась лужа. Запах пороха смешался с запахом свежей крови.
- Вот сволочь! – удивился Сергей, растирая уши и успокаивая звон в голове от грохота выстрела. – Хорошо, ружьё наготове было, а то бы за глотку схватила!
- Да ладно, за глотку. Между ног она тебе метила. Любишь приврать.
- Это ещё хуже. Может, бешенная?
- Щенков она защищала, вот и кинулась, - пояснил Микола, заглядывая в дверь зала. – Ты мне советовал за ноги и об угол. Вон, тебе клиенты. Работай!
В зале, на половичке у дивана сгрудились штук пять щенков.
- А я пока маманьку отволоку.
Сергей наклонился над щенками, потеребил их за спины. Один щенок игриво куснул Сергея за палец, другой лизнул ладонь.
Сергей подхватил кусачего щенка за шкирку, поднял на уровень глаз, встряхнул. Щенок извивался, пытаясь укусить державшую его руку.
Сергей удивлённо хмыкнул, оглянулся, выбирая стену пожёстче. Пачкаться об окровавленных щенков не хотелось. С хрустом посворачивал щенкам головы, собрал, понёс к машине.
Микола увидев охапку трупиков, покачал головой, вздохнул.
- Жалко, что ль? – осклабился Сергей.
- Оно, конечно, неприятно, - согласился Микола. – Мы, как каратели в войну. По той же схеме действуем. Военную операцию проводим.
Он помог Сергею перекидать щенков в кузов машины.
- Приезжаем, берем в кольцо деревню, прочёсываем… Вон! – Микола указал на худого, грязного котёнка, сиганувшего из травы и по глупости залезшего в глиняную крынку, валявшуюся рядом с домом.
Сергей подхватил крынку, что есть сил швырнул о стену дома. Крынка раскололась вдребезги, на землю упал оглушённый котёнок. Сергей додавил его сапогом, кинул в кузов.
Заслышав людей, в хлеву призывно захрюкала, завизжала оголодавшая свинья.
- Да её, чтобы погрузить, подъёмный кран надо! – возмутился Сергей.
- Выпусти, пусть бежит, к чёрту, - разрешил Микола.
Во дворе умирал привязанный на цепь сторожевой пёс. Ни еды, ни воды поблизости не было. Исхудавший, со слезящимися глазами, обессилено рычал, едва поднимая морду.
Сергей пристрелил пса, выпустил свинью. Свинья выскочила из хлева, сокрушая плетни, с гуканьем помчалась в сторону пруда.
Свернули в переулок. У двери старенькой саманной избушки стоял Семён, пожилой мужик, работавший в районном посёлке завхозом при школе, курил, прислонившись спиной к косяку, лениво постукивал в дверь каблуком.
- Открывай, бабка! Мы не бандиты. Мы санэпидемстанция. Мы только скотину актируем. Тебя не тронем. И барахло твоё трогать не будем.
- Никак женсчину нашёл! – хохотнул Сергей. – Повезло, а!
- Ага… На такую и ты не позаришься. Старушка тут... Одна в деревне... Закрылась в хате, а у неё пять котов и три собаки. Может, оставим ей живность?
- Оставь… - пожал плечами Микола. – Пять котов и три собаки… Чем она их кормить будет? Оголодают и сожрут бабку.
Сергей принёс ломик из соседнего двора, принялся вскрывать дверь.
- Всё равно запирать не от кого…
- А мародёры?
- Думаешь, у бабки в зале японский телевизор стоит?
- Бандиты! Тюремщики! – ругалась из-за двери бабка и призывала на головы мужиков всякие беды.
- Бабуль, работа у нас такая. Мы ж тебя добром просили… Нам только скотину твою актировать. Сожрут они тебя!
Оставили бабке одну кошку и собаку, которая поменьше, остальных «актировали».
«Очистили» переулок до конца, сели курить.
- Пустые деревни... Как она одна? – удивился старухе Семён. - Тут же с ума сойдёшь!
- Под горою пашет трактор, на горе горит реактор. Если б шведы не сказали, до сих пор ещё б пахали, - пробормотал частушку Сергей.
- Пахнет, как в рентген-кабинете, - заметил Микола.
- Нет, йодом пахнет, как в хирургии. Я лежал, помню...
- По-моему, кислятиной несёт, - высказал своё мнение Сергей.
- Шесть километров до реактора... – сообщил Семён.
Откуда-то выскочил чёрненький кобелёк. Сергей, не вставая, стрельнул в него. Отдачей «охотника» опрокинуло на спину.
- Чего балуешь! – упрекнул Сергея Микола.
- Убежал бы, - оправдался Сергей, поднимаясь с земли.
- Добивай теперь, - кивнул Микола на извивающегося подранка.
Сергей похлопал себя по бокам, проверил патронташ.
- А у меня патроны кончились. Дайте кто-нибудь.
- Нету…
- И у меня кончились…
- Так добей, - велел Микола.
- Чё его добивать, - отнекнулся Сергей.
Пошёл к подранку, схватил за задние лапы, швырнул в кузов.
- С верхом уже. Поехали к могильнику.
Двое сели в кабину, один стал на подножку, тронулись.
По идее, могильник надо копать на высоком месте, чтобы грунтовые воды были далеко, дно застилать целлофаном. Но целлофана не было, копали, где придётся. Чаще углубляли уже сотворённую природой яму или овражек.
Самосвал вывалил трупы. Недобитым оказался не только чёрный кобелёк. Несколько пищали. Плакали. Кобелёк карабкался на стену, подрагивая головой от напряжения.
Ногой в яму спихнули, махнули трактористу: «Закапывай!»
- Убивать лучше издалека, чтобы не встретиться глазами.
- Учись метко стрелять, чтобы не добивать.
- Какие глаза! Это мы, люди, что-то понимаем, а они просто живут. Ничего они не понимают!
- Лошади, когда их ведут на убой... Они плачут...
- Душа есть у всякой твари. Косуля раненая... Подойдёшь, а у неё глаза человечьи. Она тебя ненавидит. Или мольба: пощади! я тоже хочу жить!
- Охота и война – это мужские занятия. Для настоящих мужчин.
- Я не могу признаться сыну... Он думает, что папа каждый день ходит с ружьём кого-то защищать. По телевизору показывают солдат, а сын спрашивает: «Папа, ты как солдат?»
- Катится по лесу Колобок. - «Колобок, куда ты катишься?» - «Я не Колобок, я ежик чернобыльский». Ха-ха-ха...
- Человек, животное, все одинаково умирают. Насмотрелся я в Афгане... У них кровь, и у нас кровь. У нас болит, и у них болит…
- Мурки, Шарики… Работа у нас такая… И нечего душу впутывать…
«Биомогильники». Братские могилы животных.
Через десять дней после аварии министр здравоохранения УССР Анатолий Романенко первый раз выступил по радио и телевидению. Советовал гражданам чаще мыть головы, делать влажные уборки и держать закрытыми окна. Убеждал: «Ничего серьёзного! Верьте мне, как министру!»
Именно, как министру, ему и не верили.
7. Какие-то профессора
=1=
Двадцать шестого апреля Василий Борисович Нестеренко, директор Института ядерной энергетики Академии наук Белоруссии, был в командировке в Москве. Там по секрету узнал об аварии.
Переполошившись, стал названивать в Минск, первому секретарю компартии Белоруссии Слюнькову. Один, два, три раза звонит - не соединяют! Дозвонился до помощника, с которым был хорошо знаком:
- Я звоню из Москвы. Свяжите меня со Слюньковым, у меня срочная информация. Аварийная!
Несмотря на то, что Нестеренко звонил по правительственной связи, как только он начинал говорить об аварии, телефон тут же разъединялся. Соответствующие органы наблюдали, слушали. И это, когда директор Института ядерной энергетики Академии наук Белоруссии, профессор, член-корр, звонит первому секретарю ЦеКа!
Часа два понадобилось, чтобы трубку всё-таки взял Слюньков.
- Авария серьезная! По моим подсчетам радиоактивное облако движется на Беларусь. Нужно срочно проводить йодную профилактику населения. На расстоянии ста километров от станции необходимо убрать всех людей и животных!
- Мне уже докладывали, - недовольно отговорился Слюньков, - там был пожар, его погасили.
- Это - обман! Очевидный обман! – не выдержал и перешёл на крик профессор.
- Я приму к сведению информацию, - закончил разговор Слюньков и положил трубку.
=2=
Заведующий лабораторией Института ядерной энергетики Академии наук Сергей Петрович Муромцев стоял перед распахнутым окном в своём кабинете.
Институт расположен за городом, в лесу. Сергей Петрович любил перед началом работы постоять у открытого окна, подышать свежим, чистым воздухом, полюбоваться молодой зеленью. Чудесная погода! Весна.
Сергей Петрович удивился: почему-то сегодня на подоконник не залетают синички, которых он прикормил за зиму, вывешивая в форточку кусочки колбасы. Может, кто-то переманил, подумал он с ревностью.
Зазвонил телефон.
- Сергей Петрович! – почти кричал в панике коллега с институтского реактора. - На воздухоочистительных фильтрах приборы показывают рост активности в двести раз! Мощность дозы возле проходной - около трех миллирентген в час!
У Муромцева лоб покрылся испариной. Три миллирентгена - это предельная доза для радиационно опасных помещений. И работать при таком фоне можно не более шести часов. Авария? Где?
- Директору доложили?
- Он в Москве!
- Что могло случиться… Разгерметизировалась оболочка тепловыделяющего элемента в активной зоне? – предположил Муромцев.
- Проверили - норма.
- Может, перевозили контейнер из радиохимической лаборатории, повредили внутреннюю оболочку и загрязнили территорию? Если так, пятно не отмоешь, придётся экскаватором вместе с асфальтом убирать…
По внутреннему радио объявили:
- Сотрудникам не рекомендуется выходить из здания… Закрыть окна…
Муромцеву стало неприятно до тошноты. Значит, авария.
- Ладно, закрывай окна, - мрачно пошутил он и положил трубку.
Институтский двор моментально опустел. Ни человека на улице. Жутковато. Необычно.
Через некоторое время в кабинет Муромцева вошли дозиметристы. «Светил» стол, «светила» одежда, стены...
Сергей Петрович заволновался ещё сильнее, беспокойно заходил от стены к стене.
- Во всех кабинетах так, не только у вас, - «успокоил» Муромцева дозиметрист.
- Подождите секундочку, не уходите! – попросил Муромцев.
Он торопливо вымыл голову над раковиной. Посмотрел на дозиметр – активность уменьшилась. Надо переодеться.
«Неужели ЧП в нашем институте? – ломал голову Муромцев. - Утечка? Как теперь дезактивировать автобусы, которые развозят сотрудников по городу? Насколько широко разошлось пятно загрязнения? Или всё же…»
Позвонили на Игналинскую атомную, она рядом. У них тоже паника - приборы орут. Позвонили в Чернобыль. На станции не отвечал ни один телефон...
К обеду выяснилось, что над Минском радиоактивное облако. Активность йодная. Значит, авария на каком-то реакторе...
Муромцев дёрнулся позвонить домой жене, предупредить. И вспомнил, что все телефоны в институте прослушивают. Но жена ничего не знает! Дочь после занятий пойдёт гулять с подружками. Будут есть мороженое. А везде фонит, и сильно! Позвонить?! Но могут быть неприятности. Не допустят к секретным работам...
Муромцев не выдержал, поднял трубку:
- Слушай меня внимательно, - без предисловий начал он, услышав голос жены.
- Что? - перебила жена.
- Закрой форточки, все продукты - в полиэтиленовые пакеты. Надень резиновые перчатки и протри мокрой тряпкой всё, что можно. Тряпку – в мусоропровод. Сохнущее на балконе белье - опять в стирку, - скороговоркой выдавал информацию Муромцев, пока не успели отключить телефон.
- Что случилось? – недоумевающее спросила жена.
- Разведи две капли йода в стакане воды, выпей сама, полстакана дай выпить дочери. Дочь гулять не пускай. Вымой голову...
- Да что...
Не дав жене договорить, Муромцев бросил трубку. Жена должна понять, сама работает здесь, в институте.
В пятнадцать часов выяснили - авария на чернобыльском реакторе...
Вечером, как всегда, сотрудники возвращались в Минск на служебном автобусе. Ехали молча. Изредка через силу переговаривались о постороннем. Тема аварии на атомной станции закрытая, за пределами института обсуждению не подлежит. Обо всём другом здесь разгорелись бы ожесточённые споры. Но на запретную тему профессора и доктора наук даже шёпотом боялись друг с другом заговорить. Никто никому не доверял. «За разглашение» можно лишиться партбилета. А это всё равно, что получить чёрную метку.
Перед дверью квартиры лежала мокрая тряпка. Значит, жена всё поняла. Молодец.
В прихожей Муромцев разделся до трусов, чтобы сразу же пойти купаться. Неожиданно захлестнула ярость... К чёрту эту секретность! К чёрту страх!
Схватил телефонный справочник, телефонные книжки жены, начал звонить всем подряд:
- Я сотрудник Института ядерной энергетики. Над Минском радиоактивное облако...
И перечислял, что надо предпринять: вымыть голову, закрыть форточки, бельё с балкона - опять в стирку, выпить йод.
- Спасибо, что предупредили.
Ни расспросов, ни испуга.
«Они мне не верят или не в силах осознать величину катастрофы!» – поражался спокойствию людей Муромцев.
=3=
Первым же поездом профессор Нестеренко уехал в Минск. Ночью не спал, маялся в раздумьях. Утром примчался домой. Сразу - мерить у сына щитовидку. Сто восемьдесят микрорентген в час!
- Нужен йодид калия, - обратился к жене. – Есть в аптечке?
- Нету. А что им лечат? – пожала плечами жена.
- Обычный йод есть? На полстакана киселя пару капель сыну, а нам с тобой – по четыре капли.
Пошли на кухню разводить йод.
- Надо срочно проводить йодопрофилактику, а они даже об аварии информацию скрывают. Учёных никто не слушает! Науку и медицину втянули в политику. Тысячи табу, партийных и военных тайн... Всех убедили, что мирный атом так же не опасен, как торф и уголь. Суеверие веры... Но факты… Что можно говорить против фактов!..
Мысли в голове метались перепуганными зверьками, выскакивали бессвязными фразами.
В тот же день, двадцать седьмого апреля профессор выехал в Гомельскую область, граничащую с Украиной, чтобы получить достоверную информацию. В Брагине «светило» тридцать тысяч микрорентген в час, в Наровле - двадцать восемь тысяч... Люди пахали, сеяли. Готовились к Пасхе, пекли куличи...
- Радиация? А шо це таке?
Рентгены, бэры... Язык инопланетянина. Профессора с его фоном встречали, как сумасшедшего:
- О чём вы, профессор? Никакой команды не поступало.
- Но должно же начальство!..
- Начальство? Да, запрашивало сводки, как идёт сев, какими темпами…
Вернулся в Минск. На проспекте торгуют пирожками, мороженым, мясным фаршем, булочками. Под радиоактивным облаком.
Двадцать девятого апреля в восемь утра профессор вошёл в приемную Слюнькова. Не принимает. Настырно сидел до вечера. В половине шестого из кабинета Слюнькова вышел известный белорусский поэт. Увидел профессора, поздоровался:
- С товарищем Слюньковым обсуждали проблемы белорусской культуры.
- Скоро некому будет развивать культуру, - взорвался профессор, - и читать ваши книжки будет некому, если мы сейчас не отселим людей из-под Чернобыля! Людей надо спасать, а не… проблемы культуры обсуждать!
- Да что вы так волнуетесь, - снисходительно успокоил профессора поэт, владеющий информацией. - Там уже всё погасили.
Поздно вечером профессор прорвался-таки к Слюнькову. Обрисовал картину, которую видел вчера.
- Надо спасать людей! Я звонил на Украину, там началась эвакуация...
- Что это ваши дозиметристы по городу бегают, панику сеют! – пожурил профессора Слюньков. - Я советовался с Москвой, у нас всё нормально... На атомной станции работает Правительственная комиссия. Ликвидацией занимается армия, военная техника. А вам я бы не рекомендовал сеять панику среди населения. Это на руку врагам.
- На нашу землю из чернобыльского реактора уже выброшены тонны радиоактивного цезия, йода, свинца, стронция и плутония… Радиоактивности хватит на три сотни хиросимских бомб. Надо говорить о физике, а вы говорите о врагах… Надо отселять людей…
- Вы, профессор, горячитесь лишнего… - недовольно прервал монолог учёного Слюньков. – Есть люди посведущее нас с вами. Срывать народ с места команды не было… Посеем панику, а отвечать кому?
- Рано или поздно, но отвечать придется. Вы оправдаетесь… Я, мол, тракторостроитель, бывший директор завода, в радиации не разбираюсь… Но я-то физик, учёный, имею представление о последствиях! Прислушайтесь к мнению учёных! – молитвенно сложил руки профессор. И тут же безнадёжно махнул рукой. - Нет, вы не прислушаетесь. Кто мы для вас? Какие-то профессора, какие-то физики осмелившиеся учить центральный комитет…
- Заговор невежества и корпоративности! – кипятился профессор дома, рассказывая жене о непробиваемости партаппаратчиков. - Принцип их жизни: не высовываться. Потрафлять начальству. Если не угодишь вышестоящему руководству, тебя не повысят в должности, не туда пошлют, дадут не ту дачу. Гнева сверху боятся сильнее, чем радиации. Каждый ждёт звонка, приказа, ничего не предпринимает сам.
Жена сочувственно кивала головой.
- По инструкции гражданской обороны при угрозах ядерного нападения и радиоактивного заражения надо срочно проводить йодную профилактику населения, - стучал пальцем в стол профессор. - Это в случае войны. Только все знают, что войны не будет, а требования и учения гражданской обороны – чтобы отставным полковникам было чем заняться! Игры для взрослых. Но попробуй, напиши, что какой-нибудь план не составил! А тут... Три тысячи микрорентген в час! Но они же вне плана! Они ни одной отчётности не нужны! Они показатели портят!
Профессор нервно ходил по комнатам, возбуждённо всплескивал руками, будто взывал к небесным силам.
- И боятся наши руководители не за людей, а за власть. За свою власть, за свои места. Всем же известно, что Слюньков ждёт назначения в Москву, собирается на повышение. Наверняка, Горбачёв ему уже звонил. Мол, вы там, белорусы, не поднимайте паники, Запад и так шумит.
Профессор наткнулся на стул, зашипел от боли, с видом обиженного ребёнка потёр ушибленное колено.
- Ну, дрожите вы за свои места - так есть же способы сделать профилактику без объявлений, без паники... Добавить йод в водоемы, из которых берут питьевую воду, добавить в молоко. Ну, почувствовали бы люди не тот вкус воды, не тот вкус молока... Есть же запасы препаратов на случай ядерной войны. И лежат они без пользы на складах... А выйдет срок хранения – выбросят!
=4=
Жена Муромцева работала в инспекции по охране природы. В инспекции ждали каких-либо указаний, а указания не поступали... В штате инспекции профессионалов почти не было, особенно среди руководства: полковники в отставке, бывшие партработники, пенсионеры или неугодные. В другом месте проштрафился, его в инспекцию. Сидит, шуршит бумажками.
Вместо того, чтобы увозить куда-нибудь детей или искать таблетки, они днями слушали радио. Обрадовались, когда услышали, что создана правительственная комиссия, что следственная группа ведёт расследование. Ждали, что вот-вот найдут преступников, накажут. Мгновенно воскресла забытая сталинская терминология: «враги советского народа», «агенты западных спецслужб», «происки врагов социализма», «вражеская диверсия». Мало кого интересовала информация о рентгенах и кюри, все говорили о шпионах и диверсантах.
Зашумели, заговорили отставные полковники и политработники после выступления в Москве белорусского писателя Алеся Адамовича, призвавшего спасать народ от радиации. Как они его ненавидели! Фантастически! Под радиацией оказались их дети, их внуки, но не они, а писатель кричал миру: спасите! На партсобраниях, в курилках - все ругали писак:
- Лезут не в свое дело!
- Распустились!
- Существует инструкция!
- Субординация!
- Что он понимает? Он не физик!
- Есть ЦеКа, есть генеральный секретарь!
Вот так же, наверное, и в тридцать седьмом году заплёвывали, заклёвывали и сдавали товарищей…
Вечером Муромцеву позвонил друг. Физик-ядерщик, доктор наук.
- Хотим поехать с детьми на майские праздники к родителям жены, на Гомельщину.
- Ты с ума сошёл! – заорал на него Муромцев. - Оттуда же рукой подать до Чернобыля! Ты же профессионал! Ты чему больше веришь – своим знаниям или той лапше, которую вешают тебе на уши газеты и телевизор?!
Муромцев орал. Он, наверное, своим ором спас детей друга...
=5=
Профессора Нестеренко не принимали, откровенно морщились при его появлении... В больших кабинетах он вытаскивал дозиметр из портфеля и прикладывал к щитовидкам секретарш и личных водителей, сидевших в приемной.
- Смотрите, какое превышение! – тыкал аппаратом в носы секретарш.
Ничего не понимая в цифрах и шкалах, перепуганные угрозами профессора, они пропускали его к руководству.
- Ну, что вы, профессор, истерики устраиваете? Вы один, что ли, о народе печётесь? Люди всё равно от чего-то умирают: одни от курения, другие в автомобильных катастрофах. А иные сами на себя руки накладывают, - заканчивали с намёком, испытующе глядя на неугомонного учёного.
Смеялись над украинцами:
- На коленях в Кремле ползают, выпрашивают деньги, медикаменты, дозиметрическую аппаратуру. А наш Слюньков за пятнадцать минут разобрался и доложил обстановку: «Все нормально. Справимся своими силами». Его сверху похвалили: «Молодцы, братцы-белорусы!»
Начальники йод принимали. Когда их потом обследовали, у всех щитовидки были чистые. Без йода это невозможно. Своих детей втихую вывезли, от греха подальше. А под Минском для них держали специальное стадо. Каждая корова с номерком и прикреплена к индивидуальному молокопотребителю: Бурёнка давала молоко для первого секретаря, Пеструха для второго… Персонально. Специальные земли для выпаса, специальные парники для овощей... Спецконтроль...
Сотрудники института не вылезали из командировок, составили карту загрязненных районов. Весь юг в красном. Проверяли детей в деревнях. Мальчиков, девочек. Тысяча пятьсот, две тысячи, три тысячи микрорентген. Свыше трех тысяч. Эти девочки уже никого не родят. На них генные метки.
Поездка вдоль Припяти. Стоят палатки, люди отдыхают семьями. Купаются, загорают. Они не знают, что уже несколько недель купаются и загорают в радиации.
- Миленькие, вы слышали, что на атомной станции авария?
- Слышали. Пожар, говорят. Но уже потушили!
- Притушили. Но радиации станция выбросила больше, чем в Хиросиме. Нельзя купаться и загорать, здесь всё радиоактивное!
Недоумение.
- А почему радио и телевидение молчат?
С учёными всегда ездил сопровождающий из местной власти, из райкома. Отдыхающие смотрели на представителя местной власти. Он молчал. По лицу было видно, мучился: доложить или не доложить? Ведь предупреждали, что информация об аварии и радиоактивном заражении – секретная и разглашению не подлежит! В то же время жалко людей.
И не знали учёные, донесет представитель или не донесет. Каждый делал свой выбор.
Профессор забросал начальников письмами, докладными записками. Во все инстанции рассылал карты, цифры. Четыре папки по двести пятьдесят листов. Факты, только факты... На всякий случай скопировал документы. Одна копия лежала в служебном кабинете, вторую спрятал дома. Жена спрятала.
Приехал из командировки - папки исчезли...
Профессор продолжал писать, выступать. Надо спасать людей! Срочно отселять!
Из института забрали всю аппаратуру для радиационного контроля. Конфисковали без объяснений.
Звонили домой, угрожали, не представившись:
- Перестань, профессор, пугать людей! Сошлем туда, где Макар телят не пас. Забыл, как до пятьдесят третьего года жили? Напомним!
Давили на сотрудников института. Запугивали.
Профессор написал в Москву.
Вызвал президент Академии Платонов:
- Белорусский народ когда-нибудь вспомнит тебя, ты много для него сделал. Но плохо, что написал в Москву. Очень плохо! Требуют, чтобы я снял тебя с должности. Зачем ты написал? Разве не понимаешь, на кого замахнулся?
- Но у меня карты, цифры.
- Могут посадить в психичку. Или в автомобильную катастрофу попадёшь. Или заведут уголовное дело. За антисоветчину. Или за ящик гвоздей, не учтенных институтским завхозом.
Уголовное дело завели.
Профессор слег с инфарктом.
***
Выписка из протокола № 5 заседания Оперативной группы Политбюро ЦК КПСС по вопросам, связанным с ликвидацией последствий аварии на Чернобыльской АЭС 4 мая 1986 г.
По состоянию на 4 мая всего госпитализировано 1882 человека. Общее число обследованных достигло 38 тыс. человек.
Выявлено поражённых лучевой болезнью различной степени сложности 204 человека, в том числе 64 ребенка. В тяжелом состоянии находятся 18 человек. С момента аварии число умерших составляет 2 человека (помимо 2 погибших в самом начале).
8. Госкомиссия
=1=
Николай Иванович Рыжков, Председатель Совета Министров СССР, ночевал на загородной даче. Рано утром двадцать шестого апреля собирался на службу. Уже в коридоре его остановил звонок. Рыжков взял трубку служебного телефона цвета слоновой кости.
- Извините, что беспокою, - раздался из трубки взволнованный голос министра энергетики Анатолия Ивановича Майорца, - кажется, ЧП на Чернобыльской атомной... Беда…
- Кажется или ЧП? – властно перебил Рыжков. – Или беда? Подробней и конкретней!
Рыжков терпеть не мог, когда подчинённые не владели информацией по докладываемому вопросу.
- Подробностей пока нет. Связываемся с Чернобылем. Но люди, находящиеся там, говорят о взрыве…
Рыжков недовольно поморщился и глянул на часы.
- Через полчаса буду у себя в кабинете. Надеюсь, за это время успеете связаться и узнать, что случилось на самом деле, а не пересказывать, что говорят.
Рыжков закончил фразу с некоторым сарказмом. Звонит, а информации никакой!
Николай Иванович пережил много аварий. Были и страшные. Сообщение о неприятностях на Чернобыльской станции его почему-то задело. Он ехал в Кремль и сердито перебирал варианты, стараясь вычислить, насколько же тяжела авария, что министр энергетики осмелился беспокоить Председателя Совета Министров на даче.
Войдя в кабинет, Рыжков подошёл к столику с множеством телефонов, нажал кнопку прямой связи с Майорцем
- Выяснили, что случилось?
- В час двадцать три минуты на четвертом блоке Чернобыльской атомной электростанции произошел мощный взрыв, вызвавший пожар.
Рыжков уточнил, ещё надеясь на лучшее в шахматной игре с судьбой, и, словно бы отдавая противнику не особо важную фигуру:
- Где взрыв? В машинном отделении?
- Нет, - ответил Майорец, - взрыв в реакторе. И пожар.
Взрыв в реакторе - это страшно. Пожар в реакторе – ещё страшнее.
- Авария по коду «Один, два, три, четыре», - добавил Майорец.
Рыжков тяжело вздохнул. Значит, кроме пожара, есть разрушения, жертвы и выход радиации. Последствия могут быть самыми неприятными. Судьба не удовлетворилась жертвой второстепенной фигуры в шахматной игре с ним и сделала ход, нарушавший гармонию на половине доски Председателя Совета Министров.
- Что Брюханов?
- Общие фразы. Ничего конкретного. Боюсь, сам толком не знает.
- Срочно отправляйся на станцию с министерской комиссией, - перебил Рыжков Майорца, - осмотри всё и доложи реальную картину. А я вызову совминовских спецов, прикину состав Правительственной комиссии и отправлю их следом. Думаю, председателем комиссии назначу Щербину.
В одиннадцать утра постановление о создании Комиссии было подписано. Почти до обеда помощники разыскивали по телефону заместителя Рыжкова, председателя Бюро по топливно-энергетическому комплексу Бориса Евдокимовича Щербину, который накануне улетел на газовые промыслы в Оренбургскую область.
Щербине не сиделось в кремлёвских кабинетах. Объектом его внимания была вся страна.
В течение пяти рабочих дней недели непрерывно шли заседания Политбюро и Президиума Совмина, другие протокольные мероприятия. Времени для поездок на предприятия и стройки подведомственных отраслей не было. А без личного ознакомления на месте с положением дел Борис Евдокимович не принимал никаких решений и открыто говорил об этом руководству, исповедующему кабинетный стиль работы.
Щербина со своей командой вылетал на объекты спецрейсом в пятницу вечером и возвращался в воскресенье вечером. Как шестидесятипятилетний шеф выдерживал эти чудовищные нагрузки, постоянное недосыпание, нерегулярное питание и прочие неудобства, подчинённые не понимали. Молодые не выдерживали его темпов работы, и засыпали на заседаниях от усталости.
У Михаила Степановича Цвирко, начальника Всесоюзного строительномонтажного объединения Союзатомэнергострой, утром двадцать шестого апреля сильно болела голова. Жена намерила высокое давление и прогнала мужа в поликлинику четвёртого Главного управления при Минздраве СССР.
В одиннадцать часов Цвирко позвонил из поликлиники на работу узнать, как идут дела на стройках объединения.
- Михаил Степанович, Чернобыльская стройка сводку не передала, - пожаловалась главспец техотдела Еремеева. - Главный инженер сказал, что у них авария. Людей с пятого блока отпустили домой. А вас разыскивает Майорец.
Цвирко позвонил помощнику министра.
- Михаил Степанович, дорогой, ну куда ты запропастился! - возбужденно кричал из трубки помощник. – С утра ищу тебя, не могу найти. На Чернобыльской станции авария. Срочно собирай вещички и езжай в аэропорт «Быково». Полетишь с комиссией на аварию!
В аэропорту, в депутатском зале ожидания, уже прохаживался заместитель министра Александр Николаевич Семёнов. Сказал, что в Чернобыле обрушились фермы перекрытия машзала четвёртого блока.
- Грязь есть? - спросил Цвирко.
- Грязи нет, - исподтишка перекрестил живот Семёнов. - Все чисто.
Устроившись в удобном мягком кресле депутатского зала, Цвирко принялся размышлять о возможных причинах обрушения. Брак строительных конструкций? А могли и монтажники напортачить. Строили и сдавали к срокам, гнали – давай, давай! Ладно, с этим потом разберёмся, сейчас надо думать, как подогнать краны, чтобы поставить фермы на место. Проблема в техническом плане сложная.
Подъехал заведующий сектором ЦК КПСС Марьин. Цвирко хотел пожаловаться, что фермы ставить – большая работа, но Марьин опередил его:
- Обрушились фермы машзала и шатер над реактором, - проговорил он с выражением страдающего от зубной боли человека, и безнадёжно махнул рукой.
- Да ты что! – всплеснув руками, хлопнул себя по ляжкам поражённый Цвирко. - А грязь есть?
- Удивительно, но грязи нет, - Марьин покосился с опаской через правое плечо и незаметно перекрестился. - И самое главное - реактор цел. Прекрасный реактор! Умница Доллежаль, такую машину сконструировал!
Задача усложнялась. Цвирко стал думать, как подступиться кранами к центральному залу.
Опытного, цепкого, делового, десятилетиями строившего заводы, Михаила Степановича Цвирко недавно буквально силой посадили в кресло начальника Союзатомэнергостроя. Цвирко сопротивлялся всеми силами, божился, что атомных станций отродясь не знает, что дело это ему непонятное. Но ЦК и министр приказали, пришлось сказать «есть».
Устройства АЭС Цвирко не знал, поэтому сразу взялся за плановые показатели. Маленького роста, плотный, почти толстый, в далеком прошлом боксер с расплюснутым в боях носом, широкоскулый, лысый, с плотно сжатыми в боксёрской привычке челюстями, с чуть раскосыми голубыми глазами татарского богдыхана, Цвирко в течение года заставил отстающее объединение выполнять плановые задания.
Начальства Цвирко откровенно боялся. Если случался какой срыв, он хватался за голову:
- Нас же убьют! Нас же убьют! Объяснений никто слушать не будет...
Но больше всего он боялся радиации, поскольку ничего в ней не понимал.
К четырём часам в зал ожидания прибыли старший помощник Генпрокурора СССР Шадрин, министр энергетики и электрификации Майорец, референт Щербины Драч, заместитель министра здравоохранения Воробьев и другие члены комиссии, всего шестнадцать человек.
В салоне Як-40 уселись на расположенные друг против друга красные диваны. Округлый, упитанный, даже жирный Майорец, поелозив задом и основательно устроившись, пояснил, что за компания собралась:
- В Союзатомэнерго создана комиссия по расследованию причины аварии. Председателем комиссии назначен Геннадий Александрович Шашарин, заместитель министра по атомной отрасли. Все мы знаем его как атомщика-профессионала высокого класса. Он отдыхал в Ялте и присоединится к нам в Киеве. Заместителем Шашарина назначен главный инженер Союзатомэнерго Прушинский. Ну а мы им в помощь. Кроме того, мы – часть Правительственной комиссии по расследованию причин аварии, руководителем которой назначен Щербина.
Майорец надолго замолчал. На его холёном одутловатом лице блуждала еле уловимая улыбка. Казалось, он изумлён внезапно свалившимся на его голову взрывом энергоблока. Изумлен, но не испуган. Испугаться он не мог, ибо не понимал, что авария на станции может быть ядерной катастрофой. Он был уверен, что произошла обычная крупная поломка.
Возможно, он клял себя: «И зачем я пришел в эту неведомую энергетику, взвалил на плечи строительство и эксплуатацию атомных электростанций, в которых ничего не понимаю? Зачем ушёл от родных электромоторов и трансформаторов?»
Молча переждали тряскую пробежку самолёта по бетонке, натужный взлёт, во время которого то и дело приходилось сглатывать слюну, чтобы не закладывало уши.
Услышав, что моторы запели низко и ровно, увидев в иллюминаторы, что самолёт поднялся на хорошую высоту, заведующий сектором атомной энергетики ЦК КПСС Владимир Васильевич Марьин облегчённо вздохнул и стал радостно докучать соседей:
- Главное, что меня обрадовало - атомный реактор выдержал взрыв. Молодец академик Доллежаль! Отличный реактор разработал. Брюханов разбудил меня звонком в три часа ночи: «Страшная авария, - говорит, - но реактор цел. Непрерывно подаём охлаждающую воду...»
Марьин по профессии инженер-строитель электростанций. Человек прямой и ясно мыслящий, трудолюбивый, динамичный, работоспособный и интеллектуально развивающийся, но в вопросах эксплуатации атомных станций тоже не разбирался. Рыжий, крупнотелый, с громовым басом, сильно близорукий, в роговых очках с толстыми стёклами и слабый здоровьем. Его мучили частые спазмы сосудов головного мозга, дело доходило до потери сознания и вызовов неотложки.
- Я думаю, Владимир Васильевич, - очнулся от раздумий и поддержал оптимистичные рассуждения коллеги Майорец, - мы долго в Припяти не засидимся...
То же Майорец повторил и в самолете АН-2, на котором Правительственная комиссия из аэропорта «Жуляны» летела в Припять. Услышав оптимистические рассуждения Майорца, министр энергетики Украинской ССР Скляров возразил патрону:
- Двумя днями вряд ли обойдёмся. В Припяти радиация...
- Брюханов же докладывал, что грязи нет! – возмутился Цвирко.
- Не паникуйте, товарищ Скляров, - осадил подчинённого Майорец. – Мы должны в кратчайшие сроки восстановить разрушенный энергоблок и включить его в энергосистему.
Члены комиссии и представить не могли, что они становятся свидетелями события, которое войдет в историю человечества наравне с атомной бомбардировкой Японии. А может и превзойдёт его.
=2=
На аэродромчике между Припятью и Чернобылем комиссию встречали генерал Бердов, секретарь горкома партии Гаманюк, председатель горисполкома Волошко, местное начальство поменьше. Подъехал и Кизима на «уазике». Единственный из всего начальства рулил сам.
Шашарин с Марьиным попросили Кизиму свозить их к аварийному блоку.
Выехали в Припять. На шоссе всё чаще встречались автобусы и легковые машины. Это началась самоэвакуация. Люди с семьями и радиоактивным барахлом, не дожидаясь разрешения местных властей, покидали город.
Километров за десять до Припяти небо стало краснеть, будто предвещая ветреный день. И чем ближе к городу, тем картина становилась величавее. Огромное, в полнеба багровое, точнее, малиновое зарево полыхало, как над металлургическим заводом, как над фантастическим извергающимся вулканом. Над жерлом поднимался белый, в несколько сот метров высотой, столб дыма. Картина была настолько нереальной, что походила на гигантские декорации сказочного спектакля.
Увидев разрушенный блок, Марьин некоторое время вместе со всеми ошеломленно молчал. Справившись с шоком, нервно поправил толстые очки и басисто возмутился, указывая перстом в сторону развалин:
- Вот! Докатились! В этом ужасе не только Брюханов и Фомин виноваты! И наши недоработки там есть!
Вдоль дороги валялись обломки дымящихся тепловыделяющих элементов.
- Сильно, видать, рвануло. Вон куда забросило… - пробормотал Шашарин.
Машина проехала кордон оцепления, свернула на промплощадку. Дорога под колесами, обычно светло-серого цвета, была чёрной, как свежеукатанный асфальт. Подрулили к торцу четвертого блока, остановились рядом с завалом.
Молча вышли из машины. Стояли без респираторов и защитной одежды. Кругом валялись графит, обломки топлива. Блестели на солнце сдвинутые с опор барабаны сепараторы, сильно помятый аварийный бак СУЗ.
Ни у кого и мысли не возникло, что уровень радиации в районе катастрофы в сотни раз выше уровня радиации, которая была после ядерного взрыва в Хиросиме!
Марьин в сердцах пнул графитовый блок, выматерился.
«Нет, не бак взорвался…» – удручённо подумал Шашарин.
Давило грудь, жгло глаза, першило в горле, появилась какая-то внутренняя суетливость, желание драпануть отсюда.
Кизима ходил по атомным развалинам, опасаясь радиации не больше, чем опасался бы её на развалинах обыкновенного дома, разводил руками, сокрушённо качал головой и тяжело вздыхал, как хозяин, лишившийся жилья:
- Строишь, строишь, а теперь вот… Ходи по разрушенным плодам труда своего. Несколько раз уже был здесь… Каждый раз надеюсь – а вдруг мираж?
Он как-то беззащитно, словно выпрашивая что-то, взглянул на москвичей. Вяло махнул рукой и безнадёжно закончил:
- Нет, не мираж! Даже щипал себя… От размазни Брюханова ничего другого и не ждал. Такое должно было случиться рано или поздно.
Сели в машину. Объехали вокруг станции, молча разглядывая картину хаоса. Затем отправились в бункер.
В бункере сидели Прушинский, Рязанцев и Фомин с Брюхановым. Брюханов заторможено смотрел в никуда. Но команды исполнял быстро и услужливо. Перевозбуждённый Фомин излишне суетился перед гостями, его воспалённые глаза сверкали нездоровьем.
В коридоре горкома к Шашарину подошёл начальник ГО станции Воробьёв.
- Почему не оповещается население? – спросил он замминистра, поздоровавшись.
- Боимся паники, - вздохнул Шашарин. - Да и партийные органы сопротивляются.
- Какие именно: городские, областные, республиканские? – напористо уточнял Воробьёв.
Напористость насторожила Шашарина.
- А вы, собственно говоря, кто такой?
- Начальник гражданской обороны станции Воробьёв, - весомо представился Воробьёв.
- А… Понятно... – буркнул Шашарин. И Воробьёву тоже стало понятно, что начальник гражданской обороны станции для замминистра даже менее значителен, чем свадебный генерал к концу свадьбы, когда народ, по причине изрядной нетрезвости, теряет почтение к заслугам и регалиям. - А где главный инженер? – спросил Шашарин, и, обойдя Воробьёва, как неживое препятствие, пошёл в кабинет первого секретаря.
Около шести вечера члены комиссии и местное руководство собрались в кабинете первого секретаря горкома на совещание.
- По информации, полученной от руководства станции, положение тяжёлое, но контролируемое, - глядя вниз и чуть в сторону, словно рассказывая о совершённой провинности, начал докладывать Геннадий Александрович Шашарин, заместитель министра энергетики и электрификации СССР. - В реактор подаётся охлаждающая вода. Вероятно, часть трубопроводов порвана и не вся вода попадает в реактор. Возможно, реактор частично повреждён. Для уточнения ситуации Прушинский и специалисты-физики из Института атомной энергии… - Шашарин запнулся, подбирая слово, которым можно определить деятельность названных товарищей, - продолжают собирать информацию. Ждем их возвращения и доклада с минуты на минуту.
Шашарин видел графит на земле, куски топлива, но признать, что реактор разрушен, не хватало сил. Страшную реальность сознание допускало к себе постепенно, дозировано. В голове билась мысль, на которую не было ответа: что делать?
- Здесь нужна коллективная оценка. И... Похоже, вокруг четвертого блока высокая радиоактивность...
- Анатолий Иванович! - громовым басом продолжил натужно-неторопливую речь Шашарина Марьин. - Мы только что были с Геннадием Александровичем возле четвертого блока. Страшная картина! Ужас! Завалы, пожарная гарь, кругом графит. Я даже пнул графитовый блок, чтобы удостовериться, что он всамделишный. Всамделишный! – надрывно пожаловался Марьин. - Откуда графит? Откуда столько графита? – криком возмутился он и даже взмахнул руками.
- Может быть, частично выбросило из реактора... Частично... – всё ещё не хотел признать реальность Шашарин.
- Брюханов?! - министр возмущённо повернулся к директору АЭС. - Вы докладывали, что радиационная обстановка нормальная. Что это за графит?
Брюханов, пудрено-бледный, с красными распухшими веками, вяло встал. Как обычно, долго молчал. Он всегда долго молчал и думал, перед тем как сказать что-либо. Теперь у него было над чем много думать.
- Трудно даже представить... – сказал, наконец, подавленно. - Я думал, это графит, который мы получили для пятого энергоблока… Но тот на месте. Значит, не исключён выброс из реактора... Частичный... Но тогда...
Брюханов нервно сглотнул. Во рту сохло даже от мысли, что - «тогда». А думать о том, что делать, у него не было ни сил, ни воли.
- Анализы показывают наличие графита и реакторного топлива на территории АЭС… - беспомощно продолжил он.
- Какие анализы! – снова возмутился Марьин. – Я же говорю – мы ходили по графиту! Пинали ногами куски графита!
Марьин недовольно покрутил головой и буркнул в полголоса, отвернувшись от Брюханова, как от неприятного человека:
- Анализы у него…
Брюханов молчал, не решаясь закончить страшной мысли. Но все его поняли. И тоже молчали. Ответственным за катастрофу хотелось как можно дальше отодвинуть нелёгкий момент признания. Хотелось, чтобы злая весть сама собою материализовалась, чтобы вина незаметно размазалась на всех и поровну.
- Похоже, вокруг блока высокая радиоактивность, - выделил слово «высокая» Шашарин. - Замерить точно не удаётся. Нет радиометров с нужным диапазоном. Которые есть – маломощные, все зашкаливают. Думаю, фон очень высокий. На станции был один толковый радиометр, но его похоронило в завале...
- Безобразие! - буркнул Майорец. – На всю станцию один радиометр… Заваленный! Почему на станции нет нужных приборов? – спросил он раздражённо и искоса посмотрел на Брюханова, как на врага.
- Произошла непроектная авария. Случилось немыслимое... Мы запросили помощь гражданской обороны и химвойск. Скоро должны прибыть... – вяло оправдывался Брюханов.
- Что же произошло? – всё больше раздражался Майорец. - В чём причина?
- Пока неясно, - вздохнул Шашарин.
- Надо срочно остановить реактор! – сердито указал пальцем в стену Майорец. - Почему он у вас работает?
- Реактор заглушен, Анатолий Иванович. Более того, реактор находится в «йодной яме», то есть глубоко отравлен...
- Анатолий Иванович, - бодро вклинился Гаманюк, первый секретарь Припятского горкома партии. Он счёл, что в обсуждение пора внести оптимистическую струю. Не все, мол, паникуют. Мы, ответственные партийные товарищи, меры принимаем, и паники не допускаем. - Несмотря на сложную и даже тяжёлую ситуацию на аварийном блоке, обстановка в городе деловая и спокойная. Никакой паники и беспорядков. Обычная жизнь субботнего дня. Дети играют на улицах, проходят спортивные соревнования, идут занятия в школах. Даже свадьбы справляют. Сегодня вот справили шестнадцать комсомольско-молодежных свадеб. Кривотолки и разглагольствования пресекаем. Директор АЭС Брюханов ежечасно дает сводки в Киев и нам, что радиационная обстановка в пределах нормы, так что ждём указаний высокой комиссии...
- Я думаю, надо дать задание товарищу Брюханову подготовить мероприятия по восстановлению четвёртого блока, - недовольно, но всё же примирительно прервал оптимистичные словоизлияния партаппаратчика Майорец.
Семёнов, заместитель министра, согласно закивал головой.
- Да, поручить товарищу Брюханову и товарищу Конвизу, - добавил он. – Надо что-то делать…
Затем докладывал Геннадий Васильевич Бердов - высокий, седовласый, генерал-майор МВД, заместитель министра внутренних дел УССР. Он прибыл в пять утра в новом мундире при золотых погонах, с мозаикой орденских планок на груди. Все утренние часы генерал провёл рядом с АЭС, поэтому и мундир его, и седые волосы были страшно грязными, радиоактивными, впрочем, как и у всех. Седые волосы придётся состричь под нуль, новый мундир выбросить.
- Анатолий Иванович, - спокойным голосом докладывал генерал Бердов. - В пять утра я был в районе аварийного энергоблока. Наряды милиции перекрыли все дороги к АЭС и посёлку. Милицейские наряды закрыли подступы к местам рыбалки на водохранилище пруда-охладителя.
Генерал Бердов догадывался об опасности, но не представлял, насколько она ужасна на самом деле. Его милиционеры без средств индивидуальной защиты все до одного переоблучились.
- В Припятском отделении милиции сформирован и действует оперативный штаб. Прибыла тысяча сотрудников МВД из соседних районов. Задействованы усиленные наряды транспортной милиции на железнодорожной станции Янов. Здесь к моменту взрыва находились составы с ценнейшим оборудованием, по расписанию приходили и приходят пассажирские поезда.
Генерал исподлобья, оценивающе взглянул на Майорца и сделал неожиданный для всех вывод:
- Локомотивные бригады и пассажиры ничего об аварии не знают. Погода жаркая, окна вагонов открыты. Железная дорога проходит в пятистах метрах от аварийного блока. Надо закрывать движение поездов, решать вопрос об эвакуации. На случай эвакуации населения тысяча сто автобусов уже подогнаны к городу и ждут указаний Правительственной комиссии.
Из собравшихся здесь государственных мужей только генерал правильно оценил обстановку, хотя не владел специальными знаниями в атомной области.
- Я предлагал эвакуацию ещё рано утром, - воспользовавшись паузой, глухо сказал Брюханов. Ему захотелось показать, что умная мысль об эвакуации ему пришла гораздо раньше, чем генералу, которого слушали с таким вниманием. - Запрашивал Москву, товарища Драча. Но мне сказали, до приезда Щербины ничего не предпринимать.
- Что вы мне все про эвакуацию талдычите?! - взорвался Майорец. И Брюханов понял, что министр взорвался после его слов. Промолчи он, и реплика генерала об эвакуации была бы воспринята спокойно. - Паники захотели? Надо остановить реактор, и всё прекратится. Радиация придет в норму. Что с реактором, товарищ Шашарин?
- Реактор в «йодной яме», Анатолий Иванович, - в очередной раз терпеливо напомнил Шашарин. - Операторы, по данным Фомина и Брюханова, заглушили его...
- По данным Фомина и Брюханова? – недобро усмехнулся министр. - Почему здесь нет операторов? С ними тоже надо поговорить!
- Операторы в медсанчасти, Анатолий Иванович... В очень тяжёлом состоянии...
- Кто осматривал реактор? – насупившись, спросил Майорец. - В каком он состоянии?
- Осмотр реактора с вертолета производили Прушинский и представитель главного конструктора аппарата Полушкин. Сделаны снимки. Товарищи вот-вот должны подойти...
- Что скажет гражданская оборона? - спросил Майорец.
Встал начальник штаба гражданской обороны АЭС Воробьев.
- Имеющийся у меня прибор фиксирует высокие радиационные поля. На диапазоне двести пятьдесят рентген зашкал в районах завала, машинного зала, центрального зала и в других местах вокруг блока и внутри. Нужна срочная эвакуация, Анатолий Иванович, - заключил Воробьев.
Майорец болезненно поморщился.
- Не усугубляй, - шикнул на подчиненного Брюханов.
- Ну чего вы все паникуете? Чего вы паникуете? – быстро встал с места заместитель министра здравоохранения СССР и ожесточённо зажестикулировал, будто разгоняя ос. – Обстановка в городе не настолько сложная, чтобы вести разговор об эвакуации. Надо выяснить всё, оценить… Как мы будем выглядеть перед руководством, если примем ничем не обоснованное, опрометчивое решение?
Встал представитель Минздрава СССР Туровский, мрачно глянул на своего замминистра, недовольно качнул головой:
- А как мы будем выглядеть, если люди пострадают? Я считаю, Анатолий Иванович, необходима срочная эвакуация. То, что мы увидели в медсанчасти... Я имею в виду больных... Они в тяжёлом состоянии. Полученные дозы, по первым оценкам, в три-пять раз превышают летальные. Этот буро-коричневый ядерный загар... Бесспорна диффузия радиоактивности на большие расстояния от энергоблока...
- А если вы ошибаетесь? - недовольно спросил Майорец. Всегда приглаженный и заторможенный, сегодня он то и дело терял контроль над собой. - Я разговаривал по телефону с Николай Иванычем Рыжковым, он просил трезво оценить ситуацию… Разберёмся в обстановке и вынесем правильное решение. Но я против эвакуации. Опасность явно преувеличена... Давайте-ка перекурим это дело, товарищи.
Объявили перерыв. Министр и Шашарин вышли в коридор покурить.
Прушинский, Полушкин, Марьин и зампред Госатомэнергонадзора членкорр АН СССР Сидоренко облетали на вертолёте разрушенный блок.
Картина открылась удручающая. Крыша машинного зала разворочена, отовсюду торчат рваные металлические решётки, искореженная арматура. Рухнувшие стены образовали завал. В развалины превратились и верхние этажи корпуса, примыкающего к зданию реактора. На кровлях окружающих построек лежат выброшенные конструкции активной зоны, графитовые блоки и части урановых сборок. Поблескивают на солнце застывшие потоки битума, в горячем болоте которого ночью вязли пожарные. На уцелевших участках крыши беспорядочно змеятся спутавшиеся рукава пожарных шлангов.
На месте реактора сочно-красным и светло-жёлтым светится пятно. На жёлтом выделяются яркие квадраты ячеек реактора, и это при солнечном свете. Значит, температура там за тысячу градусов. Круглое «око» реакторной шахты словно прищурено. Огромное металлическое «веко» верхней биозащиты развернуто и раскалено до ярковишнёвого цвета. Из «прищура» вырывается пламя и дым. Будто зреет и вот-вот лопнет гигантский ячмень.
- Зависните прямо над реактором, - сквозь грохот мотора и свист винтов прокричал пилоту Прушинский. Затем скомандовал фотографу: - Снимайте!
Фотограф сделал несколько снимков.
Вместо центрального зала сплошные развалины. Обрушены мостовой кран и разгрузочно-загрузочная машина. На крыше блока вспомогательных систем реакторного отделения валяются погнутые балки, светлые осколки панелей стен и перекрытий, покореженные топливные сборки. Яркими зигзагами сверкают на солнце нержавеющие трубы. Завал из изуродованных трубопроводов, битых армированных конструкций и оборудования поднимается наклонно от земли до выступавшей из крыши квадратной вентиляционной трубы. Радиус основания завала около ста метров.
Под завалом погребён Валерий Ходемчук. Ночью в этом хаосе, в смертельной радиации искал своего подчиненного начальник смены реакторного цеха Валерий Иванович Перевозченко. Здесь и днём-то не проберёшься!
- Складывается впечатление, что помещение главных циркуляционных насосов разрушено взрывом изнутри! – прокричал коллегам Прушинский.
В завале видны толстые длинные трубы, похоже, коллекторы. Примерно на отметке плюс двадцать четыре коллектор упирается концом в длинную трубу опускного трубопровода. Стало быть, трубопровод взрывом выбросило из шахты прочноплотного бокса. На полу, точнее, среди бесформенных нагромождений на месте бывшего пола, весело поблёскивают сдвинутые с опор стотридцатитонные барабаны-сепараторы, сильно погнутые трубопроводы обвязки, свисают консолями куски бетонных панелей перекрытий и стен. Стены сепараторного помещения снесены полностью, за исключением огрызка со стороны центрального зала. Между этим огрызком и завалом - зияющий чернотой прямоугольный провал. Это проём в помещение верхних коммуникаций реактора. Похоже, часть оборудования и трубопроводов «выдуло» оттуда. Значит, и там был взрыв...
Торцевая стена реакторного зала уцелела до основания аварийного бака СУЗ. Именно в этом баке, по докладу Брюханова, произошёл взрыв гремучей смеси, разрушивший центральный зал. Ну и что же тогда разрушило помещения главных циркнасосов, барабанов сепараторов, прочноплотный бокс? Нет, товарищ Брюханов. Ты или не владеешь информацией, или вводишь нас в заблуждение.
На голубом от солнца асфальте и на крыше видны антрацитовые куски графита и пакеты графитовых блоков. Графита очень много, чёрные россыпи графитовой кладки реактора. Графит значит только одно...
Хватит тешить себя детской надеждой, что реактор цел. Пора смириться с реальностью и признать, что произошло несчастье, страшную величину которого не предполагали даже специалисты, проектируя системы по предотвращению атомных катастроф.
Реактор взорван.
Это кошмар.
Вертолёт завис в восходящем потоке радиоактивности. Все молча смотрели на смердящего радиацией мёртвого атомного монстра. Грохотал мотор, посвистывали вращающиеся лопасти, но вряд ли кто слышал грохот и свист.
- Непонятен механизм разрушения станции, - прокричал Прушинский на ухо Полушкину. - Графит не мог оказаться на крыше. Такое впечатление, что под реактор заложили несколько тонн взрывчатки и взрывом подбросили реактор вверх… А под крышей он уже сам взорвался…
У торцевой стены машзала брошены красные коробочки пожарных машин.
Справа блестит водной гладью пруд охладитель. На золотых песчаных берегах яркими детскими сандаликами сгрудились лодки и катера...
Чёрный прямоугольник бассейна выдержки отработавшего топлива. Без воды.
«Топливо в сухом бассейне расплавится», - подумал Прушинский.
- Десять бэр, - крикнул пилот, глянув на дозиметр. - Сегодня ещё не раз придётся...
- Отходим! - приказал Прушинский.
Вертолёт повернул на Припять.
- Да, ребятки, это конец... - задумчиво прокричал представитель главного конструктора Константин Полушкин.
А в ушах у Прушинского звучал ночной голос Брюханова, оптимистично докладывавшего о ЧП:
- Взорвался бак аварийной воды СУЗ. Реактор цел. Подаём воду...
«Так цел или не цел реактор?» – мучил себя Прушинский.
В очевидное не верилось. Но картина разрушения реактора явная… Может быть он всё же ошибается? А вдруг ошибается! Бывают же невероятные случаи, когда и в очевидных обстоятельствах люди ошибаются! Гос-споди! Пусть случится невероятное – пусть он фантастически ошибается!
Прушинский и Полушкин вошли в здание горкома.
В коридоре курили Шашарин и Майорец.
- Вот, кстати, Прушинский и Полушкин! – обрадовался Шашарин.
Невысокий и поджарый, осунувшийся и побледневший, на фоне упитанных тяжеловесов, Шашарин выглядел игрушечным. Обычно приглаженные каштановые волосы торчали перьями во все стороны. Бледно-голубые глаза за огромными стеклами модных очков смотрели затравленно, не мигая. Все были в это время затравленные и растрёпанные. Все, кроме аккуратного Майорца с ровненьким розово-картинным пробором, с ничего не выражающим круглым лицом. А, может, с непонимающим.
- Доложите, что увидели с вертолета, - распорядился Майорец.
- Анатолий Иванович! – сильно затягиваясь и окутывая себя клубами дыма, бодро начал Прушинский. - Мы вот с Константином Константиновичем Полушкиным осмотрели аварийный блок с воздуха. С высоты двухсот пятидесяти метров.
Бодрый голос Прушинского вдруг резко ослаб, стал похож на голос тяжело больного человека, потерявшего надежду на выздоровление:
- Блок разрушен...
Да и сам Прушинский вдруг как-то сник, обвис, как костюм, повешенный на кол.
- Разрушена главным образом монолитная часть реакторного отделения: помещения главных циркуляционных насосов, барабан-сепараторные, центральный зал. Верхняя биозащита реактора раскалена до ярко-вишнёвого цвета и лежит наклонно на шахте реактора. Видны обрывки коммуникаций. На крыше блока «В», машзала, деаэраторной этажерки, на асфальте вокруг блока и окружающей территории разбросаны графит и обломки топливных сборок. Можно предположить, что реактор разрушен. Охлаждение не эффективно... - закончил Прушинский и вяло шевельнул руками.
- Аппарату крышка, - тихо подтвердил Полушкин.
- Что вы предлагаете? – сердито спросил Майорец.
- А чёрт его знает, - тоскливо пробормотал после глубокого вздоха Прушинский. - Сразу не сообразишь. В реакторе горит графит. Надо тушить. Это перво-наперво... А как, чем... Надо думать...
- Ну, пойдёмте думать…
Майорец швырнул окурок в угол и, насупившись, зашагал в кабинет.
Комиссия продолжила работу.
Когда речь коснулась восстановительных работ, представитель Генпроектанта с места выкрикнул:
- Надо не восстанавливать, а захоранивать!
- Не разводите дискуссии, товарищ Конвиз! - прервал его Майорец и безапелляционно распорядился: - В течение часа ответственным товарищам подготовить материалы для доклада Щербине. Он через час-два подъедет...
Сразу после совещания Шашарин, Марьин, начальник УС ЧАЭС Кизима, помощник заместителя Председателя Совмина УССР Тимашок снова поехали на осмотр станции. Объехали вокруг ограды АЭС, несколько раз выходили из машины. Над реактором поднимался дым, в районе верхней плиты реактора светилась раскалённая багровая полоса. По всей территории разбросаны куски графита. Все поняли: бессмысленно отрицать, что реактор разрушен.
=3=
Около девяти вечера прибыли Щербина и академик Легасов.
Невысокого роста, щуплый, чуть бледнее обычного, с плотно сжатым, уже старческим ртом и властными тяжёлыми складками худых щёк, Щербина был спокоен, сосредоточен, даже апатичен. Сразу же потребовал отвезти его на место происшествия.
- Борис Евдокимович, туда нельзя. Там графитные завалы, высокие радиационные поля.
- Какие поля?! – презрительно возмутился Щербина.- Бросьте! Не заводите рака за камень! Я должен увидеть всё собственными глазами! Мне вечером докладывать на Политбюро!
Военный стереотип поведения. Другого Щербина не знал.
Колоссальная, мало контролируемая власть была вложена в этого сухонького человечка. Невероятная работоспособность, блестящая память, мёртвая хватка в делах, требовательность, жёсткость и уверенность в проведении своей линии уживались в нём с наивной самоуверенностью и искренним стремлением доказать всем что он гораздо лучше и глубже любых специалистов разбирается в их делах и вообще во всём.
Щербина слушал доклады по аварии, и на фоне внешнего спокойствия внутри у него росло напряжение.
Главным для Щербины всегда было сдать объект точно в срок. Заместители знали, что после того, как Щербина кое-что поймет и наметит планы, разразится буря нетерпения:
- Скорей, скорей! Давай, давай!
Иногда нереальные требования Щербины вызывали возражения специалистов. Но усилия подчинённых убедить шефа в ошибочности решений воспринимались им очень болезненно. Или не воспринималось совсем.
Вошёл Шашарин, доложил о радиоактивном загрязнении в городе.
- Надо немедленно эвакуировать город, - закончил с тяжёлым вздохом.
Так, наверное, в Отечественную войну принимали решение о сдаче города врагу.
- Это может вызвать панику. А паника страшнее радиации, - сдержанно проговорил Щербина.
Быть или не быть эвакуации здесь решал только Щербина. У него и мысли не было, что спокойное поведение горожан не снизит уровень радиации в городе. Он не понимал, что приказы и правительственные постановления не отменят радиацию. Не хотел понять, что цепная реакция подчиняются законам физики, а не законам марксизма-ленинизма, что радиоактивности абсолютно всё равно, кого облучать, члена политбюро или простых смертных. А смертных в городе жило полста тысяч.
На десять вечера назначили новое совещание комиссии, уже в полном составе.
Первым докладывал Майорец.
- По итогам деятельности рабочих комиссий мы вынуждены признать, что четвёртый блок и реактор разрушены.
На лице докладчика смешались недовольство случившейся аварией, растерянность от осознания её громадности, чувство вины от того, что авария случилась там, где не должна была случиться ни при каких обстоятельствах. И поверх всех чувств и эмоций лежал безответный вопрос: а что делать-то?
На мгновение умолкнув, качнув головой и шевельнув губами в знак согласия с собой, Майорец рассказал, что предполагается сделать для ликвидации аварии:
- В разрушенное взрывом тело блока потребуется уложить более двухсот тысяч кубометров бетона. Видимо, надо делать металлические короба, обкладывать ими блок и уже их бетонировать. Непонятно, что делать с раскалённым реактором. С одной стороны, надо срочно эвакуировать людей. Но я колеблюсь. Если потушить реактор, радиоактивность должна уменьшиться или исчезнуть...
- Не торопитесь с эвакуацией, - спокойно сказал Щербина. Но было видно, это деланное спокойствие. Его распирала бессильная ярость.
Ах, как ему хотелось, чтобы не было эвакуации! Ведь так всё хорошо налаживалось! И коэффициент установленной мощности повысили, и частоту в энергосистемах стабилизировали... И вот тебе...
После Майорца выступали Шашарин, Прушинский, генерал Бердов, Гаманюк, Воробьев, командующий химвойсками генерал-полковник Пикалов, от проектировщиков - Куклин и Конвиз, от дирекции АЭС - Фомин и Брюханов.
- Какие планы по восстановлению разрушенного энегроблока? – спросил Щербина.
Специалисты удивлённо переглянулись.
- О каком восстановлении может быть речь? – осмелился кто-то бросить реплику с места.
- О скорейшем восстановлении! – яростно пресёк сомнения в возможности восстановления аварийного блока Щербина. – Страна остро нуждается в электроэнергии, а тут… - он запнулся на мгновение и уничтожил взглядом то место зала, где сидел не в меру смелый подчинённый. – А тут некоторые гробокопатели атомной энергетики сомневаются в необходимости восстановления мощнейшего энергоблока!
- Я не… - попытался оправдаться «гробокопатель».
- Помолчите! – пресёк возражения Щербина. – Вам никто не давал слова. Пусть говорят те, кто думает о наступлении, а не о паническом бегстве с поля боя.
- Мы поручили товарищу Брюханову подготовить мероприятия по восстановлению четвёртого блока, - своевременно вставил оптимистическую реплику председатель горисполкома Волошко.
- Составьте график восстановления блока к осени этого года, - не глядя ни на Волошко, ни на Фомина, приказал Щербина. Но все поняли, что распоряжение касалось директора станции.
- Фантасмагория, - едва слышно пробормотал кто-то сзади Фомина. – О каком восстановлении может быть речь?!
- На первом этапе у нас – тушение пожара. Думайте, товарищи, предлагайте, - продолжил Щербина, окинув всех грозным взглядом. - Сейчас нужен мозговой штурм. Не поверю, что нельзя погасить какой-то реактор. Газовые скважины гасили, а там - огненная буря! Торнадо! Но тушили же!
И начался мозговой штурм. Каждый говорил, что в голову взбредёт. Но любая ерунда, околесица, ересь могла натолкнуть на дельную мысль. Чего только не предлагали: поднять на вертолете огромный бак с водой и бросить его на реактор, сделать атомного «троянского коня» в виде огромного полого бетонного куба. Затолкать туда людей и двинуть куб на реактор, а уж, подобравшись близко, забросить реактор чем-нибудь...
Кто-то дельно спросил:
- Как эту железобетонную махину двигать? Колеса нужны и мотор.
Идею отвергли.
- У пруда-охладителя смонтирована морская установка пожаротушения. Она способна «стрелять» водой с расходом сто двадцать литров в секунду на высоту до ста метров, то есть, непосредственно в очаг пожара…
- А ещё нагнать в подводящий канал, что рядом с блоком, водомётные пожарные катера и оттуда залить водой горящий реактор, - подхватил идею Щербина.
Физики объяснили, что ядерный огонь водой не загасишь, да и радиоактивный пар накроет всё кругом.
Наконец кто-то вспомнил, что огонь, в том числе и ядерный, безвредно гасить песком. По телефону проконсультировались с Москвой, получили подтверждение правильности идеи.
Как сыпать песок в реактор? Сверху!
Срочно запросили из Киева вертолетчиков.
Перешли к вопросу об эвакуации.
- Необходима срочная эвакуация! – переменил вдруг мнение и горячо забеспокоился о здоровье людей заместитель министра здравоохранения Воробьев. - В воздухе плутоний, цезий, стронций... Состояние пострадавших в медсанчасти говорит об очень высоких радиационных полях. Щитовидки людей забиты радиоактивным йодом. Профилактику йодистым калием никто не делает... Поразительно!..
Щербина прервал его:
- Эвакуируем город завтра утром. Всю тысячу сто автобусов ночью подтянуть на шоссе между Чернобылем и Припятью. Вас, генерал Бердов, прошу выставить посты к каждому дому. Никого не выпускать на улицу. Необходимые сведения населению объявите завтра утром. А также уточненное время эвакуации. Разнести по квартирам таблетки йодистого калия. Привлеките для этой цели комсомольцев... А сейчас мы с Шашариным и Легасовым полетим к реактору. Ночью виднее...
Щербина встал, шагнул к выходу, но остановился.
- Да, вот ещё что… Население об эвакуации оповестите так, чтобы не спровоцировать панику. Убедите людей не брать с собой ничего, кроме документов, денег и минимума личных вещей. Объявите, что эвакуация на несколько дней. Мы с вами понимаем, что жители не вернутся в город никогда… Но стоит намекнуть, что город погиб, и проведение эвакуации будет сорвано.
Щербина, Шашарин и Легасов на вертолете гражданской обороны поднялись в ночное радиоактивное небо и зависли над аварийным блоком.
Щербина в бинокль рассматривал раскаленный реактор. На золотом фоне хорошо просматривались темноватый дым и языки пламени. В расщелинах справа и слева, в недрах разрушенной активной зоны мерцала звездная голубизна. Казалось, кто-то всемогущий накачивал огромные невидимые меха, раздувал гигантский, двадцатиметрового диаметра, ядерный горн.
Щербина с уважением смотрел на атомное огнедышащее чудище, несомненно, обладавшее большей, чем он, зампред Совмина СССР, властью. Настолько огромной, что та власть перечеркнула судьбы многих больших начальников. Даже его, Щербину, способна освободить от должности. Серьезный противник...
- Ишь, как разгорелся! – недовольно проворчал Щербина. - И сколько же в этот кратер, - букву «е» в слове «кратер» он произнёс очень мягко, - надо песку кинуть?
- Думаю, три-четыре тысячи тонн... - ответил Шашарин.
- Вертолетчикам придется поработать. Какая активность на этой высоте?
- Триста рентген в час... А «бомбить» придется с малой высоты...
Шашарин помолчал и добавил:
- Брюханов считает, что забрасывать реактор песком нельзя. Это всё равно, что в горящий костёр камни бросать - искры во все стороны.
- Брюханов так считает? – Щербина удивлённо и одновременно насмешливо посмотрел на Шашарина. – Считать ему надо было до аварии! И думать! Насчитал вон…
Председатель Госкомиссии укоризненно кивнул в иллюминатор.
- Такая неготовность, такая безалаберность, такой испуг, словно сорок первый год, - стонал академик Легасов, рассуждая о руководстве атомной станции. - Точно. Сорок первый год, да ещё в худшем варианте. С тем же Брестом, с тем же мужеством народа, с тем же отчаянием руководства… Растерянность даже в пустяках! Нет респираторов, нет дозиметров. А те, что есть - не заряжены. Люди не проинструктированы, как ими пользоваться. На станции нет автоматов внешней дозиметрии, которые выдавали бы данные по радиационной обстановке! Да-а… - Легасов задумался. - Человечество достигло такого развития, что беды от аварий на промышленных предприятиях стали соизмеримы с бедами от военных действий и стихийных бедствий.
И подвёл итог:
- Сначала человек ищет спасение в технике, а потом - спасения от неё.
- Надо, чтобы техника была абсолютно безопасна, - сурово постановил Щербина.
- Абсолютная безопасность - недостижимый идеал, Борис Евдокимович, - вздохнул Легасов. - Нулевой риск присущ только системам, лишённым запасённой энергии, химически и биологически неактивным. А значит, даже каменная гора не пример абсолютного покоя и безопасности. Потому что камни, лежащие на её вершине, обладают запасом энергии и, упав, разрушат то, что лежит внизу.
Работали всю ночь. Перед утром Щербина отпустил членов Комиссии и привлечённых специалистов на час помыться, побриться и сменить рубашки.
- Борис Евдокимович, поспать хотя бы немного… Устали все, - пожаловался один из руководителей. – В гроб себя загоним…
- Чтобы долго жить, надо мало есть, мало спать и много работать, - отрезал Щербина.
Поздно вечером к председателю Припятского горисполкома Владимиру Павловичу Волошко пришёл родственник.
- Извини, Володя… Я понимаю, ты устал… Но расскажи, ради Бога, что творится в городе, какая обстановка на станции. Опасность есть? Сам Брюханов что говорит?
- Сейчас ничего не говорит, - вздохнул Волошко. – А до этого каждый час отправлял в Киев донесения о нормальной радиационной обстановке. Информация, мягко выражаясь, не соответствует истине.
Волошко откинул голову на спинку дивана, закрыл глаза. Долго растирал загривок. У него жутко болела шея, болела голова. Словно при резкой перемене погоды – он был человеком метеочувствительным. Похоже, изменение радиационного фона тоже влияет на его самочувствие.
- Брюханов, как ответственный за гражданскую оборону на станции, взял на себя все функции управления по ликвидации аварии… А сам невменяемый. Какой-то полоумный, потерявший себя. Сам работать не может, и другим не даёт.
Владимир Павлович тяжело вздохнул, безнадёжно махнул рукой.
- Да что Брюханов, практически никто не сумел объективно оценить случившееся, все оказались профессионально и психологически не готовыми к аварии подобного масштаба.
Медленно, с натугой покрутил головой, снова принялся растирать ладонью загривок.
- Фомин, тот вообще в перерывах между отдачей распоряжений плачет и скулит. Куда делись нахальство, злость, самоуверенность. Оба более-менее пришли в себя только к приезду Щербины. Страх высокого начальства, наверное, заставил очнуться.
Волошко укоризненно покачал головой. И добавил с возмущением:
- Толю Ситникова, отличного физика, послали на смерть. В реактор, говорят, загляни… И его же не послушали, когда он доложил, что реактор разрушен...
Ближе к утру Щербина позвонил Рыжкову. Устало рассказал о ситуации на станции и в городе, наметил план действий:
- Руководство станции полностью деморализовано. Управление всеми работами Комиссия взяла на себя. Мы разбилась на профильные группы и приступили к сбору информации. Но уже ясно, что без военных не обойтись. Срочно нужны вертолёты, Николай, Иванович, лучше тяжёлые. Нужны химические войска, и поскорей, поскорей...
- Я разговаривал с начальником Генштаба маршалом Ахромеевым, - сообщил Щербине Рыжков. - Он взял на себя организацию переброски воинских частей к АЭС. Обещал, что вертолетчики и химики будут у вас к утру. Командующий химическими войсками генерал Пикалов тоже обещал прибыть к утру.
- Комиссии решила экстренно эвакуировать жителей Припяти, - добавил Щербина. - Фон в городе большой.
Из пяти с половиной тысяч человек эксплуатационного персонала - четыре тысячи исчезли в первый же день в неизвестном направлении...
Двадцать девятого апреля, то есть, через три дня после аварии, в Минэнерго висел любопытный приказ министра энергетики СССР Майорца. Согласно приказу к девятнадцатому мая авария должна быть ликвидирована полностью, а четвёртый блок запущен в нормальную эксплуатацию.
=4=
Утром двадцать седьмого апреля в район аварии прибыл полк гражданской обороны Киевского округа. В течение суток все полковые разведывательные машины нахватали радиации и вышли из строя. К вечеру двадцать шестого апреля весь личный состав полка лежал в госпиталях по причине сильного облучения.
Днем двадцать седьмого апреля в городе организовали ежечасную дозиметрическую разведку. Брали мазки с асфальта, пробы воздуха, пыли с обочин дорог. Пятьдесят процентов радиоактивных изотопов приходилось на йод. Если бы с самого начала все приняли таблетки йодистого калия, люди пострадали бы гораздо меньше.
Ближе к земле радиация увеличивалась. Первыми гибли ондатры, кроты, голуби и воробьи.
В воскресенье у членов Правительственной комиссии зудела кожа, от сухости першило в горле, мучили кашель и головная боль, одолевала сильная ядерная усталость. О том, что надо принимать йодистый калий, вспомнили только в понедельник.
По неизвестным причинам перестала течь вода из кранов. Руки помыть негде. К концу второго дня аварии сбежали все повара из гостиничного ресторана, в котором питались члены правительственной комиссии. На ужин принесли в картонных коробках хлеб кусками, в другой коробке - огурцы, в третьей - консервы, ещё что-то. Цвирко брезгливо держал хлеб, откусывал, а ту часть, что держал рукой, выбрасывал. Зря брезговал. Ведь тот кусок, который он проглатывал, был такой же радиоактивный, как и тот, что держал рукой. Всё было страшно грязным... Радиоактивно грязным.
Всем еды хватило, кроме Майорца, Щербины и Марьина. Они привычно ждали, что им накроют отдельный стол. Но никому до начальства дела не было, у всех свои проблемы и заботы. А когда руководители поняли, что о питании придётся заботиться самим, пайки уже расхватали. «Рядовые» члены комиссии втихаря посмеивались над руководителями.
=5=
Четвёртого мая члены Правительственной комиссии вернулись в Москву. Из аэропорта «Внуково» спецавтобус отвёз всех в шестую клинику.
Цвирко чувствовал себя очень плохо, видать, давление попёрло. Артериальное давление оказалось очень высоким - двести двадцать на сто десять. К тому же случились кровоизлияния в оба глаза.
В коридоре Цвирко встретился с уже остриженным наголо заместителем министра Семёновым.
- Полежал на койке, - обиженно жаловался Семёнов, - и голова стала грязнее, чем в Чернобыле. Меня, оказывается, положили в палату, где двадцать шестого апреля лежали пострадавшие пожарные. Нет, я здесь не останусь! Пусть срочно выписывают, дома отлежусь!
***
Выписка из протокола № 6 заседания Оперативной группы Политбюро ЦК КПСС по вопросам, связанным с ликвидацией последствий аварии на Чернобыльской АЭС 5 мая 1986 г.
Общее число госпитализированных достигло 2757 человек, из которых 569 детей. Из них 914 человек имеют признаки, лучевого заболевания, из которых 18 человек находятся в очень тяжелом и 32 человека - в тяжелом состоянии.
9. Вертолёты
=1=
В набитый людьми горком КПСС вошел генерал-майор авиации Антошкин. По-хозяйски спросил у первого встретившегося, где кабинет председателя Правительственной комиссии. Коротко стукнул в дверь, вошёл. С достоинством доложил о прибытии.
Щербина указал сесть. С оттенком недовольства и без предисловий заговорил:
- Высокая радиация и температура не позволяют заглушить четвёртый энергоблок с земли. На вертолётчиков, генерал, вся надежда. Кратер запечатать необходимо в срочном порядке. Наглухо. Песком. Сверху. По другому к реактору не подступиться. Только сверху. Только вертолётами.
Щербина пересказывал информацию с чужих слов, говорил коряво.
- В реакторе горит графит, и каждая его частица несёт большое количество радиоактивных источников. Скорость горения - тонна в час. Графита две с половиной тысячи тонн. Три с лишним месяца радиоактивность из реактора может распространяться на большие территории.
- Когда начинать? - спросил генерал.
- Когда начинать? - удивленно вскинул брови Щербина. - Прямо сейчас, немедленно.
- Сейчас не можем, Борис Евдокимович, - генерал едва заметно качнул головой, словно бы сомневаясь. - Ещё не перебазировались вертолёты. Нужно отыскать площадку для аэродрома, подготовить место управления полётами... Только с рассветом... Да и ночные полёты… Степень риска не соответствует величине ожидаемого результата… Два-три часа вряд ли…
Генерал рисковал. Возражая заместителю председателя Совета министров, он рисковал карьерой. Но давать невыполнимых обещаний не мог.
- Ну-ну, генерал! – укоризненно произнёс Щербина. Он словно удивился, что военный позволил себе рассуждения вместо того, чтобы вскинуть руку к фуражке и немедленно приступить к выполнению приказа. Испытующе посмотрел в глаза генералу: сознаёт ли подчинённый всю опасность и возможные последствия своих возражений? Подумал, отвернув голову в сторону, и недовольно разрешил:
- Хорошо, основная работа с рассветом. Но что-то можно сделать уже сейчас. Вы понимаете, каждое мгновение… Вы задачу поняли, генерал? Берите дело в свои руки и начинайте.
«Где взять песок? – размышлял Антошкин. – Как транспортировать к вертолётам? Наверное, в мешках. Где мешки? Кто будет грузить? Маршруты подхода к блоку по воздуху не изучены. С какой высоты бросать мешки? Какова радиация? Можно ли вообще посылать на кратер летчиков? А вдруг пилоту в воздухе от радиации станет плохо? Откуда руководить полётами? Бери, генерал, в свои руки... А брать нечего!»
Поехали искать место для посадки вертолётов. На улицах мешали провода. За городом в одном месте болотистый грунт, в другом нет песка, с очередной площадки до реактора далеко. Хорошо бы на площади перед горкомом… Но там же горком! Ну и что?!
Наконец, генерал принял решение и доложил Щербине, что лучше места для вертолётов, чем площадь перед горкомом, не найти.
Затем, не думая о радиации, объехал на машине аварийный блок, прикинул подлёты.
Едва край неба посветлел и предметы на земле обрели очертания, генерал вызвал первую спарку вертолетов. Затем взобрался на крышу десятиэтажной гостиницы «Припять», где решил устроить наблюдательный пункт для руководителя полетов. В утренней дымке развороченный взрывом четвёртый блок с огненной короной над остатками реактора распластался как на ладони.
Гром моторов приземлившихся на площади перед горкомом вертолётов разбудил членов Правительственной комиссии.
Переговорив с генералом, пилоты Нестеров и Серебряков поднялись в воздух уточнить обстановку в районе реактора и наметить маршруты.
Сполохи огня играли на развалинах центрального зала четвертого блока и вентиляционной трубе. Кратер, заваленный искореженными конструкциями, сгодился бы для декорации входа в Дантов ад. Из кратера, как из сопла паяльной лампы, гудело пламя, вверх поднимался горячий радиоактивный столб воздуха. Разогретая до жёлто-красного цвета крышка реактора, которую ласково называли «Еленой», прикрывала часть сопла.
Подход к реактору сложный, мешала стопятидесятиметровая вентиляционная труба.
Летчики сделали несколько проходов над реактором, провели фотосъемку станции и окрестностей, наметили ориентиры, схему заходов на реактор. Замерили радиоактивность на разных высотах. Ниже ста десяти метров не опускались, бортовой радиометр зашкаливало. А после «бомбометания» активность наверняка возрастёт.
Боевая обстановка ядерной войны...
Вертолёт возвратился на «аэродром» - на клумбу у здания горкома.
Зелёный вертолет в белесых разводах напоминает солдата-трудягу в просоленной гимнастерке. Генерал Антошкин, сбросив китель, не по-генеральски таскает мешки с песком на борт. Погрузив мешки, прыгает в люк – сам летит на пробное «мешкометание».
Через стёкла кабины видно, как командир экипажа отдаёт какие-то команды, нажимает клавиши, что-то включает, что-то поворачивает, тянет рычаги… На панелях длинные ряды кнопок, тумблеров, лампочек, приборов со стрелками.
Махина винта тяжело сдвигается с места. Вертолёт, воздух и всё вокруг начинает дрожать, вибрировать, с земли поднимается облако пыли. Винт увеличивает обороты, во все стороны змеятся прижатые ветром к земле стебельки травы, катится мусор. Поднатужившись, машина с трудом отрывает от земли грузное тело. На небольшой высоте замирает. Затем, словно рыба, копающаяся в иле, медленно наклоняется вперед. Стряхнув оцепенение, набирает скорость, и стрекозой устремляется по курсу.
Вертолёт летит над верхушками сосен. Его тень, как маленькая пузатая обезьянка, весело скачет по кронам. Жёлтой песчаной лентой побежала, заметалась среди леса дорожка, привела в деревеньку. Добротный бревенчатый дом на околице. Курятник во дворе. Вдоль забора белыми шариками рассыпались в немом ужасе куры. Розовыми фасолинами закрутились в загоне поросята. Серая, неприметная мама-свинья развалилась в тени под стеной. За околицей в сторону пруда ползёт белая цепочка гусей. Услышав приближающийся грохот, гуси всполошёно нарушили строй, перепуганной стаей развернулись вбок, шарахнулись назад. В голубом блюдце озера утки кинулись врассыпную. Гребут, что есть сил, помогают крыльями, почти бегут по воде, некоторые ныряют, спасаются. Женщина с вёдрами остановилась на тропинке, задрала голову. Парень, опёршись на косу, закрылся ладонью от солнца, смотрит вслед вертолёту.
Какие места! Сосны покачивают изумрудными, разомлевшими от июньского зноя кронами. Воздух пропитан запахами плавящейся на жаре сосновой смолы. Здесь слагались былины об Илье Муромце, Добрыне Никитиче, киевских князьях...
Беглый взгляд на приборы - чёрная кривая на ленте самописца карабкается вверх. Прибор предупреждает о невидимой и потому ещё более страшной силе. В красотах леса, реки, пляжных россыпей спрятана смертельная опасность.
Оцепеневшими великанами с растопыренными перекладинами-руками набегают толпы опор линий электропередач. За ними поднимается огромный параллелепипед с вентиляционной трубой – перстом, указующим в небо. В светлом боку зияет чёрный провал.
Заход на реактор. Высота сто пятьдесят… Сто десять метров. На радиометре пятьсот рентген. Внизу бесноватая дикая сила порвала и спутала в нитки арматуру, изломала в бесформенные куски бетон. Самописец выгнулся в эпилептическом припадке, изошёл сплошной чёрной полосой в зашкале.
Вертолётчики долго не могут отыскать в развалинах реактор. Незнакомому с конструкцией блока трудно ориентироваться. Значит, нужно брать на «бомбометание» знатоков-атомщиков.
Зависли над щелью, образованной полуразвёрнутой шайбой верхней биологической защиты и шахтой. Щель метров пять шириной. Надо попасть. Трёхтысячетонная металлическая крышка реактора раскалена до цвета солнца.
Вертолёт на уровне крыши третьего блока, высота которого семьдесят метров. Где-то над вертолётом опасная труба. Внизу столбы, провода, мачты, линии электропередачи. Такое впечатление, что хвост шлейфа того и гляди заденет за них. Не дай бог, чихнет мотор, или заденут за что-то лопасти… На этой высоте мягкую посадку не сделать, а о вынужденной лучше не думать - на таком расстоянии от реактора это верная смерть.
Открыли дверь. Пахнуло жаром. Специфический запах. Мощный восходящий поток радиоактивного газа.
Все без респираторов. Вертолёт никак не защищён от проникающей радиации. Защищаться свинцовыми пластинами стали позже, когда сбросили сотни тонн груза. Эх, специалисты!..
Высовывая головы в открытую дверь, целились в ядерное жерло. Помогая друг другу, сбросили вниз два первых мешка. Удачно.
Удача, что взрыв реактора разворотил крышу и тем обеспечил возможность «мешкометания».
Повторный заход. Стрелка радиометра предупреждает: стало опасно. Зависать нельзя. Отход.
Но разведка боем проведена.
Участники полёта устало откинулись на вибрирующий металл, экипаж повёл машину домой.
Площадь перед «белым домом», клумба-»аэродром». Вертолёт замедлил движение, завис, натужно молотя винтом воздух, медленно снизился. Борттехник ещё до касания земли открыл дверь, пустив внутрь оглушительный лязг. Приладил лесенку, и, едва вертолёт коснулся земли колёсами, спрыгнул на землю. Пригнувшись, заглянул под брюхо машины, махнул командиру: всё в порядке! Есть земля! Прилетели.
Недолгая продувка. Двигатель работает вхолостую, вентилятор охлаждает перегревшиеся узлы. Командир выключает подачу топлива, вертолёт вздыхает с облегчением. Винт вращается медленнее, медленнее, сквозь утихающий грохот двигателя пробивается высокий свист рассекаемого лопастями воздуха. Винт ещё поворачивается, а борттехник, открыв люк, уже взбирается на крышу. Откидывает кожухи, гаечным ключом лезет в хитросплетения трубочек, шлангов и клапанов.
=2=
Щербина нервничал:
- Почему не приступили к заглушке реактора?!
- Нужны мешки, лопаты, песок. Нужны люди, чтобы насыпать мешки и грузить их в вертолеты... - оправдывался генерал.
- У вас в армии мало людей?! - возмутился Щербина. - Вы озадачиваете меня такими мелочами?!
От негодования он даже привстал со стула.
- Лётчикам ворочать мешками и лопатами нельзя! – терпеливо парировал генерал. - Им вести машины, держать штурвалы. Дрожащими руками машину точно на цель не выведешь.
- Вот, генерал, бери двух заместителей министров - Шашарина и Мешкова, пусть они тебе мешки достают, лопаты, песок грузят. Не справятся, привлекут монтажников и строителей, - сердито усмехнулся Щербина.
Метрах в пятистах от горкома, возле кафе «Припять» у речного вокзала до аварии земснарядами намыли гору песка для строительства новых микрорайонов. Со склада ОРСа туда же привезли мешки. Заместители министров и генерал взялись за лопаты. Работали кто в чём был. Шашарин и Мешков - в московских костюмах и штиблетах, генерал - в парадном мундире. Все без респираторов и дозиметров. Непривычные к физической работе, быстро упарились.
После обеда замы привезли полторы сотни лопат и привлекли к затариванию работников горкома комсомола. Райкомовские сотрудники предпочли физической работе организационную, прошли по общежитиям, сагитировали молодёжь. Работа оживилась. В качестве завязок для мешков рвали на полосы кумач, припасённый горкомовцами для праздников.
Шашарин подключил к загрузке руководителей трестов и управлений. Те тоже проявили организаторские способности, быстро нашли грузчиков, принесли список, кто будет работать во вредных условиях. Такие списки в прошлом утверждались на людей, работавших в грязной зоне. Список выглядел смехотворно, грязной зоной был весь город. Шашарин не стал тратить время на объяснения, подписал бумагу.
На площадке перед горкомом КПСС садились и взлетали вертолеты. Оглушающий грохот мешал работе Правительственной комиссии. В кабинетах разговаривали очень громко, почти кричали.
При посадке и взлете вертолеты поднимали с земли пыль. Люди задыхались и кашляли не столько от пыли, сколько от повышенной радиации, которая вызывала воспаление горла.
Щербина торопил. Перекрывая грохот вертолётов орал, что никто не умеет работать. Гонял всех - министров, академиков и генералов индивидуально, мелких заместителей и директоров - группами.
- Как реактор взрывать, так они умеют, а песок грузить - некому!
Руководители поехали на хутора. Весна, шёл сев. Люди работали в поле и на приусадебных участках. Специалисты разъясняли сельчанам, что земля уже непригодная, сажать ничего нельзя. Что взорванный реактор загрязняет всё вокруг и его надо заткнуть песком.
С утра было очень жарко. У людей воскресное, предпраздничное настроение. Народ «агитаторам» не верил.
Отыскали председателя колхоза и секретаря парторганизации. Снова отправились в поле разъяснять колхозникам об опасности радиоактивного загрязнения, о том, что возможность эвакуации населения тем больше, чем дольше горит реактор. В конце концов, набрали полторы сотни добровольцев.
Вдоль автотрассы на Чернобыль тракторы «Беларусь» ковшами и бульдозерными ножами гребли песок. Колхозники лопатами наполняли мешки. Сотни мешков лежали на обочинах. На поля вдоль дороги садились и взлетали десятки вертолетов.
Затаривали песок и на пляже. Мешки автомобильным краном грузили в самосвал, везли к цветочной клумбе перед горкомом, превращённой в вертолётодром.
На первом этаже горкома толпились монтажники. Судя по выражению лиц и презрению, с которым они курили, монтажники бастовали.
- Перекур? – едва сдерживая раздражение, спросил у прораба Шашарин.
- Ребята не хотят грузить песок. Они высококлассные монтажники, а не землекопы-строители.
- Оплата в размере двух тарифов – достаточная компенсация за попранную гордость?
Шашарин чувствовал, как наливается горячим его лицо. Чтобы не взорваться и не наорать на прораба, он наклонил лицо вниз и закрыл глаза.
- Я засыпал мешки – и это меня не унизило. Другие министры и замы, начальники управлений засыпают мешки – это для них не унизительная работа. Генерал в парадном мундире таскает мешки в вертолёты, не боится уронить честь в глазах технарей и лётчиков… А для рабочих… Монтажники! Белая кость!
Прораб молча пошёл к подчинённым.
- Пошли работать, - услышал Шашарин. – По два оклада вам будет…
=3=
Переброшенные из Афганистана лучшие военные лётчики «бомбили» реактор.
- «Пятый» - на «Центральный Пост»: прибыли на место. Погрешность перехода – ноль-один. Регистрирую мощные вихревые потоки над объектом, - хрипит рация сквозь рычание моторов.
- «Центральный Пост» – «Пятому»: стабилизируйтесь по переходу.
- «Пятый» - на «Центральный Пост»: положение стабилизируем... Высота – двести.
Вертолет приближается к разрушенному блоку. Хриплый, усталый крик из рации:
- На трубу! На трубу! До объекта сто метров, пятьдесят, тридцать…
Машина пролетает рядом с трубой, зависает над пятиметровой щелью у края солнечно раскалённой плиты биозащиты. Попасть в такую с высоты полутора-двух сотен метров - считай, с крыши небоскрёба - сложно.
- Сброс! Передержал.., … мать…
Экипажи трудились весь день, с небольшими перерывами для заправки топливом и дезактивации техники на базовом аэродроме. Непрерывным потоком шли к станции вертолеты. И только с наступлением темноты останавливалась гигантская «карусель», чтобы после короткого ночного отдыха закрутиться снова.
Двадцать седьмого апреля обеспечили сто десять вертолётовылетов. Двадцать восьмого апреля - триста.
Бросали препараты, содержащие бор, чтобы заглушить цепную реакцию. Бор - эффективный поглотитель нейтронов. Всего несколько десятков килограммов бора останавливают ядерную реакцию реактора. А в развал сбросили сорок тонн соединений бора.
Бросали глину, песок, доломит, чтобы засыпать шахту реактора и создать фильтрующий слой на пути радиоактивности.
Бросали металлический свинец в виде дроби и болванок. Свинец должен был расплавиться и взять на себя часть выделяющегося тепла. Предотвратить «китайский синдром».
- Сколько нужно свинца, Валерий Александрович? – спросил Легасова Щербина.
- Ну… двести тонн, конечно, никаких проблем не решат, по-настоящему нужно было бы… - академик замялся, ему страшно было назвать цифры, определяющие реальные потребности свинца, - … две тысячи тонн. Или… Хотя бы…
Щербина жестом остановил Легасова. Не взглянув на академика, взялся за телефон. Набирая номер, мрачно пробормотал:
- Я полагаю, что в расчётах можно ошибиться…
- Я понимаю, трудно за сутки-двое доставить такое количество… - попытался оправдаться Легасов.
- Поэтому, чтобы не ошибиться, закажем шесть тысяч тонн. В данной ситуации лучше иметь избыток, чем испытывать дефицит в материале и не завершить работу, как надо.
Академик был настолько поражён, что Щербина, взглянув на его изменившееся лицо, усмехнулся.
Один телефонный звонок Председателя Совмина Рыжкова заставил повернуть на Чернобыль все железнодорожные составы страны, груженые свинцом. Сразу! И никто не посмел возразить.
Свинца сбросили две тысячи шестьсот тонн.
Развалины сотрясались, как при бомбёжке. Поднимались тучи радиоактивной пыли и пепла. Падение четырёх тонн свинца с высоты двухсот метров – это сильно!
Температура в кабине вертолёта как в парилке - до шестидесяти градусов. После сброса мешков активность повышалась до тысячи восьмисот рентген в час. Пилотам становилось плохо в воздухе. Чтобы метнуть прицельно, высовывали головы из кабины и примеривались глазом. Иного способа не было...
После каждого вылета лётчиков тошнило и рвало, но они снова грузились, летели, сбрасывали.
Разговаривали с учеными. Один успокаивал:
- Я могу ваш вертолет языком вылизать, и со мной ничего не случится.
А другой стращал:
- Ребята, вы что без защиты летаете? Жизнь себе укорачиваете! Обшивайтесь! Обклёпывайтесь!
Добыли респираторы, выложили сиденья свинцовыми листами, вырезали нагрудные жилеты из свинца, но, оказывается, от одних лучей они защищают, а от других нет.
Летали с утра до ночи. Работа... Тяжелая работа...
Первые двадцать с лишним экипажей и помогавшие им руководители вскоре переоблучились и попали в больницу.
К вечеру двадцать седьмого апреля генерал Антошкин с гордостью доложил Щербине, что в жерло реактора сброшено сто пятьдесят тонн песка. Тяжко дались эти полторы сотни тонн.
Щербина долго орал, что плохо работали.
- Сто пятьдесят тонн песка реактору - слону дробина! Срочно наращивайте темпы...
Щербина разнес в пух и прах замминистров Шашарина и Мешкова, обвинив их в нерасторопности. Поставил «на песок» начальника Союзатомэнергостроя Цвирко.
Падающий от усталости и недосыпания генерал Антошкин отладил взаимодействие с руководителями, от которых зависело обеспечение вертолетчиков мешками, песком, людьми. За счет ускорения погрузки вертолётов и сброса мешков, применения различных приспособлений вроде опрокидывающихся ящиков и подвесных ковшей-грейферов на следующий день удалось засыпать песка в кратер вдвое больше, чем накануне. Это был предел физических возможностей людей. А для реактора всё та же дробина.
Щербина ругался, Щербина требовал.
Что делать?
А если транспортировать мешки в сетках, как груз в трюмы кораблей? Не было сетей. Тормозные парашюты! С автоматической отцепкой с замка внешней подвески!
Генерал Антошкин запросил в штабе парашюты. В перевернутые вверх стропами купола, как в сумку, грузили по пятнадцать мешков. Стропы цепляли к бомбосбрасывателю и - к реактору...
Парашюты кончались. Антошкин попросил генштаб обеспечить его парашютами.
Две десантные дивизии в один день лишились возможности десантироваться. Более десяти тысяч парашютов сбросили в реактор в качестве «упаковочного материала» для песка и глины.
Гражданские очень подводили. С утра часов до одиннадцати загоняли кого пинками, кого за грудки на погрузку вертолетов. Часто экипажи сами загружали, подвешивали и сбрасывали груз.
Полковник Водолажский, вертолётчик, умер. В карточке учета доз ему записали... семь бэр. На самом деле он получил шестьсот!
Двадцать восьмого апреля людям стали выдавать дозиметры. Но дозиметры не работали, их не зарядили.
Двадцать восьмого апреля сбросили триста тонн.
Двадцать девятого апреля - семьсот пятьдесят тонн.
Мало! Надо во много раз увеличить сброс. А тут ещё ухудшившаяся радиационная обстановка заставила покинуть Припять. Песок на пляже по замерам дозиметристов оказался радиоактивным, пришлось отказаться от удобного места. Нашли песчаный карьер в десяти километрах от Припяти.
Мешки вначале брали в ОРСе, магазинах, вытряхивая крупы, муку, сахар. Потом мешки привезли из Киева.
С утра и до позднего вечера крутились над АЭС гигантские карусели.
Тридцатого апреля сбросили полторы тысячи тонн груза.
Первого мая – тысячу девятьсот тонн.
Двадцать девятого апреля на совещании в Чернобыле Шашарин выступил и сказал, что надо остановить все четырнадцать блоков с реактором РБМК, которые работали на атомных станциях Советского Союза. Щербина выслушал молча, оставил заявление без комментариев. После совещания, когда выходили, уже у двери сказал:
- Ты, Геннадий, того, не поднимай шум. Понимаешь, что значит оставить страну без четырнадцати миллионов киловатт электроэнергии?
В девятнадцать часов первого мая Щербина распорядился уменьшить засыпку реактора вдвое. После сброса свинца с большой высоты верхняя плита реактора от ударов сильно накренилась. Предназначенный для охлаждения активной зоны бассейн под реактором наполнен десятками тонн воды. Если строительные конструкции не выдержат и всё рухнет, произойдет водородный взрыв, который разнесет на куски не только станцию, но и пол-Украины с Белоруссией.
Второго мая реактор запечатали.
=4=
Кратер реактора надежно закрывал защитный фильтр в пять тысяч тонн, но плотность его в некоторых местах была недостаточная. Ученые и летчики предложили не бросать, а укладывать мешки на сомнительные места с помощью специальных парашютных фалов. Вертолет выходил на цель, зависал над нужной точкой, опускал груз, фал отцепляли.
Затем наступил этап укладки на кратер свинцовой дроби. Мелкий свинец раскатывали по всей поверхности пробки, он заделывал поры в кратере реактора.
Капитаны Владимир Семёнов и Игорь Гончаров вечером отдыхали в гостинице. Смотрели футбол, чемпионат мира как раз шёл. «Лечились от радиации» – Игорь сумел достать бутылку водки.
Семёнов был постарше. Капитанские звёздочки – потолок, на который он мог рассчитывать со средне-техническим образованием. Правда, ходили слухи, что за Афган вместе с пенсией дадут майора. Тогда и пенсия будет повыше… Ну а вместе с Чернобылем точно дадут! Впрочем, обещают у нас много, да выполняют далеко не всё…
Игорь – лет на десять моложе коллеги, но учился в высшем училище, поэтому уже капитан. Но – парень нормальный, без гонора, прислушивается к советам опытного летуна. Он в Афгане был только один срок, а Семёнов трижды.
- Жена пихала, - смущённо улыбаясь, признавался Семёнов. – Надоело, говорит, жить в нищете. «Там же убивают!» – говорю ей. «Из вашего отряда одного только, - успокаивает. – А ты у меня везунчик, не убьют!»
Семёнов разлил «по две бульки», прикоснулся к стакану коллеги своим стаканом, одним глотком выпил, не поморщившись. Понюхал хлеб, положил на стол, качнув головой.
- Ничем не пахнет. Вот домашний хлеб – там аромат! Мать в детстве раз в неделю хлеб пекла в печи. Ты когда-нибудь нюхал корочку свежего хлеба?
- Ну… Когда машина с хлебом разгружается у гастронома… - неуверенно проговорил Игорь.
- Машина… - передразнил Семёнов. – Машина, она машиной и пахнет…
Игорь выпил свою дозу, энергично выдохнул, закусил.
- В Афгане, - переменил тему Семёнов, - главное для новичка первый месяц продержаться. Первый вылет, второй, третий… Если сразу не собьют, дальше легче. Большинство сбитых – салаги. Учишь их, учишь, чтобы на рожон не лезли… Нет – вдолбили дуракам «вперёд, за Сталина» кричать…
- За Брежнева.
- За интернациональный долг, в общем. Мы в эскадрилье ни одного не потеряли. Потому что, если видишь духов, одного или несколько… На пастуха он похож или караваном идут… Закон один, если, конечно, хочешь выжить… Или облети стороной, или уничтожь. В хвост каравана зайдёшь – и изо всех гашеток до самой головы… Назад возвращаешься – одно мясо. А молодые… Им же любопытно, посмотреть надо… Снизится, а он из под верблюда достаёт «трубу» – бабах! И нет парня.
Выпили ещё по грамульке.
На экране мельтешили футболисты. Кто-то неожиданно выигрывал. Телекомментатор захлёбывался от восторга.
Вертолётчики смотрели на экран, не проявляя эмоций. Вряд ли они видели футбол.
- Там хоть знал, где враг, - вздохнул с кряхтеньем Семёнов. - Видел его, если хорошо смотреть. А здесь…
- Сверху... С вертолета... – Игорь будто смотрел видения, а говорил невзначай. - Когда шел низко возле реактора, наблюдал... Косули, дикие кабаны... Худые, сонные... Как на замедленной съемке двигаются... Они же не понимают, что радиация, что надо уйти...
- Ехать - не ехать? Лететь - не лететь? – рассуждал из своих видений Семёнов. - Я - коммунист, как я мог не лететь? Двое штурманов отказались. Жёны молодые, детей ещё нет. Был суд чести! Карьера кончилась. Лейтенанты…
- Я в отпуске был, - откровенничал Игорь. - Но предполагал, что меня пошлют в Чернобыль. Ехать не хотел. На всякий случай поселился к друзьям. Нашли. Вызвали в партком. Строго-настрого велели изъявить добровольное желание. Вот и приехал.
Игорь развёл руками и сделал гримасу: вляпался, мол.
- Не успели вещи разложить, воспалились глаза, горло, из носа потекло. Пришли в санчасть, жалуемся, как положено. А начальник: «Почему трезвые? Мировая медицина утверждает, что алкоголь полезен для очищения крови от радиации. Когда у нас пьяный бортмеханик или оператор падает, мы смотрим, в какую сторону головой. Если в сторону вертолета - значит, годен для полёта».
Выпили перед вылетом по бутылочке на экипаж, почувствовали себя людьми. Недомогания как рукой сняло! И так постоянно.
Завтра домой лететь, а мне в бумажке поставили тринадцать сотых микрорентген. И это за одиннадцать полетов на четвертый блок, который излучает десятки тысяч рентген!
- Я - военный человек, мне прикажут - я должен... – оправдывал сам себя Семёнов. - Но и героический порыв, он тоже был. Он внушался. Политработники выступали. Радио, телевидение. Разные люди реагировали по-разному: одни хотели, чтобы у них взяли интервью, напечатали в газете, другие смотрели на всё, как на работу, третьи... Я их встречал, они жили с чувством, что совершают героический поступок.
Семёнов с нетрезвой обидой крякнул, безнадёжно отмахнулся.
- Лётчики... Молодые ребята... Все после Афгана... Хватило бы с них одного Афгана, навоевались. Нет, мало кому-то. Ловят над реактором рентгены. Приказ! Зачем облучать столько людей? Зачем? Тут надо работать специалистам, а они, как всегда… Пушечным мясом амбразуры закрывают…
- Перед отъездом нас предупредили, что в государственных интересах - не распространяться об увиденном…
Второго октября, при распылении клеющего состава на крыше машинного зала для закрепления радиоактивной пыли вертолет капитана Воробьёва, лётчика первого класса, зацепил винтом трос крана «Демаг». Вертолет перевернулся и камнем рухнул вниз. Упал на бетонированную площадку, взорвался и сгорел. Всё произошло за несколько секунд. Экипаж погиб. Момент аварии вертолета снял оператор киностудии, присланный на станцию снимать героические будни. В акте о гибели вертолета и экипажа указана другая причина – сход направляющего винта вертолета.
***
Выписка из протокола № 7 заседания Оперативной группы Политбюро ЦК КПСС по вопросам, связанным с ликвидацией последствий аварии на Чернобыльской АЭС 6 мая 1986 г.
На 9-00 часов 6 мая общее число госпитализированных составило 3454 человека. Из них на стационарном лечении находятся 2609 человек, в том числе 471 ребенок. По уточненным .данным, число пораженных лучевой болезнью составляет 367 человек, в том числе 19 детей. Из них в тяжелом состоянии находится 34 человека.
На стационарном лечении в 6 больнице Москвы находятся 179 человек, из которых 2 ребенка.
10. Второй судный день
=1=
Перед рассветом девятого августа с острова Тиниан стартовал американский бомбардировщик Б-29 «Бокс Кар». Набрав высоту две тысячи триста метров, самолет повернул на северо-восток и лёг на курс. Пилотировал самолёт двадцатипятилетний майор Чарльз Суини, который на самолете «Грейт артист» сбрасывал измерительные приборы над Хиросимой. В бомбовом отсеке «Бокс Кар» нёс пятитонную плутониевую бомбу, которую за пузатость окрестили «Толстяком». Каждый из членов экипажа знал, что это страшное оружие, но одобрял его использование против врага.
Кроме десяти членов экипажа на борту находились специалист по вооружению лейтенант Фредерик Эшуорт, в задачу которого входило наблюдение за взрывателем атомной бомбы, его помощник лейтенант Барнс, и лейтенант Джейкоб Бисер, специалист по радиолокационным установкам.
В ночь вылета над аэродромом разразился шквал с дождём. Чернота неба, густо замешанная на воде, беспрерывно вспыхивала и с треском рвалась молниями. Метеорологи обещали шторм на всем расстоянии от Марианских до Японских островов.
Акцию планировали на двенадцатое августа. Но девятого августа в войну с Японией вступал Советский Союз, и повторная бомбардировка теряла военный смысл. Зато приобретала смысл политический - устрашение союзника. Поэтому бомбардировку решили провести девятого августа, какой бы плохой погода в этот день ни была.
Перед вылетом к майору Суини подошёл адмирал Пернелл и спросил:
- Молодой человек, ты знаешь, сколько стоит эта бомба?
- Так точно, сэр. Около двадцати пяти миллионов, - чётко ответил Суини.
- Так вот, сынок… - адмирал отечески похлопал майора по спине. – Сделай так, чтобы эти миллионы не пропали даром.
Но неприятности начались ещё до старта. Перед самым вылетом техники выяснили, что отказала система перекачки топлива из дополнительных баков. Две тысячи шестьсот литров топлива превратились в мёртвый груз, и радиус действия бомбардировщика значительно сократился. Миссия могла быть выполнена лишь при идеальном проведении полёта. Горючего на исправление ошибок не оставалось.
Подумав, командир экипажа майор Чарльз Суини решил лететь.
Целью номер один из пяти городов, выбранных заранее для атомных бомбардировок, на этот раз был город Кокура. Хиросима уже лежала в руинах, а древнюю столицу Японии Киото из списка вычеркнул военный министр Генри Стимсон. В двадцатые годы он приезжал в Киото туристом и был потрясён красотой города. Запасными целями оставались Нагасаки и Ниигата.
Выбирая цели для атомных бомбардировок, учёные и военные принимали во внимание не только значение городов для обороноспособности Японии. Они хотели, чтобы две бомбы поразили как можно более непохожие населённые пункты.
Катастрофы с Б-29 чаще всего происходили во время взлёта. Поэтому Фредерик Эшуорт, специалист по вооружению, молился, крестился и трясся до тех пор, пока самолёт не поднялся в воздух. Аварии не должно было быть в любом случае, потому что у Америки оставалась всего одна бомба, и её необходимо было взорвать там, где нужно.
Когда «Бокс кар» оторвался от земли и набрал высоту, Эшуорт перекрестился в последний раз, облегчённо вздохнул и спустился в бомбовый отсек, чтобы приготовить «Толстяка» к взрыву. На корпус бомбы кто-то приклеил фотографию киноактрисы Риты Хейворт и написал несколько посланий, адресованных японскому императору. Полюбовавшись актрисой, посмеявшись над императором, Эшуорт успокоился окончательно и принялся «заряжать» бомбу.
Он вытащил из носовой части «Толстяка» зелёную пробку и вставил на её место красную. Вдруг он заметил мигающий индикатор на «Толстяке». Чёрт! Это включился один из четырёх механизмов взрывателей, установленных на бомбе! Какой? Узнать невозможно. Один механизм взрывает бомбу, если самолет опустится до высоты пятьсот метров. Второй взорвёт «Толстяка» на определенной высоте после того, как его сбросят с самолета. Третий взрывает бомбу при ударе о землю. Ни один из этих взрывателей не вызывал опасений Эшуорта – самолёт летел. Он боялся четвёртого. Тот должен сработать через пятьдесят две секунды после того, как загорится та самая лампочка.
Сколько секунд прошло? Взорвётся или нет?
Эшуорт вспотел. Ему стало жарко.
И вдруг лампочка погасла!
Почему? Ошибка в цепи? Всё нормально? Или наоборот…
- Алло, Эшуорт! – услышал он в телефоне голос майора Суини. – У тебя там всё нормально? Ничего необычного не заметил?
- Необычного? Да я чуть в штаны не наложил! На бомбе загорелась лампочка взрывателя!
- Расслабься, парень. Мы уже сделали, как надо. Тут какой-то обалдуй случайно включил тумблер на панели, отвечающий за сброс «Тостяка». Хорошо, что бомболюки закрыты. А то просыпался бы наш «Толстяк».
Два метеоразведчика, вылетевшие несколькими часами раньше, сообщили Суинею данные о погоде в районе Кокуры и Нагасаки.
Подлетели к острову Иводзима. Штурман Ван Пельт ещё раз проверил маршрут. Горючего оставалось в обрез, отклонение от курса грозило катастрофическими последствиями.
Эшуорт не спускал глаз с чёрного ящика, на котором мерцал стеклянный глаз индикатора. Тусклый глаз огнедышащего и ядовитого атомом дракона, спящего в гигантском яйце трёхметровой длины. И не дай Бог, дракон вылупится раньше времени!
В восемь часов двадцать минут самолет прибыл в пункт встречи над островом Якусима.
Высота десять тысяч метров.
Заметив внизу два американских патрульных самолета и шедший на небольшой дистанции от них бомбардировщик капитана Бока, майор Суини облегченно вздохнул.
Бомбардировщик капитана Бока приблизился к самолёту Суини и покачал крыльями в знак приветствия.
Самолёт с аппаратурой для замеров и фотосъемки запаздывал. Видимо, сбился с курса во время ночного шторма. Суини выжидал полчаса, горючего оставалось всё меньше. Самолёты летели в режиме радиомолчания. Через сорок минут, нарушив инструкции, с потерянным самолётом связались по радио. Оказалось, командир третьей машины превысил установленную высоту, поэтому лётчики не увидели друг друга.
Поступило донесение от метеоразведчика: над Кокурой небо чистое, видимость отличная. Через некоторое время другой разведчик сообщил, что над Нагасаки небольшая, постепенно рассеивающаяся облачность.
Кокура была уже в пределах видимости. Метеоразведчик вновь сообщил, что над городом отличная видимость. Однако по мере приближения к цели небо на малой высоте всё больше заволакивало облаками. Когда «Бокс кар» подлетел к Кокуре, оказалось, что над городом плотные облака. Навести самолет на цель можно было и при помощи радара, но это также было строго запрещено - B-29 не имел права выдать себя средствам противовоздушной обороны Японии.
- Что скажешь? - обратился командир к Бихену.
- По-моему, облака не помешают, - ответил тот.
Командир дал команду готовиться к бомбометанию. Все надели светозащитные очки. Бомбардир сквозь облака пытался различить контуры Кокуры.
- Ничего не видно! - закричал он. - Всё затянуто дымом. Цель не вижу!
Да, город скрывали не облака, а дым пожара от разбомблённого накануне сталелитейного завода.
- Внимание, члены экипажа! Говорит командир! Бомбардировка откладывается.
Б-29 прошёл над целью.
- Надо сделать ещё один заход! - прокричал Бихен.
- Заходим на цель! – согласился Суини.
Экипаж заходил на цель три раза. Бомбардир ждал минимального «окна» в облаках, чтобы сбросить бомбу, но оно так и не появилось.
Дала о себе знать батарея японской противовоздушной обороны. Снаряды рвались всё ближе. В воздух взмыли истребители. Б-29 поднялся на недосягаемую для них высоту, потратив вовсе не лишние галлоны бензина.
Посоветовавшись, Эшуорт и Суини решили лететь на Нагасаки, где небо было ясным, сбросить бомбу на запасную цель, а затем сесть на ближайшей военной базе на Окинаве. Это был последний шанс. Но если во время полёта возникнут непредвиденные трудности, до базы самолёт не дотянет.
Пока летели к Нагасаки, небо над городом затянули тучи.
- Внимание, экипаж! – объявил по громкой связи командир. – У нас проблема. Облачность не позволяет провести бомбометание прицельно. Вернуться на базу и сесть вместе с «Толстяком» нам не позволят взрыватели. Отключить их невозможно. Не выполнить задание и сбросить бомбу куда-то мы не можем. Насколько важно это задание я не буду объяснять. В качестве альтернативы предлагаю экипажу прыгнуть с парашютами, а я в одиночку спикирую до высоты пятисот метров и над городом взорвусь вместе с «Толстяком». Ваше мнение, парни?
- Прыгать нет смысла, командир, - не раздумывая, возразил второй пилот Элбари. - Что нас ожидает, попади мы в плен, об этом лучше не думать, чтобы не мучиться раньше времени.
- Согласен, командир, - присоединился к Элбари штурман.
- Перед вылетом нам дали по капсуле с цианистым калием на случай плена. Так что, моё мнение, если случится пикировать на город, выпьем «лекарство» и спикируем вместе. Правильно, парни?
- Правильно!
Время шло, уровень горючего в баках катастрофически падал. Нужно было либо найти цель по радиолокатору, либо…
Над портом «Бокс кар» сделал крутой вираж. Внезапно самолет вышел из облаков. Бихену удалось разглядеть расплывчатые контуры домов в центральной части города, реку Ураками, извивающуюся между холмами, и другую, название которой он забыл от волнения.
За несколько секунд бомбардир Кермит Биан настроил прицел.
- Поймал! – завопил он в восторге. – Сброс, командир!
Эшуорт нажал кнопку системы бомбометания. «Толстяк» полетел вниз.
Слепящая бело-синяя вспышка обесцветила синеву неба от горизонта до горизонта, трансформировалась в исполинский красный огненный шар, который медленно поднимался, выбрасывая огромные белые, расплывающиеся облаками, кольца дыма. Сквозь облака к самолёту столбом поднимался дым. Столб шевелился, словно живой организм. Затем огромная масса успокоилась и приобрела форму гигантской пирамиды с коричневым основанием, янтарным центром и белой вершиной.
Когда уже казалось, что пирамида застыла, на её вершине вырос серый исполинский гриб, залитый красным светом от внутренних сполохов. Атомный гриб менял цвет, становился фиолетовым, розовым, чёрным, синим. В течение восьми минут гриб поднялся до высоты тринадцати километров. Грибообразная вершина яростно кипела и пенилась подобно тысячам гейзеров, слитых воедино.
Гриб оторвался от ножки и с фантастической скоростью помчался в стратосферу. На пирамиде образовался новый гриб, меньше первого - у чудовища появилась вторая голова. Наконец, гриб изменил форму, превратился в цветок с повернутыми к земле гигантскими лепестками, бело-кремовыми с внешней стороны и розовыми изнутри.
Вдруг самолёт будто ударился о телеграфный столб. Лётчики, зачарованные разглядыванием чудовищного гриба, испуганно встрепенулись. Их подбили? Друг за другом последовали ещё четыре удара. Казалось, что по самолету со всех сторон стреляют из пушек. Что это? Это самолёт догнали взрывные волны.
А что было на земле? То же самое, что и в Хиросиме.
То же самое - смерть, огонь, муки...
Бомба взорвалась высоко над промышленной долиной Нагасаки. Стальные каркасы всех зданий и корпусов в двух километрах от эпицентра смела гигантская рука. От живых организмов не оставалось даже пепла. В радиусе следующих полутора километров под воздействием ударной волны, светового и теплового излучения люди и животные умирали почти мгновенно, сооружения рушились, превращаясь в груды обломков. Повсюду вспыхивали пожары. Улицы усеяли изуродованные трупы. Большая часть города походила на кладбище с вывернутыми наизнанку могилами.
У всех, кто находился в радиусе пяти километров от эпицентра взрыва, кожа обгорела, высохла и сморщилась, как на мумиях.
Склоны холмов выгорели и стали рыжими, как поздней осенью.
От полного разрушения город спасло то, что он располагался по берегам извилистого залива, почти фьорда, окруженного горами. Из-за этого поражающие факторы взрыва потеряли силу. Разрушению подверглась лишь часть города, погибло всего около семидесяти тысяч человек.
Суини взял курс на Окинаву, находившуюся на несколько сотен километров ближе, чем Тиниан.
На последних литрах горючего самолёт подлетел к аэродрому. Когда Суиней приблизился к Окинаве, вышел из строя один из двигателей и радиопередатчик. Чтобы просигнализировать об экстренной посадке и освободить взлётную полосу, Суини выстрелил всеми дымовыми ракетами. Это был сигнал «Срочная посадка. На борту есть убитые и раненые».
Запаса горючего хватило лишь на то, чтобы доехать до заправочного ангара. Как только Б-29 остановился, к нему устремились пожарные и санитарные машины. Врач, взбежавший по аварийному трапу, закричал:
- Где убитые и раненые?
- Остались в Нагасаки, - произнес Суини, устало снял шлем и махнул рукой на север.
Кроме семидесяти тысяч жителей в Нагасаки был уничтожен лагерь с американскими военнопленными.
В тот же день, девятого августа, президент США Трумэн выступил по радио перед соотечественниками с набожными словами:
- Мы благодарим Господа за то, что бомба появилась у нас, а не у наших противников, и мы молим о том, чтобы он указал нам, как использовать её по его воле и для достижения его целей...
11. Первомай
=1=
Двадцать шестого апреля в Киеве исчезли все автобусы. Отправляясь на работу и по делам на перекладных или пешком, жители костерили будущую велогонку мира, для обеспечения которой власти, наверное, забрали общественный транспорт.
К вечеру поползли слухи один страшнее другого, и велогонку забыли. Говорили, что на атомной станции произошёл взрыв. Говорили, что автобусами вывезено население нескольких городов, а больницы забиты облучёнными.
Слухи об атомном взрыве умные люди воспринимали, как дикий бред. Любой мало-мальски образованный человек знал, что атомная энергетика абсолютно надежна, что атомные станции не взрываются. Даже если бы атомный взрыв и произошёл, его бы увидели из города, а ударная волна рассеяла бы сомнения и… всех наблюдателей. Наконец, в случае катастрофы должно выйти Правительственное Сообщение!
Правительства республики и страны молчали, в городе готовились к первомайским праздникам и велогонке мира. С утра до ночи по улицам ездили машины-поливалки, шевелили водяными усами, смывали с горячего асфальта многовековой налёт истории. И без того чистый Киев отмыли чище горницы прилежной хозяйки.
Через пару дней в Киев наехало огромное количество бетономешалок. Жители с удивлением смотрели на необычную для предпраздничного времени технику и сомневались, уж не парад ли бетономешалок всей страны состоится в Киеве на Первомай? Так сказать, день солидарности трудящихся на бетономешалках…
Тридцатого апреля польские радиостанции заговорили о том, что ветер принес в Киев радиоактивное облако. Поляки ежечасно информировали население Киева о радиационной обстановке и рассказывали, как защищаться от радиации.
Молчание своих властей, своего телевидения и газет, отсутствие какой-либо официальной информации о катастрофе подтверждало: что-то случилось.
=2=
- Сергей, ты мужик образованный…
Антон относился к приятелю скептически. Сергей хоть и окончил университет, но работал на заводе токарем, а разряд у него был третий. У Антона же после профтехучилища - пятый.
- …Что думаешь насчёт аварии?
- Пока думаю.
- А конкретнее?
- Подозреваю, что это информация агентства ТОСС – «там одна старуха сказала». Ты когда-нибудь слышал, что атомные станции взрываются? Нет? Ну, а как взрывается что-нибудь атомное, наверняка читал в школьной физике. Гриб, световое излучение, сжигающее всё вокруг. А взрывная волна подметает оставшиеся после вспышки головёшки. Не помнишь, урагана в последнее время не случалось? Типа взрывной волны?
Сергей высмеивал друга за необоснованные опасения, но донышко сознания ковыряла подлая мысль, что нет дыма без огня, и слухи о катастрофе должны на чём-то основываться.
Приехав с работы домой, он настроил свой «ВЭФ» на «вражий голос». Услышанное поразило и успокоило. «Враги» сообщали о неядерном взрыве реактора, о прохождении радиоактивного облака над западными странами, хвастали, что зафиксировали облако высокочувствительными приборами.
«Факт наличия» аварии поразил. Что радиацию зафиксировали высокочувствительные приборы, успокоило. Раз высокочувствительные, значит, радиация мала, и нечего суетиться.
Отечественное телевидение показывало гуляющий по Крещатику народ, об аварии не говорили ни слова. Авария по-прежнему казалась невозможной.
Часов в восемь вечера примчался холостой Антон с двумя девицами. Все «причастившиеся».
- Серёга, в Киеве сильная радиация! – возбуждённо, с оттенком восторга от неизведанного, заорал Антон с порога. Фантастика ведь! - Единственное эффективное лекарство – водка. Всю радиацию выводит из организма начисто! – закончил с убеждённостью знающего человека. Вытащил из карманов две поллитры, прошёл на кухню и решительно бухнул стеклотару на стол. – Ща мы тебя чистить будем. Ну и себя дочистим, естес-сенно!
Антону с водкой Сергей был не очень рад, а девицам – и вовсе. Задерживавшаяся на работе жена могла воспринять гостей превратно и одну из подруг Антона вместе с чужими грехами навесить на мужа.
Забыв представить девиц, Антон взахлёб рассказывал Сергею о количестве стопариков на килограмм веса, необходимых для выведения радиации из организма. Непредставленные девицы быстро сориентировались в квартире, без указаний нашли на кухне всё, что полагается для приготовления закусона. К тому же гостьи оказались весьма хозяйственными – водку Антона упрятали в морозилку, а из дамских сумочек выложили полбатона сырой колбасы по два десять и булку хлеба.
Не успели девицы порезать закусь красивыми полумесяцами и разложить на тарелку, как в коридоре заверещал звонок. Придумывая на ходу, что он скажет жене по поводу незванных гостий, Сергей открыл дверь. Но, к счастью, явился ещё один его холостой друг, Петро, бывший сокурсник по университету. Принёс неправдоподобные ужасы о том, что из Чернобыльского района вывезли всех жителей, а домашний скот расстреляли на месте. Затем сообщил самую ужасную новость:
- Радиация губительнейшим образом влияет на потенцию мужчин!
Полюбовавшись произведённым на девиц эффектом, смилостивился и успокоил всех:
- Но алкоголь защищает от напасти стопроцентно.
С ужимками фокусника извлёк из дипломата две бутылки водки, щедрым княжеским жестом «кинул» их за головки на стол. Сменив имидж в очередной раз, громко хлопнул ладонями, довольно поёжился, вздрогнул, как с мороза, изобразил грудями «Цыганочку» и многообещающе посмотрел на незнакомых подруг. Подруги на обрядовые действия почуявшего весну и самок Петра не отреагировали.
Петро явился вовремя. Теперь вторую подружку Антона Сергей смело отписывал на него.
Не успели разлить по первой, как пришла жена Сергея, Надежда. Ни слова не возразив против неизвестных подружек, которых Антон так ещё никому и не представил, рассказала, что щитовидка накапливает радиацию и становится маленьким атомным реактором, который взорваться, конечно, не может, но на организм влияет очень вредно, и что только красное вино может щитовидку прочистить. За неимением марочного вина, поставила на стол две бутылки портвейна.
Информацию о лечебности вина Антон и Петро восприняли недоверчиво. На водку же поглядывали с доверием.
Сергей выслушивал разные новости о радиации и одинаковую информацию о профилактике радиационного поражения скептически. Окинув компанию снисходительным взглядом, с усмешкой спросил, не выдумки ли это чернобыльских алкоголиков?
- Да, что ты! - воскликнула жена. - В Чернобыле водку бесплатно раздают!
Последнее утверждение сразило всех и наповал. По причине горбачёвской антиалкогольной кампании добыть спиртное в Киеве, да и во всей стране, было крайне сложно. У винных магазинов буйствовали километровые очереди и толпы желающих выпить. Как их ни стыдили, как ни показывали по телевидению, любители дурманить мозги упрямо стояли на своём: «Питие есть веселие». На Руси, на Украине, в Белоруссии и во многих других частях великого СССР. Поэтому известие о бесплатной раздаче алкоголя оказалось самым сильным аргументом в пользу решительных действий по борьбе с радиацией. Согласившись, что беспричинно раздавать водку правительство не станет, хором скомандовали:
- Наливай!
После работы никто поужинать не успел, поэтому разговоры о радиации мигом утихли. Слегка защитившись первым стопариком, гости и хозяева, молча сплотив за маленьким кухонным столом ряды, усиленно закусывали, ощущая, как тепло, рождённое в пустых желудках бессмысленно порицаемой перестройщиками «горылкой», приятными волнами распространяется по всему животу, поднимается к груди, опускается к ногам, выдавливает из организмов накопившуюся радиацию, достигает мозгов и заполняет сознание покоем, доброжелательностью и любовью ко всем окружающим. Даже к злыдню Горбачёву, запретившему водку.
После третьей потихоньку заговорили об аварии.
После пятой… а может шестой, к жене пришли две подруги. Без вина, но с желанием. Татьяна – врач. Людмила – учительница. У обоих маленькие дети. Обе без мужей.
- Страшно и обидно, - кивком головы разрешая налить себе водки, привычно горько, будто ругая очередного ускользнувшего от неё кандидата в мужья, затянулась сигаретой Людмила и выпустила густую струю в потолок. - Никакой информации! Власть молчит, специалисты ничего не говорят. В районной поликлинике ждут указаний из горздрава, в горздраве из облздрава, в облздраве - из Москвы. Длинная цепочка безответственности, а решения принимают несколько человек наверху.
Людмила, почувствовав интеллектуальное превосходство над соседями, привычно разрешила себе пофилософствовать.
Мужчины курили, ласково поглядывая на незамужних и разведённых женщин – доза была самая та. Татьяна и Надежда, зная, что уже до первой рюмки переговорить Людмилу невозможно, поддерживали разговор согласными кивками. Неизвестные девицы оказались настолько умными, что не ввязывались в обсуждение научных и политических проблем.
- Несколько начальников решают нашу судьбу, - укоризненно всплеснула руками Людмила. - Судьбу миллионов людей! Решают, жить нам или погибнуть. Не маньяки, и не преступники, - Людмила, подобно Георгию-победоносцу, грозно взметнула перст далеко вверх. - Такие же люди, как и мы, только наделённые властью. Когда я это поняла, я испытала сильное потрясение.
Она эмоционально сжала себя за щёки, красиво и предусмотрительно отставив два пальца с сигаретой в сторону.
- Представляете, человек с гранатометом или даже с пушкой может убить меньше людей, чем человек, наделённый властью!
Она в ужасе прикрыла рот ладонью. Воспользовавшись тем, что сигарета оказалась у рта, затянулась.
- Как часто ошибка одного глупого или ленивого начальника приводит к трагедии! И масштабы её увеличиваются, если имеешь дело с современной техникой. Причём до таких размеров, что и предположить трудно...
- У нас шутят: если бы Чернобыль взорвался у папуасов, весь мир испугался бы, кроме самих папуасов, - неглупо заметила одна из девиц.
- У нас в поликлинике никакой информации о радиоактивном загрязнении, - снисходительно выслушав фразу о папуасском Чернобыле, с оттенком профессионального цинизма заметила Татьяна. - Никаких медицинских рекомендаций, как проводить профилактику. Хотели почитать литературу - из библиотек исчезли книги о радиации, о Хиросиме и даже о рентгене. Говорят, по приказу начальства, чтобы не было паники. Йодистого калия в аптеках нет, достают по великому блату. Пьют обыкновенный йод с молоком, но бешеными дозами! Или горсть таблеток йодистого калия запивают стаканом спирта. Откачивали уже отравившихся.
- В такси, - включилась в разговор вторая подруга Антона, - водитель рассказывал, что ездил куда-то в сторону Чернобыля. Там птицы, как слепые, падают на стекла, разбиваются. Как ненормальные... Как самоубийцы...
- А я решила на продуктах не экономить, буду покупать самую дорогую колбасу, - похвасталась Людмила. - Её делают из хорошего мяса.
- Ага, - усмехнулась Татьяна. - В дорогую колбасу как раз и подмешают заражённое мясо. Дескать, раз она дорогая, её покупают понемногу, едят меньше.
- Да ещё не успели подмешать! Авария-то случилась четыре дня назад! – обиделась на подругу Людмила.
- Как же, не успели! Припять эвакуировали на второй день. А скотину из колхозов, думаешь, перестали на мясокомбинат везти? Наоборот, стараются с пользой и побыстрее избавиться от обречённого поголовья, - поддержала мнение Татьяны о грязных продуктах вторая девушка Антона.
- Завтра уеду к родителям. Отвезу дочь. Вдруг заболеет, потом никогда себе не прощу, - запаниковала Людмила.
- В газетах пишут, через несколько дней обстановка нормализуется, - уверенно махнула сигаретой Татьяна, разливая всем по две бульки. - Там наши войска. Вертолеты, бронетехника. Знакомая приехала, сказала.
- Ага… Ещё скажи – пушки и ракеты! – пессимистично усмехнулась Людмила. - Тебе тоже советую: забери детей! Увези! Спрячь! Мы даже представить не можем, что там произошло!
- Чего панику разводить? Надо сохранять спокойствие.
Татьяна презрительно отмахнулась и молча выпила, не дожидаясь общей команды.
- Ты - фанатичка! – неожиданно перешла на крик истрепавшая в школе нервы Людмила. Её после пятой стало разбирать. - Где твой материнский инстинкт? Фанатичка! Ты, врач, должна всех предупреждать об опасности. А ты…
- А т-ты предательница, - спокойно, с лёгкой запинкой хорошо выпившего человека пригвоздила подругу к позорному столбу Татьяна, и засунула в рот полумесяц колбасы. - Что с нами будет, если каждый поступит, как ты? Победили бы мы в прошлой войне? Я, как врач, считаю, что всё в д-допустимых пределах. А если ты считаешь, что город в опасности, иди на улицу и кричи всем. Если без этого жить не можешь.
- Боже, и это мне говорит врач! И это мне советует подруга! Мы живём… - Людмила запнулась и молча шевельнула пальцами, подбирая нужные слова, - мы живём в абсурдном мире, который не смогли бы придумать самые замудрые фантасты! Да если я стану посреди улицы и начну кричать об опасности, в лучшем случае скорая отвезёт меня в психушку! В худшем, приедет воронок и заберёт, как опасного политического провокатора...
- Надо дождаться, что власти скажут, - попытался замирить женщин Петро. - Объявят, тогда и поедем.
- Нет, вы посмотрите на неё! – продолжила возмущаться Людмила. – Внучка Зои Космодемьянской, племянница молодогвардейцев… Она - врач, знает, что такое радиация… - Людмила чуть не захлебнулась от возмущения. - Знает, и собственных детей не хочет защитить! Нам ничего не угрожает? Угрожает! И вы все об этом прекрасно знаете, и боитесь радиации! Только скрываете всё!
Сергей презирал эту истеричку, кричащую о детях, о бегстве, о спасении. Да все презирали её, даже чуток ненавидели. Своей боязнью и обвинениями она испортила вечер. А ведь так хорошо сидели! Рассуждали о неведомой опасности, о том, что никто не боится, что грудью на защиту, если что, немножко героями чувствовали себя. А она всё испортила.
А ведь истеричка права, чёрт бы её…
На следующий день Людмила собрала дочь и уехала. Остальные нарядили детей, достали припасённую к празднику водку и пошли на первомайскую демонстрацию. Могли идти, а могли не идти. Никто не заставлял. Но сочли долгом. Как же! В такое время, в такой день... Все должны быть вместе! Бежали от своих сомнений и страха на улицу, в толпу. Заговорщицки похлопывая по портфелям, приглашали друзей из колонны во дворы. Сгрудившись у доминошных столиков, угощались водкой, закусывали салом, огурцами и колбасой - выгоняли радиацию.
=3=
По традиции, приглашенные на правительственные трибуны собирались за полчаса до начала демонстрации возле консерватории, чтобы встретить там правительственные лимузины. «Первый» – Щербицкий – задерживался.
Ожидающее руководство разбилось кучками по рангу – крупные к крупным, районные к районным. Все круглощёкие, животастенькие, уверенные в себе и в линии партии и правительства, которым служили. Разговаривали, поглядывая в ту сторону, откуда появится машина Щербицкого. В разговорах позволяли себе негромко критиковать неосновополагающие моменты партийного и государственного строительства.
- …Вызвали на совещание в облисполком, - рассказывал один из секретарей райкомов. - Военная обстановка. Все ждут выступления начальника гражданской обороны. Мы же что знаем о радиации? Так, обрывки из школьной физики, да ликбез по гражданской обороне… Полковник выходит на трибуну и начинает выдавать азы об атомной войне: как строить укрытия, как пользоваться противогазом, о радиусе взрыва...
- Получив пятьдесят рентген, солдат должен выйти из боя, - добавляет его сосед. – Нам то же рассказывали.
- Во-во! Выйти из боя. А наши атомщики, говорят, без боя нахватались десять раз по столько – и не выходили из зоны.
- Анекдот помните старый? Услышав предупреждение об атомном нападении, солдат должен стать лицом к очагу взрыва по стойке смирно и вытянуть вперёд руку с автоматом, чтобы плавящийся при взрыве металл не капал на сапоги и не портил государственного имущества…
- Теперь уж новые придумали. Помните, в школе отрывок из Гоголя учили? «Чуден Днепр при тихой погоде… Редкая птица долетит до его середины…» Теперь вместо Днепра говорят Припять. Редкая птица долетит до её середины напротив атомной станции…
- …У меня тесть в штабе гражданской обороны. Сработала у них сигнализация. Приборы зашкаливают, никто ничего не понимает. Приборы выключили. По инструкции, которая висит в каждом кабинете, надо срочно оповещать население, выдавать противогазы. Открыли они свои засургученные секретные склады. Всё в ужасном состоянии, непригодное. В школах противогазы довоенных образцов, размеры детям не подходят. Что делать в мирное время при угрозе радиационного поражения не знают. Вот если бы война, они знали бы! Есть инструкция.
- А кто у нас возглавляет гражданскую оборону? Отставные полковники… времён Гражданской войны Чапаева и Котовского, для которых война - это правительственные заявления по радио, сирена...
- Воздушная тревога, фугасы...
- Да… В несгораемых сейфах секретные карты, планы эвакуации. По которым за считанные минуты они должны поднять людей и увезти в безопасную зону...
- До них не дошло, что сменился век. И не дойдёт! Они не поймут, что мы будем сидеть, пить чай за праздничным столом, произносить тосты, смеяться, и не заметим, как в результате давно начавшейся войны исчезнем... От нейтронной или другой хитрой бомбы.
- Гражданская оборона - игра, в которой взрослые дяди устраивают учения на случай войны. Мужчины - солдаты и пожарники, женщины - сандружинницы. Выдадут комбинезоны, сапоги, санитарные сумки, бинты, игрушечные лекарства. Присудят переходящие кубки и знамена. Устроят банкет. Мужчины выпьют за нашу будущую победу. И, конечно, за женщин!
- Понавыпускали огромное количество брошюр, отнимают время у работников на бестолковые учения, тратят народные деньги… А вот справиться с проблемами, которые входят в сферу гражданской обороны, генералу Иванову в Припяти не удалось.
- Кто такой генерал Иванов?
- Он в первые дни гражданской обороной на станции командовал. Его служба не знала, что на аварии делать. Даже, когда получили указания, у них не оказалось ни каналов воздействия, ни рычагов управления. Гражданская оборона показала себя с самой беспомощной стороны.
- Сейчас там работает Правительственная комиссия. Щербина держит всё под контролем…
- Да, этот справится. Работал я с ним. Борис Евдокимович не пьёт, не курит, презентов не принимает, не ездит на охоту и на рыбалку. Его хобби книги, научные статьи, изредка шахматы. В отпуск он не ходит, праздники не любит. А поручат ему трудное дело – там уж он покажет себя! Он державник, государственник. Таких людей единицы остались.
- Кстати, о комиссии… Учёные, изучавшие причины аварии по распечаткам и осциллограммам, обнаружили, что им подсунули не подлинники документов, а копии, на которых отсутствуют отметки времени. Это сильно смахивает на попытку ввести учёных в заблуждение в отношении истинной хронологии аварийного процесса. Есть мнение, что пятнадцать минут, за которые произошла авария, были умышленно стёрты с плёнки «чёрного ящика».
- И как персонал объясняет отсутствие данных на плёнках?
- Якобы, во время испытаний регистрировались только те параметры, которые важны с точки зрения анализа результатов проводимых испытаний. Странное, конечно, объяснение. Потому что не была зарегистрирована даже часть основных параметров реактора, которые измеряются всегда и непрерывно.
- …Мы в Институте ядерных исследований разработали рекомендации. Тридцатого апреля передали правительству. Настаивали на проведении укороченной первомайской демонстрации без участия детей, рекомендовали закрыть школы. Аттестаты десятиклассникам выдать без экзаменов, старшеклассников направить в лагеря труда и отдыха. Представители нашего Министерства здравоохранения были категорически против…
- …А я своему: «Радиация, мол…» А он мне: «Ты что, хочешь сорвать Первомай? Политическое дело! Партбилет на стол!..
- …У наших людей то ли отсутствует инстинкт самосохранения, то ли слишком сильно развито чувство долга... У меня на столе лежат десятки заявлений с просьбой направить в Чернобыль. Добровольцы…
- …Дочь привезла к нам ребёнка. В пелёночках. В коляске. «Ехала когда, - рассказывает, - вертолеты летают, военные машины на дорогах...» Жена просит: «Отправь к родственникам. Увези отсюда». Но я первый секретарь райкома партии! Я категорически запретил. Что люди подумают, если первый секретарь свою дочь с маленьким ребенком увезёт? Их же дети здесь остаются! Тех, кто удирал, спасал свою шкуру, я вызывал в райком, на бюро: «Ты коммунист или не коммунист?» В такой вот тяжёлой ситуации люди и проверяются.
- Я тоже вызывал к себе в кабинет партийцев: «Братцы! Я убегу, вы убежите. Что люди о нас подумают? Скажут, что коммунисты дезертировали?» Если не убеждал словами, действовал иначе: «Ты патриот или не патриот? Если нет - клади на стол партбилет. Бросай!» Некоторые бросали...
- …Анекдот на эту тему. Приходит мужик домой, жене рассказывает: «Посылают в Чернобыль, на ликвидацию. Если, говорят, откажешься, завтра партбилет на стол!» Жена: «Ты ж беспартийный!» Муж: «И я про то. Где я им за ночь партбилет достану?»
- Не смешно, товарищи…
- …Мы - часть этой системы! Мы верим в высокие идеалы. В победу! Победим и Чернобыль!
- Предвоенное, послевоенное время помните? Как тяжело было! А какие тогда были фильмы? Какие песни счастливые! Человека надо поднять, воодушевить! Только тогда будет сильное государство. Нужны идеалы... Сияющие идеалы!
- …Наш человек без идеи? Без большой мечты? Это страшно.
- …Люди убиты не радиацией, а событием. Не хочу сказать, что надо скрывать, но… Мы должны руководствоваться высшими политическими соображениями!
- Нет, мы не скрываем правду. Телеграммы из ЦеКа, из обкома партии... Перед нами поставили задачу: не допустить паники.
- Паника, действительно, страшная вещь. Подчиниться толпе, значит стать частью толпы...
- …Кричат: правду, правду! Она им нужна, правда?
- …Приезжали к нам ученые, спорили до крика. До хрипоты. Подхожу к одному: «Дети в радиоактивном песке копаются». А он мне: «Паникеры! Дилетанты! Что вам о радиации известно? Я – ядерщик! Я на полигоне атомный взрыв руками щупал! Через двадцать минут после ядерного взрыва я ехал к эпицентру на уазике. По плавленой земле. Что вы панику поднимаете?» Я им верил.
- По-моему, никто не понимает масштабов происходящего.
- Опыта ликвидации последствий катастроф подобного масштаба нет. При более простой аварии в семьдесят девятом году на Три-Майл-Айленде в США один человек погиб и полторы тысячи эвакуировали из-за радиоактивного заражения. Но только через два года американцы рискнули подойти к биологической защите первой стенки, и начали работы!
До начала демонстрации оставалось минуты три, когда автомобиль первого секретаря подъехал к стоянке. Щербицкий выскочил из машины не дожидаясь, пока адъютант откроет ему дверцу. Ответственный за демонстрацию начал рапортовать о готовности к демонстрации. Щербицкий послал его недалеко, но доходчиво. Кто-то начал говорить, что радиация, мол, не сократить ли время демонстрации… Щербицкий оборвал его. Скорее угрожая всем, чем обращаясь к кому-то, громко выругался, тыча согнутым пальцем окружающим в груди:
- Он мне сказал: «Если сорвешь демонстрацию - исключим из партии».
Естественно, имелся в виду Генеральный Секретарь ЦК КПСС Михаил Горбачев. Кто ещё мог угрожать члену Политбюро ЦК КПСС?!
Голубое небо. Белоснежные облака. Тепло. Даже жарко. Тысячи людей вышли на праздничную демонстрацию.
Чтобы трудящиеся шли по Крещатику не толпой, а стройными колоннами, на асфальте белой краской намалевали пунктирные разделительные линии, на которых через каждые десять метров стояли сотрудники МВД в парадной форме. Это называлось «стоять на кнопках».
Первоклассницы в белых гольфах махали цветами и красными флажками. Вдыхая радиоактивный угар, плясали дети в национальных костюмах. А на трибуне, приветствуя демонстрантов, стояли члены украинского Политбюро Компартии, члены правительства, гости столицы. Рядом с первым секретарем - маленькая девочка. Она стояла так, чтобы её видели. На ней - плащ и шапочка, хотя светило жаркое солнце. На нём - военная плащ-палатка. Но они стояли...
Заметка в Чернобыльской малотиражке от имени «ликвидатора»: «Первомай свободные от работы ликвидаторы встретили торжественно. В кратких выступлениях на митинге все как один говорили: «Мы с тобой, Чернобыль! Твоя боль - наша боль! Несмотря ни на что, мы выстоим и победим!» Отдохнув и прочитав боевые листки, очередные смены вышли на работу. Все трудились до пота и ломоты в суставах, с одной мыслью - реактор должен быть укрощён».
=4=
У дверей всех домов, учреждений, магазинов и даже церквей лежали мокрые тряпки. Бесконечное вытирание ног стало признаком хорошего тона.
Первыми поехали из Киева семьи высокопоставленных чиновников. Обнаружилось это просто – их дети перестали ходить в школу. Партийное руководство бежало на легковых машинах, на самолётах, на грузовиках.
Но раньше киевских руководителей сбежало руководство всех уровней Чернобыльского района. Начальство бежало сразу после получения информации об аварии. Простой сельский народ и население небольших городков выходили из пораженного района пешком. Нехитрые пожитки, гружёные на телеги, сумки в руках – это всё, что осталось от налаженного хозяйства, уютных домиков, многочисленной живности. Машин не было вообще. Да и телег штук пять среди огромной толпы беженцев, среди женщин, стариков и детей, молча идущих по дорогам. Кадры из фильма о Второй мировой войне. Как будто не прошло полвека с горестного сорок первого.
Председатель Совета Министров СССР Рыжков второго мая срочно вылетел в Киев. Бежавших руководителей догоняли телеграммы с угрозами об исключении из партии. Все возвращались. Партийная ответственность была сильнее боязни радиации. Быть исключённым из партии значило быть отлучённым от всех благ, которыми пользовались только руководители.
Рыжков в сопровождении министров, академиков и генералов поехал на станцию. Руководство ознакомилось с обстановкой на месте, в здании Чернобыльского райкома партии провело расширенное заседание Правительственной комиссии. Рыжков покритиковал работу Минздрава СССР, затем разнёс в пух и перья руководство Украины.
- Мы с Лигачёвым прилетаем в Киев и узнаём, что ни первый секретарь ЦК Компартии Украины Щербицкий, ни его ближайшие соратники ни разу не удосужились побывать в зоне бедствия! – укоризненно тряс пальцем в воздухе Рыжков. - Нас ждали! Из высшей власти побывала в зоне только Валентина Семеновна Шевченко, Председатель Президиума Верховного Совета республики. Видно, женщины быстрее откликаются на беду.
Раздав «клизмы», Рыжков перешёл к обсуждению текущих вопросов. Министр энергетики Майорец доложил:
- Николай Иванович, мы примем все меры и к октябрю этого года запустим четвёртый энергоблок, а к декабрю - пятый!
Большинство высокопоставленных чиновников, сидевших в зале, знали о тяжёлой ситуации, уровнях радиации. Учёные, гэошники, командующий химвойсками Пикалов - все понимали, что планы Майорца - бред. И никто не возразил. Привыкли давать обещания, называть сроки, а потом благополучно их срывать.
Затем на стол легла крупномасштабная карта с неровной уродливой кляксой - зоной опасного радиоактивного поражения, откуда требовалось эвакуировать жителей. Рыжков поставил иглу циркуля в точку, обозначающую атомную станцию, и провёл окружность, захватив все самые длинные языки загрязнения. Получился круг радиусом тридцать километров.
- Эвакуировать людей будем из этой зоны! – решил Рыжков.
- Из всей? - уточнил кто-то.
Перед этим члены комиссии уже спорили, предлагали не торопиться, ещё раз уточнить границы зоны. Упоминали поговорку про «семь раз отмерь»…
- Времени семь раз мерить у нас нет, - решительно проговорил Рыжков. - Экономить, выгадывать на эвакуации, на здоровье людей - этого я ни понять, ни принять не могу. Лучше перестраховаться, а то как бы потом хуже не вышло… Эвакуировать будем из всей зоны, - решительно подвёл он черту. - И начинать немедленно.
На киевских рынках запретили продавать молоко, салаты, щавель. Редиску, клубника, молодую картошку и лук проверяли радиометрами.
Жизнь взрослых копировали дети. С палочкой в руках детишки бегали по кустам, играли в дозиметристов, искали радиацию. Девочка, закутавшись в простыню, ходила как привидение и, сделав «страшные» глаза, говорила загробным голосом:
- У-у! Я радиация! Прячьтесь все от меня! Я злая и страшная...
Старая бабушка у подъезда рассказывала:
- Сьогоднi на Киiвському морi така радiацiя! Пливе аж на три пальцi, сноха бачила.
Атомная эпоха фантастических рассказов стала реальностью. Слова «дозиметрический контроль», «дезактивация», «миллирентгены», «бэры» стали привычными. Человек в комбинезоне, с респиратором на лице и счетчиком Гейгера в руках стал обыденностью.
В городе появилось много военных в полевой форме и странных шапочках с козырьком - «пидорках». А количество детей уменьшалось. Горожане уезжали всеми организованными и неорганизованными способами. Брали отпуска, ехали без отпусков. На запад, юг и восток двинулись огромные колонны легковых автомобилей с пожитками на крышах. Ехали к родственникам и знакомым, или - куда глаза глядят, лишь бы подальше от радиации.
Самыми дефицитными товарами в универмагах стали чемоданы и сумки.
Паника нарастала, как снежный ком. В первые дни на железнодорожном вокзале творилось невообразимое. Второго мая купить билет из Киева на любой вид транспорта и в любом направлении было невозможно. Временами на вокзал было трудно попасть даже тем, у кого имелись билеты. В четырехместные купе набивались по десять человек.
Народу скопилось больше, чем в дни эвакуации во время Отечественной войны. У билетных касс шли рукопашные бои. На вокзале и в аэропортах - кордоны солдат с собаками. К столице стягивались войска на случай бунтов.
Билеты, стоившие пять-десять рублей, спекулянты перепродавали за двести и больше. Иногда цены подскакивали до тысячи рублей. Вагоны при посадке брали с боем, уезжали на крышах, на подножках. Матери буквально вкидывали детей в отходящие поезда, лишь бы увезти из радиоактивного города.
За неделю после взрыва из Киева уехало около миллиона человек.
Молодая женщина с девочкой лет четырёх мечется по аэровокзалу. Очередь у стойки, где регистрируют улетающих пассажиров, с километр.
- Ирочка… Ирочка… - то и дело бессвязно повторяет женщина.
Привязанная рука к руке маленькая рыжая Ирочка молча и терпеливо волочится за паникующей мамой. Слёзы струятся по щекам малышки, взрослые, всё понимающие глаза.
За паникующей молодой мамой и рыжей Ирочкой сочувственно наблюдает солдат-срочник. Наконец, он решительно встаёт на пути женщины:
- Вы куда хотите уехать?
- Мы? В Батуми… - растерянно отвечает женщина.
- И я в Батуми! – обрадованно сообщает солдат. - У меня военный проездной. Давайте я возьму вашу девочку.
- Как… возьмёте? – не понимает мама.
- Ну… В качестве «передачки». Телефон у ваших в Батуми есть?
- Есть…
- Вот. Позвоните, чтобы они приехали на вокзал и забрали девочку. Ну, на всякий случай мне тоже напишите их адрес. Чтобы знать, куда везти, если не встретят.
- А разрешат? – женщина неуверенно показывает в сторону касс.
- Ну что уж они, не люди, что-ли?
Женщина облегчённо вздыхает, плечи её расслабленно опускаются, она прикладывает руку к сердцу, качает головой, словно не верит удаче, и, благодарно посмотрев на солдата, начинает торопливо готовить дочь в качестве «передачки» – громкоговоритель объявил регистрацию пассажиров рейса на Батуми.
Радиофобия накрыла и жену Сергея. Надежде удалось достать билет до Ленинграда, и она бросила мужа в обречённом, как многие полагали, городе. Все ждали, что реактор вот-вот грохнет по-настоящему. Сергей же остался, полный решимости сразиться с невиданным врагом, ждал повестки из военкомата.
Каждый день ходил на работу. Работа время от времени прерывалась, рабочие останавливали станки, сходились на митинг, где им сообщали что-нибудь типа: «Готовьте детей к эвакуации!» или «Эвакуация детей временно отменяется!» Женщины не могли сдержать слёз, мужчины стояли с каменными лицами.
Шептались, что есть реальная угроза прорыва радиоактивной грязи в Днепр. Советовали запасаться питьевой водой в максимальных размерах, поскольку со дня на день закроют водозаборные станции города.
Первое обращение Горбачёва, общее и бессодержательное, обнародовали через восемь дней после аварии. Горбачёв сыпал обкатанными фразами о полном контроле ситуации, о роли партии, о героизме советских людей – и ни слова о масштабах катастрофы, о том, чего ждать от происходящего в Чернобыле. Закончил обращение агиткой о проблеме мировых ядерных арсеналов, хранящих потенциал в тысячи и тысячи раз страшнее Чернобыльской аварии.
Улицы города тщательно поливали по утрам, особенно в центральной и той части, где живёт начальство. Как назло, раннее лето делало город неотразимо красивым, и его свежеумытые проспекты ещё больше усиливали тоску неведения.
Между третьим и шестым мая по Киеву поползли чёрные слухи, что реактор продолжает гореть, что сотни людей облучены насмерть, что на станции вот-вот произойдет взрыв. Мол, температура в реакторе повысилась до крайних пределов. Расплавленное топливо прожжёт бетонную оболочку, упадёт в бассейн с водой под четвертым блоком, и тогда... «Катастрофисты» уверяли, что произойдет водородный взрыв. «Оптимисты» успокаивали, что взрыв может быть только паровой, но сильный, каких свет не видывал. В обоих случаях весёлого мало. Физики возможность взрыва начисто отрицали, но им не верили. Говорили, что готовится эвакуация Киева, и ещё много чего говорили...
Президент Академии наук СССР академик Александров, земляк киевлян, который раньше ярко и живо выступал на самых высоких форумах страны и пылко уверял в безопасности атомных станций, в Киев не приехал. Не выступил, не разъяснил землякам, как могло такое случиться, чего надо бояться и что делать, чтобы уменьшить последствия катастрофы. А как было необходимо его авторитетное слово в послеаварийные дни!
Решение о проведении йодной профилактики Киевский облздрав принял только через десять дней после катастрофы! Время ушло, толку от этой профилактики было нуль. Но бодрые рапорты об охвате йодной профилактикой пяти миллионов человек - классическая чиновничья липа – шли в верха своим чередом.
Средства массовой информации регулярно сообщали, что «обстановка улучшается», однако советовали без лишней надобности не выходить из дома. Люди ничему не верили. Первую неделю все в ужасе глядели на северо-запад, в сторону АЭС, ожидая появления ядерного «гриба». Пошли слухи о радиоактивных дождях, животных-мутантах, тайно строящемся посреди голой казахской степи новом городе, куда к зиме всех переселят.
Шестого мая выступил министр здравоохранения Украины Романенко. Советовал мыть руки, делать влажные уборки квартир, протирать обувь, не открывать форточки, побольше бывать на воздухе. Ничего не сказал о радиологической обстановке. После каждой второй фразы добавлял: «Верьте мне как министру!»
Народ не верил ему. Именно как министру. Как потом оказалось – совершенно справедливо не верил.
Однако к выступлениям Романенко киевляне относились скорее с юмором. По-настоящему раздражал их тогдашний председатель Госкомгидромета Юрий Израэль, который на вопросы журналистов о радиационной обстановке всякий раз отвечал: «Москва чиста!». Как будто люди жили только в Москве, и только судьба Москвы имеет значение для страны.
Народ ко всему привыкает. Привыкли и к жизни под радиацией.
Жители стали шутить, что теперь даже в гастроном за хлебом ходить не надо – можно питаться лапшой, которую газеты, радио и телевидение вешают людям на уши.
А погода, как назло, стояла на редкость хорошая. Отсутствие дождей народ объяснял тем, что летает специальный самолет и разгоняет тучи.
Хорошая погода сменилась жарой. Люди в транспорте задыхались, но никто не открывал окна: свежий воздух - смерть. Форточки в квартирах тоже были плотно закрыты: радиация. Дети «гуляли» только дома.
В корпункт «Правды» вошла женщина. Сотрудники, готовые в сотый раз объяснить «читательнице» ситуацию в области, назвать адрес, в какую организацию следует обратиться за помощью, хором устало вздохнули.
- Прошу мою точку зрения обязательно напечатать в газете! – требовательно начала женщина.
- Какую именно?
- Я Полина Владимировна Кузьменко, - с достоинством представилась гостья. - Медработник. Меня возмущает, что некоторые люди в городе распускают вздорные слухи. Мол, школы закрываются, детей увозят из города. И из-за этого у некоторых людей скучные лица, подавленное настроение. У меня дочь Алёнка. Учится в девятом классе. Я знаю, что экзамены в школе начинаются двадцать пятого мая. Зачем распускать вздорные слухи?! Так и напишите в газете: медработник Кузьменко знает по существу, что опасности для здоровья людей в Киеве нет! Очень прошу вас, напишите...
- А где вы работаете?
- Какая разница!
- Чтобы напечатать ваше мнение, мы должны знать, кто вы, откуда. Домашний адрес или место работы.
- Я работаю в третьей поликлинике… Медсестрой, - добавила гостья, в ответ на вопросительные взгляды сотрудников редакции. – Так что, напишите, пожалуйста.
- Мы подготовим материал, а печатать или нет, решает главный редактор.
- Спасибо!
Полина Владимировна не стала требовать встречи с главным редактором. Подходя к двери, обернулась, добавила серьёзно:
- На улицах весна, её надо встречать улыбками.
=5=
Полковник, доктор наук Кауров, привёз с Крещатика несколько каштановых листов и положил их в сейф, в абсолютную темноту. Когда через несколько дней он вынул листки из сейфа, они выглядели, будто молью съеденные.
Полторы тысячи офицеров и ученых ночью, чтобы не беспокоить жителей Киева, взяли десятки тысяч проб. Погрузили в самолеты и отправили на Семипалатинский полигон. Через неделю получили результаты, что зараженность в Киеве в десятки раз выше объявленной официально.
Киев мыли тридцать раз. Всю растительность на всех улицах сняли, закупорили в целлофановые мешки и вывезли в могильники под Чернобыль.
А в зараженном радиацией Чернобыле шли показушные свадьбы, фальшивые гулянья, парады.
Девятого мая в Киеве, находящемся в ста сорока километрах от ЧАЭС, прошёл международный этап «Велогонки Мира». Спортсменов не предупредили, что киевский воздух насыщен радионуклидами. Над столицей Украины висело радиоактивное облако. Уровни гамма-излучения превышали норму в двадцать, в пятьдесят раз!
Город заметно опустел. Сбежали истеричные бабы, пенсионеры, уехали научные работники, деятели искусств, преподаватели, работники исполкомов и партийного аппарата. Из города вывезли всех детей. Остались молодые мускулистые ребята, которым радиация нипочем, да одинокие женщины. Одна из таких разведёнок призналась подруге:
- А мне жизнь под радиацией нравится! В городе полно хорошего вина и одиноких мужчин!
Любо-дорого было смотреть в те дни на отдыхающих в Гидропарке - сплошь молодой подтянутый народ. Оздоровление обстановки обернулось невиданным творческим порывом масс в области сатиры и юмора. Киевляне рыдали от смеха, делясь шутками и анекдотами о радиации.
Тихо на улице,
Чисто в квартире.
Спасибо реактору
Номер четыре.
Друг друга киевляне просили называть «Ваше сиятельство!» А к фамилиям советовали добавлять приставку «фон»: фон Петренко, фон Иваненко.
Рассказывали, что хохлушка продавала на рынке большие красные яблоки, да приговаривала:
- Покупайте яблочки! Яблочки чернобыльские!
- Что ж ты, тётка, кричишь, что они чернобыльские? – посмеялся над ней прохожий. - Никто не купит!
- У меня как раз больше всех берут! Кто для тёщи, кто для начальника!
Недобрый был тот смех. И шутки были вымученные.
Насмерть перепуганный Киев. Без детей. Пустые пляжи и парки. Торопливые люди на улицах только с работы и на работу. Забежать в магазин - и скорее домой, сидеть при закрытых окнах. Улицы, стены, балконы моют от радиации.
Странные фигуры в фуражках, шляпах или косынках, закрывающих пол-лица. Несмотря на жару, с ног до головы закутаны в старые одеяния, в перчатках и чулках... Это «катастрофисты», мобилизовавшие домашние средства индивидуальной защиты.
Несмотря на зелень и жаркое солнце, было впечатление, что находишься в городе, который первого января ещё не проснулся после новогодней ночи. И протрезвевшие ряженые возвращаются домой после ночного разгула. И двери детских учреждений не опечатаны, а заклеены широкими лентами серпантина.
Со стороны Берковца, ближнего в сторону Чернобыля кладбища Киева, слышались троекратные залпы и гимн. Кого-то ещё привезли ОТТУДА.
Казалось, что происходящее - нелепый сон.
***
«Секретно. Приложение к п.10 протокола №32. При переработке скота из зоны, расположенной на следе выброса Чернобыльской АЭС, часть вырабатываемого мяса содержит радиоактивные вещества (РВ) в количествах, превышающих допустимые нормы... Для того, чтобы не допустить большого суммарного накопления РВ в организме людей от употребления грязных продуктов питания, Министерство здравоохранения СССР рекомендует максимально рассредоточить загрязненное мясо по стране... Организовать его переработку на мясокомбинатах большинства областей Российской Федерации (кроме г.Москвы), Молдавии, Республик Закавказья, Прибалтики, Казахстана, Средней Азии».
Председатель Госагропрома СССР Мураховский
***
Выписка из протокола № 9 заседания Оперативной группы Политбюро ЦК КПСС по вопросам, связанным с ликвидацией последствий аварии на Чернобыльской АЭС 8 мая 1986 г.
8 мая число лиц, находящихся на стационарном лечении, составило 5415 человек, из которых 1928 детей. Диагноз лучевого поражения зафиксирован у 315 человек. Минздрав СССР утвердил новые нормы допустимых уровней облучения населения радиоактивными излучениями, превышающие прежние в 10 раз (прилагается). В особых случаях возможно увеличение этих норм до уровней, превышающих прежние в 50 раз.
12. Бассейн-барбатер
=1=
Полковника Айдина, который руководил расчисткой крыши, вызвал генерал:
- Собираюсь выступить на Политбюро. Надо поставить вопрос об увеличении предельной дозы до ста бэр.
- Зачем? – удивился полковник.
- У меня созрел план по расчистке крыши третьего энергоблока от радиоактивных осколков. Сходи на крышу, померяй, где там и сколько светит.
Объяснять, что за план созрел в его генеральской голове, генерал не стал.
Подогреваемый интересом к плану генерала, полковник облачился в защитный костюм, навесил на плечи свинцовые пластины, прикрыл «интересное место» свинцовыми трусами и отправился с радиометром на крышу третьего блока.
Двадцать рентген, тридцать… Тридцать пять… Сорок пять… Чем дальше по крыше, тем сильнее излучение.
Пятьдесят рентген в час. Согласно армейским нормативам безопасности – это максимальная доза, которая, как цинично гласит документ «не приводит к снижению боеспособности».
Полковник доложил в кабинете генерала: на крыше работать категорически нельзя.
- А сколько прибор показал здесь, у вентиляционной шахты третьего блока? – генерал ткнул карандашом в план, разложенный на столе.
- Не могу сказать, не ходил. Но явно больше пятидесяти рентген.
- Так сходи! И доложи! – рассердился генерал.
Полковник снова полез на крышу. Откажешься – сдерёт генерал погоны за трусость, и доказывай потом, что нормативы не позволяли идти в радиацию.
- Так сколько здесь? – генерал повторно тыкал карандашом в план.
- Сто восемьдесят рентген.
- А здесь?
- Двести.
- Как считаешь, полковник, тысячи солдат хватит крышу расчистить? Сбросил обломок - и домой. Сбросил - и на дембель. Им год за два засчитывают, они рады. А здесь два года за тридцать секунд солдат отслужит!
Генерал задорно смотрел на полковника.
Так вот какой план копошился зародышем в змеином яйце… то есть, в голове у генерала!
Полковник старательно смотрел вниз, прятал взгляд. Сильно не понравились бы полковничьи глаза весёлому генералу.
Да, за тридцать секунд на крыше солдаты получат дембель. И угробят своё здоровье. Без надежды поправить его когда-нибудь. Это, как специалист, полковник знал наверняка.
Весна готовилась стать летом. На огородах зрела клубника, подрастали огурцы.
Молодым солдатам всегда хочется есть. А вкусненького – тем более. Клубнику пробовать не рисковали, на ней оседает радиоактивная пыль. Редиску же, спрятанную в землю, после проверки радиометрами, втихаря хрумкали.
Весна действовала стимулирующе не только на окрестную флору. Биоактивность «элиты фауны» – человека - тоже повышалась. Однажды поздним вечером патруль задержал солдата, пытающегося взломать дверь домика неподалеку от центра города. Париться бы солдатику на нарах за мародёрство, но, к его счастью, не сбежала и дала о себе знать сотрудница столовой по обслуживанию ликвидаторов, в укромной тени ожидавшая вскрытия места для свидания. Начальство поняло, что причина взлома не страсть к чужому добру, а страсть, порождённая гормональной бурей. После стопудового нагоняя взломщика с рук на руки передали отцам-командирам. Сотрудницу же запомнили, чтобы предложить ей места, более подготовленные для удовольствий, чем брошенный домик.
Всё, что могло зеленеть и цвести вокруг атомной станции, буйно зеленело и цвело. Простимулированное относительно малой радиацией.
Всё, кроме «рыжего леса».
На обочинах шоссе, рассекающего сосновый лес неподалеку от станции, расставлены большие щиты: «Вход и въезд запрещён. Опасно для здоровья».
Сразу после взрыва над этим лесом прошло мощное радиоактивное облако. Листья и иголки у деревьев окрасились в неестественный рыжий цвет, пожухли. Трава сморщилась и почернела. Животворящая природа стала мёртвой, нелепой декорацией к фантастическому спектаклю о внеземной катастрофе.
Стрелки аппаратуры радиационного контроля при подъезде к «рыжему лесу» метались, словно беглецы от погони, показывали опасную радиацию.
На опушке росла древняя сосна в форме трезубца. Всё пережила - и гражданскую войну, и Отечественную. Кто знает, может и времена Наполеона… От радиации погибла.
Через несколько месяцев после аварии сто двадцать гектаров рыжего леса выкорчевали и захоронили. Оголилась земля, на которой росли деревья. Ветры поднимали и разносили во все стороны радиоактивную пыль.
Сто двадцать гектаров радиоактивной пустоши засыпали толстым слоем чистого песка.
Весной могильник леса подтопили грунтовые воды. Радиоактивная вода просочилась в Припять, потекла в Днепр. Пришлось срочно выкапывать радиоактивные деревья, перезахоранивать в более надёжном месте.
На ненужные работы затратили время и огромные деньги. Зря облучились ликвидаторы. Ради чего? Торопились дезактивировать территорию?
Говорят, лес корчевали и закапывали потому, что за особо важные работы по захоронению радиоактивного леса платили большие деньги.
Теперь на месте леса выгоревшие поля и безлюдные дороги. Страшная опустошённая земля.
Не сразу, со скрипом, но дела пошли на лад, хаос отступил. Неуправляемое стало организованным, невозможное пало перед совершенно фантастическими по смелости и эффективности техническими решениями, которые рождались не в далеких институтах, а прямо на месте.
Над развалом реактора кружили и каркали далёкими голосами вороны. Засыпанный доломитом, свинцом, песком, глиной, бором и ещё неизвестно чем, засорённый мешками, парашютами и прочей разноцветной «тарой», разрушенный энергоблок с высоты полёта вороны, наверное, принимали за огромный разбитый мусорный контейнер. Или за свалку в развалинах.
Ошибались вороны. И эта ошибка дорого обошлась поколению «птиц-ликвидаторов». Чёрные трупы валялись на много километров вокруг. Да и потомкам вороньих «хибакуся» наверняка достанется.
=2=
В холле АБК, задирая хвост, безбоязненно тёрся о ноги людей бесстрашно ласковый котёнок по имени Рентген. Вместо мяуканья и мурлыканья издавал сиплое вяканье. Его горло, как и человечье, пострадало от облучения. К тому же, у земли котёнку радиоактивной грязи доставалось больше, чем людям.
Территория станции почти безлюдна. Ничегонеделанье ликвидаторы пережидали как дождь, в административном корпусе. Получив задание, небольшими группами спешили к местам работы. Все понимали, что прогулки около четвёртого блока здоровья не добавляют.
На улице постоянные, то усиливающиеся, то ослабевающие осадки. Радиоактивные. Дождь промочит лишь одежду, радиоактивная же морось достанет до печёнок, до сердца, до мозга костей. Фон колеблется в зависимости от направления ветра. Если ветер дует со стороны реактора, радиоактивность усиливается.
По территории спешно пробирается команда гражданских. Белые хлопчатобумажные робы, хирургические шапочки на головах, респираторы, сапоги. Люди похожи на перепуганные привидения, бегущие от солнца в сумрачное нутро разрушенного здания.
Поодаль парни в обычных, защитного цвета, армейских хэбэ неторопливо гребут лопатами мусор. От радиации защищаются несуразными для бойцов грязно-белыми нашлёпками «лепестков».
Нельзя грести? Нельзя мести? Нельзя здесь быть? Если сильно надо, то можно. Коль погоны на плечах, обязаны быть, обязаны мести, обязаны спасти. Человек в погонах обязан рисковать жизнью и здоровьем ради соотечественников.
А кто скажет, что строить на этом систему защиты населения бессовестно – не понимает правильной линии партии и правительства.
Чтобы не хватать уличную радиацию, от АБК до четвёртого блока полковник Кузьмичёв шёл по переплетению коридоров.
На зачистке территории у завала проводились испытания радиоуправляемых тракторов. Солдат с лопатами туда не пошлёшь, из-за мощного излучения время пребывания человека у завала ограничивалось секундами. Испытывали финский колёсный TORO и челябинский гусеничный ДТ-250. Финский заводился и управлялся дистанционно. Наш заводили вручную.
Было горячо и душно, как в русской бане. Грузноватый полковник от быстрой ходьбы взопрел. Форменная рубашка невыжатой тряпкой прилипла к спине. В подмышках хлюпало, широченные мокрые пятна сползли по бокам, по груди и по спине до пояса. Струившийся пот давно прорвал запруду брючного ремня и тёк в ложбинке между ягодиц. Штаны теперь промокнут, как у обмочившегося аденомщика, раздражённо подумал полковник. Хорошо, что он идёт не по улице. В уличной жаре сейчас бы хлюпало и в сапогах.
Лабиринты огромных полуразрушенных залов и помещений казались видениями из кошмарного сна.
Полковник шёл мимо больших вентиляционных труб, укутанных в поливиниловую пленку, переступал через сплетения кабелей, проходящих сквозь будто снарядами пробитые в перекрытиях угловатые дыры. По длинной застеклённой галерее-коридору триста один, по которому в ту страшную ночь аварийные команды спешили на помощь четвертому блоку, он пробежал трусцой. Несмотря на закрытые свинцовыми листами стёкла, радиация в галерее очень высокая. О чём и восклицали большие надписи на стенах.
В помещениях люди мыли полы, драили стены, возились с оборудованием. Стройбатовцы в солдатской форме закладывали кирпичом оконные проёмы без стёкол. Рабочие в грязно-белых спецовках завешивали застеклённые окна свинцовыми экранами.
Полковник остановился, чтобы передохнуть и вытереть пот с лица, шеи и с затылка, выглянул в окно. На промплощадке шли дезактивационные работы. Трактор ковшом снимал верхний слой земли, грузил в самосвалы. Самосвалы увозили радиоактивный грунт в могильники. Глухими кабинами со смотровыми щелями в свинцовых пластинах вместо стёкол трактора и машины походили на броневики. Солдаты внутренних войск в повседневной форме и «лепестках» подгребали остатки мусора совковыми лопатами. Противогазами никто не пользовался. В тридцатиградусной жаре работать в противогазе – легче повеситься.
Да, идут солдаты «на атом с топором и лопатом». Ничего, ребятки, опробуем робототехнику, трактора без ваших лопат разгребут радиоактивный мусор!
Часть территории промплощадки сначала укрыли плитами и забетонировали. Но трубы под бетоном то и дело рвались, кабеля переставали пропускать сигналы. Пришлось коммуникации выносить на поверхность земли. Теперь разнокалиберные трубы и кабеля змеились по промплощадке, как лианы в тропическом лесу.
Внутри здание АЭС отмывали солдаты из бригады химзащиты. Помещения и пространства, где люди находились постоянно, чистили с особой тщательностью. И хотя обработку проводили ежедневно, кое-где за час можно набрать годовую норму облучения.
На вентиляционной трубе в коридоре сидел немолодой мужчина, добросовестно тёр оцинкованное железо наждаком и металлической щеткой. Проводил дезактивацию. Пыль на руках, на лице, а он без респиратора, без очков. Его надо бы в спецуху с клапанами одеть, чтобы пыль за воротник и на грудь не лезла… Нет спецодежды с клапанами. Да и нормы загрязнённости одежды часто устанавливают, исходя из её количества, привозимого в санпропускник. А иногда такую «чистую» привезут, что прибор зашкаливает на всех поддиапазонах.
Все слова, все протесты оставались словами. Начальник дозконтроля Лызлов твердил на совещаниях, что чистой одежды привозят в достаточном количестве, что пыли нигде нет. А солдаты маялись от радиационных ожогов на руках.
В очищенном от завалов помещении человек специальным пылесосом убирал пыль. Заодно прихватывал там и сям развешенные маски-респираторы. В шутку связанные попарно, они напоминали белые лифчики. «Хохмачи! – укоризненно покачал головой полковник. И тут же простил шутников: - Молодёжь…»
Вой пылесоса перекрывали пулемётные очереди отбойного молотка. Это чуть дальше вырубали радиоактивный бетон. То, что вырубить нельзя, закрывали свинцовыми листами.
Уже заменили набравшие радиоактивность вентиляционные системы и технологическое оборудование. Заменили сотни метров радиоактивных кабелей в кабельных каналах первых этажей, которые были затоплены радиоактивной водой. Что заменить невозможно, дезактивировали. Другой вопрос, что с минимальной эффективностью.
Выйдя через нужную дверь наружу, полковник Кузьмичёв увидел перед собой разведывательную химическую машину с антеннами телеметрической системы управления. Вдалеке, у развала, стояли два трактора. Финский TORO бросался в глаза ярким жёлтым цветом и фантастической внешностью. Наш ДТ - обычная гусеничная машина, только кабина пустая.
Из открытого люка разведывательной машины призывно махал незнакомый майор-химик:
- Полковник! Сюда!
Кузьмичёв неуклюже залез в бронемашину.
С большего расстояния управлять тракторами не позволяла чувствительность приемных устройств. Да и не видно было, как работают бульдозеры. Подъехали к «полигону» на сто метров, включили телеметрию.
Для начала заставили грести в кучу россыпи железобетонного мусора финский трактор.
- Хорошая маневренность! – восторгался оператор, управлявший трактором.
Но, упёршись в небольшой кусок железобетона, колесный TORO забуксовал.
- Слабоват для такой деятельности, - скептически пробурчал майор.
Гусеничный ДТ разгребал завалы мощно.
- Ай да молодец! Ай да пахарь! – восторгался отечественным бульдозером майор.
- Не то, что финский недокормыш! – довольно обругал импортную технику полковник Кузьмичёв.
Но, как говорится, сглазили богатыря. Пустив струю чёрного дыма из выхлопной трубы и не осилив глыбы бетона, трактор астматически закашлял и заглох у стены блока. Понукаемый майором-химиком, оператор бесполезно давил на кнопки дистанционки. Все знали, что трактор можно завести только вручную.
Раздосадованный полковник отправился с докладом к административному зданию АЭС, где его ждал заместитель начальника химических войск генерал-лейтенант Малькевич и специалисты из министерств.
Начальство стояло в одинаковой спецодежде. Полковник многих в лицо не знал, так что академика и генерала от старшины автобата отличить в такой обстановке не мог. Показательно не боясь радиации, генералы игнорировали респираторы. Пришлось и Кузьмичёву стягивать «лепесток» на шею. Не будет же он закрывать лицо, разговаривая с генералом. Это вроде как тёмные очки напялить во время отдачи рапорта.
- Заглох, товарищ генерал-лейтенант, - мрачно доложил Кузьмичёв.
Запоздало козырнул растопыренной пятернёй, словно отмахнулся от севшего на ухо комара.
- Чей заглох, наш или их? – ревниво спросил Малькевич.
- Наш заглох. А финский слаб. Ему только мусор на тротуарах кучковать.
- А почему заглох? – полюбопытствовал незнакомый Кузьмичёву мужчина.
На Кузьмичёва мужчина без армейской выправки впечатления не произвёл. Полковник не стал утруждать себя изложением предположений, лишь пожал плечами.
- Нет, ну надо же узнать причину, почему заглох трактор! – возмутился гражданский. – Вы же проводили испытания! Вы должны выяснить, почему заглох трактор, чтобы устранить недостатки!
- Почему, почему! У завала он заглох! Пойди и сам выясни! – разозлился Кузьмичёв. – Дистанционная заводилка ему нужна!
В точке остановки ДТ светило за тысячу рентген, так что настырный гражданский предложение «сходить» встретил без энтузиазма. Но возмущаться перестал и задумчиво отошёл в сторону.
- Это же министр приборостроения СССР! Его ведомство разрабатывало блоки управления для трактора. А ты с ним так неласково, - укорил Кузьмичёва полковник с шофёрскими значками в петлицах.
- А чёрт его узнает… - мрачно отмахнулся Кузьмичёв. – Все здесь в спецовках одинаковые, что сварщик, что министр!
- Ну что, полковник, - вздохнул генерал-лейтенант Малькевич, - завалы вокруг четвёртого блока разбирать надо… Бери ИМРы, и – вперёд. С криками ура и шашкой наголо, как говорил мой дед будёновец.
- Там очень высокая радиация, товарищ генерал-лейтенант!
- Дооборудуй машины! Внутренний отсек усиль свинцовыми листами. Мне тебя учить, что ли?
На стоянке пыль столбом из-под гусениц въезжающей и уезжающей техники. Лязг металла, рёв моторов, водители сигналят-ругаются. Два офицера в «партизанской» форме, сняв респираторы и присев на ящики, обедают. Вместо специй кашу посыпает радиоактивная пыль…
ИМРы, инженерные машины разграждения, полковник Кузьмичёв приказал обложить изнутри свинцовыми листами. Подсчитали, что водителю можно работать в зоне две минуты - за это время в освинцованной кабине он набирал максимум допустимого, и на загрязнённых объектах больше работать не мог. Затем отводил машину на территорию с меньшей радиацией, чтобы за рычаги сел другой человек.
- Товарищ полковник, тут из земли гейзеры бьют! – доложил по рации из ИМРа ефрейтор Ткаченко.
- Какие, к чёрту, гейзеры? – возмутился полковник, подумав, что не понял доклада водителя из-за хрипа рации, работавшей в радиоактивности очень плохо.
Он сидел в БМП и издали наблюдал за работой машины у завала.
- Ну… Фонтанчики такие, из земли вверх бьют. Как в кино… Это что такое, а, товарищ полковник? На воду не похоже – сухо вокруг!
- Откуда я знаю! Работай, не отвлекайся! Гейзеры… Ты вперёд гляди… Гейзеров он там нашёл!
Полковнику очень не понравился странный доклад солдата. Галлюцинации у него, что ли, начинаются?
- Кто там у тебя? – спросил полковник у командира взвода, сидевшего на месте водителя.
- В ИМРе? Ефрейтор Ткаченко.
- Выпивает крепко?
- Нет, товарищ полковник. Ни разу не попался! – категорически отверг лейтенант грешность подчинённого. Но поправил себя, приближаясь к истине. – Нет, ну, иногда попахивает…
- Слушай, - вспомнил полковник. – А мы не здесь ДТ радиоуправляемый оставляли?
- Это который заглох, что-ли?
- Да.
- Так завели его, и вывезли! – как само собой разумеющееся, доложил командир взвода.
- Как, «завели». Он же дистанционно не заводится!
- Так его не дистанционно заводили! Подъехали на ИМРе, прапорщик выскочил, завёл побыстрому, да назад! Жалко такую технику бросать!
«Сколько же тот прапорщик хватанул!» – сочувственно подумал полковник.
К БМП подъехал УАЗ-469 с открытыми окнами, в котором сидели два офицера химических войск и водитель. Все в повседневной форме, без респираторов. УАЗ остановился, офицеры из машины не выходили, сонно разглядывали окрестности. Пьяные, что ли?
Кузьмичёв высунулся из люка и, показывая на радиометр, сердито крикнул:
- Что стали? Здесь фонит больше двенадцати рентген! А там вообще зашкал! – он махнул в сторону завала.
Старший из офицеров, куривший сигарету с видом сыто выпившего гусара, нехотя посмотрел на Кузьмичёва:
- Мы так и думали.
- Так что же вы тут стоите? - удивился полковник.
Гусары неторопливо уехали.
Расчетное время подходило к концу, водителю ИМРа пора было покидать зону. Машина беспомощно дергалась туда-сюда, каждый раз натыкаясь на препятствия. Обзор через узкие смотровые щели был явно недостаточен, водитель не видел препятствий, мешавших ему выехать из завала.
Полковник Кузьмичёв, матерясь и размахивая в тесном пространстве БМП руками, кричал в рацию, безуспешно подсказывая ефрейтору, куда рулить. Время катастрофически уходило. Ефрейтор явно перебирал дозу.
- Давай туда! – скомандовал Кузьмичёв.
Лейтенант подвёл командирский БМП вплотную к завалу. Полковник до пояса высунулся из люка и стал жестами показывать водителю ИМРа, куда выруливать…
Полковник Кузьмичёв с утра на службу не пошёл. Лежал в комнате один. Мучила слабость, постоянно тошнило, время от времени тело скручивали жгутом рвотные позыва, а рвать-то было нечем – что было в желудке, давно уже вырвалось наружу.
В коридоре послышались тяжёлые шаги. Дверь хлопнула, кто-то вошёл.
Кузьмичёв лежал на кровати, прикрыв глаза рукой. Одна нога безвольно сползла с кровати на пол.
- Ужас! – удивился вошедший. Пододвинул табурет, сел рядом с кроватью. – Бледнее смерти!
Кузьмичёв приоткрыл глаза. Полковник Айдин.
- Дай воды, - с трудом разлепив рот, попросил Кузьмичёв шёпотом, и попытался облизнуть сухие губы неповоротливым опухшим языком.
Айдин принёс в стакане воды, помог Кузьмичёву приподняться, чтобы легче было пить. Кузьмичёв сделал несколько глотков, бессильно уронил голову, закрыл глаза.
- Вот так вот, - едва прошептал Кузьмичёв, - сдохнешь, никто и не поинтересуется, почему полковник на службе не был.
- Самогон, что-ли, некачественный попался? В больших дозах? – пошутил Айдин, но тут же засомневался: - Вроде не пахнет…
- В больших дозах, - согласился Кузьмичёв. – У завала хлебнул. Там всем хватит. Желающих только мало.
Полковник Айдин всё понял. Тяжело вздохнул, осторожно сжал руку Кузьмичёва в знак поддержки.
- Какой же чёрт тебя туда, брат, занёс? – спросил, не ожидая ответа. Всех их здесь время от времени «заносило».
- Какой чёрт меня туда занёс, вчера от радиации окочурился. Солдат на ИМРе под стеной заблудился…
Айдин тихонько похлопал Кузьмичёва по руке. Понял, мол, не объясняй.
- Ты, брат, полежи немножко, я тебе сейчас транспорт организую. В госпиталь отправим. Прочистят тебя…
Скоро полковника Кузьмичева с признаками лучевой болезни второй степени увезли вертолётом на аэродром, а оттуда самолётом в Москву, в Главный военный госпиталь имени Бурденко.
=3=
- Горит и плавится топливно-графитовая масса в остатках реактора, - встав из-за стола, негромко и неторопливо докладывал академик Легасов на заседании Правительственной комиссии. Он как бы рассуждал для себя, сжимая губы в паузах и покачивая головой при разговоре. Глаза у него такие, словно он не видел никого вокруг, рассматривая картины, нарисованные его воображением.
- В первый день аварии температура расплавленной массы составляла тысячу сто градусов, вчера в восемнадцать часов – две тысячи градусов. Температура растёт.
Академик тяжело вздохнул, заложил руки за спину и утвердительно покачал головой, соглашаясь со своими мыслями.
- Мы забросили в реактор сорок тонн бора. Надеемся, он равномерно смешался с топливом и погасил ядерную реакцию. Но всё же есть подозрение, что горение расплава топлива продолжается и расплавленная масса движется вниз. Контролировать этот процесс мы пока не можем.
Академик сожалеюще шевельнул руками перед собой и опять заложил их за спину.
- Нас волнуют два обстоятельства. Во-первых, не приведёт ли это движение и обрушение кладки реактора к созданию локальной критической массы. Проще говоря – нас волнует угроза ядерного взрыва. Надеюсь, - академик недоверчиво вздохнул, - сорок тонн введённого бора смешались с расплавленной массой…
Академик сделал паузу, ещё раз утвердительно покачал головой, и безэмоционально, как-то задумчиво, сделал вывод:
- Но полностью исключить возможность ядерного взрыва нельзя. В случае взрыва… Не дай Бог, конечно! Тьфу, тьфу, тьфу! Не только Киев и Минск превратятся в безжизненную пустыню… Почти во всей Европе нельзя будет жить. Планетарная катастрофа…
Члены Правительственной комиссии выглядели усталыми, то и дело простужено подкашливали. Причиной кашля был ожог слизистых оболочек бета-излучением радиоактивной пыли воздуха.
- Во-вторых, - продолжал Легасов, - температура в тепловыделяющих массах достаточно высока, конструкции нижней части реактора могут не выдержать. Под реактором располагается бассейн-барбатер – сложная система бетонных отсеков, облицованных металлическими плитами. По технологии бассейн заполнен тысячами кубометров воды. В случае проплавки подреакторной плиты расплав ядерного топлива опустится в барбатер. Произойдет паровой взрыв с непредвиденными последствиями. Более того, горящее топливо может уйти под реактор неизвестно как глубоко в землю, загрязнит грунтовые воды.
- «Китайский синдром», - бросил реплику кто-то, намекая на художественный фильм об аварии на атомной станции.
- Да, «китайский синдром», - согласился Легасов, не думая над посторонней фразой. - Куда под землёй унесут радиацию грунтовые воды – одному богу известно.
Академик умолк и, сложив руки на груди, попытался пройтись на своём месте туда-сюда, как он, наверное, прохаживался в аудитории, читая лекции. А места для ходьбы у него был квадратный метр.
- Что же дно так ненадёжно спроектировали… - пристыдили проектировщиков с места.
- Суммарная толщина преграды для топлива из бетона и стальных облицовок свыше пяти метров, - дал справку один из проектантов.
- Атомный удар выдержит, - усмехнулся какой-то генерал.
- Тем не менее, угроза проплава есть, - подтвердил опасность проектант.
- На сегодняшний день перед нами стоит важнейшая задача, - академик Легасов словно очнулся от научных размышлений и жёстко принялся ставить задачи по ликвидации последствий катастрофы, - сделать мощную бетонную подушку под реактором и не допустить ухода горящего топлива под реактор. Впрочем, - поправил себя академик, - в первую очередь надо откачать воду из бассейна, а бетонирование - следующая операция.
В дверь заглянул сотрудник из аппарата Государственной комиссии.
- Валерий Алексеевич, там какой-то… - сотрудник запнулся, подбирая слово, - Чингиз-хан с рыжей бородой к вам пробивается и вертолёт требует. Говорит, прилетел из Москвы и, якобы, вы распорядились проверить ему шпионским аппаратом температуру реактора.
- С рыжей бородой? – Легасов улыбнулся. – Это наш учёный, Чечеров Константин. Да, ему надо облететь станцию на вертолете. Мы приобрели американский прибор «Infra-red spy termometer». Он на самом деле называется «шпионский инфракрасный определитель температур». Чечеров попытается установить, где именно находится сейчас расплав реактора. Дайте ему вертолёт.
=4=
Разрушенные, как после бомбёжки, помещения. Коридоры с тусклыми аварийными лампами или вовсе без света. Везде хлам, обломки кирпичей, искорёженные трубы и арматура, какие-то доски. Мрачная обстановка и атмосфера внутри станции давит на психику. Неясный голос дозиметриста, заглушённый маской противогаза, механически извещает:
- Один рентген… Четыре… Пять, осторожнее!
- Из дирекции позвонили… - сквозь одышку рассказывал капитан химвойск Федотов двум пробиравшимся за ним через завал гражданским. Как их звать, он уже забыл. Хоть и представились перед началом «похода». Их столько прошло мимо капитана, гражданских и военных, что он перестал запоминать имена. Лица у всех закрыты респираторами, глаза только над масками разные. У одних испуганные, у других внимательные. И бегут глаза во времени, как кадры в кино. Мало кто задерживается здесь надолго - обычно на неделю. А то и на пару дней. А то и… разового применения бывают люди. Выполнил задачу в адовой радиации – и на списание. Солдатик и не знает, что ведут его на списание… А он, капитан химзащиты, в курсе. И ничего отцам-командирам не возразишь! Обстоятельства требуют. Приказ! А невыполнение приказа чревато! Сначала выполни, потом доказывай, что ты не козёл. Не докажешь!
Первым через завал шёл дозиметрист. В коридоре абсолютная темь, лучи от шахтёрских лампочек на касках мечутся по обрушенным стенам и грудам кирпичей на полу. В костюмах химзащиты жарко и потно, противогазы мешают дышать. И говорит капитан скорее для себя, чем для гражданских. Бубнит внутри противогаза, так что гражданские его наверняка не понимают.
- Сделай, говорит, разведку, только на рожон не лезь… Надо, говорит, добраться до реактора… Вопросы какие-то они срочно решают. А как здесь на рожон не лезть? Внутренние помещения изучены плохо, радиация лежит пятнами… Ходим, как по минному полю.
- Сорок рентген! Дальше не идём! – громко крикнул дозиметрист, приподняв со рта маску противогаза.
Луч света мазнул по стенам, стал приближаться. Дозиметрист возвращался.
- Алло! Это... Прошли по коридору третьего блока, на лестнице уровень резко повысился, - доложил капитан по рации, задрав противогаз на лоб. Воздух освежил лицо. Благода-ать! - Что?.. Алло, плохо слышно! Что?.. Сорок рентген… Какая, к чёрту, защитная одежда?! Костюм химзащиты – защита от радиации?.. Ага, сортиры в нём выгребать – самая та защита, чтобы о дерьмо не испачкаться. А радиация – она похуже дерьма, и химзащита для неё не защита…
Капитан замысловато выматерился, вспомнив предков тех, кто его сюда направил и отдельно того, с кем только что разговаривал.
- Интересно, сколько мы уже схватили? – скрывая страх любопытством, спросил гражданский.
- А хрен его знает! – раздражённо буркнул капитан.
- Ну как же… У вас же дозиметр есть!
- Дозиметр… - недовольно буркнул капитан. Что дозиметр он сдал дежурному дозиметристу и получит его только после возвращения, он промолчал, чтобы не «возбуждать» и без того перепуганного коллегу. Это все делалось, когда разведчики шли в помещения с сильными радиационными полями. Таково было негласное указание высшего руководства. Таким образом «боролись» с переоблучением персонала. - Ладно, мужики, стойте здесь…
Капитан выключил рацию, надел противогаз. Двинулся вперёд, время от времени поглядывая на радиометр. Прибор на грани зашкала. Капитан перещёлкнул аппарат на другой диапазон. До конца коридора, до последней двери оставалось четыре шага. Неужели возвращаться?..
Зря говорят, что человек не чувствует радиации! Ещё как чувствует! Вот она, напряженность во всем теле, легкий звон в ушах, неожиданно сильный запах йода или озона, неестественная обостренность чувств - будто мозги дистиллированной водой промыли... И какая-то бесшабашность, с которой прыгают со скалы.
Прошёл, заглянул в дверь. Глянул на шкалу. Вернулся.
- Жутко, мужики. Будто увидел Землю после ядерной войны… Открыл дверь, а там чёрный провал. Так… Теперь к помещению циркуляционных насосов четыреста два дробь три. Люк надо проверить один… Там вчера ребята ходили… У Кабанова прибор на двести рентген был, зашкалило. Он остановился. Куда лезть вслепую? У Костякова тысячник, он пошёл. У того люка тысячник зашкалило. На тысячу рентген зашкалило! Это же чудовищная радиация! Начальство не поверило. Начальство… - неторопливо ворчал капитан себе в маску. - Начальство – одно, мы - другое… Начальству разрешают и советуют пить. Подчинённым запрещают. У нас бескорыстие и подвиг… У них страх и подлость… Это в начале было «Сам погибай, а товарища выручай!» Сейчас лозунги: «Каждый за себя, не украл ты – украдет другой, подальше от реактора – поближе к начальству». Ловцов наград развелось…
Капитан недовольно крякнул, вяло отмахнулся от гнилых мыслей и недовольно продолжил:
- А Костяков сидит вечером, ноги чешет. А они у него шелушатся, будто на солнце перезагорал. Стоп! Вон там он, этот люк… Что там по прибору…
- Девять тысяч рентген!
- Мама родная, не отдавай меня замуж за старика! Ты что же, дундила, на аппарат не смотришь! Назад, мужики, бегом назад! А что же в люке? Дай-ка, сынок, твой аппарат, я быстренько…
Капитан метнулся к люку, наклонился на мгновение и тут же шарахнулся назад, будто увидел в глубокой черноте что-то ужасное. Бросив какую-то доску поперёк люка, побежал к своим.
- Чёрт! Одиннадцать с половиной тысяч рентген! Бежим, мужики, бежим! А то вернёмся к жёнам и позавидуем тому старику… Это же… Это же три рентгена в секунду! При норме пять рентген в год! Сваливаем, мужики, отсюда! Мы уже на всю оставшуюся жизнь набрались! Знаете, почему начальники до этого люка докопались? В этот люк один чудик упал. Ей-бо, не вру! Тут недавно начался пожар кабельных лотков в зале ГЦН, и пожарные туда побежали. Тут, сами видите, темно, как у… Всё чёрное, закопчённое… Пол чёрный, дыра эта чёрная. Вот пожарный и упал туда. Товарищи вытащили. Когда он предъявил начальству индивидуальный дозиметр, ему не поверили, настолько цифры фантастические были. Решили, что он сунул дозиметр куда-то, чтобы «взять дозу».
Капитан на какое-то время умолк. Лишь астматическое сипение противогазов да скрежет ног по мусору на бетонном полу гулко разносились в чёрной пустоте.
- Я там доску, мужики, бросил поперёк люка, - предупредил капитан, приподняв за хобот маску. - Доведётся пробегать, не вляпайтесь, как тот пожарник…
- Не знаю кому как, а мне страшно здесь работать, - прогудел сквозь противогаз один из гражданских, то и дело тыкаясь в спину капитана и наступая ему на пятки.
- А нет человека, чтобы в опасной ситуации страха не испытывал. Если кто не боится опасности – он психически ненормальный. Страх – естественная защитная реакция! Другое дело, как человек на свой страх реагирует… Один бежит, обрекая на гибель друзей и близких. Другой цепенеет, обрекая на гибель себя. А третий… Я читал, что и груз неподъёмный человек в горячках поднимал, и забор перепрыгивал на уровне мирового рекорда. Сбавь темп, мужики! Запыхался я что-то…
Капитан задрал маску противогаза на лоб, утёр грязной рукой потное лицо.
- А нам помогает то, что мы видим людей, которые «взяли на грудь» радиации больше нас. Видим, они не жалуются, держатся бодро, значит, и у нас всё будет хорошо.
Капитан с кряхтением перелез через груду кирпичей. Тот, что шёл сзади и затронул тему о трусости, молчал. Да он, наверное, и не слышал, что бубнил себе под нос капитан. Сказал о страхе, потому что и сейчас ему было страшно. Вылил излишки страха наружу.
- Одному работать сложнее, - продолжил капитан. – Как-то я работал под излучением сорок рентген. Нет, сильно не боялся. Так, опасался немного. Но работал один. По времени уложился, не перебрал. Вернулся с блока, вымылся под душем, переоделся. А мне товарищ и говорит: «У тебя борода белая». Мыло, говорит, наверное, не смыл. Глянул в зеркало - половина бороды седая! Внешне мой страх не проявил себя, а в подкорке сидел. Вот и вылез сединой в бороду. С того раза бреюсь наголо. А то, как панк – половина бороды белая, половина чёрная…
Капитан остановился, отдышался немного, пошёл дальше.
- Наблюдал я однажды, как Адамов… Да знаете вы его, известная личность! Так вот, Адамов робота испытывал. Управляемая тележка такая, вроде лунохода, с видеокамерой на штативе. Робот едет, наезжает на препятствие, опрокидывается. Руководители сидят за углом, в безопасном отдалении. Смотрят, на мониторе изображение перевернулось. «Ах, что это с ним?» Адамов выходит из укрытия, ставит робота на колеса. Те за углом: «Нет, нормально всё!» И снова роботом рулят, то вправо, то влево. Робот опять падает. Адамов поднимает. И так несколько раз. Конечно, Адамов боялся облучиться. Но ему надо было эту самобеглую коляску настроить, он преодолел страх перед радиацией и получил о работе техники исчерпывающую информацию.
Группа молча перелезла через очередной завал.
- Вообще, своих, надёжных, нетрудно отличить. Надёжный работу сам делает, за чужие спины не прячется, не подставляет вместо себя товарища… Есть люди, которые боятся, но идут. Были люди, которые блевали от страха, но всё равно шли. А есть – улыбается, по нему не видно, что боится, но в самый ответственный момент свалит. Тебя подставит, всех подведёт. Из-за таких люди гибнут. Так что страх страху рознь. Что там на аппарате?
- Норма, товарищ капитан! – радостно воскликнул дозиметрист.
Капитан содрал с головы противогаз, блаженно вздохнул с пристаныванием:
- О-о-о! Снимай хоботы, мужики! Передохнём манеха!
Держа каску в руке, посветил прикреплённым к ней фонарём в разные стороны. Не нашёл, на что сесть, сел на пол, привалился к стене, облегчённо вздохнул-простонал ещё раз. Остальные разведчики сели рядом. Сняли противогазы, отдышались. Луч одного фонаря направили вправо по коридору, другой влево, два светили на противоположную стену. Настороженность к неизвестности в черноте длинных коридоров неискоренима с детства.
- С Щапковым Досифеем Степановичем никто не встречался? – спросил капитан, не ожидая ответа. - Интереснейший человек! Строитель-энциклопедист. О строительстве станции всё знает! О любой конструкции лекцию прочтёт! Четвертый блок ходил обследовать в одиночку. Возьмёт пакетик с бутербродами, бутылку воды – чтобы продержаться несколько дней, если завалит, и идёт. За семьдесят старику. Мне, говорит, ваша радиация уже не страшна!
Помолчали, вслушиваясь в темноту разрушенного здания. Где-то, неизвестно по какой причине, гулко упал камень, где-то что-то скрипнуло с эхом. А вот совсем непонятное - будто вздохнул кто большой вдалеке. Никто не спрашивал, что это. Слишком много необследованных закоулков осталось после катастрофы, и не узнать, что порождает эти странные звуки.
- А путаница со строительством ужасная! – вздохнул капитан. - Смотришь на чертежи - должен быть свободный коридор. Торопишься по коридору, радиация та ещё, надо быстрее пробежать, время рассчитаешь только на движение в одну строну… И вдруг - стенка. Её нет в проекте, а в коридоре она есть! Бывает и наоборот. Здесь должна быть глухая стена, а на самом деле пустота и ветер дует…
=5=
Четвертого мая в десять вечера шло очередное заседание Правительственной комиссии.
- Мы, наконец, нашли задвижку, которую надо открыть, чтобы слить воду из бассейна-барбатера, - информировал присутствующих председатель Госкомиссии Силаев. - Задвижка под водой. Уровень радиоактивности воды, как в первом контуре охлаждения реактора. Сами понимаете, купаться в ней нельзя, - мрачно пошутил Силаев. – Нужны люди, которые нырнут в радиоактивную воду и откроют задвижку. Но прежде, чем открыть задвижку, надо вскрыть дверь, через которую можно пройти к бассейну. Дверь металлическая, радиация у той двери запредельная. Нам жизни человеческие надо беречь, поэтому заранее давайте просчитаем…
«Молодец Силаев, государственный человек. О жизнях человеческих печётся…» – подумали те, кто не привык мыслить государственными категориями.
- На вскрытие двери мы положим одну жизнь. На открытие задвижки две-три жизни…
Председатель Госкомиссии говорил просто и буднично...
- Определите людей, которые пойдут работать. Ответственного пригласите ко мне на беседу.
Тридцатилетний капитан Петр Зборовский в добровольцы не напрашивался, но когда назначили его, отказываться не стал.
- Пётр Павлович, - как-то непривычно, по имени-отчеству, обратился к Зборовскому командир полка. – Тебя в Правительственную комиссию вызывают… К одиннадцати часам. С тобой сам Силаев поговорить хочет.
Зборовский сначала удивился, что его председатель Госкомиссии вызывает. Председатель и с командирами полков не со всеми разговаривает, а тут его, ржавого капитана, САМ вызывает… Но тут же понял, что Силаеву нужен офицер на какую-то, вряд ли приятную работу, и командир полка назначил его, Зборовского. Да, ничего хорошего председатель Госкомиссии ему, затёртому капитану, не скажет. Коли в такую позднотень вызывает.
- Спя-ят уста-алы-е иг-руш-ки, кук-лы спят! – напевал вовсе не весело себе под нос капитан, топая под звёздным небом в Правительственную комиссию. Что-то устал он сегодня. Весь день, вроде, ничего ходил, а к вечеру усталость накрыла, как тёплым тяжёлым одеялом.
В кабинете сидели Силаев, незнакомый генерал армии и ещё один породистый военный в наброшенной на плечи белой куртке. В какой-то момент капитану показалось, что под белой хэбэшкой мелькнул золотой погон с большой звездой. И лицо, вроде как знакомое по главной военной газете «Красная звезда».
Зборовский не приглядывался к лицам военачальников из газет. Ни к чему это. Он давно понял, что звёздочка майора – верх его карьеры.
И ещё показалось Зборовскому, что пришёл этот… со звездой, проведать тяжелобольного солдата, накинув на плечи белый халат. И знает, что солдатику не выжить, и глядит прикрыто сочувственно, и начнёт сейчас говорить подчёркнуто бодрые речи, улыбаться натянуто, как улыбаются маски японского театра…
- Товарищ председатель Правительственной комиссии…- зычно, как требует устав, начал докладывать от двери Зборовский о том, что по приказанию прибыл, но Силаев поморщился, жестом остановил его и указал сесть к столу.
- Ну-ну, капитан… Не на плацу. Садись. Речь не о боевой и политической подготовке…
Зборовский сел на указанный стул, сделал внимательное выражение лица. Генералы неторопливо подсели рядом, окружили, не давая возможности отступить, отказаться даже от самого неприятного предложения.
- Надо спасать Киев! – напористым заявлением огорошил Зборовского Силаев без всяких предисловий. - Под кипящим ядерным реактором скопилось двести-триста тонн воды. Если прогорит днище реактора, будут отравлены Днепр и все подземные водоисточники. Возможен термоядерный взрыв. Пол-Европы накроет… - бодро начатое задание о спасении Киева Силаев закончил опасливым бормотанием.
Генералы молчали, мельком поглядывали на капитана. Вроде как приценивались, сгодится или не сгодится.
Капитан обыденный какой-то… Не похож на героев, с задранным в небо пистолетом и с криком «Ура!» ведущих роты в бой… Выпивает, небось…
- Такая вот смертельная угроза нависла над многими населенными пунктами и над столицей Украины, - задумчиво подчеркнул опасность момента Силаев и устало вздохнул. - Надо срочно разведать кратчайший подход к этой воде и выяснить возможности её удаления из-под реактора.
Силаев разложил перед Зборовским план энергоблока.
- Пройти под реактор можно только в одном месте, через бойлерную.
Силаев ткнул пальцем в широкую бумагу, изрисованную большими и маленькими квадратами и прямоугольниками, соединяющимися прорехами – надо думать, дверьми. Капитан внимательно посмотрел на палец министра. Если честно, он плохо разбирался в строительных планах. Планы местности и карты они учили в военном училище, горы от океанов капитан отличал по цвету. А бело-чёрная строительная мозаика помещений и коридоров в ожерелье фундаментов, простреленная пунктирами водопроводов и канализаций – это не для него.
- Но к железной двери бойлерной надо подобрать ключи, - продолжил Силаев. – Проблема в том, что там очень высокая радиация…
- Взорвать малым зарядом, - по военному радикально и просто решил задачу Зборовский.
Генералы искоса, не поворачивая голов, посмотрели друг на друга. Серьёзно посмотрели. Зборовский понял, что сморозил глупость. Но генералы даже не улыбнулись. И тем хуже почувствовал себя капитан. Даже за шутку не приняли!
- Подрывать дверь, даже малым зарядом, нельзя, - как учитель неразумному ученику заметил Силаев, не объясняя, почему нельзя. - Требуется человек, который подберёт ключи, откроет замок и проникнет в помещение бойлерной. Затем несколько добровольцев пройдут по маршруту, откроют задвижку и спустят воду.
«Вор-домушник с отмычками вам нужен, а не капитан Советской армии», - невесело пошутил-подумал Зборовский, но промолчал. И ещё подумал, совсем уж грустно, что добровольцев посылают только пулемёты грудями закрывать.
- Вероятность не уцелеть при выполнении этой сложнейшей задачи очень велика... – подтвердил догадки капитана и по военному прямо определил «процент невосполнимых потерь» генерал.
- Выполните задание - звания Героев Советского Союза мы вам вытребуем. Решайся, сынок, - подсластил приговор генерала Силаев.
- В случае смерти семьям добровольцев дадим машины, квартиры, дачи и обеспечим содержание родных до конца дней, - по-армейски просто заранее наградил героев посмертно маршал.
«Понятно…» - думал Зборовский. Настроение у него было печальное, как в свободный вечер домашнего отдыха под звуки осеннего дождя. И тишина в кабинете была такая же печальная. Генералы не торопили, молчали, смотрели подчёркнуто в стороны. Сквозь закрытую дверь из далёкого кабинета доносился приглушённый крик телефонного разговора:
- А?.. Что?.. Бу-бу-бу… Ду-ду-ду… Мне срочно надо!..
Думалось о человеческом. О матери, о детях, о жене. Его семья жила в Киеве. Значит, и семье грозит взрыв, который надо предотвратить. Кто-то должен спасти его семью. Кто-то… Он и должен спасти жену, детей, мать. Друзей спасти, и знакомых заодно… И незнакомых тоже…
- Сделаю всё, что смогу, - казённо ответил капитан. Вроде как согласился нехотя: «Схожу, чего уж там. Только портянки перемотаю»… – Разрешите передать жене прощальную записку.
- Ну что уж сразу так… - как-то стеснительно проговорил генерал. – Время на прощальную записку будет. Потом. Дело опасное, но не безнадёжное. Придётся работать в зоне очень высокой радиации… Мы просчитаем время пребывания в зоне, тщательно подготовим всё…
=6=
Пожарная рота смотрела в клубе фильм.
Со скрипом петель и звоном пружин открылась раздолбанная дверь, по тёмному проходу к сцене, на заднем плане которой висел экран, шёл командир роты капитан Акимов с красной повязкой дежурного по части на руке.
«Бойцы», как их частенько называл капитан, с неудовольствием скосив глаза, следили за передвижением командира роты. Он шёл к сцене, значит, что-то объявит. А раз ему приспичило объявить поперёк сеанса, значит, «конец кину», с ударением на «у».
Капитан вышел к экрану и, щурясь от струи света, изливавшей в лицо кадры интересного фильма, замахал руками над головой, показывая киномеханику остановить сеанс.
В зале вспыхнул свет.
- Пожарная рота, сбор по тревоге! – не особо тревожно скомандовал капитан. – Построение у клуба.
- У-у-у… - недовольно загудели бойцы, вставая с мест. – Товарищ капитан, может, фильм досмотрим?
- Строиться команда была! – сердито повторил капитан. – Тревога не учебная, - добавил сочувственно.
Без давки вышли из клуба, построились.
- Ребята, предстоит серьёзная работа, - как-то непривычно миролюбиво и не по военному сказал капитан, задумчиво прохаживаясь вдоль строя. - Выезжаем на аварию, в зону радиоактивного заражения. В общем, ничего страшного, если соблюдать меры безопасности и предохраняться...
- Презервативами? – позволил себе вольность кто-то в строю.
- Ага, свинцовыми, - парировал шутку капитан. – А можно чугунную сковороду засунуть в штаны, если боишься состояния нестояния.
Солдаты одобрительно хохотнули.
Прибыли в Чернобыль пятого мая утром. Машины поставили во дворе школы. Часть оборудования перенесли в школу, остальное укрыли брезентом. Командиры предупредили бойцов, чтобы на улицу лишнего не выходили – радиация. Сказали, что магазины не работают, и вообще, по городу шляться в поисках выпивки толку нет - город эвакуирован.
Сначала сидели в классах. Но что-то тоскливо стало за партами сидеть. Большинство ведь год-два как после школы… Дом вспомнили.
Вышли на улицу. Помнили, что нельзя, что радиация… Ничем смертельным не пахло, ничего от воздуха не чесалось. Поглазели на дымящийся реактор.
Потом где-то нашли футбол. Ну и гоняли футбол весь день до упаду, чтоб настроение поднялось. Глотали бешено фонившую пыль.
После ужина, приехал генерал-майор Суятинов. Роту построили на плацу… То есть, во дворе школы.
- Поступила команда создать оперспецгруппу для работы в особых условиях. Через час спецгруппа должна быть на станции.
Чего и зачем не объяснил, конечно. Объяснять командирам будет, а солдатское дело – винтовку наперевес и вперёд, на врага, с криками «Ура!».
Капитан Акимов скомандовал: «Добровольцы - шаг вперед, шаго-о-ом… арш!»
Безо всяких там этих...
Ребятам осточертело в школе кваситься. Хоть куда, лишь бы сменить обстановку… Ну, а насчёт добровольцев в армии – дело ясное. Солдат, он как робот. Если нажимают кнопку «Шагом арш!» – все автоматически шагают. Если даже кто и замнётся, сомневаясь в «доброволии», сзадистоящий выведет из задумчивости коленом под зад. А если кто сзади отстанет, того не видно. Так что все «за» и добровольно.
Вся рота чётко шаг вперед и сделала. Ну а из «добровольцев» выбрали самых здоровых, физически развитых.
Подготовили машины, проверили рукавные линии, загрузились в бэтээры и в девять вечера прибыли на станцию. Восьмерыми сержантами и солдатами командовали четыре офицера - капитан Зборовский, лейтенант Злобин, капитан Акимов и майор Котин. Ну, а спецгруппой руководил генерал-майор Суятинов.
Ребята шептались:
- Во всём Союзе нет такого спецподразделения, как у нас! На двух бойцов – один офицер, а за командира отделения – генерал-майор!
Генерал-майор, когда приехали, спросил:
- Начнем сразу или перекурим?
Вытащил пачку сигарет. Сигареты тут же разобрали. Прикурив, обсудили это дело:
- Чего резину тянуть? Дольше сидим – больше «рейганов» возьмём. Начнем сразу.
- В бэтээре «рейганов» мало, - успокоил генерал. – А снаружи командовать будет некогда. Там надо дело быстрей делать и…
- …Линять по-быстрому, - встрял один из солдат.
Генерал на панибратство не обиделся. Знал, что на рисковое дело идут, прощал вольности.
- Быстро сделать и не облучиться – это одно. А главное, в Зоне не накомандуешься – на всех противогазы будут, - объяснил Суятинов и снисходительно похлопал солдата по спине.
Зборовского одели в противогаз и в неудобный костюм химзащиты с трёхпалыми прорезиненными варежками, который совершенно не защищал от проникающей радиации. Свинцовыми пластинами обвешивать не стали – потеря «маневренности» в данном случае практически исключала возможность быстро открыть дверь, выйти из зоны облучения и гарантировала смертельное облучение.
Подвезли на бронированной машине почти вплотную к дверям «бойлерной».
- На подбор ключей у тебя тридцать секунд, от силы минута, - придерживая перед люком под руку, в последний раз напутствовал Зборовского генерал.
И в этом «от силы» капитан хватал такую дозу, что рассчитывать на здоровую жизнь в будущем не приходилось. В общем, «ядерная рулетка». Только, в отличие от старинной офицерской рулетки с револьверным барабаном на шесть патронов, здесь автоматный рожок снаряжен полностью, и лишь один патрон холостой.
Капитан заранее выбрал в связке и вставил в непослушные «обрезиненные» пальцы свой первый шанс - первый ключ. Если выронит, поднять будет сложно. Пальцем в толстой резине даже курок на автомате трудно нащупать, не то, что плоскую финтифлюшку с земли поднять… Подумал, не прилепить ли ключ к рукавице изолентой? Но вовремя вспомнил, что, скорее всего, придётся перебрать несколько ключей.
Вздохнул поглубже, сколько позволил противогаз, на мгновение закрыл глаза, отрешаясь от всего… Выскочил, держа ключ «наперевес», побежал к двери. Ящик радиометра бил по бедру, мешал двигаться. Может, проще было не одевать костюм, бежать совсем налегке? Всё равно от радиации не спасает… Меньше бы времени затратил. Не дай Бог, споткнёшься – кранты! И задание не выполнишь, и здоровье… Промаешься потом год-два… На остатках здоровья…
Воздух сквозь хобот противогаза втягивается шумно, с натугой…
Кто-то думает, что противогаз очищает воздух до весенней свежести… Зря думает! В противогазе воздух вонючий. Воняет резиной, воняет духотой, воняет удушьем...
Учёные говорят, что у радиации нет вкуса и запаха, и человек вообще её не ощущает. Ещё как ощущает! И вкус во рту не тот, и напряжёнка в теле, всё внутри будто звенит!
С разбегу воткнул ключ в скважину, повернул и… Чудо! Ключ подошёл! Лязгнул замок, заскрипела и открылась дверь! Зборовский прыгнул внутрь, закрыл дверь, глянул на радиометр… И - второе чудо! Уровень радиации в помещении оказался намного меньше наружного.
Капитану повезло. Он свою задачу выполнил. После него пошли другие, которым тоже обещали кучу благ прижизненно и ещё больше посмертно.
Разведали маршрут до бассейна, промерили фон. Самым опасным местом оказалась дверь бойлерной.
Потом работали атомщики. Ананенко и Беспалов под руководством начальника смены станции Баранова открывали задвижку. Работали в ОЗК, общевойсковых защитных костюмах. Неудобные костюмы, но других не было. Задвижки опорожнения находилось под водой. Уровень воды – чуть ниже двух метров. Для освещения использовали переносные фонари. Много раз ныряли и открыли задвижку.
Солдаты проложили полтора километра трубопровода, установили насосную станцию, начали откачку воды. В половине третьего ночи провели дезактивацию, вымылись, пошли отдыхать в бункер ГО на АБК-1.
Спустились влево и вниз по лестнице от главного входа. Прошли через пару выкрашенных суриком задраиваемых с помощью штурвалов металлических дверей, типичных для бомбоубежищ шестидесятых. Под потолками коридоров тускло светили лампочки в тяжелых проволочных плафонах. Тенями вдоль стен скользили люди. Приглушенные голоса словно пробивались сквозь вату.
Вошли в большую комнату, дальний конец которой терялся в темноте. В нос ударил резкий запах пота, перемешанный с чем-то химическим, похоже, с запахом дезрастворов. Воздух застойный, влажный.
Повсюду деревянные двухэтажные нары в несколько рядов, на которых отдыхали от работ и спали те, кто всегда нарасхват, те, кому нет резона ехать за пределы зоны: крановщики, экскаваторщики, сварщики. Некоторые «ячейки бытия» завешены простынями. Под края матрацев у многих подоткнуты сохнущие портянки, белье.
Народу много. Как в бомбоубежище во время войны.
- Темно у вас, - ни к кому не обращаясь, заметил прибывший солдат.
- Нам свет не нужен, - мрачно пошутил кто-то из темноты. – Мы столько хватанули, что сами ночью светимся...
Дежурные дозиметристы рубилась в козла, не задумываясь, что время – за полночь, что стук костяшек мешает тем, кто хочет спать. Хочешь спать – спи, как хочешь…
Тут же дежурный стол с телефонами. Возле телефонов - операторы, держат связь с БЩУ и со штабом в Чернобыле. Непрерывные переговоры, суета, беготня… На стене карта радиационных замеров по промплощадке.
Где-то шумит вентиляция. Негромко жужжит электробритва. В сознании смещение реальности… Реальное впечатление, что живёшь в партизанской землянке, в лесу. И фантастика - что идёт атомная война, что ты находишься в атомном убежище.
Здесь чисто. В смысле радиации. Даже фона нет.
Под столами ящики с минералкой.
- Пей, мужики. Бесплатно. Сами знаем, как после Зоны пить хочется…
Похватали минералки. Залпом выпили по поллитра, утолили жажду. Затем полоскали рот медленно, охлаждая разгорячённый бешеной работой организм.
- Да-а…
- Да-а… Не поймёшь, то ли война, то ли аврал на корабле…
- Аврал на корабле во время войны… Гы-гы…
- Да уж…
- Умотался я чёт…
- Все умотались…
- У нас, ладно, хоть не гибнет никто. Там парень говорил, ехали они на станцию, а в кювете вверх колесами самосвал, «КамАЗ». Водителя не видно, на стеклах кровь. А около Бородянки подпитый «воин» на «Урале» сшиб четверых пешеходов. Без радиации люди гибнут.
- Я тоже слышал, утром на перекрестке, на подъезде к станции, столкнулись цементовоз и «ГАЗ-51». Цементовозу ничего, а водитель «ГАЗа» прямо в кабине сгорел. Народ мимо едет, а он в кабине, обгорелый.
- Ладно, мужики, хорош страсти рассказывать. Давай клопа придавим, коль время есть…
- Будто цепами тебя измолотили, такая усталость. В сон дико клонит, а заснуть не могу.
- Я тоже.
Мужик с неправдоподобно белым, как у вурдалака, лицом, сидел на нижних нарах, монотонно раскачивался из стороны в сторону. Услышав разговор новеньких, прекратил раскачиваться:
- Вот так они, рентгены, и проявляются... Я давно уж сон потерял, разницу между днем и ночью не определяю, живу от смены к смене. Число какое сегодня?
- Шестое.
- Дайте закурить, мужики.
- Нельзя же, - с опаской оглянулся солдат, но сигареты протянул.
Мужик, не скрываясь, жадно закурил.
- По барабану... Все смолят. Всё равно воздух тут поганый, я вот нюх потерял, даже вони не чувствую.
Выпустив длинную струю дыма под потолок, мужик поморгал слезящимися глазами.
- Много рейганов набрал? – поинтересовался у него солдат.
- По бумагам, - ухмыльнулся мужик, - около двадцати.
- Значит, ещё пять, и всё? – порадовался за него солдат.
- Для нас ваши лимиты не писаны, - внезапно озлился мужик. - Нас держат, как рабов. Для нас всё, когда совсем… всё.
В пять утра команда - опять в Зону.
- Какая-то разведка на гусеничном ходу прошла. Делали промеры. В темноте рукава порезали.
Поднялись, напялили костюмы, приехали на место аварии, за двадцать пять минут поменяли рукава.
Помылись, пошли в бункер отдыхать. Только легли…
- Спецкоманда – подъём! Фонтан на территории, дырка в рукаве - устранить срочно!
С кряхтеньем и негромкими матюками «спецкоманда» спрыгивала с нар, торопливо одевалась.
- Быстрей, парни, быстрей!
- Там наблюдатель, что-ли, сидит? Откуда они знают, что фонтан?
- Вертолёт в воздухе постоянно висит, наблюдает, где что. Сверху и сообщали.
- Весть свыше, так сказать.
- Ага, от него. Чтобы ты поторапливался.
Запаковались в защитные костюмы, снова туда. Вода свистит вверх и в сторону, как из пожарного брандспойта. На бетонке вокруг широкое озеро.
- Хоть на байдарке плавай!
- Какой же дурак на байдарке в радиоактивное озеро полезет?
В противогазах разговаривать тяжело, тяжелее, чем дышать. Чтобы тебя слышали, приходится кричать. Да и то нет гарантии, что сосед разберёт в твоём противогазном гуканье-хрюканье членораздельную речь. Но кричали-хохмили, может, больше для себя, чем для соседа.
Рифлёный брезентовый шланг, наполненный водой под давлением, по жёсткости смахивает на стальной – ни согнуть, ни продавить.
- Такого давления ни один рукав не выдержит! Тут металлические трубы надо!
- Парни, металлических нет, так что обойдёмся тем, что есть. И пошевеливайтесь, вода радиоактивная. Да и вокруг радиоактивность такая, что отдых здесь на пользу только закадычному врагу.
- Серёга, Вовка! У вас «рейганов» больше всех, вы на подхвате… Остальные – вперёд!
- Вот сволочь… Свистит, как из трубы…
- Точно заметил… Ты под воду-то не особо лезь, говорят – радиоактивная!
- Радиация в малых дозах – стимуляция! Моя тётка ездила на радоновые ванны, знаешь, какая бодрая приехала!
- На юга ездила? Держи крепче! Хомут бы наложить на рукав, по-другому не получится… Проволоки нет, закрутку сделать?
- Проволоки нет… Я костюм сейчас сниму, обвяжем…
- Ладно ерундой заниматься! В момент «рейганов» нахватаешь!
- Да я под воду не полезу… Держи! И ремнём затяни…
- Штаны не потеряй без ремня… Так куда тётка ездила? На юга?
- На юга…
- Замужняя?
- Была…
- Молодая? А… чёрт! Придави здесь!
- Да не очень… Лет тридцать пять…
- Ну! Баба в соку… Это она не после ванн приехала бодрая, это она после мужиков около ванн… - О! Давление что-то упало… Крути быстрей, пока не свищет!
- Это насосная опять заглохла… Каждые полчаса, сволочь, глохнет. Там помещение маленькое, загазованность страшная, вот ей кислороду и не хватает. Серёга, сбегай, проветри помещение, да запусти движок. У движка не сиди, там радиация бешенная!
И так в течение суток.
Затем привезли новую насосную станцию.
Солдат заменили, направили в госпиталь «на обследование».
Киев в те дни жил страшными слухами. Ночь с шестого па седьмое мая вошла в историю, как одна из самых значительных побед над аварийным реактором.
Звезду Героя Пётр Зборовский не получил. Представление на звание майора и на орден ему, «ржавому капитану», якобы послали. Через полгода сослуживцы пытались узнать в штабе округа, где заблудились документы. Штабные чиновники долго выясняли, потом сказали что-то вроде «надо ещё подождать». Главное, мол, человек остался жив, не погиб.
Так что, награда за подвиг - собственная жизнь!
На бригаду атомщиков, которые открывали задвижку, ныряли в радиоактивную воду, дали семь тысяч рублей. О машинах и квартирах тоже забыли.
Да не из-за машин и квартир ныряли смельчаки в радиоактивную воду!
Недолго прожили герои.
Говорят, любая послеаварийная ситуация развивается в три стадии: шумиха-неразбериха, наказание невиновных и награждение непричастных.
=7=
Четвертого мая академик Велихов и замминистра Шашарин вылетели на вертолёте к реактору. Внимательно осмотрев с воздуха разрушенный энергоблок, Велихов тяжело вздохнул и прокричал на ухо Шашарину:
- Трудно понять, как укротить реактор...
Шашарин удивлённо взглянул на академика. И это после того, как ядерное жерло было засыпано пятью тысячами тонн песка, глины и свинца?!
- «Елена» стоит почти вертикально, - Велихов кивнул в иллюминатор. – Она как щит, отбрасывала в центральный зал падающие на неё материалы.
- Значит, всё зря? – недоверчиво прокричал Шашарин.
- Нет, так считать тоже нельзя. Центральный зал реактора засыпали пятнадцатиметровыми холмами песка, доломита и глины. Фрагменты активной зоны реактора и топлива под ними стали ядерно-безопасными. Что-то попало в шахту, тоже принесло пользу.
Велихов подумал некоторое время.
- Может, и вправду, дешевле и безопаснее было засыпать аварийную станцию огромным песчаным холмом и не трогать её сотни лет?
Для охлаждения активной зоны и прекращения горения графита решили подать в реактор азот.
На площадку АЭС по железнодорожным путям доставили цистерны с жидким азотом, привезли установку для перевода жидкого азота в газообразное состояние. Установку смонтировали в чрезвычайно сжатые сроки, и ночью пятого мая подали азот с температурой минус сто градусов Цельсия.
Но ожидаемого положительного эффекта не получили.
Академик Легасов поднимался на вертолете над реактором по пять-шесть раз в день. Грамотные учёные постоянно забывали о средствах защиты. Лётчики заставляли учёных надевать респираторы, чтобы пыль не глотали - вокруг вертолетов всегда очень много пыли.
Делая замечание в очередной раз, генерал Антошкин покрыл Легасова матом:
- Понимаешь, сам ты и голова твоя очень нужны Советскому Союзу. Офицером, рабочим, инженером каждый может быть, а большой-большой умной головой, смотрящей далеко вперед - не каждому удается.
Пятого мая Легасов первый раз уезжал с аварийной станции. Он обнял генерала Антошкина, расцеловал, и как-то беззащитно прослезился:
- Единственный генерал обругал меня матом, а я не обижаюсь.
Шестого мая уехавшие со станции Щербина и члены правительственной комиссии провели в Москве прессконференцию. В обнародованной информации они занизили цифры радиационного фона вокруг аварийного блока и в городе. Зачем?
- Радиация не везде одинаковая, - докладывал председатель Госкомитета СССР по гидрометеорологии и контролю природной среды Израэль. - В большинстве районов не превышает допустимых норм.
- Зачем тогда население эвакуировали? – спросил один из корреспондентов.
- Задача состоит в том, чтобы надежно обезопасить людей. Поэтому население эвакуировали и из зоны с нормальным уровнем радиации.
- Надёжно обезопасить, а ликвидаторы облучаются…
- Наука требует жертв! - бросил реплику председатель Госкомитета по использованию атомной энергии СССР Петросьянц, умно качнул головой и развёл руки в стороны.
- «Наука требует жертв»… Чудовищно! – тихо ужаснулся молодой корреспондент, выходя из зала после конференции.
- Да уж… - согласился с ним пожилой коллега. - Думал, умно сказал, а вышло кощунственно. Люди гибнут! Я был там… Приехали мы на аварию. Дали нам дозиметры. А батареек к ним нет. Многие руководители растеряны и беспомощны… Они не только срочно принимать необходимые меры не в состоянии, они даже информацией не владеют! Со стеклянными глазами и одеревеневшими лицами ждут указаний из Москвы. У начальства понятие о радиации, как о дорожной пыли: уедем, мол, стряхнём с себя грязь. На берегу реки сидит солдат с удочкой – и не знает, что не только есть рыбу, сидеть в этом месте опасно! Ему никто не объяснил! Генерал на «Волге» въезжает прямо на площадку четвёртого энергоблока! А там бешенная радиация… Нет, радиация не пыль, её не стряхнёшь. Страшно вокруг станции. Птицы летают. Трава растет. Одуванчики цветут. Хочется клубнички попробовать - и нельзя. Грибы роскошные, корзинами набирай – а есть нельзя! Враг там невидимый! Очень страшное чувство - бессилие человека перед невидимой смертью. Опасность разлита в благоуханном воздухе, в белом и розовом цветении яблонь и абрикосовых деревьев, в пыли дорог и улиц, в воде сельских колодцев, в молоке коров и свежей огородной зелени, во всей идиллической весенней природе. Людскому сознанию трудно смириться с абсурдной ситуацией, когда смертельная опасность не имеет вкуса, цвета и запаха, не имеет внешних признаков, а приборов, которые эту опасность показывают, у живущих и работающих там нет…
Девятого мая специалисты думали, что четвёртый блок перестал дышать, гореть, жить. Вечером люди собирались праздновать День Победы. Но днём при очередной радиационной разведке с вертолета обнаружили небольшое ярко светящееся малиновое пятно над реактором. Что-то горело. Парашюты, на которых сбрасывались защитные материалы? Вряд ли. Скорее всего, горела раскаленная масса песка, глины и всего, что набросали. К вечеру на месте прогоревшего графита в реакторе образовалась пустота, и махина из тысяч тонн песка, глины, свинца и карбида рухнула вниз, выбросив вверх огромное ядерное облако. Реактор «пыхнул». Цинк, свинец, оксид кремния - расплавленный песок - всё полетело в воздух. Резко выросла активность на станции, в Припяти и окрестностях. Частицы свинца с наведенной радиацией вызывали настоящие бета-ожоги.
Решили дополнительно забросить в жерло реактора восемьдесят тонн свинца. Свечение прекратилось, но День Победы отмечали уже десятого мая.
=8=
Между членами Правительственной Комиссии и учеными разгорелись дебаты о том, как усилить защиту реактора и предотвратить проплавление нижней части плиты реактора. Долго обсуждали необходимость заполнения бассейна-барбатера цементным раствором. Возражений было много.
- Проложить трубопровод для подачи цементной смеси диаметром двести миллиметров и длиной свыше двухсот метров, к тому же в тяжёлой радиационной обстановке, очень сложно.
- А распределить смесь по отсекам барбатера? Там же сплошные перегородки!
- Товарищи! А вы подумали над тем, что, заполнив барбатер, мы лишаем расплав естественного воздушного охлаждения!
Но сторонники бетонирования всё же победили.
За два дня перед АБК смонтировали минизавод по производству раствора цемента.
- Для прокладки трубопровода в бассейн-барбатер необходимо сделать несколько отверстий в бетонных стенах третьего и четвертого блоков. Толщина железобетонных стен, обложенных металлом, от полуметра до метра, - обрисовывал дальнейшую задачу академик Легасов. - Радиационная обстановка не позволяет долго находиться у стен и работать вручную…
- Мы с маршалом Огарковым предлагаем пробить стену бассейна кумулятивным зарядом, - встал маршал Ахромеев.
- Пробивать стену взрывом опасно, - возразил министр угольной промышленности Щадов. - Неясен характер повреждения перекрытий. Они могут обрушиться. К тому же там масса трубопроводов.
- Чтобы точно разместить заряды и рассчитать их мощность, чтобы не повредить близко расположенное оборудование и трубопроводы третьего блока, можно провести эксперимент в аналогичных строительных конструкциях сооружаемого пятого блока, - предложил маршал Огарков.
В ночь на седьмое мая военные специалисты успешно пробили кумулятивными зарядами отверстия в стенах трех помещений.
Проведению трубопровода для цементного раствора мешала арматура действующих трубопроводов третьего блока. Дыры в стенах расширили плазменными резаками. Работали в условиях высокой радиации. Когда прожгли отверстия, убедились, что расплава в подреакторном помещении нет, температура в нём не более трёхсот градусов.
От заливки барбатера цементным раствором отказались.
=9=
Николай Васильевич Белоус, главный маркшейдер четырнадцатого тоннельного отряда «Киевметростроя», вместе с начальником «Киевметропроекта» Анатолием Павловичем Волынским прибыли на атомную сделать привязку на месте будущих работ.
- Идея, утверждённая Правительственной комиссией к исполнению, такая, - спокойно рассказывал академик Велихов. - За третьим энергоблоком выроем котлован размером тридцать восемь на двенадцать метров и четыре метра глубиной, установим в нём станки. Затем пробурим горизонтальные скважины под фундаментную плиту третьего и четвертого энергоблоков…
Академик очертил карандашом места на плане, откуда и куда бурить скважины.
- А если вырыть котлован здесь? – спросил Белоус и ткнул пальцем рядом с четвёртым блоком. – Горизонтальная скважина в полторы сотни метров – многовато будет!
- Сто шестьдесят пять метров, - уточнил Велихов. – Ближе нельзя, радиация слишком высокая.
- Каково назначение скважин? – спросил Волынский.
- С их помощью мы заморозим землю под реактором. Дело в том, что сейчас в реакторе находится расплав ядерного топлива. Если на фундаментную плиту проникнет капля расплава, плита может не выдержать высокой температуры, прогорит.
- Прогорит от одной капли? – удивился Белоус. – Там же бетона и железа – пять метров!
Велихов усмехнулся.
- Вес капли – тонна. Или больше.
Белоус удивлённо присвистнул.
- А температура – графит горит, - добавил академик. Не горючий, как известно. В общем понимании.
- Ясно, - невесело проговорил Белоус. - Опыта таких работ у нас нет. Мы, конечно, замораживали грунты в Киеве, но методом наклонного или вертикального бурения. А через горизонтальные скважины никогда не морозили.
- Наклонное, горизонтальное… Всё равно какой-то опыт есть. Не с нуля будете работать, справитесь, - ободрил строителей академик. – Все мы здесь… или с нуля, или с минимальным опытом.
Шестого мая Белоус, Волынский и маркшейдер Валерий Григорьевич Кибкало выехали на станцию. Сопровождающие двигались впереди на бронетранспортере, строители ехали за ними в «свинобусе». Немного поблуждали – все люди новые, обстановка незнакомая, дорог толком никто не знал.
В АБК переоделись, надели полиэтиленовые бахилы, и в бронетранспортере поехали на место, в «тень» третьего энергоблока.
У стены блока застыла брошенная пожарная машина, по территории змеились-путались пожарные шланги. Шлангов так много, что даже бронетранспортёру трудно по ним пробираться. Заехали в угол, где предстояло делать разметку.
Белоус и Кибкало собрали чертежи, полезли из броника.
- Быстрей люк закрывайте, - поторопил лейтенант сопровождения. – Вы сделаете своё дело и уедете домой, винцом дезактивироваться, а нам здесь два месяца «рейганы» ловить.
- Чёрт! – стукнувшись в очередной раз о край люка, выругался Белоус. – А, ч-чёрт! – завопил он, прищемив пальцы захлопнувшимся люком.
- Что ж вы так неаккуратно, мужики… Туда, где стоит пожарная машина, не ходите, - предупредил лейтенант. - Там больше пятидесяти рентген светит.
- Так… Стена здесь, угол здесь… - ориентировался по плану Кибкало. – Давай-ка прикинем рулеткой… Не соответствует!
Расстояния на плане и на местности не сходились на десять метров, пришлось вносить поправки.
- Давай на стене разметку сделаем, а потом внизу колышки забьём. Ты мел, случайно, не взял?
Белоус пошарил по карманам.
- Нету. В пожарном порядке собирались. Вон, на земле, уголёк валяется… Углём разметь.
Кибкало наклонился за «угольком».
- Эй, мужики! – крикнули им из бронника. – Этот «уголёк» радиоактивный! Пальцы поотваливаются!
- Ч-чёрт! – отдёрнул руку Кибкало. – А чем же разметить?
- Топором насечки делай, не сотрутся и не смоются.
Сделав разметку, Кибкало и Белоус вернулись в АБК, затем отправились в горком партии, где располагалась Правительственная комиссия. Нашли дверь с бумажным листком и надписью от руки: Владимир Аркадьевич Брежнев, министр транспортного строительства.
Постучали, вошли.
Министр поднял голову от бумаг, глаза его стали округляться.
- Куда! – почти закричал он. – Почему не переоделись! Из Зоны - и не переоделись!
- Так сказали же, Владимир Аркадьевич, срочно разметить и доложить. Вот мы и… срочно… - оправдался Белоус.
- Снимайте бахилы, не ходите сюда! – закричал министр. – За дверью снимайте!
Кибкало и Белоус попятились в коридор снимать бахилы. Они слышали, как министр по телефону вызывал дозиметриста.
Прибежал дозиметрист, у открытой двери кабинета стал «обнюхивать» строителей своей «палкой». В конце концов уткнулся в карман Кибкало:
- Что у вас там? Четыре рентгена светит. Это много.
- Рулетка, - Кибкало вытащил из кармана рулетку.
- Придётся выбросить.
- Выбрасывай, выбрасывай! – недовольно скомандовал из кабинета министр.
Кибкало с тяжёлым вздохом бросил рулетку на лежавшие кучкой бахилы. Рулетка была хорошая, металлическая. Служила хозяину лет уже пять. Жалко…
Начальник треста выдал Белоусу дозиметр типа «карандаш».
- Работай, чтобы сразу не нахватать «рейганов». Ты руководитель маркшейдерских работ, тебе дольше всех здесь кантоваться.
Белоус потерял свой «карандаш» в первый же день, когда лазил в котлован. Других дозиметров не было.
Пришла техника, бульдозеры.
Поздно вечером Волынский докладывал министру транспортного строительства результаты первого дня работы:
- Котлован поддаётся тяжело. То дождь пошёл, то коммуникации порвали. Потом наткнулись на фундаментные плиты, два метра на два и толщиной полметра.
- Что за плиты? – со скукой поинтересовался министр.
- Во время строительства они были опорой для кранов. Потом краны увезли, а плиты бросили. Когда делали благоустройство, засыпали, как обычно, землей и асфальтом покрыли. Мы уже хотели взрывать их, но кое-как вытолкнули из котлована японским бульдозером «Комацу».
- Надо наращивать темпы работы, - с суровой значимостью «ставил задачи» министр. – Подгоняйте людей.
- Владимир Аркадьевич, людей не надо подгонять, все работают на пределе возможностей, невзирая на опасность радиации, - не сдержался Волынский, вспомнив, как переполошился Брежнев, когда они вошли к нему в бахилах. Он видел, что министр разбрасывает лозунги и пыжится изобразить свою значимость.
- Всё надо делать быстрее, качественнее, - укорил Волынского министр. Мы с вами коммунисты и нас не поймут, если мы…
Волынский устал после напряжённого дня работы, и выслушивать пустую болтовню министра ему не хотелось.
- Да, я коммунист, - не удержался он от резкости, - и чётко осознаю важность нашей работы. Но «комиссарские» фразы моим строителям не помогут. А насчёт «не поймут»… Любые наши обоснованные действия «поймут» и одобрят. «Пастухи» нам не нужны, даже самого высокого ранга.
Гуськов, Пилипенко и Приходько - разведывательная группа - шли к помещению барбатера. Вёл группу Прянишников. Он великолепно ориентировался как в помещениях действующей станции, так и во всех разрушенных и запутанных переходах и коридорах четвёртого блока. Из АБК-1 через коридор третьего этажа группа перешла на БЩУ-3, затем по закоулкам четвёртого блока направилась под реактор.
Коридор между первым и вторым блоками без окон, монолитные бетонные стены надежно защищают даже от сильного гамма-излучения. А коридор третьего и четвертого блоков построили эстетично и экономно, в виде застеклённой галереи. После аварии стёкла завесили свинцовыми шторами, но даже со шторами «светило» так, что приходилось бежать, чтобы не схватить годовую дозу за один проход.
Чем ближе к барбатеру - тем запутаннее дорога. Спускались через технологические люки, долго лазили под разнокалиберными трубами, потом поднимались вверх. Вентиляция не работала, было очень душно, все взмокли.
Прянишников блестяще знал радиационную обстановку на маршруте. Как он нашёл этот путь в лабиринте разрушенных помещений, засыпанных коридоров и непроходимых рентгеновских полей?
Добрались, наконец, до помещения, из которого можно было проникнуть в барбатер. Пилипенко заглянул в дыру.
- Темно, как у негра…
- Одним словом, непроницаемо тёмно, - перебил его Приходько.
Гуськов застелил срез дыры пластикатом, лег, осветил бункер фонарем.
- Грязь несусветная! – сообщил товарищам. - И радиометр подводит стрелку под красную черту. На полу лужи. Сверху какие-то трубы свисают.
- Понятно, что грязь и лужи, - рассудительно прокомментировал Пилипенко. – Воду на днях спустили.
Гуськов прикинул, где ставить датчики, как срезать трубы, зарисовал внутренности бункера. Густая струя воздуха словно втягивала его в подреакторное пространство. Это хорошо, без вентиляции здесь было бы не прохладнее, чем в сауне.
Вылез обратно, чтобы обсудить ситуацию.
В комнатке перед барбатером тесно, по стенам множество труб, но фон небольшой. Можно обдумать план действий не торопясь.
- Мужики, знаете, что у нас над головой? – заговорщицки спросил Прянишников.
- Бетон, что у нас над головой, - безапелляционно утвердил Пилипенко.
- У нас над головой ад, - отрицательно покачал головой и серьёзно известил коллег о близости потустороннего мира Прянишников. – Геенна огненная. А кто в ад и рай не верит, для тех у нас над головой нутро ядерного взрыва. Взрыва, который начал взрываться, но несколько подзатянулся со своим завершением. И градусов там столько, что старуха в нулях запутается, выписывая те градусы.
Все непроизвольно втянули головы в плечи и опасливо покосились в сторону тёмного потолка.
Над головой разведчиков горел и клокотал неуправляемый разрушенный реактор.
Параллельно с основным котлованом на базе отдыха рыли тренировочный. Там, на дублирующей буровой установке делали то, что затем повторяли под радиацией.
Отрыли котлованы четырёхметровой глубины, смонтировали установки горизонтального бурения. На базе отдыха сделали пробную закачку жидкого азота в горизонтальные трубы длиной сто сорок метров.
Внутри котлована на станции фонило до двух с лишним рентген в час. Вокруг котлована и на подходах к нему валялись разбросанные взрывом куски графита, уровень радиации на поверхности колебался от сорока до четырёхсот рентген в час, а в одной точке пробивало до восьмисот рентген. Время от времени бурильщики поднимались на поверхность за складированным буровым инструментом, здесь-то они и хватали «рейганы». Смена длилась пять часов. За две-три смены человек набирал предельные двадцать пять бэр и уезжал со станции. Некоторым приходилось мотаться по площадке больше, и они набирали дозу за один рабочий день.
Чтобы дать возможность специалистам не облучаться и работать дольше, бурильщики обратились к командующему химическими войсками с просьбой расчистить территорию. Задачу по очистке территории армия выполнила очень просто: солдаты вручную погрузили куски графита на автомобиль и увезли.
Пробурили восемь метров, бур уперся в бетонную плиту. Сломали бур, станок вышел из строя. На чертежах никакого препятствия в этом месте не было.
С БАМа привезли самолетом ещё два бурильных станка. Поставили второй станок, сместились в сторону. Забурили. И напоролись на щебень. Разорвало трубу, оборвало бур. И второй станок вышел из строя.
Начальник строительного Управления Плохих в общей спешке и неразберихе сумел убедить руководство, что глубину котлована надо увеличивать ещё на два метра.
Углубили котлован, поставили третий станок. Пробурили сто восемь метров, дошли почти до четвертого реактора. С каждым метром бурить становилось всё тяжелее… Руководство сочло, что сплошную ледяную плиту наморозить не удастся, и распорядилось прекратить бурение.
Решили выбрать из-под реактора четвертого блока две с лишним тысячи кубометров грунта, а на его место уложить бетонную подушку с трубами охлаждения – регистрами.
Четырнадцатого мая бурильщики уступили место работы донецкому «Шахтострою».
Новая смена шахтёров уходила под землю в ослепительно белых костюмах, белых шапочках и белых респираторах.
По дощатому трапу спустились в глубокий котлован. В котловане суетились, в разных направлениях сновали десятки людей в белых костюмах. Точнее, костюмы были белыми, когда люди спускались вниз. Минут через пятнадцать все становились потными, мокрыми, рубахи хоть выжимай.
У одного края котлована размахивал ковшом экскаватор, рядом с отверстием штрека, похожим на огромную нору, натужно упирался в отвал бульдозер. Будто игрушку, поднимал в небо огромное бетонное кольцо сверхмощный кран.
- Поберегись! - раздался крик.
Новая смена прижалась к стене. Из штрека, казалось, прямо на людей, летела вагонетка. Её толкали два взмокших, перепачканных парня. Парни мигом вывалили песок, бульдозер отгреб его в сторону, экскаватор выбросил песок из котлована. На всё ушло пять-шесть секунд. За это время ребята выпили по бутылке воды и снова нырнули в штрек. Шахтёры новой смены оттолкнулись от стены, шагнули за парнями. Впередиидущий тут же ударился головой о какую-то перекладину. Когда привыкли к сумраку, увидели, что штрек очень низкий, все ходят, согнувшись в три погибели.
Снова раздался крик: «Поберегись!» - и новеньким, чтобы увернуться от летевшей прямо на них вагонетки, пришлось распластаться по стенам. Едва пролетела вагонетка, как снова пришлось вжиматься в стену, чтобы дать дорогу каким-то трубам, которые со скрежетом тащили по рельсам.
Слабо освещенный штрек закончился, шахтёры вошли в просторную нишу. Здесь можно разогнуться. Это именно то место под аварийным реактором, где собираются делать бетонную подушку с охладительными регистрами.
Грохотали отбойные молотки, клацали лопаты, глухо тюкали топоры, ломы и кирки, вспыхивали огни сварки, постукивали на стыках колеса вагонеток...
Воздух тяжёлый - влажный и горячий. Вентиляции нет, потому что вместе со свежим воздухом можно натащить радиоактивную пыль. Шахтёры новой смены взмокли, белые костюмы потемнели.
Работать тяжело, смена здесь всего три часа.
Долбили тоннель день и ночь, без праздников и выходных. В забое работали круглосуточно и безостановочно. В духоте, при температуре около пятидесяти градусов, через полчаса раздевались и работали голышом. В полуприсяде работали отбойными молотками, на четвереньках откатывали вагонетки. Фонило в сотни рентген...
В земле после стройки осталось огромное количество труб и плит. Работа продвигалась крайне медленно. За сутки проходили метров по пятнадцать…
=9=
- Двадцать второе мая, тринадцатый день командировки! Скоро месяц после взрыва, а работа по ликвидации последствий аварии, по сути, не начиналась! - сокрушался подполковник Максимчук, руководитель сил пожарной охраны, вернувшись вечером в общежитие.
- Владимир Михайлович, ну что ты так переживаешь! – успокаивал своего здешнего начальника Владимир Чухарев, начальник пожарной части Ленинградской АЭС. – Это на твой горячий взгляд ничего не делается. Как говорил наш великий тёзка, пролетарский поэт товарищ Маяковский, работа будет сделана – и делается уже. Садись лучше к столу. Закусим, дезактивируемся немного. Небось, опять бэров нахватал выше крыши? Как нога, болит?
- Болит, сволочь!
Максимчук с трудом снял ботинок, брезгливо ощупал толстую голень. Нога превратилась в «слоновую».
Чухарев неодобрительно покачал головой. Что-либо советовать Максимчуку бессмысленно, всё равно советов не слушает, всё делает по-своему.
Сели за стол, выпили. Производственные заботы потихоньку отпускали.
- Жене рожать скоро. Волнуюсь… - пожаловался Чухарев.
- Родит, - успокоил коллегу Максимчук. – Все рожают! И будет у тебя девочка, как моя Машенька. Жена как к твоей работе относится?
- Нормально. Да нормальная у меня работа… Начальник пожарной части…
Владимир Михайлович вспомнил свою жену.
В первые годы после свадьбы она пыталась изменить ход событий так, чтобы не жизнь была для работы, а работа для жизни.
- Неужели нет другой работы? Поспокойнее?
Другая работа, конечно, была. Но не для него.
Он тушил промышленные и жилые здания, электростанции, нефтебазы и скважины, газопроводы, высотные дома, метро, леса, торфяники, многое другое, в том числе и то, что гореть и вовсе не могло по законам физики и химии. Его знали в лицо и командиры, и рядовые пожарной охраны - сколько раз шли в огонь вслед за ним. Его принцип - нельзя заставить человека идти в огонь, можно повести за собой.
Совмещать работу с семейной жизнью и поначалу было трудно, а со временем стало почти невозможно. Гости, театр, отпуска, проведенные вместе. Домашние дела, семейные трения. Всё как общий фон, нечто второстепенное по отношению к работе.
К ночным звонкам жена привыкла давно, и к внезапным отъездам тоже. Командировочный дипломат всегда стоял наготове.
Ночью позвонил дежурный по Главку, сообщал о пожаре на атомной станции. Жена разговора не слышала, поняла всё по жутким интонациям.
Спросила, как о человеке, попавшем в аварию:
- Где это?
Несколько дней Максимчук готовил людей, снаряжение, технику. Дома не ночевал. Повидаться с ним жена и дочь приходили на Октябрьскую площадь, в сквер к памятнику Ленину, приносили что-нибудь вкусненькое. Он перебегал через дорогу, обнимал их, коротко рассказывал о делах и снова убегал в министерство.
Жена отпускать не хотела. А чем она могла его удержать? Просьбами позаботиться о здоровье? Напомнить о собственном ребенке? О здоровье он не заботился никогда, о ребёнке помнил и без жены.
Владимир Михайлович заехал домой, чтобы собраться и успеть к самолету на спецрейс. Дипломат она уже собрала, положила в него всё, что он обычно брал с собой. Затолкала дипломат под стол, прикрыла скатертью.
Пообедал. Встал.
- Где дипломат?
- Нигде!
- Эх, ты! Там люди гибнут, а ты...
Отдала.
Ушёл.
Улетел в самую горячую точку на карте страны!..
В половине третьего ночи их поднял звонок со станции. Горели помещения главных циркуляционных насосов четвёртого блока, горели кабели - самое страшное, чего можно ожидать. По кабельным каналам пожар мог распространиться на другие блоки.
- Ни одной машины к блоку не пропускать! Сосредоточиться у бытового корпуса! - скомандовал Максимчук по телефону.
Нельзя терять людей. Сначала - разведка!
Он отшвырнул ставшие маленькими сапоги, тесные ботинки, с трудом натянул кеды. Потом, в госпитале, кожу снимут вместе с лепёхами расплавленных тапочек...
Максимчук с боевым расчетом с одной стороны, Чухарев с другой - двинулись в кромешной тьме к очагу через длиннющий транспортный коридор.
Вот и аукнулась бездумная гигантомания строителей, когда соединение блоков единым машинным залом не позволяет локализовать возможную беду!
- Товарищ подполковник, зашкаливает! - раздался голос молоденького дозиметриста.
Ага - значит, там разрушенная часть коридора.
Молодчина Чухарев успел проложить рабочие линии к месту пожара.
Замерили фон. Адские уровни!
- Внимание! Немедленно покинуть территорию!
В зоне пожара двести пятьдесят рентген в час!
- Оставить технику на месте! Боевому расчету отступить к административному корпусу.
- Вы неправы, Владимир Михайлович! Боевой устав…
Максимчук не стал разглядывать, кто укорил его уставом.
- Кто уцелеет - тот и прав!
Да, боевой устав требовал бросить людей в радиационное пекло для ликвидации очага возгорания. Но Максимчук, имеющий двадцать лет практики на всех ступенях огнеборства, в очередной раз нарушил инструкцию.
Главное, не дать людям переоблучиться. Пусть получат дозу, пусть получат две дозы, но не роковые сто рентген, которые обрекут людей на лучевую болезнь!
- Так, считаем, Чухарев! Время пребывания в зоне пожара не более десяти минут. Пожарных триста восемнадцать. Если в смену включать по пятеро, людей хватит на десять с лишним часов посменной работы. Справимся!
Максимчук старался не думать о возможности повторных ходок. Он замахнулся на невозможное: и очаг ликвидировать, и пожарных не погубить.
Действия четкие. Тщательная подготовка на выход очередной пятерки, строгий контроль времени, поддержка друг друга, ободряющие шутки.
Владимир Михайлович и накануне чувствовал себя неважно. А теперь к боли в распухшей ноге присоединилось ощущение углей в груди. Он еле держался на ногах. Но самое ужасное, у него, у командира, отказывал голос!
В шесть утра не выдержал семижильный Чухарев. За ним стали выбывать другие. Повторно ушли в радиацию Александр Гудков, Федор Коваленко, Василий Осипов, Василий Ткаченко...
Усмирили огонь. И никто не погиб. В этой смене никто не погиб. Болезни догонят потом, и многим нужно будет доказывать медицинским комиссиям связь появившихся заболеваний с ликвидацией аварии. Героями они были на станции, да в своем кругу. Но приказано было молчать о том геройстве.
В госпиталь попал примерно каждый восьмой. В том числе - Максимчук. С лучевыми ожогами ноги и дыхательных путей, безголосый, неподвижный, под капельницами.
=10=
На двадцать девятое мая назначили операцию по развёртыванию кабелей, подключению датчиков температуры, теплового потока, гамма-излучения и нейтронного потока, проверке их на имитаторах.
Группа учёных из Института ядерных исследований утром выехала из Киева на автобусе. За ними шла грузовая машина с аппаратурой и внушительными катушками. На каждой катушке по триста шестьдесят метров толстого кабеля.
На станции разыскали Прянишникова.
- Возникли определенные трудности, сегодня датчики ставить не будем, - отмахнулся Прянишников.
- Ставить только сегодня, - заупрямился руководитель группы Гаврилюк. – Во-первых, институт имени Курчатова готовит аппаратуру в то же помещение, в ту же трубу. Зачем нам конкурентов из Москвы допускать? А главное, зампредсовмина СССР Воронин дал задание к семи вечера определить температуру реактора. И хоть ты стреляйся.
Сердито насупившись, он помолчал некоторое время. Потом чуточку отмяк и поинтересовался:
- А в чём проблемы? Почему не можем начать сегодня?
- Трубу не обрезали, в которую вам ставить штангу с датчиками.
- Сложности какие? – посочувствовал Гаврилюк.
- Сложности. Здесь на каждом шагу сложности, - вздохнул Прянишников. - Резали сварщики автогеном на длинной штанге, из соседнего помещения, в сам барбатер не лазили. У всех дозиметры, как полагается. Работать тяжело. Тесно, жарко, но фон небольшой. Один из парней употел, снял робу, положил на трубу рядом с собой. Отработал пятнадцать минут, надел робу. Смотрит, а дозиметр зашкалило! Что за чертовщина? Поднял крик, все бегом оттуда. Пришли дозиметристы, «обнюхали» всё. Оказалось, в том месте, где лежала роба, труба «светит». А я туда лазил, точно знаю, не было ничего. Эта труба проходит через разрушенный реактор. Видимо, осколок топлива попал в неё, провалился почти до барбатера и дал сумасшедший фон. Такой вот идиотский случай. Трубу застелили толстым куском свинца, свечение погасили. Сейчас дорезают трубу.
Прянишников задумался.
- Ладно, - решил он. – Вы пока разгружайте оборудование. Что можно, сделаем сегодня. Кабель, там, протянуть…
Катушку с кабелем ни прокатить, ни протащить по коридорам габариты не позволяли. Решили кабель размотать на шесть-семь бухт, катушку выбросить, каждому человеку надеть на себя бухту, и тащить её. Кабель толщиной миллиметров двадцать пять, страшно тяжелый.
И потащили, как альпинисты в связке, как бурлаки на Волге. Первым шёл Виктор Гаврилюк. Он бывший десантник, физически сильный, тренированный, юморист и весельчак. Потом шёл Алик Никонов и остальные.
Расстояние между «бурлаками» метров по десять. Каждая бухта весила килограммов по сорок.
Вспотев и изрядно вымотавшись, добрались до стеклянного коридора с высоким уровнем радиации. Остановились на подходе, прислонившись плечами к стенке. Сбрасывать бухты на пол не решились, могли и не поднять.
- Мужики, тут фонит сильно, надо бежать, - отирая пот со лба, прогудел в противогаз Гаврилюк.
- Что? – не расслышал его стоящий следом Никонов.
Остальные тем более не расслышали.
- В коридоре фон сильный, говорю! Бегом надо! – крикнул Гаврилюк, приподняв маску со рта и повернув голову назад.
- Как бежать, в ногу или не в ногу? – так же приподняв маску, спросил Никонов.
- Давайте попробуем в ногу.
Бежать с сорока килограммами на плечах, да ещё и в ногу… На шестом или седьмом шагу Гаврилюк дал команду остановиться.
- Бежим кто как может!
Побежали кто как может. Но моготы хватило шагов на десять. В глазах красное марево, воздуха не хватает, пот заливает лицо, спину, грудь и живот, стекает по ногам… Сбились на быстрый шаг.
- Главное… не упадите, мужики… - крикнул Гаврилюк, - а в ногу или не в ногу… не имеет значения.
Прошли коридор. Последний «бурлак», скрывшись за дверью очередного помещения, сорвал маску и крикнул:
- Прошли! Привал, мужики! Сил нет!
Все рухнули на пол, сорвали маски. Сил не было, даже утереться. Каждый понимал, что в этом коридоре они получили дозы явно большие, чем те, которые записывают в журналы для отчётов.
На БЩУ-3 вырубили топором кусок двери, чтобы бухты проходили свободно, протащили кабель вниз, к барбатеру.
Пошли за следующей ниткой.
И так три раза.
- Дьявольски тяжелая работа, - просипел юморист Гаврилюк. Он лежал рядом с товарищами. Сил не хватало даже улыбаться. - Проложить вверх-вниз по такой пересеченке триста шестьдесят метров кабеля, нигде его не порвать, не перегнуть - это...
От барбатера вышли ребята-сварщики. Тоже замученные, страшно злые.
- Всё, мужики. Мы своё дело сделали. Теперь вы...
- Ох, а сколько мы сделали!.. – простонал Никонов.
- Ничего, передохнём чуток, водички попьём, - не очень бодро успокоил коллег Прянишников.
Подошёл Валерий Николаевич Шевель, начальник службы радиационной безопасности киевского реактора.
- Ну что, Валерий Николаевич, ставим датчики? – спросил Прянишников.
- Сначала я померяю радиацию, потом решим, сколько можно находиться. Вы сходите пока по очереди, переоденьтесь для работы.
Шевель, одетый в пластикатовый костюм, бахилы и перчатки влез в дыру, определил перепады фона по высоте и площади.
Следующим полез Прянишников с напарником, поставил термопару. Потом ставили другие датчики. Насаживали их на телескопическую штангу, штанга раздвигалась, и датчики упирались в днище реактора. Последним для проверки полезли в барбатер Витя Гаврилюк с напарником. Работа заняла двадцать минут.
- Всё в порядке, - облегчённо вздохнул Гаврилюк, вылезая из отверстия. - Пошли на БЩУ, подключать приборы.
- Хоть бы всё нормально было, - сложил ладони в молитвенном жесте Никонов и посмотрел в потолок.
По тревожности это был самый-самый момент. Все знают закон о том, что если какая-нибудь неприятность может случиться, она случается.
Все подключили, прозвонили всю цепочку от барбатера до БЩУ, информация шла, но... Не работал цифровой электронный вольтметр без которого не выдавался главный параметр – температура в барбатере.
- О, чёрт! – застонал Никонов. – Я же говорил!
- Что ты говорил? – раздражённо прервал терзания товарища Гаврилюк. – Пошли проверять!
Несколько человек пошли к барбатеру.
Проверили кабеля, разъёмы. Информация от датчика поступала нормально.
- Сволочь! – выругался Никонов. – Значит, вольтметр неисправен.
Вернулись на БЩУ, заменили вольтметр, включили…
- Ура-а-а!
Система работала.
Пока мылись, академик Велихов с коллегами прикинули, что проплавления днища реактора не будет.
Более точные расчёты подтвердили, что пожар в реакторе затухал.. Шахтёры получили приказ свернуть работы и эвакуировать оборудование. Надобность в принудительном охлаждении фундаментной плиты отпала.
=11=
Когда Константин Чечеров добился наконец посадки в вертолет и направил на разрушенное здание четвертого блока свой инфракрасный определитель температур, сердце его защемило: прибор показывал сущую чепуху. Лето было жаркое, на солнце температура поднималась выше тридцати, к стенам на солнцепёке рукой притронуться невозможно. А шпионский аппарат показывал, что в проломе крыши четвертого блока над реактором, было всего двадцать четыре градуса, как в тени. Получается, что в реакторе нет никакого высокотемпературного расплава?
Но как же нет, если он должен быть! Шахтеры и проходчики, рискуя жизнью, бурили скважины, пробивали тоннели, строили охладители… Наверное, виновато солнце и лететь надо ночью, когда мощный источник тепла хорошо заметен на фоне охлаждённых стен.
Для ночного вылета требовалось разрешение военных. На пороге штаба Министерства обороны Чечерова встретил часовой с автоматом.
- Ваш пропуск, - преградил дорогу учёному часовой.
Чечеров предъявил пропуск.
Часовой взглянул на пропуск и вернул его Чечерову.
- Нет печати, разрешающей вход в штаб, да и пропуск просрочен. Вам необходимо покинуть зону во избежание неприятностей, - без капли сочувствия к учёному проговорил часовой и взялся за автомат поудобнее.
Чечеров согласно кивнул.
Повторное обследование реактора ночью необходимо, без сомнения. Просить разрешения у начальства надо, без сомнения... Часовой не имеет права покинуть свой пост, и часовой не будет стрелять в коридорах, где ходят офицеры. Чечеров понял, что нужно игнорировать всё, что не относится к делу, и принял решение: «Действуй!».
Он стремглав бросился в штаб.
Получив разрешение военного штаба, Чечеров до восхода солнца вылетел на вертолете, твёрдо решив отыскать шпионским измерителем температур таящийся под толщами рухнувших конструкций четвертого блока источник тепла, то есть радиоактивное топливо.
Наружные стены за ночь остыли до четырнадцати градусов. В районе реактора по-прежнему было двадцать четыре градуса.
Вертолёт делал один заход за другим, прибор не обнаруживал никаких источников тепла, никаких восходящих потоков воздуха. Следующий этап для Константина Чечерова, разумеется, заключался в том, чтобы попасть внутрь, туда, где произошла авария, потому что легче было поверить в собственное неумение добывать данные, нежели в то, что предложенная именитыми учеными версия развития аварии неверна по существу...
13. Больница
=1=
Смагина и других положили на четвертом этаже. Самых тяжёлых на восьмом.
- Все там будем, - мрачно шутили облучённые, показывая большим пальцем вверх.
И добавляли с невесёлыми усмешками:
- В смысле, в реанимации.
Половину восьмого этажа занимала реанимация.
Дальше – крыша и небо.
На восьмом этаже лежали пожарные Ващук, Титенок, Игнатенко, Правик, Тищура, Кибенок. Там же операторы Акимов, Топтунов, Перевозченко, Бражник, Проскуряков, Кудрявцев, Перчук, Вершинин, Кургуз, Новик. Все, в общем, кто сразу после взрыва и набрал по полтыщи бэр и больше.
Шестьсот бэр считалось абсолютно смертельной дозой. Четыреста – смертельной.
Тяжёлые лежали в одноместных палатах. Палаты много раз в сутки кварцевали для стерильности. Кварцевые лампы светили в потолок, чтобы лучи не обжигали больных. Все и так были тёмно-коричневые от ядерного загара, а те, кто на восьмом этаже – безнадёжно обожжённые...
Лежавшие на восьмом этаже плошали на глазах.
Вместе со Смагиным лежал Димка Федоренко, дозиметрист, тридцатилетний парень среднего роста, кубатурой похожий сбоку на медведя, а со спины – на двухстворчатый шкаф.
- Кусок ТВЭЛа не заметил. Под ногами лежал. В общем, просветился снизу вверх. Ноги, промежность, ягодицы… - вворачивал в свою речь запомнившиеся медицинские термины Димка. Говорил жестикулируя, немного по-шутовски представляя случившееся. Глаза у парня блестели, наверное, поднималась температура.
- Промежность, это плохо… - заметил Смагин. – Что же ты, дозиметрист, о своём потомстве не заботишься?
- Разве её увидишь, ТВЭЛку?! – с растерянной улыбкой возмутился Димка. – Сама серая, лежит на сером бетоне! Я ж не следователь, чтобы на полу вещдоки искать, я дозиметрист!
- Голову, наверное, облучил, вот и не заметил ТВЭЛку, - подколол Димку Смагин.
- Нет, меня снизу просветило. А по направлению к голове воздействие ослабевало, - чуть возбуждённо рассуждал Димка.
Димку знобило. Смагин вызвал медсестру. Померили температуру – тридцать девять.
- Тошнит что-то меня, - бормотал Димка. Не для того, чтобы пожаловаться, а лишь констатируя факт.
- Да, тошнота – один из основных признаков вашего заболевания, - умно заметила сестра, впрыскивая Димке жаропонижающее.
- А мне сказали, что первый признак облучения - это непреодолимое отвращение к работе и обострение похмельного синдрома, - пошутил Димка без улыбки, неудержимо лязгая зубами.
- Ничего, подлечитесь, в санаторий съездите… - успокаивала сестра, прижимая к Димкиной ягодице ватку со спиртом.
- Обязательно съездим, - невнятно успокоил сестру Димка. – Нам сейчас очень полезен отпуск в санаториях Колымы, на побережье Баренцева моря или на пляжах Антарктиды. Там очень полезный для нас радиофон. А то я слышал, что купание в открытых водоемах и принятие солнечных ванн без респираторов, комбинезона и резиновых сапог на Украине теперь крайне нежелательно.
Эх, яблочко,
Да диво дивное,
Ты на ветке висишь –
Радиоактивное…
- пробормотал Димка частушку.
На следующий день Смагин тоже заплошал. А Димке стало ещё хуже.
У обоих брали костный мозг на анализы. Протыкали грудину, подвздошные кости спереди и сзади. Процедура жутко неприятная. Смагин перетерпел, потом волновался за Димку, чтобы он в операционной не разбуянился – парень был не в себе. Но Димка пункцию вынес спокойно и очень терпеливо.
Сообщили, что Димка, согласно анализам, схлопотал четыреста бэр, Смагин чуть меньше. Четыреста – не шестьсот, надежда остаться в живых есть. Маленькая.
На языке, на щеках образовались язвы, слизистая отходила пластами. Пропал сон, аппетит. Температура держалась на тридцати восьми и выше. Во рту постоянно сохло, приходилось то и дело прикладываться к бутылке с минералкой. Ужасно болела обожжённая кожа. Наверное, так же воспалены и внутренности, потому что боль внутри тела изматывала сильнее, чем боль наружная.
Димка погрузился в полубредовое состояние, почти не осознавал, где находится и что с ним. Медсестры в палате частенько не было, поэтому Смагин через боль то и дело вставал, подходил к Димке, смачивал ему влажным бинтом губы.
Парень возбуждённо метался, глаза блестели, как у наркомана. Смагина едва понимал, на просьбы реагировал неадекватно.
Дней через пять Смагину полегчало. У Димки же дела катились под гору. А может, поднимались к восьмому этажу, к реанимации.
Его правая сине-багровая, блестящая голень отекла до слоновьей толщины, начала расползаться трещинами, из которых бесконечно текла сукровица.
- Не чувствую… Не чувствую… - Дрожащей рукой Димка ощупывал толстенную ногу. И тут же жаловался: - Как болит! Как она болит!
Не помогал даже морфий.
Димке сделали переливание костного мозга, перевели в стерильную палату.
Начался период кишечного синдрома. Мучительные боли в животе, бесконечный понос с кровью и слизью. Слизистая оболочка кишечника отслаивалась и вываливалась из больного. Чтобы не травмировать кишечник, кормить Димку перестали, питательные смеси капали внутривенно.
Ещё дней через пять Димке полегчало. Но в промежности, на ягодицах и на крестце появились болезненные пузыри, которые вскоре превратились в широкие язвы-пролежни.
Димку вернули в палату к Смагину.
У Димки начали выпадать волосы. Причем, выпадали только на правой половине головы и тела.
- Я как беглый каторжник, - еле ворочая языком, шутил Димка.
В общем, Димка оказался очень терпеливым парнем. Но утомлял юмором висельника.
- Жизнь, на фиг, такая хлопотная была… - то и дело прикладываясь к бутылке с минералкой, бормотал Димка. – А теперь есть возможность спокойно полежать и отоспаться... «Гомо сапиенсы» пусть за нас теперь суетятся, а мы, «гамма-сапиенсы», поживём тихо и размеренно.
Язва на голени увеличилась до страшных размеров. Доктора осторожно намекали Димке на возможность ампутации ноги до колена.
На Димку накатила депрессия. Его раздражали громкие разговоры, музыка из коридора и из соседних палат, шум каблуков. Однажды он наорал на медичку, что от стука её каблуков у него понос начинается…
Через три недели к нему пустили родственников. Питание и уход улучшились.
Дней через сорок здоровье Димки пошло на поправку, и на восемьдесят вторые сутки его выписали. Димка сильно хромал, на голени сочилась глубокая трофическая язва, но ногу удалось сохранить.
=2=
Дороги Людмила Игнатенко не помнила, ехала как во сне.
В Москве у первого милиционера она спросила, в какой больнице лежат чернобыльские пожарники.
- Шестая больница - на «Щукинской»... – сразу ответил милиционер.
И подробно рассказал, как туда проехать.
Людмила удивилась. В Припяти их пугали: «Государственная тайна!.. Совершенно секретно!..»
В эту специальную радиологическую больницу без пропусков не войдёшь. Людмила дала деньги вахтеру, он пропустил. В больнице ещё кого-то просила, молила... Дошла до заведующей радиологическим отделением - Ангелины Васильевны Гуськовой.
- У вас есть дети? – сердито спросила заведующая.
Если признаться, что нету, что беременна, заведующая выгонит, поняла Людмила. Она худенькая, может, докторша не заметит беременность.
- Есть, - ответила.
- Сколько?
«Надо сказать, что двое. Если один, скажет – ещё рожать надо».
- Мальчик и девочка.
- Хорошо. Вряд ли за третьим пойдёшь. Теперь слушай… Положение у ваших ребят тяжёлое. Сильное облучение, поражены центральная нервная система и костный мозг...
«Что ж, - подумала Людмила, - станет малость нервным».
- Ещё слушай, - как старая цыганка, предсказывающая нелёгкую судьбу, выговаривала Гуськова. - Если хоть слезинку выронишь, сразу выгоню. Обниматься и целоваться нельзя, он радиоактивный. Рядом не садись, облучишься – сама заболеешь. Полчаса вам на свиданку.
Людмила знала, что из больницы уже не уйдёт.
Вошла в палату...
Сидят на кровати, играют в карты, смеются. Он к ней спиной.
- Вася! – восторженно закричали друзья.
Повернулся удивлённо.
- Кранты, братцы, я пропал! И здесь нашла! – расплылся в счастливой улыбке Василий.
Смешной, в пижаме сорок восьмого размера с короткими рукавами, в коротких штанишках. А сам под метр восемьдесят, плотный.
Отёки с лица сошли.
Людмила вздохнула с облегчением – поправляется!
Протянул к жене руки, хотел обнять.
- Сиди-сиди, - с подчёркнутой суровостью остановила больного Гуськова. - Нечего обниматься. Здесь госучреждение, а не дом свиданий. Тебе разреши, другим тоже захочется. А у нас равноправие. Ты же не разрешишь жене всех мужиков в палате переобнимать?
Парни завистливо рассмеялись.
- Куда это ты решил от меня сбежать? – спросила Людмила с притворной укоризной. – Не знал, наверное, что везде найду?
- Они хоть по делу загремели, - с улыбкой пожаловался мужчина в возрасте на соседней койке. – А я вообще по смешному случаю… Даже в карты теперь играть не могу.
Он продемонстрировал пухло забинтованные руки.
- Карты ерунда! Петрович теперь и штаны снять не может, если… - хохотнул молодой парень рядом с Василием.
- Цыц, балабол! При женщинах такое говоришь! – несердито одёрнул шутника Петрович.
Гуськова сдержанно улыбнулась и тихо вышла из палаты.
- Это наш водитель, Булава, - представил мужчину Василий.
- Получил я команду пробиться в расположение лейтенанта Хмеля, - радостно и без приглашения, видать, не в первый раз, начал рассказывать Булава. - А у меня машина на дежурство ещё не поставлена, без воды. Ну, думаю, загружусь из пруда-охладителя, по пути.
Булава удовлетворённо качнул головой – хорошо, мол, подумал.
- Поехал. Машина только из ремонта, вся новёхонькая, пахнет свежей краской. Скаты на колесах новые. Еду с шиком. И слышу вдруг, стучит что-то справа впереди. Тормознул, выскочил глянуть. Так и есть - арматурина проткнула скат и цепляет за крыло! Новый скат, неезженый! Обидно, прямо до слез. И крепко сидит, заразина! Дёрнул железяку – вытащить не получится. А канителиться времени нет. Поехал дальше. Еду, и прямо вижу, как проклятая арматурина в живую шину воткнулась и торжествует себе. Поставил машину на водоём, включил насосы, подошёл к той железяке поганой, и давай её тянуть. Не поддавалась, чертяка, повозиться пришлось... И попал вот, аж в Москву...
Рассказчик ещё раз гордо продемонстрировал забинтованные руки и сокрушённо покачал головой:
- Знал бы, рукавицы надел... О холодную железяку обжёгся – вот ведь чудасия какая!
Ребята из других палат собрались. Две женщины подошли. Одна на проходной в день аварии дежурила. Все свои. Двадцать восемь человек из Припяти самолетом привезли.
- Что там?
- Как в городе?
- Началась эвакуация, - бодро сообщила Людмила. - Весь город увозят на пять дней.
Ребята понимающе молчали. Женщина заплакала:
- Господи! Как же дети мои?
- Не беспокойся, школы и садики, если что, организованно вывезут…
Людмиле хотелось побыть с мужем вдвоём, хотя бы минуточку. Ребята это почувствовали.
- Ой, забыл! Мне же на процедуры, - спохватился парень, сидевший напротив Василия, ткнул локтем соседа и кивнул на дверь.
- Пойду покурю, - решил сосед и пошёл следом.
- А меня докторица звала, - обрадовался Булава, поднимаясь с кровати.
Игнатенки остались вдвоём.
Людмила обняла мужа, поцеловала. Он отодвинулся:
- Не садись рядом. Возьми стул.
- Да, глупости, - отмахнулась Людмила. Не удержалась, спросила то, о чём свербело у каждого: - А ты видел, где произошел взрыв? Что случилось? Вы ведь первые туда попали...
- Скорее всего, диверсия. Кто-то специально устроил. Все наши ребята так думают. Как будто под реактор заложили тонны тротила и рванули.
На следующий день пожарных разложили по отдельным палатам, категорически запретили выходить в коридор. Вокруг всех выселили, организовали «свободную зону». Там, где лежали пожарные, зашкаливали даже стены.
Три дня Людмила жила у московских знакомых.
- Люда, тебе мужу варить надо, бери кастрюлю, бери миску, бери всё, что хочешь...
Потом Людмила с удивлением вспоминала людей, у которых жила. Тогда уже ходили слухи о радиации. Знакомые, конечно, боялись, не могли не бояться, но всё равно предлагали: бери всё, что надо. Бери!
Людмила варила диетический бульон из индюшки на шесть человек. На шесть своих ребят... В магазине купила всем зубную пасту, щётки, мыло. Ничего этого в больнице не было.
Знакомые то и дело спрашивали:
- Как муж? Как они все? Будут жить?
Жить... Страшный вопрос.
Пожилая санитарка учила:
- Есть болезни, которые не излечиваются. Надо сидеть и гладить руки.
Наверное, есть. Но это, слава Богу, не про него. Она гладит руки, потому что любит.
Рано утром Людмила ехала на базар, оттуда к знакомым, варила бульон. Всё протирала, мелко крошила...
Кто-то попросил:
- Привези яблочко.
Покупала яблоки на всех. С шестью полулитровыми баночками торопилась в больницу. Всегда на шестерых. Сидела до вечера. Ухаживала. А вечером - опять в другой конец города.
Не надолго бы её так хватило.
Ребята плошали на глазах.
Санитарки и медсёстры за больными так ухаживать не смогли бы. Поэтому через три дня ей предложили жить в гостинице для медработников, на территории самой больницы. Это было неимоверным облегчением.
- Но там нет кухни. Как я буду им готовить?
- Вам уже не надо готовить. Их желудки перестают воспринимать еду.
В гостинице в первый же день её замерили дозиметристы. Одежда, сумка, кошелек, туфли - всё «звенело» и «горело». Забрали всё. Даже нижнее белье. Не тронули только деньги. Взамен выдали больничный халат огромного размера и тапочки сорок последнего.
В таком виде она явилась перед ним.
Испугался:
- Батюшки, что с тобой?
Посмеялась:
- Зато на халат можно лечь и им же укрыться.
Он стал меняться.
Каждый день Людмила встречала другого человека. Ожоги выходили наверх... Во рту, на языке, на щеках появлялись язвочки, разрастались... Белыми плёнками, пластами отходила слизистая... Цвет лица... Цвет тела... Синий... Красный... Серо-бурый...
Тело, его тело… Его тело! Такое любимое…
Она бы сошла с ума.
Спасло, что всё происходило мгновенно, некогда было думать, некогда плакать.
=3=
Двадцать восьмого апреля Эльвира Петровна Ситникова приехала к старшей дочери в Москву. Седьмого мая дочь выходила замуж. Свадебное платье, фата, кортеж, гости приглашены, подарки куплены, ресторан заказан.
Ирина удивилась:
- Чего так рано, мам?
На следующий день Эльвира Петровна нашла клинику, где лежал муж. Её, конечно, не пустили.
Эльвира Петровна съездила в Минэнерго, получила пропуск.
Началась жизнь в больнице. Эльвира Петровна носила ребятам газеты, что-то им покупала, писала письма.
Анатолию Андреевичу было очень приятно, что его жена заботится обо всех:
- Ты обойди ребят, надо их подбодрить, - просил, если Эльвира Петровна засиживалась у него.
А ребята смеялись и говорили:
- Вы у нас как мать... Вы нам Припять напоминаете...
Как они хотели вернуться в Припять! Как ждали...
Эльвира Петровна переодевалась в стерильную больничную одежду и ходила по всей клинике. Она настолько примелькалась на этажах, что её принимали за медработника. Врачи то и дело просили:
- Поднимите его… Помогите… Дайте попить… Протрите рот…
Эльвира Петровна с удовольствием ухаживала за больными.
Её спрашивали, не боится ли она радиации? Нет, ничего она не боялась. Она видела, что ребятам надо помочь... Они были такие беспомощные...
Как они умирали!..
Она не говорила мужу, что ребята умирают.
- Что-то не слышно соседа слева, - отводя глаза в сторону, спрашивал Анатолий Андреевич.
- Да его в блок перевели...
Всё он понимал.
С четвёртого этажа Анатолия Андреевича перевели на шестой, затем на восьмой.
=4=
Практически вся смена Акимова на аварии работала без респираторов и не приняла вовремя йодистый калий. Дозиметрического контроля тоже не было. Все оказались здесь.
Первые два дня, двадцать восьмого и двадцать девятого апреля Саша Акимов приходил к Смагину, тёмно-коричневый от ядерного загара, сильно подавленный. Говорил одно и то же, что не понимает, почему взорвалось.
- Это меня мучает сильнее, чем боль, - сказал он двадцать девятого апреля.
Больше Акимов не появлялся. Он резко заплошал, слёг и уже не вставал.
Давлетбаев зашёл к Акимову в день его рождения.
- Что говорят о причинах аварии? – поинтересовался Акимов, с трудом шевеля отёкшим, пересохшим языком.
- Всё то же, - вздохнул Давлетбаев. – Догадки одни… Ничего определённого.
- Если вылечусь, - медленным движением Акимов взял бутылку с минералкой, плеснул жидкости в рот, подождал, пока во рту отмокнет, тяжело сглотнул. - …Если вылечусь, на станцию не пойду. Не смогу преодолеть себя… Займусь охотой, стану егерем.
Он получил полторы тысячи рентген, а может и больше. Трёхкратная смертельная доза. Сто процентов поражения кожи.
Акимов не верил, что умрёт. Вспоминая, как мучается Топтунов, спрашивал Давлетбаева:
- Неужели Леня умрёт?
Возле него дежурили родители и братья-близнецы. От одного из братьев ему пересадили костный мозг. Не помогло.
О той проклятой ночи думал постоянно, проигрывал действия снова и снова и не мог признать себя виновным. Пока мог говорить, повторял отцу и матери, что всё делал правильно и никак не может понять, что произошло. Это мучило его до самой смерти.
- Можно что-либо сделать? – спрашивали у медиков жена, родители, братья.
- Мы сделали всё возможное, чтобы спасти Сашу и его товарищей, - в который раз объяснял родственникам пойманный в коридоре профессор или доктор наук. - Пересадили костный мозг, влили факторы роста для стимуляции заживления. Но у них погибла вся кожа. А без кожи… Помните рассказ Короленко, кажется, как мальчика покрасили золотой краской?
И все помнили, что тот мальчик погиб…
Акимов умирал в муках.
- Уходи… - прогонял от себя жену. – От меня же радиация, как от реактора…
Он темнел, усыхал, и в день смерти лежал чёрный как негр. Словно обуглился. Умер с открытыми глазами. С мучительной мыслью в них: «Почему?»
Смагин зашёл к Проскурякову за два дня до его смерти. Тот лежал на высоком наклонном ложе. Голый. Чудовищно распухший рот. Лицо без кожи. Грудь в струпах. Греющие лампы сверху.
Они лежали голые, потому что тела воспалились и отекли, кожу надо было постоянно обрабатывать, больных переворачивать.
В палатах стоял сладковатый запах разлагающейся плоти. Запах не могла подавить даже озоновая свежесть от кварцевания.
- Пить хочу… Всё время хочу пить, - шёпотом жаловался Проскуряков. - Надоела минеральная вода.
Смагин принёс манговый сок.
- Сок хочешь?
- Да… Очень хочу... – прерывисто шептал Проскуряков.
Смагин напоил его соком. Оставил банку на тумбочке, попросил медсестру поить больного.
В Москве у Проскурякова родственников не было. И к нему почему-то никто не приехал...
=5=
Игнатенко первого мая ещё бодрился.
- Открывай окно! Начинается салют!
Людмила открыла окно. Восьмой этаж, весь город перед ними!
Букет огня взметнулся в небо.
- Красиво! – не сдержала восхищения Людмила.
- Я обещал тебе, что покажу Москву? Обещал по праздникам дарить цветы? – слабым голосом, но по детски восторженно спросил Василий.
Оглянулась - достает из-под подушки три гвоздики.
- Откуда, Вася?!
- Элементарно! – похвастал шёпотом. - Дал медсестре деньги - она купила.
Подбежала, расцеловала:
- Мой единственный! Любовь моя!
Разворчался, довольный:
- Что тебе приказывают врачи? Нельзя меня обнимать! Нельзя целовать!
Как она любила его! Она не знала, как сильно его любила.
Вспомнила: они только поженились... Идут по улице. Он подхватил её на руки, закружил. И целует, целует. Люди смотрят, улыбаются...
Третьего мая он уже не поднимался.
Людмила ему помогала - на руках оставались его кровь и кожа.
Она перестилала постель, сажала его, кормила, обтирала, выносила судно.
И как губка впитывала радиацию.
Василию пересадили костный мозг его сестры, но...
Он буквально распадался на куски. Лежал в барокамере, за прозрачной плёнкой, куда входить не разрешалось. Она научилась пробираться к нему.
Он постоянно звал её:
- Люся, Люсенька.
Острая лучевая болезнь съедает человека за четырнадцать дней…
Она всё-таки ухитрялась варить бульон. Ставила кипятильник в стеклянную банку... Бросала кусочки курицы... Маленькие-маленькие... Потом кто-то дал ей кастрюльку. Уборщица или дежурная гостиницы, она не помнила. Она никого не видела и не помнила, только его. Кто-то принёс досточку, на которой она резала свежую петрушку.
В больничном халате сама не могла ходить на базар, кто-то приносил ей зелень. Она не помнила, кто. Мир сузился до пространства, в котором умещался только он. Только он...
Всё бесполезно.
Он не мог проглотить даже сырое яйцо... А ей хотелось угостить его чем-нибудь вкусненьким. Будто это могло помочь.
Он уже не мог пить.
Добежала до почты:
- Девочки, - взмолилась, - надо позвонить в Ивано-Франковск. Муж умирает!
Сразу догадались, откуда она и кто её муж, соединили.
Отец, сестра и брат в тот же день вылетели в Москву. Привезли вещи, деньги.
Людмила знала, что другие жёны тоже приезжали, но их уже не пускали. Пускали только матерей...
По ночам она сторожила его в коридоре. Чтобы не уснуть, тихонько ходила взад-вперёд.
Закружилась голова. Пошатнулась, шагнула к окну, ухватилась за подоконник...
Мимо шёл врач, подхватил, не дал упасть. Спросил неожиданно:
- Вы беременная?
- Нет-нет!
Испугалась, что кто-то услышит о её беременности.
- Не обманывайте, - укорил врач.
Людмила так растерялась, что не успела ни о чём попросить его.
Утром её вызвали к заведующей:
- Зачем вы меня обманули? - спросила Гуськова сердито.
- Скажи я правду - отправили бы домой, – тоскливо прошептала Людмила.
- Что вы наделали! – простонала заведующая и закачала головой. Лицо её стало похоже на лик страдающей монахини.
=6=
Светилась радостью весна, мир нежился от ласковых прикосновений солнца. Больница словно замерла, опасаясь потревожить неожиданно пришедший к нему болезненный сон, скорее похожий на беспамятство.
Он лежал один в стерильной палате. Рядом с кроватью столик с инструментами, на другом столике винилин, фурацилин, настойка прополиса, облепиховое масло. Пинцет, корнцанг с намотанной марлечкой. Всё для обработки обожжённой кожи.
Высокая наклонная койка с каркасом из железных прутьев. Под каркасом мощные согревающие лампы. Кварц по графику.
Всё тело Владимира Правика обожжено радиацией и огнём. Трудно разобрать, где огнём, где радиацией, всё слилось. Чудовищные отеки. Кожа и слизистые отходят пластами, оставляя после себя неестественно синие раны. Толстенные руки и ноги. Распухли и трескались губы и язык. И пищевод, наверное. И все внутренности... Началась пневмония, тяжелейший панкреатит… Специалисты знают, как мучительны боли при воспалении поджелудочной железы.
Мама Володи Правика всё время просила Бога: «Возьми лучше меня».
Профессор утешал:
- Надежда есть, маленькая, но есть. Такой могучий организм, такой сильный парень!
Вызвали родственников. Две сестры приехали из Беларусии, брат из Ленинграда. Младшая Наташа, четырнадцати лет, очень боялась, плакала. Её костный мозг подошел лучше всех.
Когда он узнал, что донором будет младшая сестричка, запротестовал:
- Я лучше умру. Не трогайте её, она маленькая.
Они лежали рядышком на столах... Операция длилась два часа...
Когда кончили, хуже было Наташе. На груди полтора десятка проколов, тяжело выходила из наркоза.
Станет инвалидом...
Он кричал. Наркотики не помогали. Утихал лишь от наркоза закисью азота.
Он страшно кричал. Слишком много накопилось в нём боли...
И стоматит, и кишечный синдром с извержением слизистых оболочек изнутри, с кровавыми поносами.
Выпали волосы.
Для стимулирования кроветворения внутривенно вливали экстракт печени эмбрионов.
- Как там… наши? – спрашивал, пока мог говорить. - Живы?
Каким-то образом доходили слухи, что тот умер... И этот умер... И ещё один умер...
- Это не у нас, это в другом месте, в другой больнице... А тот, который лежал в соседней палате… Его перевели на другой этаж, - успокаивали врачи.
Живой кожи у Правика не было ни кусочка. Всю убила радиация. И слюнные железы убила. Рот без слюны, говорить невозможно. Правик мигал веками без ресниц, смотрел выразительными глазами... Силы иссякли. Началось умирание. Он стал таять, сохнуть, исчезать. Был Ильёй Муромцем, и с каждым днём, с каждым часом уменьшался, уменьшался, уменьшался… Мумифицировался.
Проклятый ядерный век!
Они становились почерневшими высохшими мумиями. Временно живыми.
=7=
Первого мая прилетела сестра Анатолия Андреевича. Её вызвали, чтобы она дала брату костный мозг. Знаменитого профессора Гейла ещё не было, Гейл опаздывал. Анатолия Андреевича лечила Гуськова.
Эльвира Петровна хотела с ней поговорить, а Гуськова:
- Некогда с вами разговаривать. Ваш муж не умрёт.
«Убийца! – жгло в воспалённом мозгу Эльвиры Петровны. - Времени у неё нет, других ей надо лечить, а муж умирает голодной смертью, ничего не может есть, только воду пьёт…»
Именно об этом хотела поговорить с заведующей Эльвира Петровна, хотела попросить докторов обратить внимание на необходимость диетического питания... Платят золотом и валютой за лекарства, а в то же время суют бифштекс, на который смотреть невозможно.
Один-единственный раз какой-то врач спросил Анатолия Андреевича:
- Что бы вы хотели съесть?
Муж ответил:
- Творожка бы съел.
На том всё и кончилось. Так Анатолий Андреевич и не увидел творожка.
Няни и сестры боялись прикасаться к облучённым, боялись их как огня. Однажды Эльвира Петровна слышала, как женщина из младшего персонала пробурчала:
- Понавезли нам заразы...
За больными ухаживали молодые солдатики. Чьи-то дети, проходившие срочную службу. Облучались.
Хотя её пускали везде беспрепятственно, Эльвира Петровна старалась не приходить, когда врачи делали обход или занимались больными. Не сказать, что ей было неприятно встречаться с врачами, но… Вечером приходила, часов после шести.
Эльвире Петровне показалось, что пересадка костного мозга ускорила процесс... Она ведь знала, что организм Анатолия Андреевича не признавал никаких вмешательств. Он и в больнице то за всю жизнь был всего два раза.
Его сестра после пересадки мозга ещё лежала в больнице.
- Толя очень переживает, что волосы у него выпадают, - пожаловалась Эльвире Петровне. - Лезут клочьями.
Эльвира Петровна пошла к мужу.
- Ну и чего ты переживаешь из-за своих волос? Зачем они тебе? Давай разберемся чётко: в кино ты не ходишь, в театр не ходишь... – убеждала она его. - Сидеть в кабинете и дома работать можно в берете. Зачем тебе причёска вообще?
Посмотрел на жену серьёзно.
- Ты так думаешь?
- Конечно! Давай взглянем на лысого человека со стороны. Он вызывает невольное уважение. Видно, что умный. А потом… Я двадцать лет переживала, что ты меня бросишь, такой красавец. А тут конец переживаниям, кому ты, лысый, кроме меня, нужен?
Ситников рассмеялся, но ничего не сказал жене о противоречивости её аргументов.
- А дети что скажут?
- Глупый! Они тебя любят, а не волосы твои.
Ситников молчал, задумчиво улыбаясь. Видимо, вспомнил дом, детей.
- Толя, вернемся в Припять, заживём... – мечтательно продолжила Эльвира Петровна. - Я тебе такие туфли на микропоре купила! На реку будем ходить, в лес…
- Да, поедем только в Припять. Но я не смогу на атомной работать… Понимаешь? Не смогу!
- Ну и что? Разве без атомной нет жизни?
- Без атомной есть жизнь. А вот без киселя – нету! Ты своим киселём мне жизнь спасла!
Анатолий Андреевич благодарно накрыл руку жены своей рукой.
- Ребята тебе привет передают, - вспомнила Эльвира Петровна. - Аркадий Усков, Чугунов. Заходила я к ним недавно. Тут по соседству парень наш лежит, Саша Кудрявцев. Он уже выздоравливать начал, на поправку идёт. У него ожоги сильные были. Я зашла вчера, а он голый, его спиртом протирают. Стесняется. Не заходите, говорит. О, говорю, Сашенька, ты стесняешься меня? Это хорошо, значит, жить начал. Обещала сегодня газетку ему принести.
- Сходи, проведай ребят, - разрешил Анатолий Андреевич.
Эльвира Петровна пошла в соседнюю палату.
Открыла дверь, бодро поприветствовала:
- Здравствуйте, ребята! Как вы тут?
- Здравствуйте, - ответил кто-то в полголоса.
- А что такие скучные? Ну-ка, приободритесь! – требовательно улыбнулась Эльвира Петровна. – А где Саша Кудрявцев?
Все молчали. Эльвира Петровна растерянно огляделась.
- Нет Саши. Умер Кудрявцев.
- Как… умер… Он же выздоравливал!
- Так.
- Не может этого быть…
Эльвира Петровна вышла в коридор, плохо соображая, что происходит, не зная, куда ей идти… К мужу идти точно нельзя…
В коридоре сестра Анатолия Андреевича. Рядом на кушетке молодая женщина и старый мужчина.
- Это Кудрявцевы, - радостно представила сестра.
Эльвира Петровна словно оцепенела и онемела, ни поздороваться не может, ни посмотреть на Кудрявцевых.
- Как Саша? – с опаской спросила женщина, заподозрив что-то.
- Тяжело, очень тяжело, - прохрипела сквозь спазм в горле Эльвира Петровна. – Плохо…
Врач подошла.
- Кто Кудрявцевы?
Спросила деловито, словно собиралась зачитать наряд на работу.
Из последних сил удерживая рыдания, Эльвира Петровна побежала прочь.
Ему становилось всё хуже, мучился он ужасно.
Очнулся:
- Который час?
- Половина одиннадцатого.
- А ты почему не уходишь?
- Да спешить некуда, видишь, светло на улице.
- Ты же понимаешь, что теперь твоя жизнь ценнее, чем моя. Ты должна отдохнуть и завтра идти к ребятам. Они ждут тебя.
- Толя, я же у тебя железная, меня и на тебя, и на ребят хватит.
Он нажал кнопку вызова. Пришла заспанная сестра, вопросительно посмотрела на больного.
- Объясните моей жене, - требовательно сказал Анатолий Андреевич, - что ей завтра идти к ребятам, пусть уходит. Ей надо отдохнуть.
Эльвира Петровна посидела до половины первого. Ушла, когда он уснул.
Утром прибежала, он в ознобе.
- Толя, тебя трясет всего!
- Ничего. Сходи к ребятам, газеты отнеси.
Пока Эльвира Петровна разносила газеты, мужа увезли в реанимацию.
Её в реанимацию пускали, там врачи хорошие, добрые.
А в этот раз врач не пустил.
- Ваш муж уже не должен жить по трем параметрам! Что вы хотите? – кричал, будто она не удержала эти три важные параметра.
- Ничего не хочу, - выговорила дрожащим голосом, словно милостыню попросила, - только чтобы он жил.
- У него отек легких начался, почки отказали, - чуть спокойнее, но так же сердито пояснил врач. – Идите куда-нибудь, нельзя вам здесь.
Врач уже просил. Сочувствовал.
- Некуда мне идти, - пожаловалась шёпотом Эльвира Петровна.
- Вы завтракали?
- Нет…
- Вот, сходите, позавтракайте! – обрадовался чему-то врач. Не очень весело обрадовался.
Эльвира Петровна пошла в столовую. Чего-то похлебала растерянно, вышла в коридор. Вдруг закружилась голова, затошнило. Она прижалась к стенке.
«Только бы не вырвало, только бы не упасть, мне надо держаться. Мне надо в больницу».
Ближе к одиннадцати пошла в больницу. В приемном покое Эльвиру Петровну остановила какая-то женщина.
- Вас вызвали?
- Нет, я здесь всегда хожу. Я Ситникова.
- А что вы здесь делаете? Ваш муж умер.
Сказала, как продавщицы сообщают о закончившемся товаре.
=8=
Давлетбаев и начальник смены реакторного цеха Владимир Шкурке зашли в седьмую стерильную палату поздравить Валерия Перевозченко с днем рождения. Он к этому времени уже не вставал. Лежал, как и все тяжёлые, на высокой кровати с приподнятым головным концов. Голый, нос и уши для уменьшения кровотечения заложены ватой. Разговаривал с трудом, но охотно.
Разорвали пакет фруктового сока, выпили за выздоровление.
- Ничего, выкарабкаемся. И ты выкарабкаешься! Все выздоровеем!
- Я вряд ли, - возразил Перевозченко. – Уж я-то знаю, что это такое.
Зашли к Бражнику. Бражник тоже лежал голый на наклонном ложе. Как и Перевозченко. Только более отёкший, тёмно-бурый, с распухшим ртом.
- Всё тело страшно болит, слабость, - сказал через силу. – Дайте попить…
Давлетбаев дал ему минералки.
- Боль… Всё болит... Страшно болит... Я не знал, что есть такая страшная боль...
Через неделю состояние Давлетбаева резко ухудшилось. На утреннем обходе лечащий врач Сергей Филиппович Северин распорядился медсестре:
- Переведите его в седьмую.
«В седьмую? – переполошился Давлетбаев. – Там же Валера! Лежал…».
Он всё понял, но тем не менее спросил:
- А что с Перевозченко?
Доктор серьёзно посмотрел на лежащего без сил, с выпадающими волосами и уже знавшего, как умирают товарищи, Давлетбаева.
- Да, ты заболел. Тебе ещё, возможно, некоторое время будет хуже, полностью выпадут волосы, будут кровотечения из носа, слабость будет нарастать. Но это такая болезнь, ею надо переболеть. Дальше пойдёт легче, особенно после переливания крови. Я тебя вытащу, это я делаю не первый раз.
Давлетбаева перевели в палату, где умер Валерий Перевозченко.
Возле Лени Топтунова дежурил отец. День и ночь проводил у кровати сына, переворачивал его. Леня был весь загорелый до черноты. Только часть спины светлая. Видимо, на неё попало меньше радиации.
- Чтобы спасти, нужно тело, - сожалели врачи.
Отец дал сыну костный мозг. Не помогло.
Похоронили, как и других, на Митинском кладбище. Гроб выложили изнутри фольгой... Снаружи цинк. Над ним полтора метра бетонных плит, со свинцовой прокладкой.
Стоит отец, плачет...
Идут мимо люди:
- Твой сукин сын взорвал!
=9=
Приехал доктор Гейл. У него очередной обход. Доктора Гейла сопровождал профессор Воробьёв, известный в Советском Союзе специалист по лечению больных с лучевыми поражениями.
Доктора и переводчик в синих халатах, в масках, в бахилах.
- Мы обнаружили в спектрах линию протактиния-234, который является продуктом распада урана-238. Это означает только одно – в лёгких этих людей находится сам уран, - через переводчика рассказывал доктору Гейлу профессор Воробьёв.
Доктор Гейл понимающе кивал головой.
Через переходный тамбур вошли в стерильный блок. Надели стерильные халаты поверх всех одежд. Вошли в комнаты с пластиковыми стенами. Эти комнаты русские называют «островками жизни». Воздух сюда подаётся очищенный, через фильтры.
Заведующая отделением на непонятном русском языке что-то говорит пациенту с перевязанными до локтей руками, показывает на доктора Гейла. Наверное, представляет его. Пациент, похоже, обрадовался встрече со знаменитостью.
Доктор Гейл ободрительно улыбается пациенту, кивает головой.
Переводчик рассказывает, что парень пожарный, работал с радиоактивной водой, поэтому больше всего облучены его руки. На груди и ногах кожа облезла, как от солнечных ожогов.
За первые несколько дней доктор Гейл осмотрел человек восемьдесят таких пациентов: пожарные, фельдшеры, охранники, которые были на станции. Многие наглотались радиоактивной пыли. Несчастные получили высокие дозы от двухсот до тысячи с лишним бэр, многие умрут в ближайшее время. У большинства мучительная тошнота, самый распространенный симптом лучевой болезни, у многих рвота, понос, желтуха за счёт поражения печени, высокая температура, выпадают волосы. Одни дезориентированы, другие впадают в коматозное состояние. В больнице уже умерло двадцать два пациента.
Ободрив пожарного, вышли в коридор.
- Надо признать безрезультатность сделанных нами пересадок костного мозга, - пересказывал слова профессора Воробьёва переводчик. – Неудачу профессор объясняет особенностью «аварийной» лучевой болезни. Раньше вы и они встречались только с «чистой» лучевой болезнью, обусловленной облучением…
Перешли в обычные палаты.
- …Практически у всех поступивших, без очевидной связи с наличием и тяжестью ОЛБ, обнаружено поступление в организм сложной смеси нуклидов, преимущественно изотопов йода, цезия, циркония, ниобия, рутения… - продолжал переводчик.
У кровати с больным сидит женщина. Видно – измучилась.
«Родственники здесь играют более активную роль, чем в наших больницах, - думал доктор Гейл. - Приносят еду, обстановка становится более семейной, что-ли».
Жена одного из пациентов была медсестрой, ей пришлось особенно тяжело, когда муж умер. Доктор Гейл вспомнил, как она сидела в коридоре и плакала, а её утешал доктор Баранов.
Мужественные люди, эти русские!
Такой вот ужасный результат аварии. Людям предначертано умереть не от руки божьей, а от руки человека. И всё это, надо думать, можно было предотвратить.
- Это наш коллега, - профессор Воробьёв представил очередного пациента. - Он работал на станции сразу после аварии, получил серьёзные лучевые поражения в результате контакта с пациентами, инкорпорировавшими огромные дозы радионуклидов в первые часы катастрофы…
«С коллегой дело очень плохо, - посочувствовал доктор Гейл. - Он совершил поступок, который считается героическим, и облучился. Но слишком болен для пересадки и наверняка умрёт».
Доктор Гейл подошёл к облучённому врачу, осторожно прикоснулся кончиками пальцев к простыне, закрывающей плечо, ободряюще кивнул головой, скользнув взглядом по усталым глазам больного.
«Да, русские медики спасали людей… Большинство госпитализированы - их самих надо лечить... Нет, какие-то они другие, эти русские, - удивлялся доктор Гейл. - Однако нам всё-таки удастся спасти человек пять, так что хлопоты не зряшные».
- …На седьмое мая госпитализованы четыре тысячи четыреста один человек, из которых пятьсот двадцать с диагнозом лучевой болезни...
Доктор Гейл удивлялся этим русским. При пересадке костного мозга самый лучший донор, как правило, брат или сестра. Поэтому ещё до прибытия команды доктора Гейла русские обыскали всю страну в поиске потенциальных доноров. Они уведомили родственников даже в таких далёких местах, как Владивосток и Ташкент, и на самолетах привезли их в Москву. Для здоровья доноров забор костного мозга не безразличен, однако никто не отказался помочь больным. Героические люди!
После нескольких дней напряженной работы без доступа к спортивным новостям и западному пиву один из коллег доктора Гейла начал расклеиваться. Пришлось заказать ему два ящика эля «Уотниз». Русские доставили эль самолетом.
=10=
Людмила металась из одной палаты в другую, от Наташки, у которой взяли костный мозг, к мужу, которому влили. Он лежал уже не в обычной палате, а в специальной барокамере, за прозрачной плёнкой, куда заходить не разрешалось. Там есть специальные приспособления, чтобы, не заходя под пленку, делать уколы, ставить катетер... Всё на липучках, на замочках. Людмила научилась ими пользоваться... Пробиралась к нему... Возле его кровати стоял маленький стульчик...
Её ругали:
- Ты стерильность нарушаешь! От тебя ему только вред!
Он звал её постоянно:
- Люся, где ты? Люсенька!
Звал и звал... Ему было так плохо, что Людмила не могла отойти ни на минуту.
Другие барокамеры, где лежали чернобыльские ребята, обслуживали солдаты, потому что штатные санитары отказались, требовали противорадиационной защитной одежды. Солдаты выносили судна, протирали полы, меняли постельное бельё. Всё делали.
А ребята каждый день умирали. Умер Тищура. Умер Титенок. Умер... Как нож в сердце. Умер…
Ей говорили:
- Он получил тысячу шестьсот рентген, а смертельная доза четыреста. Ты сидишь около реактора!
Она не могла его оставить, почти не спала, ни днем, ни ночью. Постригла его, потому что волосы стали выпадать. Повернёт голову, а на подушке клочья волос. Людмила пыталась шутить:
- Даже удобно. Расчёска не нужна.
- Иди к окну, посмотри на салют хоть ты, - шептал он девятого мая. - Красиво?
- Красиво, - ответила она, не видя ничего за пеленой слёз.
Бесконечный понос... С кровью и слизью... Кожа потрескалась на руках и ногах... Тело покрылось волдырями...
Она всё хотела делать ему сама. Если бы могла выдержать физически, то двадцать четыре часа не уходила бы от него. Каждую минутку, проведённую без него, ей было жалко... Минутку и то жалко...
Отлучилась... Возвратилась, а на столике у него апельсин... Большой, оранжевый.
Прошептал с улыбкой:
- Угостили... Возьми себе.
А медсестра через плёнку машет, что нельзя этот апельсин есть. Раз возле него какое-то время полежал, его не то, что есть, к нему прикасаться нельзя - радиоактивный.
- Ну, съешь, - просит. - Ты же любишь апельсины.
Взяла апельсин в руки, понюхала. Держит, словно греет. А он в это время закрыл глаза и уснул. Ему все время делали уколы, чтобы он спал.
Медсестра смотрела на неё в ужасе.
А она готова была сделать всё, чтобы он только не думал о смерти... Не думал о том, что болезнь его ужасна, что она боится его...
Её убеждали:
- Вы не должны забывать: перед вами уже не муж, не любимый человек, а радиоактивный объект с высокой степенью излучения. Вы же не самоубийца. Возьмите себя в руки!
А она, как умалишённая:
- Я его люблю! Я его люблю!
Он спал, она шептала:
- Я тебя люблю!
Шла по больничному двору:
- Я тебя люблю!
Несла судно:
- Я тебя люблю!
Вспоминала, как они жили... В их общежитии... Он засыпал только тогда, когда держал её за руку. И во сне держал её руку... Всю ночь...
А в больнице она держала его за руку и не отпускала...
Ночь. Тишина. Он посмотрел на неё внимательно-внимательно и вдруг прошептал:
- Хочу увидеть нашего ребенка. Какой он?
- На тебя похож. Как мы его назовём?
- Придумай сама...
- Почему сама, если нас двое?
- Тогда, если родится мальчик, пусть будет Вася, а если девочка - Наташка.
- Как это Вася? У меня уже есть Вася. Ты! Мне другого не надо.
Как сильно она его любила! Он... Только он... Как слепая! Забывала о ребёнке под сердцем...
Думала, что внутри её маленький защищен...
О том, что ночует у него в барокамере, никто из врачей не знал. Пускали её медсестры. Первое время отговаривали:
- Ну пойми же ты, он как реактор! Сгорите вместе!
Она, как собачка, бегала за ними... Стояла часами под дверью. Просила-умоляла... Скулила… Пускали:
- Чёрт с тобой! Ты ненормальная!
Утром перед врачебным обходом показывали через плёнку:
- Беги!
На час сбегает в гостиницу. А с девяти утра до девяти вечера у неё пропуск.
Ноги до колен посинели и распухли, настолько уставала...
Лежал голый. Одна лёгкая простыночка поверх.
Каждый день она меняла эту простыночку, а к вечеру простынка вся в крови.
Поднимает его, и к её рукам прилипают кусочки его кожи.
Упрашивала:
- Миленький! Помоги мне! Обопрись на руку, на локоть, сколько можешь, чтобы я тебе постель разгладила, чтобы ни шва, ни складочки.
Любой шовчик - это рана на его теле.
Она срезала себе ногти до крови, чтобы где-то его не зацепить.
Никто из медсестер не мог к нему прикоснуться. Если что-нибудь нужно, звали её.
Всё тело - рана... Поднимет его руку, а кость болтается, мышцы от кости отошли... Ей казалось, что кусочки лёгкого, кусочки ещё чего-то выходили у него через рот... Захлебывался своими внутренностями...
Обкрутит руку бинтом и всё это из него выгребает, чтобы не захлёбывался и не задыхался...
Этого не рассказать. Этого не написать. Даже пережить такое невозможно...
Они его фотографировали. Каждый день... Для науки.
Она готова была всех вытолкнуть оттуда! Кричала бы! Била! Как они могут! Всё моё... Всё любимое... Если бы она могла их туда не пустить! Если бы...
Выйдет из палаты в коридор... И идёт по стенке на диван, потому что ничего не видит.
- Он умирает… Он умирает!
Дежурная сестра услышит, и снова про рентгены:
- А что ты хочешь? Он получил тысячу шестьсот рентген, а смертельная доза четыреста.
Всю ночь, как и предыдущие ночи, она сидела возле него на стульчике. В восемь утра попросила:
- Васенька, я пойду. Я немножко отдохну.
Открыл и закрыл глаза - отпустил.
Только дошла до гостиницы, до своей комнаты, легла на пол, на кровати лежать не могла, так всё болело, как в дверь забарабанила санитарка:
- Иди! Беги к нему! Зовет беспощадно!
=11=
На поминках Ситникову попросили:
- Эльвира Петровна, не могли бы вы вернуться в больницу? Ребята сразу почувствовали, что что-то случилось, раз вас нет.
- Раз просят... Только дайте мне три дня, пока...
И она вернулась.
Навещала ребят ещё более месяца после смерти мужа – до седьмого июля.
Заходила к Фомину, к Дятлову... Дятлов был в очень тяжёлом состоянии. Она с ним много разговаривала...
- В Припяти я попал в гинекологическое отделение, - рассказывал Дятлов, то и дело прикладываясь к бутылке с водой. – Все отделения же освобождали, чтобы нас, облучённых, положить. Но поскольку родить мне никак не удавалось, перевели в Москву, - пошутил с мрачной усмешкой. - Перехватили меня врачи у костлявой старухи. Думал, конец, когда не могли остановить кровотечение из носа, только тампоны марлевые меняли. Не могу сказать, сколько времени продолжалось. Сознание, кажется, не терял. Но, видимо, было оно какое-то сумеречное, неполное. Зыбкая была грань. Однажды вдруг осознал, что ноги мои и тело моё. И с тех пор уже стал воспринимать себя целиком.
Потом её спрашивали про Дятлова, про его вину.
- Двадцать лет, которые нас связывают, их просто так не выбросишь, - качала головой Эльвира Петровна. - А то, что Дятлов что-то сделал не так, он за это понесёт наказание. Не в моей компетенции судить его.
=12=
Виктор Кибенок отрывал себя от постели, ходил по палатам, навещал друзей, шутил, смеялся, рассказывал анекдоты.
Девятого мая, в День Победы, Виктор снова всех обошёл, поздравил с праздником. Весело, как всегда, улыбаясь, повторял свое любимое присловье:
- Держитесь ближе к жизни, ребята!
А через несколько часов умер...
В то утро Таня Кибенок молила Людмилу:
- Поедем со мной на кладбище. Я без тебя не смогу.
Хоронили Витю Кибенка и Володю Правика... С Кибенками они дружили семьями... За день до взрыва вместе сфотографировались в общежитии. Такие мужья там красивые! Весёлые! Последний день счастливой жизни...
Вернулась с кладбища, тут же позвонила на пост медсестре:
- Как он там?
- Пятнадцать минут назад умер.
Как? Она же была всю ночь у него! На три часа отлучилась!
- Звал перед смертью…
Стала у окна и кричала:
- Почему? За что?
Смотрела на небо и кричала... Кричала страшно, по-звериному, на всю больницу. К ней боялись подойти.
...Опомнилась: напоследок его увижу! Увижу! Скатилась с лестницы...
Он лежал в барокамере, не вынесли ещё...
Больше её от него не могли оторвать.
Она почти ничего не помнила до того момента, когда гроб опускали в могилу... Хотя запомнила не сам гроб, а большой полиэтиленовый пакет...
В морге спросили:
- Хотите, покажем, во что его оденем?
Вынесли парадную форму.
Форму натянуть не смогли, пришлось разрезать. Да и целого тела уже не было... Фуражку на грудь положили. Ноги распухли так, что в гроб положили босого...
Работники морга в неудобных просвинцованных костюмах, в фартуках, как у рентгенологов, в толстых резиновых рукавицах…
Ожоги, говорят, радиационные от трупов…
Кто-то пришёл. Начальник, видать. Рассказывали ему:
- Под микроскопом вообще невозможно увидеть ткань сердца: скопления ядер, обрывки волокон... Спасти таких невозможно, ткань сердца ползёт…
В парадной форме засунули в целлофановый мешок и завязали... Мешок положили в деревянный гроб... А гроб ещё одним мешком обвязали... Целлофан толстый, как клеенка... Всё это в цинковый гроб... Одна фуражка наверху...
В чрезвычайной комиссии жёнам объяснили, что тела очень радиоактивные и будут похоронены на московском кладбище особым способом, под бетонными плитами. И вы должны этот документ подписать...
Тем, кто возмущался, хотел увезти гроб на родину, объясняли, что герои - государственные люди, принадлежат государству.
Сели в катафалк... Родственники и какие-то военные люди. Полковник с рацией... Из рации хрипят:
- Ждите наших приказаний!
Два или три часа колесили по кольцевой дороге. Опять в Москву вернулись.
Из рации:
- На кладбище въезд не разрешаем. Кладбище атакуют иностранные корреспонденты. Ещё подождите.
Родители молчат...
Чёрные платки...
Людмила в полубеспамятстве, в истерике:
- Почему моего мужа надо прятать? Он - кто? Убийца? Преступник? Уголовник? Кого мы хороним?
Мать успокаивает, гладит по голове:
- Тихо, тихо, дочечка...
Полковник в рацию:
- Разрешите следовать на кладбище. С женой истерика.
На кладбище окружили солдаты... Гроб несли под конвоем... Никого не пустили... Только близкие родственники...
Засыпали моментально.
- Быстро! Быстро! – тихо, сквозь зубы командовал офицер.
Не позволили даже гроб обнять...
И - сразу в автобусы... Всё крадком...
Мгновенно купили и принесли обратные билеты... Рядом всё время человек в штатском, с военной выправкой, не позволил даже выйти из гостиницы и купить еду в дорогу. Не дай Бог, чтобы с кем-нибудь заговорили.
Людмила тогда не то что говорить, уже плакать не могла.
Дома она уснула. Зашла в дом и повалилась на кровать. Спала трое суток.
Приезжала «Скорая помощь».
- Нет, - сказал врач, - она не умерла. Она проснётся. Это такой страшный сон.
Ей было всего двадцать три года...
=13=
- Говорят, жена одного из наших работает в больницу, чтобы быть рядом с мужем.
Сергей, двадцативосьмилетний дозиметрист, в палате всего неделю. Лечился в Киеве. Всё у него было нормально, но вдруг пошли ожоговые пятна по телу. Перевели в Москву
- Про Ситникову это говорят. Заместителя главного инженера нашего жена, - мрачно пояснил сорокалетний Якименко, слесарь реакторного цеха. Он в палате был самый старый и по возрасту, и по срокам лечения. Дела у него шли на поправку.
В дверь уверенно постучали. Значит, не медики. Врачи, сёстры и санитарки входят без стука.
Вошла женщина лет сорока. В медицинском халате, но повадки не медицинские.
- Здравствуйте, ребята, - улыбнулась, как опытная учительница. – Я вам газеты свежие принесла. Кто будет читать?
- Здравствуйте, Эльвира Петровна, - поздоровался за всех Николай Иванович, инженер. Он лежал у окна, постоянно читал то газеты, то книги. - Дайте мне.
- Кто это? – зашептал Сергей. Они с Якименко лежали голова к голове.
- Тссс… - сердито зашипел Якименко и приложил палец к губам.
Сергею показалось, что грустные глаза женщины не соответствовали улыбке на её лице. А лицо, вообще-то приятное, ухоженное. Причёска красивая.
- Анатолий Андреевич привет вам передаёт, - негромко говорила Эльвира Петровна, раскладывая газеты по тумбочкам. – Велел подбодрить вас. У него дела не очень, но, вроде, стабилизировались. Сказал, чтобы вы держались, не падали духом…
Якименко отвернулся к стенке, прокашлялся, затем достал платок и громко высморкался.
- Якименко, ты сегодня что-то невесёлый? – заметила Эльвира Петровна.
- Да не очень что-то… - осипшим вдруг голосом откликнулся Якименко и снова прокашлялся. – Горло что-то…
- Ничего, - задумчиво проговорила Эльвира Петровна. Она подошла к отвернувшемуся к стене Якименко, села на край кровати, осторожно похлопала мужчину по плечу. – У Анатолия Андреевича сегодня тоже не очень… Выкарабкаетесь…
- Знал я… вашего мужа… - сипло проговорил Якименко и ещё раз громко высморкался. – Извините… Хороший мужик… Знал своё дело…
- Да он бредил этими атомными станциями! – словно загорелась Эльвира Петровна. - Он везде поработал! Был куратором строительства первого блока, начальником смены реакторного цеха, заместителем начальника смены станции. А год назад его назначили заместителем главного инженера. Он больше на работе жил, чем дома. У нас с дочерью один день рождения. Ей год исполнился, а мне двадцать пять. И вот он приходит в двенадцать ночи и говорит:
- Ты знаешь, я мог бы прийти раньше, мог бы и шампанское принести, мог бы всё. Но защищались наши операторы, сдавали экзамены, я должен был быть там.
Для него существовали только работа и долг. Больше ничего.
Эльвира Петровна помолчала с задумчивой доброй улыбкой.
Мужчины тоже молчали. Словно замерли. Даже Якименко не кашлял и не сморкался.
- Когда началось строительство Чернобыльской станции, я два года жила в Николаеве, у родственников. А он в общежитии, вместе с Орловым. Я один раз приехала… Голодные, условия ужасные. Но им не до того, они учились и работали - и им больше ничего не надо было.
Потом квартиру получили в Припяти, приехала с дочерью.
Первый блок пускали, он придёт с работы, к стене прислонится, глаза сияющие, а сам того гляди упадёт от усталости.
Приходил в восемь вечера и садился за книги. Каждую субботу ходил по магазинам и скупал технические книги, новинки. В газете о нем писали, что он главный книголюб в городе.
В субботу мы ездили на дачу. А он дачу считал зряшной тратой времени.
Иногда приходил домой белее полотна. Говорит:
- Оборудование неисправно, работать невозможно, а останова не дают. Как хочешь, так и...
Страшное нервное перенапряжение было. Однажды будит меня ночью и приказывает:
- Следи за этим прибором, чтоб не зашкалило.
- Хорошо, Толя, буду следить.
А утром ничего не помнит...
Как-то раз он с группой в поезде ехал. Начали собирать по десять рублей на ужин, что-ли. А он спал. Его разбудили. Он спросонья вскочил и говорит:
- Если будет разрешение с главного щита управления, я отдам десять рублей.
Девчонка, которая деньги собирала, так и шарахнулась от него. Думала, крыша поехала. Друзья его растормошили:
- Толя, очнись! Мы тоже болеем за работу, но до такой степени нельзя.
Вся жизнь прошла в работе... Случалось, директор в отпуске, главный инженер болен, зам главного по науке в отъезде. Анатолий Андреевич оставался один. По станции шутки ходили: зачем, мол, администрация, если Ситников есть…
Эльвира Петровна ушла.
Николай Иванович молча смотрел в потолок.
Якименко продолжал лежать, отвернувшись к стенке.
Сергей заметил вдруг, что плечи мужчины содрогаются, услышал прорвавшиеся сквозь засунутый в рот платок звуки рыданий.
- Ты чего, Якименко… - испуганно прошептал Сергей.
Якименко отрицательно затряс головой.
- Чего он? – Сергей растерянно взглянул на Николая Ивановича. – Да выздоровеешь ты! У тебя же на поправку пошло!
- Не о себе он… - тяжело вздохнул Николай Иванович.
- А о ком же? – растерялся Сергей.
- О ней, - Николай Иванович кивнул на дверь.
- А кто она?
- Эльвира Петровна. Жена нашего Ситникова.
- А что о ней расстраиваться? – простовато удивился Сергей.
- Помер наш Ситников. Двадцать уже с лишним человек наших померли.
- Как… – всполохнулся Сергей,– У него же… Она же сказала, на поправку дело шло!
- На поправку… - вздохнул Николай Иванович. – Неделю уж, как… Не говорил я тебе. Плохой ты был. Многие так вот… Вроде, на поправку, а потом…
- А что ж она о нём, как о живом… - растерялся Сергей.
- Она думала, что мы не знаем о его смерти. Пришла ободрить нас. Васи Игнатенко жена тоже за мужем ухаживала…
Николай Иванович тяжело, с надрывом, вздохнул.
- Много здесь жён. Все были бы здесь, да не пускают.
=14=
Когда они все умерли, в больнице сделали ремонт. Стены выскоблили, вырвали паркет и столярку.
Всё равно фонило…
***
Выписка из протокола № 12 заседания Оперативной группы Политбюро ЦК КПСС по вопросам, связанным с ликвидацией последствий аварии на Чернобыльской АЭС от 12 мая 1986 года.
За истекшие сутки дополнительно госпитализировано 2703 человека, в основном в Белоруссии. Из больниц выписано 678 человек. На стационарном лечении и обследовании находятся 10198 человек, из которых 345 человек имеют признаки лучевого заболевания. Среди них 35 детей. С момента аварии погибло 2 и умерло 6 человек. В тяжелом состоянии находятся 35 человек.
Отметить, что Минздрав СССР считает возможным увеличить до 10 рентген в год предельно допустимую дозу радиоактивного облучения беременных женщин и детей, для остального населения – до 50 рентген.
14. Крыша
=1=
Генерал-майор Дорофеев и генерал-лейтенант Плышевский, члены комиссии министерства обороны по выработке мер безопасности при очистке кровли третьего блока, вместе с генерал-майором Таракановым Николаем Дмитриевичем, которому предстояло руководить военными «чистильщиками-практиками», на вертолете облетали третий и четвёртый блоки.
- Наши вчера на завале роботов испытывали, - перекрикивая рёв двигателей рассказывал генерал-лейтенант Плышевский.
- Ну и как, успешно? Чьи роботы испытывали, наши? – кричал в ответ генерал-майор Дорофеев.
- Один японский, фирмы «Камацу». Другой германский. Все такие из себя электронные и механические! – скептическую интонацию Плышевского в грохоте вертолёта уловить было невозможно.
- У японцев электроника сильная. У японских телевизоров, говорят, гарантия двадцать пять лет.
- Пятьдесят!
- А немцы, те качеством славятся. Наверное, отлично работали? – заинтересованно включился в разговор генерал-майор Тараканов. – Можно их на очистке крыши задействовать?
- В обычных условиях отлично ездили, как заводные игрушки. А у реактора работать отказались. Один стал, как вкопанный, ни туда, ни сюда. Другой помахал клешнями, развернулся от станции и, не слушая команд, помчался к пруду-охладителю с радиоактивной водой.
- С ума, что-ли, сошёл? – серьёзно заподозрил Дорофеев. - И что?
- Ничего. Утопился.
- Вот придурок… Нельзя было остановить?
- А как его остановишь? Кнопок не слушается…
- Ну… Я не знаю… Что-нибудь поперёк дороги поставить. Или тросом…
- Ага, тросом. Скажи ещё, палкой между ног. Нынешний робот – это не человекообразина из фантастики, а радиоуправляемый трактор в тонну весом. Или больше. Останови такую махину, если она пульта не слушается и сделана вездеходом, чтобы через завалы пробираться.
Плышевский безнадёжно махнул рукой.
- Не действуют роботы в высокой радиации. У одних аккумуляторы садятся. Ионизирующее излучение не хуже короткого замыкания на аккумуляторы действует. У других электроника отказывает.
Вертолёт накренился и с разворотом пролетел над крышей третьего энергоблока.
Генералы с интересом смотрели в иллюминаторы. Невдалеке, словно залитый водой фантастический след ноги великана, поблескивал мёртвый пруд-охладитель. Как трещины на пересохшей земле, выше и ниже охладителя переплелись речные протоки. Окрестные поля тронуты весенней зеленью. Инородно брошены среди природы безжизненные громады корпусов АЭС. Между третьим и четвертым блоками торчит бело-красная полосатая труба, указующий перст для вертолётчиков. Чёрное жерло четвертого реактора с разрушенными конструкциями, переплетением проводов, опор, и обломками бетона, как вскрывшийся фурункул на теле земли. У окраин развала копошатся человеческие фигурки. Рядом - брошенные пожарные машины, бульдозеры, краны. Крыша машзала завалена кучами обломков. Тонны обломков. Топливо? Или графит? Человека с лопатой туда не пустишь. Радиация, наверняка, запредельная.
- А чуть раньше специалисты из Москвы привозили своих роботов, - продолжил генерал Плышевский. - Один маленький, с кабелем, другой радиоуправляемый. «Федя» и «Захарка».
- Что за модификации? Я о таких не слышал. К «Луноходу», говорят, лопату приделали, он мелочь радиоактивную на завале собирает. «Захарка»…
Тараканов скептически хмыкнул и покрутил головой.
- Это не модификации. Захаров, ученый секретарь государственного института физико-технических проблем робота привёз, вот его и назвали «Захаркой». Ну, а «Федю» уже по инерции очеловечили. Хотели испытать на завале, а потом запустить на очистку крыши. Вначале послали маленького собирать остатки топлива между третьим и четвёртым блоками. До места добрался хорошо. Ему командуют «стоп», а он ползёт дальше. Электроника в тех полях не срабатывает. Вытащили агрегат за кабель, как неразумного щенка из норы за поводок, спасли дорогую технику. Радиоуправляемый пытались обложить свинцом, защитить электронику от радиации. Но сквозь защиту сигнал до его «мозгов» не доходит. Ненадёжные они, железные роботы. Надёжны военнослужащие. Наверное, и тебе, Николай Дмитриевич, придётся «зелёных роботов» подключать.
Генерал-майор Тараканов молчал, глядя в иллюминатор, задумчиво качал головой.
- Может быть, может быть… Пустим дозиметристов, померяем фон, а там решим…
Генералы Дорофеев и Тараканов прибыли на вечернее заседание правительственной комиссии. Результаты радиационной разведки докладывал Дорофеев:
- Уровень радиации на крыше по данным наших разведчиков, лично побывавших на крыше, безумный…
Члены комиссии удивлённо подняли головы. Нечасто из уст заскорузлых генералов можно услышать поэтические эпитеты.
- Все мы здесь в безумной обстановке, - недовольно выговорил генералу председатель правительственной комиссии. – И всё же работаем. То, что мы здесь собрались – уже безумие!
- Собственно, разведчики даже и на крыше не были, - продолжил генерал, никак не отреагировав на недовольную тираду председателя комиссии. - В двери, в люки выглядывали, в какие могли. Минимальный фон – восемьсот рентген, максимальный - семь тысяч рентген в час. Там вообще быть нельзя! Пожарные побывали, сами знаете…
Генерал безнадёжно махнул рукой и тяжело, с кряхтеньем, вздохнул.
- Не буду спорить, кто, где и как работает, но на крышу с криками «ура» идти нельзя. Мы знаем, как очистить крышу и не погубить людей. Но чтобы подготовиться к безопасной и эффективной работе, требуется время…
Возможно, эти слова прозвучали назидательно.
- Вы что, генералы, вздумали нас учить? – взорвался негодованием председатель комиссии. - К нам Горбачёв скоро прилетит! Время им требуется… Всем нам время требуется! И ни у кого его нет! Люди барбатер обезвреживали… За сутки такой объём работ выполнили, на который в обычных условиях требуется полгода!
Председатель комиссии чуть не задохнулся от возмущения.
- Сутки даю вам на подготовку! И две недели на остальную работу. Хотите с криками, хотите без криков. И чтобы по крыше гулять можно было! Вместо бульвара. Как чистить? Думайте, специалисты. Голова человеку дана, чтобы ей думать, а не фуражку на неё хлобучить! А вы ей… головой своей… пьёте и едите!
Час спустя генерал-майор Тараканов ставил задачу полковникам и майорам:
- Срочно отправьте на крышу человека и вычислите, сколько времени можно там находиться. Пусть человек не только сходит и сделает, что прикажут, но и вернётся и доложит о выполнении приказа, как требует устав. Шутка, - пояснил генерал тем, у кого чувство юмора было не на должном военно-патриотическом уровне.
Генерал пошутил с каменным лицом. Реакция подчинённых на генеральскую шутку была аналогично железобетонной.
Подполковника медицинской службы Салеева одели в химкомплект. На ноги натянули специальные бахилы со свинцовыми стельками. На руках перчатки и просвинцованные рукавицы. На голову сотворили что-то вроде армейской каски из свинца. Или рыцарского шлема. Грудь и спину защитили свинцовыми листами трехмиллиметровой толщины в виде рыцарских же лат. Надели трусы на помочах, «скроенные» умельцами из тех же трёхмиллиметровых листов. Лицо и глаза от бета-частиц закрывало толстое оргстекло. Дыхательную систему защищал респиратор «Астра-2».
Свинцово-рыцарские доспехи несуразно вязались многочисленными верёвочками, висели на перекрещивающихся вдоль и наперекосяк помочах. Чтобы верёвочки случайно не развязались, их завязывали наглухо, на два узла.
Во сколько раз трёхмиллимитровые листы свинца тяжелее рыцарских лат подполковник уяснил с первыми шагами. И понял, что трусцой в таком одеянии не побегаешь.
Обвешанного дозиметрами и радиометрами на все виды излучения, Салеева, как тяжёлого водолаза, как фантома, под свинцовы руки выставили на крышу.
Медленными шагами, похожий на неуклюжих космонавтов на Луне, Салеев уходил от двери. Приборы для дозиметрического контроля со шкалой в тысячу рентген зашкаливали. Салеев то и дело натыкался на куски графитовой кладки, обломки броневой защиты реактора и строительных элементов, вплавленные в гудроновое покрытие. Через тридцать секунд повернул обратно. Чуть замешкавшись у лестницы, спустился в безопасную зону.
За минуту и шесть секунд он набрал пятнадцать бэр.
Получалось, что безопасных двадцать пять-тридцать бэр человек на крыше набирал за полторы две минуты. Полминуты на выход и возврат, времени на работу оставалось минута-полторы… Считай – ничего.
=2=
Привезли очередного робота. Чуть меньше мотоцикла с коляской, впереди лопата, по бокам манипуляторы. Камеры слежения вместо глаз.
Офицеры ходили вокруг жёлтого немецкого красавца, с завистью хлопали по ярким крашеным бокам. Мужчины слабы до красивой техники!
Достали сопроводительные документы.
- Мобильный робот среднего класса широкого функционального назначения, - читал один из офицеров, - позволяет осуществлять работы в зонах, опасных для присутствия человека.
- А на кой чёрт нам техника, которая работала бы в неопасных зонах? – удивился кто-то. – Где неопасно, там у нас солдаты работают!
- А если робот в опасном месте сломается, его заменят те, кто прошёл подготовку в неопасном месте…
Офицены рассмеялись, правда, не очень весело.
- Установленные на борту автономные источники питания обеспечивают его функционирование в течение длительного времени.
- Сколько их уже было, «длительного времени»… - недоверчиво ухмыльнулся полковник. – Скисают в радиации, как молоко в тепле.
- Управление осуществляется по радиоканалу с подвижного пункта управления. Радиус действия радиоканала два километра.
- Короче, можно дома холодное пиво сосать, и по телеку этим чудом управлять!
- Грузоподъёмность манипуляторов полтора и семь центнеров…
- Гигант!
- Может работать в радиационных полях аж в десять тысяч рентген в час!
- Спаситель наш! Всё, мужики, оставляем капитана с чудо-роботом на крыше, а сами демобилизуемся на пенсию по состоянию здоровья!
- Тут ещё пишут, что аппаратура и технологические агрегаты смонтированы на полноприводном шасси повышенной проходимости и надежности, что дает возможность использования аппарата в условиях сложного рельефа и на грунтах с низкой несущей способностью. Короче, мужики, где наши танки не пройдут, и где гусарам не пробиться, там чудо-трактор проползёт…
- … А нам останется напиться!
Чудо-робот быстро двигался по крыше, операторы работали мнипуляторами, подбирали куски радиоактивного графита и складывали на лопату. Офицеры с восторгом наблюдали за роботом через мониторы. Но выдрать из гудрона удавалось далеко не всё – большие куски графита намертво вплавились в крышу.
Восторгам зрителей пришёл конец довольно быстро – робот запутался в шлангах, оставленных пожарными. Минут через пятнадцать взмокшие операторы доложили генералу, что вывести самоходом робот из зоны высокой радиации, по-видимому, не удастся.
- По-видимому! – бушевал генерал. – Вам садовую тележку доверить нельзя, не то, что умную технику!
Операторы молчали.
- Думайте теперь, как технику вызволять будем! Она ж… мешок валюты стоит!
Начали думать, как вызволить дорогую технику.
Главное, что мешает послать человека на выручку роботу – высокая радиация. Как послать к роботу человека, чтобы он не переоблучился? Заковать в свинцовые латы сильнее, чем подполковника Салеева в первый выход на крышу? Но тогда человек шевельнуться не сможет, не то, что дойти до робота и освободить его из пут.
- Можно понизить уровень радиации.
- Чушь!
- Почему чушь? Если убрать крупные куски графита, радиация в этом месте понизится.
- Они же намертво вплавились в гудрон! У робота сила клешни семьсот кэгэ, и то не справился!
- А если выбить куски из гудрона?
- Как их выбьешь? Ломом?
- Ну почему ломом? Ставим помост, на него крупнокалиберный пулемет, и с утра пораньше, когда людей нет, расстреливаем куски графита настильным огнем. Да они в пыль превратятся! Потом запускаем туда какую-нибудь машину, которая вытянет этого немецкого бездельника.
Доложили в Правительственную комиссию.
- А вы гарантируете, что не расстреляете робота? – спросили в комиссии.
Гарантии, что шальная пуля не срикошетит, не было.
Но валютный робот спасать надо.
Послали людей.
Разрушенное здание, груды обвалившегося хлама... Стоял какой-то фээргэсовский кран, но мёртвый. Туда дошёл и помер. Роботы умирали... Наши роботы, академика Лукачёва, созданные для исследований на Марсе... Японские роботы... От высокой радиации у них сгорала начинка.
Надежды на выполнение задач по очистке кровель машинного зала и третьего блока от высокоактивных материалов с помощью робототехники не оправдались. Поэтому, «в связи с невозможностью применения роботов», было принято решение выполнить эти работы вручную воинами Советской Армии. Лучшим «роботом» в век технического прогресса опять оказался советский солдат.
Тысячи солдатиков в резиновых костюмах, в резиновых перчатках, которые хорошо защищали от пыли, пошли в запредельную радиацию до десяти тысяч рентген в час.
=3=
- Добровольцы, шаг вперед! Шаго-ом… Арш!
У командира роты, капитана Серкова, голосовые связки задублены табаком и алкоголем, голос зычный.
Рота единодушно - шаг вперед. Всякие предисловия в армии пролетают мимо ушей. Действуют только команды. Раз скомандовали «Арш!», значит, вперёд, как положено. Зачем «Арш», про то пусть командиры думают, у них головы шестидесятого размера.
- А что делать-то? – негромко, но ясно спросил кто-то. Судя по любопытству, молодой.
- Р-разговорчики в строю! Что прикажут, то и делать, – огрызнулся капитан Серков. И тут же пояснил: - Вам предстоит важное, можно сказать, государственное задание – очистить крышу…
- Слава богу, не сортир, - удовлетворённо буркнул другой. Судя по опыту, старослужащий.
Строй сдержанно хохотнул.
- Ат-ставить смехуёчки! – зло рявкнул командир роты.
Серков весной по-пьяни утерял папку с документами. Бумаг бы никто не хватился, и прошло бы всё незаметно, да пришёл в штаб какой-то старательный, из гражданских, принёс утерянную папку. По печатям вычислил, куда бумаги нести, Шерлок Холмс долбаный… Естественно, припомнили капитану его запойные невыходы на службу, пьяные шатания по казарме… Очередное повышение в звании в очередной раз отодвинулось на неопределённый срок. Поэтому капитан Серков зверел по любому поводу и без оного.
- А задание важно тем, что на крыше высокая радиация и работать на ней в защитных средствах можно минуту-полторы, - усмехнулся капитан и язвительно прошёлся взглядом вдоль строя.
- А потом работников в утиль? – спросил ещё один смельчак из-за спин товарищей.
- Нет, всем дембель, а тебя я ещё полчаса на крыше подержу, чтобы твой говорливый язык подсушить.
- Товарищ капитан, разрешите обратиться? – спросил боец из первой шеренги.
Капитан вопросительно посмотрел на бойца.
- Дембель всем, или только дедам?
- Я, кажется, ясно выразился. Дембель всем, - миролюбиво пробурчал капитан. – А сейчас в ленинской комнате все подпишитесь о неразглашении.
- Неразглашении чего? – переспросил кто-то.
- Неразглашении всего. Что увидите, ничего разглашать нельзя. На атомном объекте работать будете.
В самое пекло, чистить крышу, погнали только дембелей. Остальные работали на зачистке территории.
- Лафа, мужики! – радовался ефрейтор Тесёлкин. – Полторы минуты на крыше – и дембель! А то бы ещё четыре месяца париться!
- Не четыре месяца, а сто двадцать восемь дней до приказа, и неизвестно сколько до дембеля, - серьёзно поправил Тесёлкина младший сержант Семёнов. – Только по мне, лучше нормальным образом приказа дождаться, чем в радиацию лезть. Говорят, от радиации стручок на полшестого виснет.
- Не тужи, Сёма! – хорохорился Тесёлкин. – Мы тебе трусы свинцовые организуем, спасём твой стручок недозрелый.
- А я слышал, кто через крышу прошёл, тому жить семь лет, - пожёвывая спичку, задумчиво проговорил рядовой Коваленко.
- Нет, десять, - весело отозвался ефрейтор Тесёлкин. – Это ж нам будет всем за тридцать… Нафиг в стариках жить-то?
- А я слышал, пять лет – и баста, - думая о своём, поправил товарищей младший сержант Семёнов. – После армии женюсь, ребёнка рожу… Ему будет пять лет… Нет, четыре…
- Нафиг тебе жениться? – удивился ефрейтор Тесёлкин. – Оторвись по полной без женитьбы!
Семёнов длинно вздохнул, молча покачал головой.
Зашли в какое-то просторное помещение с раздвинутыми в стороны кинозальными креслами. Местные называли его стекляшкой. В середине столы, на некоторых какая-то аппаратура, мониторы. Гражданский в белой спецухе указал на экран:
- Это крыша реактора. Это куски графита, их надо собрать. А вот тут, в этом квадрате, пробьете отверстие.
- А радиация там большая? – спросил младший сержант Семёнов.
- Не буду скрывать, чтобы знали, куда идёте и прониклись ответственностью. В некоторых местах под десять тысяч рентген.
Бойцы присвистнули, хотя цифра для них была абсолютно непонятная. Но «под десять тысяч» пугало и без знания нормы.
- А норма какая? – всё же уточнил младший сержант Семёнов.
- Пять рентген в год, - серьёзно сообщил гражданский.
Все поражённо молчали.
- Поэтому работать будете строго по времени, в защитной одежде. Бежите на место, тридцать секунд кидаете обломки на носилки, несёте к краю, сбрасываете, и долой с крыши.
- Вслед за обломками? – не удержался и схохмил ефрейтор Тесёлкин.
Ни гражданский, ни командир, ни бойцы на хохму не отреагировали.
- А что на крыше самое… Ну… Самое, что рентгены даёт? – спросил младший сержант Семёнов.
- Обломки, которые вы будете собирать, они самые радиоактивные.
- Руками собирать?! – тихо ужаснулся Семёнов. – Руки ж поотваливаются!
- Лопатами, - успокоил гражданский.
Выдали свинцовые фартуки, как в рентгенкабинете.
- Мужики, а светит-то снизу, от кусков, - затосковал Семёнов.
- Точно, Семёныч! – хохотнул Тесёлкин. – Засветит тебе под юбку, то есть, под фартук, и не нужен ты будешь после дембеля той дамочке, с которой хочешь дитё рожать. А нафиг ты ей нужен, если толку в этом деле от тебя никакого?
Надели костюмы химзащиты, респираторы, поверх – фартуки.
- Дворник в противогазе! – укатывался со смеху Тесёлкин, тыча пальцем в сослуживцев.
Отвели к люку, который вёл на крышу. От гражданского в белом костюме получили последние инструкции:
- Время пребывания на крыше – сорок-пятьдесят секунд. Рассказываю план действий. Вылезаете по лестнице на крышу. Прямо по курсу лежат носилки и две лопаты. Бежите к носилкам, мигом грузите в носилки мусор или лепёшки графита…
- А как мы их узнаем?
- Чего их узнавать, гребите весь мусор…
Гражданский подумал, почесал затылок.
- Вообще-то, они тяжёлые… В общем, чёрные, как фуражки. Кладите на одни носилки не больше пяти штук.
- Чего так мало?
- Пупки надорвёте. Одна такая фуражка весит пуд. Да носилки железные килограммов сорок. Итого – центнер.
- Лучше по одной в руках таскать, - предложил Коваленко.
- Дура! От него же светит, как от реактора! – постучал по голове товарища Тесёлкин. – Руки отвалятся, не успеешь костюм снять. Представляешь, разделся, а руки в рукавах остались!
- Всё, мужики, дальше слушаем, - остановил трёп гражданский. – В общем, бегом грузите носилки, бегом к краю крыши, быстро вываливаете всё вниз. Только носилки не уроните Христа ради. Бегом ставите носилки на место, и бегом к люку. На этом ваша служба кончилась. Едите домой с чувством глубокого удовлетворения от вовремя и качественно исполненного долга. Да, ещё… За край крыши не свешиваться, вниз не глядеть. Там из развала реактора, как из ада светит. Цифры запредельные.
- Чего в начале службы такая лафа мне не попалась? – весело сетовал Тесёлкин. – Сорок секунд – и дембель! Я первый, мужики! Чур, я первый дембель зарабатываю!
- Всё, мужики, приступаем! – скомандовал гражданский. – Разбились по парам, чтобы выходить без задержки. Замкомвзвода работает выпускающим. На крыше всё делать бегом, не задерживаясь. Я слежу за крышей через монитор.
Гражданский открыл дверь рядом с лестницей. В каморке стояла аппаратура, монитор.
- Выпускай! – скомандовал гражданский, включив систему наблюдения.
Первым на крышу вылез ефрейтор Тесёлкин, следом рядовой Антонов.
Солдаты из двери комнаты наблюдения видели, как Тесёлкин неторопливо потрусил к носилкам.
- Медленно, очень медленно, - бормотал гражданский.
«Чистильщики» подняли лопаты, лежавшие рядом с носилками, подцепили лепёшки графита, положили на носилки. Затем положили ещё по одной. Подхватив носилки, дёрнулись бежать, но тут же перешли на шаг.
Гражданский рычажками управлял камерой слежения, не выпускал из поля зрения солдат.
«Чистильщики» подошли к краю крыши, поставили носилки на полуметровый огораживающий бордюр, сбросили груз за бордюр. Один из «чистильщиков» перевесился через бордюр и заглянул вниз.
- Дурак! Ой, дурак! – схватился за голову гражданский и взглянул на часы. – Бегом назад, придурки! Почти две минуты уже на крыше!
Тесёлкин спустился из люка, сорвал с лица респиратор, восторженно заорал:
- Всё, мужики! Дембель! Ура-а! Дембель!
Гражданский вышел из комнаты и смотрел на ефрейтора с нескрываемой жалостью.
- Подойдите все ко мне, - попросил он негромким голосом. Но просьба была сказана с такой интонацией, что все притихли и подошли к гражданскому. – Ты превысил время пребывания на крыше вдвое.
Гражданский хотел сказать что-то, но удержался и лишь вздохнул.
- Мне жаль твоего здоровья.
Помолчав несколько секунд, он продолжил:
- Ты заглянул в реактор…
- Там жуть что творится! Разворочено всё, как после бомбы! – с восторженным ужасом поделился впечатлениями Тесёлкин.
- Мне жаль твою голову, ты подставил её под поток излучения, - сочувственно проговорил гражданский.
- А в этой голове всё равно мозгов нет, - схохмил кто-то.
- Ребята, вы не понимаете, - тихо, с расстановкой, как неразумным детям, с усталостью, какая исходит от врача, убеждающего безнадёжного больного в необходимости лечебной физкультуры, втолковывал гражданский. – Десять секунд больше или десять секунд меньше – от этого зависит ваше здоровье в будущем. От этих секунд зависит ваша будущая судьба! От этих секунд зависит ваша жизнь!
Он ещё раз скользнул взглядом по Тесёлкину от головы до ног, вздохнул.
- Даю новую установку. Одна пара грузит носилки и бежит назад. Другая пара тащит носилки к краю крыши, высыпает их, возвращает на место, и бежит назад. Кому мозги дороги, кто не хочет стать в будущем… В общем, вниз не заглядывать. Если хоть капля соображения есть. Замкомвзвода, командуй!
- Роботов, что-ли, нельзя пустить на крышу? – поделился сомнениями рядовой Коваленко.
- Самые надежные «роботы» - «зелёные роботы». - Семёнов пренебрежительно потрепал рядового за зелёную форменку. - В радиоактивных полях не отказывают, запчастей не требуют, питание самое простое.
Из люка свалилась очередная запыхавшаяся, но довольная пара.
- И у меня дембель, мужики! – традиционно похвастал вернувшийся.
- Смотрю я, как мы работаем, - задумчиво пожевал спичку Семёнов. – Кидаем мусор через край, его ветром раздувает… А внизу наши территорию убирают. Последняя сельская баба не станет выбрасывать сор из окна под стену дома. Даже у самой бедной есть старое ведро, в которое мусор собирают и выносят. Неужели нельзя вертолётом опустить на крышу контейнеры для радиоактивного мусора и аккуратно забирать их после заполнения?
- Я газетку на днях читал. Пишут, что воздух над реактором чистый, - усмехнулся Коваленко.
- Может и чистый, - согласился Семёнов. Но тут же зло добавил: - На крышу бы того писаку.
Он вытащил из нагрудного кармана дозиметр, пригляделся к шкале.
- Двести рентген. Зашкал.
- Я слышал, пять лет детей иметь нельзя, а потом можно, - успокоил младшего сержанта Коваленко.
- Если за пять лет мы не передохнем... – мрачно буркнул Семёнов. – Анекдот ребята рассказали… Американский робот отправили на крышу, он через пять минут в отключке. Русский робот час пашет, два часа пашет. Американцы на ушах. «Можно взглянуть на вашу электронику?» Командир по рации кричит: «Рядовой Иванов, спускайся вниз, на тебя американцы хотят посмотреть!»
=4=
Мимо АБК бежала чёрная облезлая собака. Едва держалась на лапах, моталась из стороны в сторону. Видимо, схватила здорово.
Юрий Владимирович Антонов, подполковник Советской Армии, с тремя коллегами прибыл на станцию в качестве научного консультанта.
- Вроде, вас пятеро должно быть? – встретил консультантов Сергей Петрович Кривопалов, сотрудник из Правительственной комиссии.
- Было пятеро, приехало четверо, - усмехнулся Антонов. – Был с нами военврач. Даже при случайном упоминании аварии бледнел и начинал трясти губами. И клинило его: «Ры-ры-рыдиация… Ры-ры-рыдиация...»
- Был? И куда делся? – удивился Кривопалов.
- Исчез, - безразлично пожал плечами Антонов.
- Сбежал, скотина, - уточнил его коллега.
- Ну ладно, - перешёл к делу Кривопалов. – «Рыдиация» на станции разная. Где в пределах допустимого, а где запредельная. Ну, а мы, можно сказать, голенькие под ней ходим. Задача по дезактивации станции для нас новая…
- Все мы здесь «голенькие», все задачки для нас новенькие, - пробормотал Антонов, слушая информацию Кривопалова по ситуации на станции.
- Работы по дезактивации проводят войска. Ваша задача - курировать их деятельность. Идей по дезактивации очень много. Есть толковые, есть нелепые. Нужно отфильтровать плевелы от зерна, как говорили древние…
Людей, приходивших с идеями, Антонов делил на тех, для кого главным был результат, и на «толстолобиков», для которых основное - выскочить с «деловой» идеей, заработать «научный» капитал.
Пришёл ученый, завлабораторией:
- Я слышал, вы хотите дезактивировать крыши. Мы разработали способ, в один момент дезактивируем.
Подал бумаги.
Антонов открыл скоросшиватель. Документ составлен по всем правилам. Титульный лист. Название метода. Резюме. Техническое обоснование…
Та-ак… Нужно, оказывается, взять шланг с горячей водой и под давлением струей воды смыть радиацию к чёртовой матери. И всё это обосновано многочисленными выкладками и формулами!
У Антонова в глазах помутилось от злости. Господи... Совсем недавно они с лейтенантом Шаниным пытались мыть одну крышу соляркой. Ничего не вышло.
- Мы тут сутками головы ломаем, что с этими чёртовыми крышами делать… А для тебя, «учёного», проблема очистки крыши не сложнее, чем навоз струёй из брандспойта в свинарнике смывать!
Антонов шёл на крышу второго блока. Когда собирался, позвал с собой одного… мужика.
- У меня голова от высоты кружится, - сказал «мужик» и отвёл глаза.
- А от пяти окладов голова не кружится? - раздражённо спросил Антонов.
«Мужик» молчал.
Понадеешься на такого в разведке, потом десять раз себя проклянёшь. Надёжнее одному идти. Конечно, одному идти в неизвестность неприятно.
Антонову сказали, что дозиметристы на этом участке крыши уже были, надо всего лишь подтвердить данные.
Подполковник шёл спокойно, можно сказать - безмятежно, на приборчик посматривал. Шёл в белом костюме. Такие спецовки в последние дни стали модные среди ликвидаторов. Вдруг во весь проход огромная паутина. Красивая, чёрная. Отпечаталась грязным узором на белой груди. Паутина старая, в пыли, не липкая. Ни черта сюда не ходили, понял Антонов.
На вертикальной стенке пожарная лестница метров двенадцать. Антонов по ней до половины долез, и вдруг заметил, что после взрыва крепления выскочили из бетонной стенки, лестница моталась... Высота огромная! Пониже пупка у него стало щекотно сжиматься
Долез до последней ступеньки, вышел на крышу. Чувство опасности вытекло из тела, как вода из дырявого сосуда, наступило облегчение. Было от чего облегчиться: прошёл болтающуюся лестницу, вместе с которой мог свалиться. Но расслабление было недолгим. Нахлынули другие ощущения. Здесь другая опасность.
Собственно, чего нужно бояться на крыше? Источников радиации, которые дают мощное направленное излучение. Антонов слышал, что если такой луч попадёт на важный нервный узел, человек может потерять «управление», лишиться сознания.
Антонов шёл в белом комбинезоне, белой шапочке. Все россказни про свинцовые штаны, считал он, ерунда. Фантома можно послать метров на пятнадцать-двадцать. Больше человек в самопальных латах не пройдет. Одни только свинцовые трусы весят двадцать килограммов. Остальное в пять раз больше. Центнер! А здесь нужна подвижность...
Единственное лекарство от большой радиации, которое признавал Антонов, это мгновенная реакция. Он даже не по самому уровню радиации ориентировался, а по начальному движению стрелки. Когда попадаешь под мощные поля, стрелка начинает двигаться. Вот она резко пошла – и ты знаешь, что здесь надо прыгнуть, здесь - быстро проскочить, спрятаться за углом. Даже в самых опасных местах есть тихие закутки, где можно перекурить...
Антонов двинулся вперёд. Метров через шесть он почувствовал, как по коже рассыпались мурашки, как завибрировали мышцы. Не задрожали, как бывает от холода или от страха, а именно завибрировали. Каждое волокно в мышцах вибрировало... То ли это радиация так на человека действовала, то ли нервишки шалили… Зона!
Антонов знал, что облучение в эти секунды крушит его генетический аппарат, и это грозит очень неприятными последствиями. Игра с природой, только ставка – его здоровье и жизнь. Нет, это не игра. Это борьба. Это война.
Каждый, кто выходил на крышу, получал радиационные ожоги. У таких ходоков голоса хриплые, горло воспалено. И это не самое страшное из того, что можно получить на крыше.
Антонов прыгнул, проскочил метра три вперед, глянул на радиометры. Оба аппарата показывали одинаковый уровень. На особо серьёзные «прогулки» Антонов всегда брал два прибора. Однажды аппарат соврал, Антонова спасло только его чутьё, его интуиция.
Приглядевшись назад, Антонов увидел искорёженную трубочку толщиной с карандаш, в две четверти длиной. Серая циркониевая трубка ТВЭЛа. На серой поверхности крыши обломки ТВЭЛов лежат как мины, их не видно. Невозможно серое увидеть на сером. Можно «учуять» только по движению стрелки - ага, пошла! Стань на этот самый ТВЭЛ, и без ноги останешься...
Антонов постоял за какой-то стенкой, отдышался, осмотрелся. С крыши город как на ладони. Грязно-чёрного цвета. Раньше город был светлым. Дезактивировали, облили тёмным раствором, стал чёрным.
В общем, не такие уж и жуткие уровни на крыше второго блока. Антонов спустился вниз. Самое главное, что здесь люди смогут работать. Пусть малое время - минуту, полминуты - но смогут.
=5=
- «Для вручения высокой награды в бригаду прибыла делегация ЦК Компартии Украины. Воины-химики торжественно поклялись, что будут с честью нести знамя Родины, продолжая своим каждодневным ударным трудом вносить весомую лепту в ликвидацию последствий аварии на Чернобыльской АЭС. Торжественным маршем прошли по плацу колонны батальонов химразведки, спецобработки и других подразделений бригады, многие из которых сразу же отправились на выполнение правительственного задания на ЧАЭС»… Тьфу! - «партизанский» лейтенант Холодов дочитал обрывок газеты, скомкал его и бросил под кресло «свинобуса», в котором команда ликвидаторов ехала на станцию. - Как они надоели со своими агитками!
Зла и раздражения в голосе Холодова не чувствовалось. Сегодняшняя поездка у него, возможно, последняя. На днях дембель!
Взглянув в оконную прорезь, сообщил соседу:
- Подъезжаем!
Холодов вытащил из противогазной сумки небольшой пакет, вроде перевязочного, развернул его, продемонстрировал:
- Респиратор «Лепесток», гражданский.
Лейтенант Шестаков ехал на «печку» первый раз. Шестаков тоже «партизан». Ему Холодов сдаёт дела. Чтобы показать «дембелю», что и другие не лыком шиты, Шестаков вытащил из кармана зелёный поролоновый респиратор, именуемый в народе «свиное рыло». В таких респираторах за пределами станции форсило начальство. «Свиное рыло» Шестакову подарил земляк-дембель, с которым он встретился вчера в «кормоцехе» - столовой.
Холодов неодобрительно покосился на «свиное рыло».
- «Лепесток» - разовый, использовал-выбросил, а поролоновый хорошо отсеивает радиоактивную пыль, но так же хорошо держит её в себе, - пояснил он, вытащил из противогазной сумки ещё один «лепесток» и протянул Шестакову.
Шестаков надел «Лепесток», прищемил переносицу зажимом. Зажим на носу неудобен, но с ним маска прилегает плотнее. Дышать стало тяжелее.
Холодов напомнил:
- Первая заповедь на станции - не снимать «Лепесток», разве что в крайних случаях.
«Свинобус» остановился. Двери распахнулись.
- Бегом, мужики! – скомандовал Холодов. – Здесь, чтобы осталось больше здоровья, надо больше бегать.
Команда высыпала из автобуса.
Шестаков огляделся. Небольшая площадь, вымощенная железобетонными плитами. Плиты клали неровно, в спешке. Но промежутки тщательно заделаны раствором.
Похоже, территорию недавно поливали – бетон влажно парит.
Повсюду много спецтехники. Автокраны, бронники, самосвалы, бульдозеры. Шестаков впервые увидел бульдозеры и «миксеры» с обрезанными наполовину кабинами. Кабины обделаны листами свинца, оставлены лишь маленькие оконца-амбразуры. Огромные зеркала заднего вида установлены на радиаторах, дверях и передних бамперах. Машины получилась – не дай Бог увидеть такие с похмелья утром.
Судя по небольшому бюсту Ленина, установленному напротив въезда, «свинобус» остановился на центральной площади, а здание перед ним - управление ЧАЭС.
На площади возле главного входа кучи бытового мусора. Солдаты-срочники отдыхают прямо на улице, где и так радиационный фон повышен, да ещё и транспорт пылит. Им, молодым, никто не объяснил, что такое радиация, чем она опасна.
В сторону от управления уходят монументальные здания энергоблоков неимоверной длины.
- Вперёд, мужики! Нечего «рейганы» ловить! – командует Холодов и быстрым шагом направляется к зданию управления.
Лица под лепестками тут же становятся мокрыми – то ли от пота, то ли от учащённого дыхания. Пот ест глаза. Сердца колотятся о рёбра, выпрыгивают из грудных клеток. По телам ползут струйки пота, рождённые не только жарой, но и ощущением пропитавшей воздух опасности.
Всё вокруг новое, неизвестное, опасное. Но там и там видны люди, занятые делом. Где-то неподалеку в небе работает вертолёт - свистящий звук лопастей перекрывает разнокалиберные звуки моторов на земле. Урчание, рычание, стук, гудение сливаются в неразборчивый, но привычно-обнадеживающий технологический шум.
Дозиметрист Коротков налаживает дэпэшку - радиационное поле на промплощадке непредсказуемо меняется в зависимости от места, времени, и направления ветра.
- Тридцать миллирентген ... Пятьдесят... Сто... Пол-рентгена... – безэмоционально, как робот, выдаёт на ходу показания Коротков.
Холодов переходит на бег. Остальных подгонять не надо.
Бетонно-серого цвета здания разной формы, технологические переходы и транспортерные коридоры над головой. В тамбурах и вестибюлях зданий сидят и стоят военные и гражданские. Многие курят, сняв респираторы. Перед каждым входом установлены невысокие корыта из нержавейки с проточной водой. Входящие в здание ополаскивают сапоги в корыте, смывают пыль.
- Отсидка, - поясняет Холодов. - В здании фон меньше в десять-двадцать раз. Есть возможность отдохнуть, перекурить...
Навстречу спешит мужик с лепестком, комично прилепленным поверх густейшей лопатообразной бороды. Респиратор едва прикрывает нос и рот. А борода выполняет роль дополнительного фильтра... От избытка хорошего настроения бородач тихо мурлычет «Всё могут короли». Явный «науковец». Поравнявшись с партизанами, вызывающе стаскивает «лепесток» на шею, обнажая шайтанскую бороду с запутавшимися в ней белыми нитями фильтрационного материала, и закуривает на ходу. Шестаков успевает разглядеть на пластике пропуска название Курчатовского института. Понятно, откуда ухарство, эти от радиации только крепче спят.
«Партизаны» сворачивают за второй блок и подбегают к неряшливо окрашенному серой противорадиационной смесью, обшарпанному многоэтажному кубу АБК-2. Окна холла, завешенные листами свинца с многоцветно-радужными разводами, от красного до фиолетового, какие-то высохшие потёки там и сям, отсутствие чистоты и порядка создают впечатление военного времени.
Бегом поднявшись на пятый этаж, входят в большое помещение, которое служит то ли раздевалкой, то ли санпропускником.
Тяжелый запах уставшего мужицкого тела бьёт в нос. Его душную однородность рассекает резкость дезинфекции, свежесть ненадёванного текстиля, табачный дым. Судя по шуму бегущей воды, пару и сырости, где-то здесь и душевая.
В помещении, как и на всём этаже, столпотворение. Входят люди в гражданском. Стоя у металлических шкафчиков или сидя на низких скамейках, раздеваются-переодеваются. Выходят в резиново торчащем обмундировании и строительных шлемах. Пространство заполняет ровный гул, напоминающий начало никому не нужного многолюдного собрания.
Через раскрытую дверь у противоположной стены Шестаков видит, что поперёк коридора стоит лавка, всех подходящих в спецобмундировании «обнюхивает» дозер, одних пропускает в раздевалку, других - видимо, сильно «грязных» - заворачивает в соседнее помещение.
Холодов указывает на металлические шкафы вдоль стен, командует:
- Одевайте пропитку и собирайтесь в вестибюле.
Подумав, добавляет, ограничивая время «отсидки»:
- Через десять минут.
Заглянув в несколько шкафчиков, указывает свободный Шестакову:
- Занимай.
В шкафах висит «импрегнированное обмундирование»: допотопная одёжка, со сталинских времён хранимая на военных складах НЗ в качестве средства защиты от оружия массового поражения. Шестакову на сборах довелось одевать такую. Прорезиненная ткань совершенно не пропускает воздух, человек в ней моментально потеет. Пахнет, кстати, тошнотворно. Но в здешней «мужицкой» атмосфере этот специфический запах практически не ощущался.
- Одевай, - кивает Холодов. - Не забудь рубаху под низ, а то моментально взмокнешь. Да и кожа от пропитки зудит.
Из душевых выходят мужчины, берут в полиэтиленовых мешках у стены новые трусы, рубахи, носки, идут одеваться.
- В том углу стоит мешок с кирзой, - указывает Холодов. - Она пользованая-перепользованая, но дозеры проверяют, должна быть «чистая». Одень две пары носок, сапоги посвободнее.
Подумав, Холодов кивает на противоположную сторону помещения:
- После смены вас пропустят через ту дверь. Сбросишь всё использованное на расфасовку, вон там. Поторопись...
Сам Холодов почему-то не переодевается.
- Подожди в вестибюле, - указывает на выход. – Я схожу кое-куда.
Бойцы сгрудились у лестницы, подальше от окон. Узнать их в спецухах, в тряпичных шлемах, как у грузчиков, закрывающих сзади шею, почти невозможно.
Минут через пять приходит Холодов и ещё какой-то мужчина лет тридцати, переодетый в спецуху.
- Ясинский, - представил Холодов мужчину. – Он поведёт вас дальше.
Пересчитав людей, Холодов даёт команду на выход.
Ликвидаторы в темпе, трусцой, спешат за Ясинским. Солнце моментально пропекает «резиновые» спины и головы в шлемах.
Пробежали под какой-то эстакадой. Шестаков задрал голову. Вот она, та самая полосатая труба на разделе третьего и четвёртого блоков. Осязаемая гигантскость, пугающая близость. Ощущение реальной опасности вскипает пузырьками адреналина в крови...
Лихорадочное возбуждение... Вата в ногах...
Шестаков зажмуривается от резкой боли в глазах. «Боюсь солнца, как вампир», - подумал он.
- Не пялься на солнце! - предупреждает на ходу Ясинский. - Раздобудь где-нибудь очки... Глаза от радиации становятся очень ранимыми, мне гражданские из Курчатовского института говорили. А бета-излучение перехватывает даже пластмасса, поэтому любые очки сойдут. Коротков, не туда! Вправо, вдоль той стенки, и бегом, бегом!
Ясинский бросается догонять команду, ушедшую за дозером.
Несколько минут гонки под палящим солнцем по местности, с которой словно гигантским скальпелем содрали шкуру-землю. Потроха матушки-земли в виде выкорчеванных, хаотически спутанных и брошенных как попало трубопроводов и кабелей мешают бежать по прямой, ликвидаторы бегут зигзагами, словно под обстрелом.
Наконец, забежали в какое-то здание. Но темп, почему-то не сбавили.
- Здесь фонит сильнее, чем на территории! – предупреждает Ясинский.
По стеклянному коридору перебежали в здание по соседству. Ясинский, наконец, разрешает отдохнуть. Ликвидаторы в изнеможении опускают ся на ступеньки, ведущие наверх. Молодых в команде мало, в основном «старички» за сорок.
Коротков пощёлкает дэпэшкой:
- Двадцать миллирентген...
Все сдергивают ненавистные респираторы, трясущимися пальцами нащупывают сигареты.
- Сколько было по максимуму, пока бежали? - спросил дозера Ясинский.
- Пять рентген...
- Мелочь! Не больше пол-рентгена на нос, а были почти под самой «четверкой». - Ясинский ободряюще окинул взглядом бойцов. - Больше установленных двух рентген никто не получит...
Шестаков подходит к окну. Напротив изуродованное нутро четвёртого блока. Вид для неподготовленного человека страшный.
Здание разворочено, словно прицельным бомбометанием. Торчат покореженные ребра металлоконструкций, соплями висят парашютные стропы. Остатки изуродованных стен и перекрытий в потёках копоти и грязи. Полосатая вентиляционная труба на крыше блока, рядом с провалом взорвавшегося реактора, выглядит до несуразности нарядно.
Ясинский привёл, наконец, команду к лестнице, по которой ликвидаторы поднимались на крышу, пожал руку Шестакову:
- Ну всё, мужики. Дальше – сами. А у меня дела. Назад когда пойдёте, вас Холодов встретит.
По лестнице предстояло забраться на высоту двадцатипятиэтажного дома. В нормальных условиях это заняло бы минут пятнадцать, ну двадцать, если с передышками.
Проблема в тот, что на пятидесяти пролетах лестницы и площадках между ними стояла живая очередь «партизан». Очередь, длинной с двадцатипятиэтажный дом. Грудь к спине, в две колонны. Движение вверх зависело от того, как быстро достигшие крыши «партизаны» выйдут «на объект», отработают свои полторы минуты и спустятся вниз.
Команда Шестакова стала в хвост очереди.
Монотонное, покорное движение вверх. Два шага, две ступеньки вверх, остановка. Долгое ожидание. Кто прислоняется к стене, кто держится за перила, кто упирается лбом в спину впередистоящего, пока впередистоящему это не надоест.
Красной краской на стенах помечены номера уровней-этажей. Дверей и окон на площадках нет. Тусклый свет дежурного освещения. Движение воздуха практически отсутствует.
Ленивый разговор, как и в любой долгой очереди. О жизни «на гражданке», о доме, о девушках. Иногда проскальзывают вяло встречаемые анекдоты.
- Чем измеряется доза облучения?
- Дозиметром.
- Инструкцией, лопух!
- Эт точно! Мы вшестером носили воду из подвалов. Работали час. Я, как старший группы, следил за временем и заражённостью. Так вот, в грязи было до семидесяти рентген, а в воде - до сорока пяти. А старший, кто давал нам этот наряд, всем записал полтора рентгена в час. Я стал спорить. А он: «Я понимаю, что мало, но не имею права писать большую дозу. Распоряжение начальства».
Спины в пропитках монументальны, как у гипсовых скульптур из парка отдыха. Все поочерёдно, как падающие косточки домино, шагают на пару ступенек вверх по лестнице и снова застывают. К душной атмосфере примешивается унитазный запах.
- Ну ты чё делаешь, козёл! – слышится возмущённый голос стоящего ниже. – И так дышать нечем!
Очередь отзывается смехом.
- Я думал, резина не пропускает, - миролюбиво оправдывается виновник испорченной атмосферы.
- Думал он… Зажгите кто-нибудь спичку, пусть вонь сгорит, а то сблевну!
Курить не разрешается. Но, судя по устойчивому табачному духу, с этим мало кто считается.
Воздух недвижим. Жарко. Душно.
- В журнале «Юность» читал очерк о героической девушке… то есть, молодой женщине-одиночке. Скрыла беременность от ответственных лиц, и пошла работать поваром в одной из столовых для ликвидаторов аварии. Чувствую себя хорошо, говорит. И будущий ребёнок у неё чувствует себя хорошо.
- Дура… - прокомментировал сосед.
Отметка «четырнадцать». Ждать, надо думать, ещё часа три...
Расталкивая потеющих в очереди, вниз скатывается отработавший на крыше счастливчик.
- О прибалтах рассказывали… У них срок подходил к концу, а им объявляют, что кантоваться ещё четыре месяца. Народ возмущаться стал. Толпой пошли в штаб. «Хватит, мол. Мы своё отработали!» Ну, руководители их, естественно, матом. Кто не понял, кулаком в морду или палкой по горбу. Песок даже в глаза швыряли. Кого-то за шиворот, кому-то коленом под зад.
- А ты откуда знаешь?
- Да наши у них в командировке были, приехали и рассказали. Забастовали, в общем. Говорят, двенадцать человек, самых «мутильщиков», расстреляли... Председатель КГБ Чебриков приезжал, помнишь? Как раз в то время.
- Да, главный кэгэбэшник зря не приедет. Видать, что-то было.
- А у нас азиаты саботируют. Мая твая не панимай, говорит. И хоть ты его убей – не хочет ничего делать!
Чтобы хоть чем-то заняться, Шестаков прикинул, сколько народу томится в очереди на лестнице. По скромным подсчетам - около шестисот человек.
Идиотизм мероприятия усугублялся тем, что всех согнали на работу к началу смены, к восьми утра.
В этот день ждали без малого пять часов!
В зале мониторы, начальство… В общем, штаб управления.
- Кто командир?
- Я! Лейтенант Шестаков.
- Партизаны?
- Офицеры и рядовые запаса, призванные на краткосрочные военные сборы, - хохмы ради по канцелярски витиевато ответил Шестаков.
- Ладно… В общем, лейтенант, твоим бойцам предстоит заменить телекамеры. От радиации у камер оптика тускнеет, стёкла покрываются сеткой трещин. На замену одной камеры придётся послать на крышу человек десять. Параллельно с твоей группой на крыше будут работать ещё пять пар солдат. У каждой пары свой позывной, который передаётся по громкой связи. Бойцам выполнять команды только для своего позывного. Уровень радиации до двух с половиной тысяч рентген. Время пребывания на крыше сорок-пятьдесят, не более девяноста секунд. У каждого сектора на крыше своё название: «Лена», «Маша», «Катя». Ваши камеры расположены на «Кате». В общем, ставь бойцов и начинаем.
Первая пара с выводным-взводным поднялась к выходу на крышу. Взводный доложил о готовности. Радиолог подождал, пока секундная стрелка на часах добежит к двенадцати и скомандовал:
- «Катя», вперёд!
Солдаты бегом поднялись по трапу, подбежали к камере, открутили барашки креплений, сняли камеру с платформы.
Радиолог по громкой связи скомандовал:
- «Катя», назад!
Бойцы оставили камеру на площадке и бегом назад. Через тридцать секунд возбуждённые, запыхавшиеся, улыбающиеся появились в мониторном зале.
Шестаков забрал у них дозиметры, сдал радиологу, регистрирующему дозы облучения. У ребят по семнадцать рентген. Они своё отработали. Могут собирать вещи.
Следующая пара принесла камеру, спецы заменили линзы. Третья пара отнесла камеру наверх, четвёртая пара подняла камеру по лестнице и установила в гнездо, пятая закрепила болты. Вот так десять человек за секунды выполнили свой долг и схлопотали полную дозу облучения.
Людской конвейер не останавливается, пары идут за парами. От полка после «обслуживания всех девочек» через несколько часов осталось человек восемьдесят, остальные получили дозы по полной программе. Через всю страну везут человека, чтобы на тридцать секунд выпустить его на крышу… И – домой!
После какого-то технологического перерыва приказали снять и унести с крыши две камеры. Команда Шестакова будет работать с позывным «Маша-2». Шестаков предупредил бойцов, чтобы на другие позывные не реагировали, работали быстро. Инструктировать приходится каждую пару - на крышу выходили только раз, без права на исправление ошибок.
С пульта управления прорычали по громкой связи:
- «Маша-2», пошёл!
Бойцы рванули вперёд. Шестаков смотрит на часы, отсчитывая секунды. Десять… Тридцать… Шестьдесят… Девяность… Сто…
Чёрт! До Шестакова дошло, что бойцы задерживаются на крыше дольше нормы. С ума сошли?! Сказали же, что время работы не более девяноста секунд!
В сознание прорвалось рычание, хрип, захлёбывание динамика:
- «Маша», немедленно назад!!! «Маша», назад!!!
Да не «Маша», чёрт побери! «Маша-2»! Позывной же сменили! А у бойцов приказ не отзываться на чужие позывные!
Шестаков рванул на крышу, выскочил в зону видимости бойцов. Закричал, пытаясь переорать грохочущий динамик:
- Петров, назад! Сахаров, срочно назад!
Бойцы услышали крик, увидели жестикулирующего, машущего руками, прыгающего лейтенанта, рванули к выходу. Шестаков кинулся вниз по лестнице, бойцы через несколько секунд следом. Все запыхавшиеся, перепуганные.
- Дозиметры… Мужики, дозиметры давайте…
Зажав дозиметр Петрова в левой руке, Сахарова в правой, Шестаков заторопился к радиологам. Бойцы следом.
Сердито выговаривая что-то, навстречу выскочил капитан-электронщик. Шестаков ничего не понимает, ничего не слышит. В мозгу только одна мысль: «Две минуты!!!»
Зашли в зал, там переполох, все смотрят на ребят, как на чумных, те растерянно улыбаются, не наша вина, мол…
Шестаков отдал дозиметры радиологу, стал рядом, ожидая результатов. Обычно радиолог прогонял «зрителей», ссылаясь на «неположеность». Сегодня молчал.
- Ну, сколько? – не выдержал Шестаков и взмолился, как молят больные об окончании мучительной перевязки.
- Двадцать два и семь у Петрова, двадцать один и девять у Сахарова.
- Слава богу! – облегчённо перекрестился Шестаков.
Максимально допустимая доза – двадцать рентген.
- Обошлось, - вздохнул радиолог.
- Ну ты дал, лейтенант! – вытер пот со лба капитан и пошёл к мониторщикам звонить куда-то.
Шестаков следом, к управленцам:
- У моих позывной «Маша-2», а не «Маша»! – заорал разъярённо.
=6=
- Чёрта-с-два мы сегодня в очереди будем стоять! Пошли изнутри! – скомандовал Холодов.
Вчера он ждал возвращения своей команды с крыши почти до вечера и изматерил ленивого Ясинского, который не провёл мужиков как надо.
Бойцы сегодня все до одного новые, необлучённые. Холодов сопровождает Шестакова второй и последний раз. Завтра у него дембель. Документы готовы к оформлению.
Забежали в здание, долго поднимались по железным лестницам. Грохот кирзовых сапог отскакивает от железа лестницы, ударяет в стены шахты, бьёт по ушам. На стенах отметки высоты: шесть, десять, двадцать два…
Поднялись в машзал. Машины, насосы, трубы… Между грохотом кованых сапог и надсадным дыханием прорывается гулкая тишина.
- Бегом, мужики, бегом!
Выпускающий гражданский, плотный светловолосый мужик лет пятидесяти - то ли из Курчатовского, то ли из Минатомэнерго, - спокойно и внятно ставит задачу.
- Очистка крыши. Первый «подрывает» ломом куски, вплавленные в битум. Второй грузит их лопатой на носилки.
На стене отсидки-капонира нарисован кирпичом и мелом трехмерный план крыши, выполненный на высоком художественном уровне. Плод творчества какого-нибудь «переподготовленного» в ликвидаторы художника или архитектора.
Выпускающий показывает на плане, куда бежит первый «боец».
- Время пребывания на крыше – одна минута.
Пять часов ожидания на лестнице и ШЕСТЬДЕСЯТ СЕКУНД на крыше.
Проблема в том, что во время пожара битум на крыше расплавился и высокорадиоактивные твердые куски втянулись в него, как в трясину. Потом битум затвердел. Никаких следов от «утонувших» кусков на поверхности не осталось. Дозеры искали утонувшие радиоактивные обломки, как мины, отмечали находки вешками.
Ощущение нереальности и киношности происходящего. Экипировка фантастическая. Помимо «пропитки» и шлема, ликвидаторы накидывали латы из свинца, связанные проволокой. Латы впереди и сзади спускались с плеч почти до колен. Лицо защищали пыленепроницаемыми очками. «Дыхалку» - тяжёлым «баночным» респиратором РПГ-67. На ноги по очереди надевали резиновые бахилы - на всех не хватало. Впрочем, респираторов тоже на всех не хватало. На руках рукавицы. Передвигаться в таком «наряде» уже само по себе непростое дело, а уж работать тем более.
Шестаков шёл первым из команды. Сознательным героизмом тут не пахло. Просто Холодов подсказал, что, если один раз не сходишь на крышу, будешь ходить в сопровождающих очень долго, а дозу наберёшь больше, чем за ходку на крышу. Одним словом, как у стоматолога – лучше перетерпеть один раз и выдрать зуб, чем маяться понемногу и долго, с худшим результатом.
Шестакову предстояло взобраться по лестнице на один уровень выше, обогнуть угол. Смотреть на вешки, не сбить их и не наступить на какую-нибудь светящуюся тысячами рентген гадость, которая умертвит плоть до самой кости. И выболит плоть язвой, не заживающей до гробовой доски. Потом взять «ледоруб» - топор, приваренный к лому - и скалывать им битум. Следующий боец насыплет совковой лопатой сколотый битум в помятое ведро и сбросит мусор через ограду вниз.
Всё элементарно просто.
Насколько это НЕПРОСТО, Шестаков осознал, когда начал свой пробег до точки на уровне... «Ж»? Или это была «В»? Или «Н»? В общем, бежать надо в ту сторону, это точно... Где-то там за углом должна быть пожарная лестница...
Мать! Её тут отродясь не было. Той лестницы...
Шестаков растерянно останавливается. Сердце дико стучит, от тяжести свинцовых накладок подкашиваются ноги.
Занятия в «качалке» с двадцатикилограммовыми блинами от штанги на плечах вспоминаются, как детское развлечение...
Вперёд! Где наша не пропадала! Вот она, та лестница!
Пот льется таким темпом, что уровень жидкости в сапогах скоро поднимется выше щиколоток. Стёкла респиратора запотели, всё как в густом тумане.
После карабкания по лестнице ноги становятся окончательно ватными и почти не слушаются хозяина. Здесь? Да какая, в пень, разница?
Впереди маячит фигура «партизана», которого Шестаков сменяет. Лица не видать. Вид почти марсианский. Бросил лом, пошатываясь и, словно падая вперёд, устремился мимо Шестакова. Лом громыхнулся о бетон, чуть было не упал за перила...
Тяжелое, надрывное дыхание.
- Лопата... Там... - глухо уркнуло из-под респиратора.
«Партизан» махнул рукой в сторону, на подкашивающихся ногах устремился к лестнице. Как он спускается, Шестаков уже не видит. Подхватив лом, а не лопату, он пытается отколоть кусок от битума.
«Зачем лом? Надо же лопату! – мелькает в мозгу. – Да какая разница!»
Битум на солнце прогрелся до резинообразного состояния и упорно пружинит под ударами. Легкие захлёбываются. Кислорода не хватает. Эх, мала грудная клетка… Вздохнуть бы пошире! Шестаков практически ничего не видит - то ли стекла запотели, то ли в глазах помутнение. Лупит ломом наугад, стараясь попадать туда, где мягко. Кусок битума отлетает от основной массы. Ещё несколько взмахов – ещё кусок! Не ожидал, бил ведь наугад. Время расплавилось на жаре и прекратило движение. Всё вокруг замерло, лишь лом – бум! бум! Лишь руки – ах! ах! Лишь лёгкие – х-х… х-х… х-х… В глазах темно, в голове разноцветные круги, в мозгу – ни мысли…
Кто-то дёргает Шестакова за рукав. Сменщик. Что-то гудит, как слон в хобот. Шестаков непонимающе замер. Сменщин возмущённо кричит, показывает в ту сторону, откуда Шестаков пришёл. Ага, пора уходить.
Дороги назад он не помнил. Кажется, едва не сломал шею, когда почти упал с лестницы. Сорвал с себя респиратор и обессилено привалился к стене.
Руки тряслись, как в лихорадке.
- ...Лейтенант, бахилы! Снимай бахилы, слышь, лейтенант!
Шестаков бессмысленно пялится в открытый рот бойца и ничего не понимает.
Поняв, что лейтенант его не понимает, боец молча стягивает с него бахилы.
Кто-то протягивает Шестакову «Приму».
В голову начали проскальзывать звуки.
Покурив и очухавшись до вменяемого состояния, Шестаков снял латы и побрёл по лестнице вниз. Всё, он отстрелялся по полной. Можно проситься домой. «Рейганов» теперь под завязку.
В полутьме лестницы ему мерещилась нескончаемая цепь теней в пропитках, безропотно-медленно поднимающихся на заклание. Тяжело пахло табачным дымом, пропиткой, потом и страхом.
Кто сказал, что дорога в ад ведёт вниз?!
=7=
Перед научной группой полковника Казыдуба поставили задачу провести разведку крыши.
- Крыша очищена, - передали Казыдубу, - надо убедиться, что по ней можно ходить без средств защиты и долго.
- Полезем на крышу? – спросил полковника капитан Балашов.
- Радиометр план покажет, - скептически хмыкнул полковник.
Высунулись из чердачного помещения… и засунулись обратно. Радиометр показывал такие цифры, что не только долго, а и коротко на крышу высовываться опасно.
- И как теперь? – озабоченно засомневался старший лейтенант Чентемиров. – Что-то не хочется мне лезть на крышу.
- Кто ж тебя гонит, - усмехнулся Казыдуб. - Измерь толщину бетонных плит перекрытия в люке, рассчитай коэффициент ослабления. И гуляй по чердаку, меряй радиацию над головой.
Меньше чем за час исследователи составили подробную схему показаний прибора на всей территории чердачного помещения и отправились в лабораторию для окончательных расчётов.
- Ни-чер-та себе! – удивился лейтенант Чентемиров. – Вот это цифры!
- Да уж, - согласился капитан Балашов.
Уровень радиации на крыше превышал две тысячи рентген в час.
- Вот так вот, - вздохнул полковник. - Десятки тонн высокорадиоактивных отходов сброшены с крыши, а результат от «героической» операции – нуль. А ведь все, кто участвовал в зачистке крыши, получили запредельные дозы облучения!
О результатах разведки полковник Казыдуб доложил на заседании Правительственной комиссии. Заседанием руководил Щербина.
- Представленные сведения не соответствуют действительности, - проговорил Щербина, тяжело взглянув на полковника. - У меня есть акт завершения дезактивационных работ на крыше. Его подписал генерал Тараканов. В акте указано, что уровней радиации, превышающих сто рентген в час, на крыше нет. Вы лично лазили на крышу и проверяли уровень радиации?
Не глядя на полковника, Щербина повернул лицо в его сторону.
- Нет, мы не выходили на крышу. Мы промерили уровень радиации на чердаке, рассчитали коэффициент ослабления…
- Мне кажется, полковник Казыдуб отнёсся к выполнению своих обязанностей халатно, - жестом прервал полковника Щербина, - что лично я расцениваю, как самый настоящий саботаж. Разобраться в сложившейся ситуации поручаю академику Легасову и начальнику научного центра министерства обороны генерал-майору Ильину Льву Николаевичу.
- Борис Евдокимович, - попытался оправдаться полковник Казыдуб. – Расчёты правильные…
- Если результаты вашей разведки не подтвердятся, я лично обещаю вам достойное наказание, - угрожающим тоном прервал полковника Щербина.
Создали новую комиссию, в состав которой вошли сотрудники Курчатовского института и военного научного центра.
- В намеченных точках, - генерал-майор Ильин развернул перед полковником Казыдубом план крыши, - ваши люди разложат двухметровые металлические трубки с привязанными к ним на концах и в середине дозиметрами. Через час собираем дозиметры и отправляем их в лабораторию для снятия показаний. На одну пробежку по крыше каждому участнику отводится по две удочки и одной минуте времени. Хронометрированием займусь я сам. Бегать по двое, чтобы не мешать друг другу.
Первыми побежали полковник Казыдуб и капитан Фролов. Облачились в резиновые «скафандры», в респираторы, накинули свинцовые «пелеринки». Капитан выскочил на крышу вслед за полковником, но, вместо того, чтобы за огромной вентиляционной надстройкой свернуть направо, помчался в другую сторону. Наблюдатели криками подправили капитана в нужном направлении.
Все «удочки» были разложены правильно и без задержки.
Через час каждый сбегал за своей «удочкой». Сбор «удочек» прошёл легче, потому что каждый знал, где его инструмент лежит.
Генерал-майор отправился в лабораторию, чтобы узнать результаты измерений, а полковник Казыдуб и его команда остались в чердачном помещении ждать результатов.
Минут через тридцать генерал вернулся.
- Ну что, полковник, придётся ещё раз сбегать на крышу, - весело проговорил он. – Час – слишком большая экспозиция, все приборы зашкалили, - пояснил он. И, довольно хлопнув полковника по плечу, закончил: - Похоже, ты прав, а те, кто «сдавали» крышу после зачистки, не правы.
Генерал задумал, а затем как-то весело покрутил головой и выдал:
- Что творится, а? Второй месяц, а для ликвидации аварии практически ничего не сделано! А войска идут, идут…
От таких заявлений настроение у исследователей качнулось не в ту сторону.
Повторный «заброс удочек» подтвердил, что очистка крыши ожидаемого результата не принесла, и по-прежнему на неё можно выходить лишь на очень ограниченное время.
***
Секретное ведомственное распоряжение начальника 3-го управления Минздрава СССР К. Шульженко, У-2617 от 27 июня 1986 г., «Об усилении режима секретности при выполнении работ по ликвидации последствий аварии на ЧАЭС»:
…
4. Засекретить сведения об аварии.
…
8. Засекретить сведения о результатах лечения.
9. Засекретить сведения о степени радиоактивного поражения персонала, участвовавшего в ликвидации последствий аварии на ЧАЭС…
***
«Разъяснение центральной военно-врачебной комиссии МО СССР» от 8.7.1987 года. № 205»:
«...Наличие острых соматических расстройств, а также признаков обострения хронических заболеваний у лиц, привлекавшихся к ликвидации последствий аварии и не имеющих ОЛБ, не должно ставиться в причинную связь с воздействием ионизирующего облучения. При составлении свидетельств о болезни лиц, ранее привлекаемых к работам на ЧАЭС и не перенесшим ОЛБ, ...не отражать факт привлечения к указанным работам и суммарную дозу облучения, не достигшую лучевой болезни... .
Начальник 10-й ВКК полковник медицинской службы Бакшутов.»
***
Из «Перечня сведений по вопросам аварии, которые не подлежат опубликованию в открытой печати...», утверждённого 29.2.1988 г. за № 514 правительственной комиссией, возглавляемой Б.Е. Щербиной:
«Засекретить сведения об уровнях радиационной загрязнённости по отдельным населённым пунктам, превышающим допустимый уровень, и сведения о показателях ухудшения физической работоспособности, потери профессиональных навыков эксплуатационного персонала, работающего в особых условиях на ЧАЭС, или лиц, привлечённых к работам по ликвидации последствий аварии».
***
Обычно катастрофа порождает хаос.
Начало борьбы с чернобыльской аварией было хаотично. Ликвидация последствий аварии, начавшаяся в хаосе, породила катастрофу.
Первыми к реактору с земли и с воздуха пошли радиационные разведчики. Радиометры выявляли такую страшную радиацию, в какой человеку вообще нельзя находиться.
Следом послали ликвидаторов. Люди защищались от радиации «лепестком» – тоненькой маской из спецткани, закрывающей лицо. После того как ликвидатор проходил по заражённой территории, «лепесток» положено выбрасывать. Ликвидаторы носили их по нескольку дней. Из-за высокой концентрации радиоактивного йода в воздухе «лепестки» окрашивались дыханием в рыжий цвет. О том, что таким образом они зарабатывают рак гортани, ликвидаторы не знали.
Туда, где находиться нельзя вообще, где уровень радиации, образно выражаясь, был соизмерим с уровнем радиации нутра ядерной печки, шли люди, облачённые в самодельные «латы» из свинцовых листов. За секунды пребывания в зоне получали такое облучение, что понятие «быть здоровым» для них теряло смысл на всю оставшуюся жизнь.
Казалось, катастрофе нет конца. Ломалось всё, что хоть как-то было связано с работой электрический цепей, а тем более – с электроникой. Радиация путала электроцепи и разрушала электронику.
К аварийным работам привлекли сотни тысяч резервистов. Чтобы обосновать их нахождение в зоне аварии, всех загружали работой. И многое делалось не от необходимости, а потому, что наличие огромного числа работников давало возможность выполнять любые малоэффективные работы.
Чрезмерно высокие темпы работ в Зоне и привлечение к ним тысяч непрофессионалов увеличивали реальный ущерб от аварии.
На каждый с фантастическим трудом проложенный бетоновод находился свой заблудившийся ИМР (инженерная машина разграждения на базе танка), топтавший результаты героических усилий. Грузовики бились ежедневно. Даже вертолёты падали.
На площадке у АЭС столкнулись бензовоз и «МАЗ». Водители – молодые солдаты, лихие и неуступчивые. У некоторых водительский стаж – время службы в армии. Обе машины загорелись. Водители выскочили из кабин - хорошо, в машинах были огнетушители. Пожар затушили.
А до этого на трассе в автобус с сотрудниками милиции врезался КрАЗ-трубовоз. Погибли люди. О них напишут: «При исполнении обязанностей…»
В критические моменты самые нужные службы оказывались недоступными. О работающей рации или даже о телефоне мечтали, как о чуде.
Но каждый стремился на помощь каждому – такая сплоченность и взаимовыручка бывает только как результат сопричастности к большому, опасному и безнадежному делу.
15. Спите спокойно!
=1=
Никто не понимал, что случилось и что происходит, вот что самое страшное. Кто-то сказал, что Солнце упало на Землю. И люди верили!
Хиросима выглядела безмолвным кладбищем только на фотографиях. Не весь город погиб мгновенно. Те, кто мог идти или хотя бы ползти, чего-то искали. Одни - глоток воды, еду, лекарство, врача. Другие - жалкие остатки своего имущества. Третьи - останки близких.
Не всех мужчин, женщин, стариков и детей быстрая смерть избавила от ужасных страданий. Радиоактивная пыль и пепел оседали на сожжённые, но ещё живые тела мучившихся в предсмертной агонии существ, которые совсем недавно были людьми. Долгими были те мучения. Над развалинами разносились потрясающие крики жертв, которым ничто не могло помочь. Крики десятков тысяч обречённых и отчаявшихся. Развалины пропитал удушающий, тошнотный запах обгорелых живых и разлагающихся трупов.
- Солнце уже зашло, когда мы достигли Хиросимы, - вспоминал Масатака Окумия, видевший город с самолёта, - но даже теперь, на второй день, город излучал нагоняющий ужас свет. От горевших развалин исходило кроваво-красное сверкающее сияние...
Слово «разрушение» не передавало действительной картины. Город выглядел так, будто его раздавила нога великана.
Прошло три, пять дней, прошла неделя. Люди приходили в себя. На перилах мостов появились тысячи объявлений, сообщавших о том, кто где находится и как с ними связаться. Перед объявлениями толпились оставшиеся в живых жители.
«Коносукэ, приходи к тёте в Гион. Отец».
«Мама, папа! Сообщите, где вы находитесь. Маюми. Я живу в Хапукаити, Сакуро, спросите господина Абэ».
«Дедушка, бабушка и Эмико пропали без вести. Сёдзи и Нацуё! Приходите к господину Токуро Ида в Окава-тё. Ясуока».
«Яэко! По возвращении в Футю мы остановились у Михара. Отец».
У Юрико Куроки один ребенок в момент взрыва был на занятиях. Он погиб вместе со всеми школьниками.
Юрико ходила туда.
В школе лежало много обугленных детских черепов. Юрико взяла один, чтобы похоронить. Неважно, кто это был. Юрико хоронила его как своего ребёнка.
У второго дёсны стали фиолетовыми, изъязвились, закровоточили. Сильно болело горло, поднялся жар, открылась неукротимая рвота. Он умер через два месяца.
=2=
В этом кафе, что стоит на улице, ведущей к центру города, можно поесть на деньги, а не на кредитную карточку. И выпивка не сильно дороже, чем в магазинах.
В одиннадцатом часу, едва заведение открылось, в зал вошли двое мужчин. Оба чуть старше пятидесяти. Грузноватые, со словно бы припухшими, «послепраздничными», но тщательно выбритыми лицами. Одеты в потёртые джинсы и простенькие клетчатые рубашки. Чисто выстиранные, кстати сказать. Теперешний «средний класс» называет таких «мужичками». У одного в руках начатая полуторалитровая бутылка минеральной воды. У другого сумка из чёрного кожзаменителя через плечо.
Мужчины радостно похлопывали друг друга по плечам, приговаривали: «Да-а… Вот, понимаешь…» и прочие ничего не говорящие посторонним бессвязные слова и междометия, но так много значащие для встретившихся после долгой разлуки друзей.
Мужчины сели за столик в углу зала, видимо, желая, чтобы никто им не мешал.
- Полтора десятка лет прошло, Серёга! – то ли восторгаясь, то ли радостно ужасаясь, тихо воскликнул один, накрыв лежащую на столике ладонь друга.
- Пятнадцать лет, Витя, как мы расстались, - подтвердил друг. – И двадцать лет, как познакомились.
Он грустно покрутил головой и добавил…
- Да-а… Жизнь ты наша… Героически доисторическая!
Прикрыл глаза, пряча влажный блеск, торопливо достал из сумки бутылку с минералкой, открутил пробку, хлебнул воды.
- Ты тоже? – сочувственно кивнув на бутылку Виктор.
- Все мы… этим меченые, - грустно посмотрел на бутылку Сергей. - Ну, давай выпьем за наше славное прошлое, - он протянул бутылку с водой в сторону друга.
- Давай. За двадцать шестое апреля.
Друзья соприкоснулись бутылками, выпили по паре глотков.
- Приносить с собой и распивать напитки запрещено, - громко и недовольно заметил от стойки бармен, молодой парень в белой рубашке с бабочкой.
- Это простая вода, - отсалютовал бутылкой в сторону бармена и громко пояснил Виктор.
- Знаем мы вашу воду, - пробурчал бармен. И совсем тихо, себе: - Вытаскивай потом вас из-под столиков за ноги!
- У тебя что, на самом деле простая вода? – недоверчиво спросил Виктора Сергей.
- На благородную минералку денег не хватает, - грустно вздохнул и пожал плечами Виктор. – За день я таких выпиваю… А у меня семья!
Он безнадёжно махнул рукой, но, крякнув, встрепенулся и подвинул один из стоявших на столике бокалов в сторону друга:
- Ну, побалуй старика благородной водичкой.
- Побалую, если государство на праздник героев пайком облагодетельствует, - с серьёзными глазами усмехнулся Сергей.
Встретившись взглядами, мужчины рассмеялись, встречно хлопнули друг друга ладонями.
- Да-а-а… - задумчиво протянул Сергей.
- Да-а-а… - согласился Виктор. – У тебя медаль есть? – вдруг заинтересовался, испытывающе глянув на Сергея.
- Есть, - пренебрежительно кивнул Сергей.
- Герои… Не признанные народом, брошенные государством герои, - утверждающе покивал головой и сожалеюще покривил губы Виктор. Затем всплеснул руками, словно удивляясь: - Умру я, умрёшь ты - назовут нашими именами улицу, школу или воинскую часть. А на кой это нам после смерти? Помнишь песню о лётчиках: «А город подумал – ученья идут», - в полголоса пропел он. – Отвели падающий самолёт, чтобы в городе спокойно люди спали. Люди же весь день работали – имеют право на отдых! Мы помрём, и нам торжественно скажут: «Спите спокойно, герои!» Типа: нахлопотались, набегались, а теперь отдохните, заслужили…
- Да, гребли руками куски урана, чтобы народ мирно спал. А теперь, куда ни ткнись со своими проблемами и болячками: «Мы вас туда не посылали! Вы сами за большими деньгами ехали!»
Сергей сказал это тихо, как бы для себя. Он знал, что у Виктора те же обиды.
- Существуем на подачки государства, а оно ведёт себя как мошенник. Бросило нас, как сутенёр бросает вышедшую из тиража женщину, - согласился Виктор.
- В Туле шестьдесят чернобыльцев голодовку объявили. Государство мужикам деньги должно…
- У нас те же проблемы. С законами бардак, а мы свои «гробовые» взять не можем.
Мужчины нехотя перебрасывались словами. Нет, не жаловались они. Так, выговаривали негромко наболевшее.
- Лично я и не надеюсь получить. Разве государство отдаст нам эти деньги? Будут тянуть с выплатой, пока не перемрём. Немного уж осталось, - вздохнул Сергей. – Детей только жалко, помогать бы им ещё и помогать… На ноги не стали.
- Да, немного, - как-то обыденно согласился Виктор. - Ты знаешь, не то давит, что на лекарства денег нет, а то, что политики трезвонят, что льготы нам, доплаты разные… И – не дают!
- В Питере Сергей Кулиш голодал три недели. Врачи еле спасли.
- Акт отчаяния, - слегка покривил щеку и безнадёжно шевельнул рукой Виктор. - У меня сосед… Лет на десять моложе меня. Вы там, говорит, водку пили, а теперь льгот требуете…
- Всяко было. И пили, - рассердился Сергей. - А зачем пили? Радиацию заливали! Никто ж не знал, чем от радиации спасаться! Ни костюмов защитных, ни… Вот и спасались водкой. А водка, оказывается, от радиации такое же спасение, как… сетка от дождя.
- Да что костюмы – противогазов не было! Белья на сменку не хватало! – взъярился Виктор.
- Начальство на бумаге к атомной войне готовилось, а как защититься от обычной радиации – не знали. Услышали, что водка спасает - в первый же день после аварии на станцию завезли пиво и водку. Не противогазы и костюмы, а водку! Потом спирт привезли. Первого мая кого ни встречу - пьяные. – Сергей отвинтил с «минералки» пробку, хлебнул воды, снова завинтил. - Не помогла водка. Всю слизистую радиация загубила. Три раза дыхнёшь – и во рту сохнет. Без бутылки из дома отлучиться нельзя.
- Все мы там крупно пили, - согласился Виктор. – И работяги, и учителя, и инженеры... Русские, белорусы, казахи, украинцы. Расслаблялись. Кто затоскует, вспомнит о жене, о детях, о «гражданской» работе расскажет. Кто начальство обматерит, душу облегчит. Ну, а как примут изрядно, на политику и философию переходят. Разговоры о судьбе страны, споры о Брежневе-Горбачеве, о Ленине-Сталине… Великая мы держава или нет, победим или не победим американцев… Кто одержит верх в космосе… И так до хрипоты, до утра. А о том, что дозиметров нет, что не дают таблеток от радиации, что нет стиральных машин, чтобы спецовки стирать каждый день, а не два раза в месяц – о таких мелочах вспоминали в последнюю очередь. Так уж мы устроены. Всё о великом…
- Да-а… - погрузился в воспоминания Сергей. - Водка стоила - не укупишь. Всё равно доставали! В деревнях выпили всё: и самогон, и лосьон. Лаки чем-то осаждали, аэрозоли сквозь воду прогоняли... Всё было заражённое – кроме спиртного!
- На столе - трёхлитровая банка с самогоном или сетка с одеколоном «Шипр»... И разговоры, разговоры.
- Да, философские разговоры... Я помню, как дискутировали о судьбах русской культуры, о её тяге к трагическому. Без тени смерти, мол, ничего нельзя понять. Только на почве русской культуры и можно осмыслить катастрофу...
- Вот и осмысливаем. Над всеми нынче та тень. И с каждым днём всё гуще.
- Да… В каждой деревне, у каждого подъезда у нас свой Аристотель. Я вот с Брянщины. У нас сидит, понимаешь, старик на пороге, дом покосился, скоро развалится, а он о переустройстве мира философствует.
- В любой заводской курилке, в любом пивбаре в то время философов было - пруд пруди. Об аварии спорили, в груди кулаками били. А мы не спорили, мы под реактором землю копали...
- Да-а… Как мы копали! – восхитился Виктор. И тут же удивился: - А зачем? Безумство какое-то… Я в дневнике тогда записал… В первые же дни понял... Я понял, как легко стать землей...
Друзья надолго замолчали.
Пропустив впереди себя двух немолодых женщин, в зал вошёл пожилой, невысокий и полный мужчина. Оглядел пустой зал, увидел Сергея и Виктора, на мгновение задержался взглядом на бутылках воды, грустно и сдержанно улыбнулся. Взяв под руки женщин, направился к столику.
- Здорово, братки, - сказал негромко, остановившись у столика. – Я не должен ошибиться… По-моему, вы из наших… Из Чернобыльских.
- Здорово, - кивнул головой Виктор, протягивая мужчине руку и представляясь. – Садитесь. Мы своих и в Греции узнаем.
- Колямин Юрий, - представился мужчина, пожимая руки Виктору и Сергею. – А это Ирина и Людмила. Мы с Людмилой там были, а Ирина… - Юрий на миг замялся, - жена… нашего парня.
Прикоснувшись к спинам, Юрий направил женщин к стульям.
«Какие они всё-таки старые, наши женщины! – грустно подумал Сергей, мельком взглянув на пришедших. А ведь едва за сорок им! По телевизору, вон, показывают, певичкам по пятьдесят, а они любую молодуху за пояс заткнут! А наши… Им бы жить, радоваться жизни! За то, что эти женщины сделали и перенесли, государство должно обеспечивать их с ног до головы! А им не то что на салоны красоты, на валерьянку, небось, денег не хватает! Людмила покрепче, хоть и с нами была. А Ирина – маленькая, как девочка-старушка, сгорбленная какая-то, словно горем убитая… Так ведь сказал же Юрий – жена нашего. Был, значит, наш. А теперь богов».
- Вообще-то у нас завтракают и обедают, а не греются, - недовольно подал голос бармен, заметив, что клиенты не торопятся делать заказ.
- Давайте пива закажем, что-ли, - предложил Сергей. – Не отвяжется ведь.
Виктор встал.
- Тебе какого? – спросил у Сергея. - Светлого или тёмного? Покрепче или как?
- Светлого. Самого малоалкогольного. «Жигулёвского», если есть. Со студенчества «Жигулёвское» люблю.
- Мне тоже, - кивнул Юрий. – Тоник будете? – спросил женщин. – Или тоже пива?
Людмила вопросительно глянула на Ирину:
- Тоник будешь?
Ирина поморщилась, отрицательно качнула головой.
- Женщинам газировки, - решил Сергей.
Виктор направился к стойке.
В дверь кафе вошёл представительный мужчина в костюме, следом такого же возраста женщина, одетая довольно просто. Мужчина остановился и, подбоченившись, с улыбкой уставился на Виктора. Виктор тоже остановился. Понимая, что они должны быть знакомы, раз на него так смотрят, стал напряжённо вспоминать. В памяти, вроде бы, прояснялись давнишние образы. Брови Виктора полезли вверх, он удивлённо протянул руки к пришедшему мужчине:
- Женька?
- Ну! – радостно воскликнул мужчина и распахнул руки для объятий.
- Женька, чёрт! Забурел!
- Здорово, Витёк!
Пообнимавшись, мужчины отстранились и с любовью оглядели друг друга ещё раз.
- Забурел, Женька! Забурел…
- Да, вот… А её ты не узнал, что ли? - Женька отодвинулся в сторону, уступая место женщине. - Это же Наташа!
- Здравствуй, Наташ, - справившись с секундным удивлением, Виктор тронул женщину за плечи. Они соприкоснулись щеками.
- Здравствуй, Вить, - смущённо отстранилась Наташа. – Сильно я постарела?
- Все мы постарели, - уклончиво ответил Виктор. – Идите, там Сергей, ещё наши пришли. А я пивка возьму, да газировки женщинам.
- Позволь… - Женька хозяйски повернулся к стойке. – Я сегодня угощаю. Так, - обратился он к бармену. – Что у тебя из качественного пива?
- Ребята «Жигулёвского» хотели. По-студенчески.
- «Жигулёвского» поприличнее, - тут же согласился Женька, - воды самой хорошей, салатиков там, конфет приличных сообрази. И чтобы всё качественно!
- Сколько? – бармен из-под полуопущенных век лениво посмотрел на непрезентабельно одетых Виктора и Наташу.
- Сколько нужно! – одёрнул бармена Женька. – Обеспечивай по мере надобности. И чтобы без напоминания.
Прошли к столику, кивнули женщинам. Женька подал руку Юрию, обнялся с Сергеем. Сергей пожал руку Наташе.
- Садись, Наташ, - он подвинул стул.
Официант принёс пиво, воду, тарелки с салатами, конфеты.
- А ещё кто из наших придёт? – спросила Наташа, устраиваясь за столиком.
- Придут, - убеждённо кивнул Виктор. – Я многим звонил. Должны прийти.
- Я тоже пригласил кое-кого. С кем-то вы не знакомы, но они тоже там были. Свои парни. Ну, ладно, ребята! – Женька хлопнул в ладоши и потёр руки, словно приступая к шикарному пиршеству. – Давайте выпьем нашего, лечебного! За встречу и прочее…
Он повернулся к стойке и попросил бармена:
- Принеси-ка нам три бутылочки «Каберне»!
- «Каберне» не держим! – пренебрежительно подал голос от стойки бармен. – К нам ходят обедать и водочки выпить! Или пива в большом количестве.
- Забодал уже, - вздохнул Сергей.
- Ладно, проведу воспитательную беседу с пацаном, - усмехнулся Женька.
Он подошёл к стойке, привычным движением сел на высокий табурет. Посидел, набычившись, глядя в стойку и ковыряя пальцем что-то на её поверхности. Взглянул исподлобья на бармена, спросил:
- Знаешь, какой сегодня день?
- Среда утром была, - безразлично пожал плечом бармен, но тут же с опаской засомневался: - Или праздник какой профессиональный?
- Праздник не праздник, но день памятный для всей страны. А может и для всего мира.
- Ну-у… Тогда… День парижской коммуны какой-нибудь.
- Эх ты… «Коммунар»… - Женька ещё больше запрезирал молодого бармена. - День Чернобыльской аварии! – сказал со вздохом и спросил, не надеясь на положительный ответ: - Слышал про такую? Двадцать шестого апреля девятьсот восемьдесят шестого года случилась.
- Слышал… Вроде… - неуверенно проговорил бармен. – Какой же это праздник? Авария… Праздник, это когда… герои.
- Герои… Тебе сколько лет?
- Ну… Двадцать три, - с вызовом сообщил бармен.
- Праздник – для нас, что мы живы, что встретились. А авария – для тех, кого мы спасли. Когда мы там атомное дерьмо руками гребли, нам было как тебе, - задумчиво покивал головой Женька. – Кому-то чуть больше. И нам в твоём возрасте медали давали за героический труд. А ты, - Женька брезгливо скривился и вяло шевельнул рукой, - в те дни даже писать в горшок прицельно не умел.
- Я предпочитаю, чтобы мне давали не медали, а хорошую зарплату и премии почаще, - усмехнулся бармен.
Женька презрительно покосился на бармена.
- Время у нас такое, негероическое, - сожалеющее развёл руками бармен.
- Мой отец защищал Москву в сорок втором, - полуприкрыв глаза, словно вспоминая давнее, неторопливо парировал скепсис бармена Женька. - Ему тоже было примерно как тебе. То, что участвовал в великом событии, он понял через десятки лет. Из книг, из фильмов. А сам вспоминал: «Сидел в окопе. Стрелял. Взрывом засыпало. Полумертвого санитары выволокли».
- Ну… То ж война была. Мировая.
- Какая мировая?! – вдруг разъярился Женька. – Изгадили историю, либералы сраные… Это наша была война, советская! Великая и Отечественная! И Чернобыль был войной! И эти парни и девчонки…
Бармен скептически покосился на грузных «парней» и «девчонок».
- Да, тогда они были парнями, такими, как ты, - как-то устало сник Женька. - И девчонками. Красивыми девчонками! Так вот, двадцать лет назад эти ребята спасли твоих отца и мать от радиации. Всю страну спасли от радиоактивного заражения. Своими телами заткнули реактор, своими руками сгребали куски урана, чтобы такие, как ты рождались не двухголовыми уродами… И росли нормальными пацанами…
Женька до дрожи сжал кулак, перетерпел внутреннюю боль. Попросил в полголоса:
- Давай-ка, мальчик, выставь отцам-спасителям лечебного «Каберне». Говорят, оно из организма радиацию выводит. А водку мы не пьём. Здоровье не позволяет.
- Я же говорю, нет «Каберне».
- Ну так достань, чёрт побери! – Женька «по-Шараповски» пальцем указал бармену упрямую траекторию вниз, к крышке стойки. - Позвони своему хозяйчику, пусть подсуетится для клиентов! Предприниматель он, чёрт возьми, или нет?
- У меня хозяйка.
- Какая мне хрен разница! В общем так, парень! Вот тебе тонну дерева, - Женька выложил на стол нераспечатанную пачку денег, - хочешь, сам сбегай, хочешь, кого пошли. Но через короткое время «Каберне» должно стоять у нас на столе. А вообще, мы предполагаем выпить бутылочек десять-пятнадцать. Так что, подсуетись.
- Где ж я возьму?
- А вот это твои проблемы. И твоей хозяйки. Клиент заказывает – вы исполняете. А не сможете, я по телефону сделаю заказ, нам привезут и «Каберне», и закусь… Тебе останется только мусор убирать за нами. И никакой выручки. Давай, парень, работай!
Женька посмотрел на часы и предупредил:
- Двадцать минут на суету. Если к одиннадцати не накроешь стол с «Каберне», обещаю неприятности в карьере.
- Если такой крутой, вёл бы своих в ресторан, - огрызнулся бармен.
Слезший было с табурета Женька снова повернулся к стойке.
- Во-первых, не «ты», а «вы». Потому что я твой клиент. Это я тебе как бизнесмен говорю. А во-вторых, опять же «вы», потому что я тебе, сопливому, в отцы гожусь. А в третьих, не хочу своих ребят смущать – не привыкли они по ресторациям шмоняться. Не в своей тарелке они себя там чувствуют. И последнее. Ты начинаешь раздражать бестолковостью. Привыкай, сынок, учиться жизни с первого раза. Дальше будет просто: я говорю - ты делаешь. И без идиотских комментариев.
Женька вернулся к своим.
=3=
Друзья называли Клода Изерли «Покер фэйс» - человек с лицом игрока в покер. В самых драматических ситуациях Изерли сохранял спокойствие, и лицо его оставалось неподвижным. Благодаря железным нервам, он стал одним из лучших в американской авиации второй мировой войны. Он сохранял спокойствие и шестого августа сорок пятого года, когда провёл над Хиросимой последнюю воздушную рекогносцировку и навёл на цель самолет, несущий атомную бомбу. Он оставался невозмутим, когда под крыльями его самолета над Хиросимой вспыхнул ослепительный огненный шар и город накрыла фиолетовая атомная туча.
В сорок седьмом году Изерли вернулся на родину. Его ждали слава, обеспеченность, семейный уют, покой. Его чествовали на банкетах, засыпали подарками. О нём сняли фильм «Герой Хиросимы».
Но что-то сломалось в герое. Майор Изерли, отличный командир с крепкими нервами, выполнивший сотню боевых вылетов над Германией, превращался в нервозную развалину.
Изерли стал собирать публикации о погибшем городе и фотоснимки людей с обожжёнными лицами, свидетельства очевидцев о том, что после взрыва в кипящей реке плавали трупы детей. Собирал документы о том, что спустя пять лет после взрыва атомной бомбы тысячи японских матерей рожали мёртвых детей, детей без глаз, с волчьей пастью, с руками, похожими на крылья летучих мышей. Когда Изерли слышал слово «Хиросима», он оборачивался, словно его окликали по имени. По ночам его преследовали кошмары. По ночам его сознание накрывала фиолетово-зелёная вспышка атомного взрыва.
В пятидесятом году, услышав заявление Трумэна о ведущихся в США работах по созданию водородной бомбы, Изерли пытался покончить с собой. За навязчивые попытки добиться суда над собой как над убийцей, за попытку самоубийства майора Изерли демобилизовали и направили в военный госпиталь для нервнобольных.
Отсутствующим взглядом он часами смотрел на небо. Услышав гул моторов, вскакивал и убегал с криком:
- Они идут! Они сбрасывают бомбы!
Это была мания преследования.
Лечение не помогало. Невозможно вылечить от разболевшейся совести.
Мучимый раскаянием, Изерли не вынес бремени звания национального героя. И национальный герой стал превращаться в преступника. Изерли совершал подлоги, кражи со взломом, вооруженные ограбления. Деньги отсылал на Хиросимский почтамт для детей убитого города. Он никогда не бегал от полиции.
Парадокс состоял в том, что ненормальными были признаны те поступки и реакции Изерли, которые, с точки зрения разума, понятий о справедливости, человечности и совести, можно расценить единственно правильными и естественными. Ненормальным было общество, не понимавшее и не хотевшее признать правоту Изерли.
Изерли стал пацифистом. Он боролся за то, чтобы ужас Хиросимы никогда не повторился. Он выступал против правительства, превратившего его в убийцу сотен тысяч людей. Герой Хиросимы превратился в опасного для государства человека.
Однажды ночью Изерли увезли в психиатрическую больницу Сент-Инносенс в штате Нью-Йорк. Там на него надели ручные кандалы.
- Мы вынуждены это сделать, чтобы он не выцарапал себе глаза, - пожав, плечами, объяснил смотритель.
Позже Изерли перевели в психиатрическую больницу Вако в штате Техас. Здесь он стал номером А-29465. Здесь провёл остаток жизни. Его заболевание получило название «комплекс Изерли». Им страдают люди, применившие оружие массового поражения.
=4=
- Пустые деревни... – рассказывал Сергей. - Только куры и кошки. Зайдешь в сарай, полно яиц. Солдаты, бравые ребяты, курицу словят, на костре зажарят. Самогон доставали в «живых» деревнях. Каждый день в палатке хором уговаривали трехлитровую бутыль «горылки»...
- Кто в шахматы играет, кто на гитаре… - негромко добавил Виктор.
- Человек ко всему привыкает, - согласно качнул головой Колямин.
- Один напьется - и в кровать, другому кричать охота, - продолжил Сергей. - Или драться схватятся. Двое сели пьяные за руль, разбились. Автогеном машину резали, доставали из расплющенного железа.
- А мы в зону первый раз прилетели на вертолете, - опять вступил в разговор Юрий. - Экипировка по инструкции: нижнего белья нет, комбинезон из хэбе, как у повара, поверх защитная пленка, рукавицы, марлевая повязка. Приборами и аппаратурой обвешаны. Спускаемся с неба возле деревни, а там ребятишки без штанов, голыми попами в песке сидят... Смотрят на нас, как на пришельцев.
- А по телевизору что показывали? – возмутился Виктор. - Бабка надоила молока, налила в банку, репортёр подходит с военным дозиметром, водит по банке... Видите, мол, совершенная норма. В реке люди купаются, загорают... На заднем плане реактор дымится. Диктор бодрым голосом: «Западные голоса сеют панику, распространяют клевету об аварии. А у нас всё нормально!» И снова дозиметрист свою палку то в тарелку ухи суёт, то к пирожкам прикладывает.
- Был однажды спецзаказ, - сев за стол, встрял в разговор Женька. - Срочно помыть дом в пустой деревне. «Зачем?» – спрашиваем. «Завтра там будут играть свадьбу». Облили из шлангов крышу, деревья, соскребли землю. Скосили картофельную ботву в огороде, траву во дворе. Пустырь, в общем, сделали. Привезли жениха и невесту, автобус с гостями, с музыкой... Пропаганда!
- Понимаете, мужики… - защитил телевидение Колямин. - Я телеоператором тогда работал.
- Телевизионщиком? – удивлённо, с долей пренебрежения переспросил Сергей.
- Телевизионщиком, - подтвердил Юрий. – Мы ведь снимали то, что было на самом деле… Ну, за исключением редких «заказных» съёмок, наподобие этой свадьбы. Лазили и на крышу, и под реактор. Да только почти ничего не доходило до зрителя. Редакторы не пускали, цензура резала.
- Да уж, цензура тогда была, - согласился Женька.
- Зато сейчас аварии, убийства и катастрофы в телевизоре без цензуры не переводятся, - усмехнулась Наташа.
- Мы с группой на станцию прибыли двадцать пятого мая, - продолжил Юрий. - Планировали снять развал четвертого блока. Долго искали, с кем поехать на станцию. Нужна была «грязная» машина. Один парень согласился отвезти. Пошёл в гараж, вывел поливалку. Разваленную, страшную, но на ходу. Мы с Пашей Власовым, с журналистом, сели. Надели «лепестки». Едем к станции. Парень спрашивает: «У вас есть какое-нибудь разрешение?» А мы без понятия, что нужны разрешения. «Хоть что-нибудь?» Ни малейшей бумажки с местной печатью. «Ну, тогда я вас повезу со стороны монтажного района, там бумаги не спрашивают».
И вот мы едем на этой развалюхе. Справа лес какого-то непонятного цвета. «Вот здесь проскочим», - говорит парень и сворачивает по просёлку в лес.
Едем, и как-то неуютно становится. Я говорю: «Ребята… а какого цвета этот лес?» Словно очнулись все, озираемся. Картинка совершенно фантастическая. Сосны не осенние, не от жары сгоревшие. Хвоя, вроде, живая, но какого-то жуткого жёлтого оттенка, сверху донизу. Деревья не из нашего мира. Неестественное ощущение, фантастическое. И не то чтобы страшно - нет. Противно. В общем, перепутал наш водила поворот и заехал в «Рыжий лес». Развернулись мы и, что есть сил у развалюшки, прочь.
Проезжаем бетонный завод, приближаемся к АЭС. Видим, недалеко бульдозеры работают. Прекрасные кадры! Я высовываюсь с камерой из окна. Давай поближе! Парень подъезжает к бульдозерам. А кабины-то пустые!
Юрии выпучил глаза и схватился за голову, словно испугался прямо здесь, за столом.
- Ребята, говорю, куда мы заехали? Они радиоуправляемые! Гони отсюда!
- Ну, когда по своей дури в радиацию залезешь, не так обидно. А нас на крышу подневольно гнали, - вздохнул Сергей.
- Везде мы были, - примиряюще махнул рукой Юрий. - И на крыше, и в тоннеле, что под реактор копали. Нас, телевизионщиков, в лицо знали, мы без пропусков везде ходили. Один раз, правда, - оператор оживился, - идём на съёмки, а часовой не пускает. У нас руководителем был Хем Салганик. Солидный мужик, седые усы, форма белая, как у начальства. Подходит важно к часовому и внятно, чтобы он понял: «Генерал Кузнецов...», а потом дикой сердитой скороговоркой, с «горящим взором»: «Далразрешениесниматьгденамнадо!» Солдат воспринял только первые слова, «генерал Кузнецов». О непонятой скороговорке переспрашивать побоялся. На всякий случай решил переложить ответственность за принятие решения на начальство: «Товарищ генерал, я не знаю, прапорщик даёт разрешение». Хем, сердито: «Где прапорщик?» Часовой звонит куда-то… «Тут генерал…» Даёт трубку Хему. Хем берёт трубку и снова: «Генерал Кузнецов... далразрешениесниматьгде… можно!» Прапорщик с перепугу уловил только про генерала Кузнецова и «можно». Извините, говорит, товарищ генерал. Дайте трубку караульному солдату. Так и прошли на объект.
Официант принёс три раскупоренные бутылки «Каберне» и фужеры.
Женька налил вина, встал:
- Давайте, ребята, выпьем за наших. За тех, кто был смелее нас и хватанул больше нас. И ушёл раньше нас.
Выпили, не чокнувшись. Помолчали.
Женщины шелестели конфетными бумажками, мужчины жевали бутерброды.
- Да, трагедию снимать запрещалось, снимали героизм! – нарушил молчание Сергей. – Но не чувствовали мы себя там героями. У меня было ощущение, что я член похоронной команды. Только хоронили мы не людей, а хаты, колодцы, деревья... Землю хоронили. Зелёный дёрн с травой, цветами, корнями. Поднимали и сворачивали большими рулонами. Как ковёр. Работа для сумасшедших. Лес хоронили. Деревья пилили по полтора метра, упаковывали в целлофан и заваливали в могильник. Я сначала думал, что могильник - какое-то сложное инженерное сооружение… Горой мусора оказалось то сооружение. После нас оставались фантастические горы мусора. Как на чужой планете. Потом их хотели обложить бетонными плитами, огородить колючей проволокой. Там оставляли самосвалы, уазики, краны, на которых работали. Радиоактивные. Не обложили, не огородили. Всё потом исчезло. Разворовали.
Сергей усмехнулся, покачал головой.
- Если бы мы там не пили по-чёрному, свихнулись бы. Утром надо бриться, а ты боишься глянуть в зеркало, увидеть лицо. Мысли в голове всякие... Мы ж там на чужой планете были! На враждебной! Грибы, яблоки, ягода – всё враждебное! Ночью не мог заснуть. Закрою глаза, а в темноте что-то чёрное ворочается... Пригляжусь, а это живые пласты земли, которые мы, как шкуру, сдираем с земли... С жуками, пауками, червяками... С букашками. С маленькими и большими, жёлтыми и чёрными букашками. И у каждой своя жизнь. Где-то читал, что животные - это отдельный народ. А я убивал их сотнями, тысячами. Рушил их дома. Живьём хоронил… Мы оставили после себя сотни километров ободранной, бесплодной земли. Деревни, леса, дороги, детские садики, колодцы - на ободранной земле... Ветер дует. Тучи плывут. Реактор не закрыт... Сняли слой, через неделю вернулись, а радиация пуще прежней, по новой землю надо ошкуривать. А шкурить уже нечего. Песок один... Но мы копали снова и снова...
Мало кто верил, что на эту ободранную землю вернутся люди... Мы меняли шифер, мыли дома. То, что тысячи людей делают бесполезную работу, понимали все. Но каждое утро мы вставали и снова её делали. Неграмотный дед встретит: «Кидайте, сынки, дурную работу. Садитесь за стол. Пообедайте с нами». Деревни выселены, но в некоторых оставались старики... Зайти в обычную хату и сесть пообедать... Сам ритуал... Полчаса нормальной человеческой жизни... А ведь есть там запрещалось. Но так хотелось посидеть за столом... В старой хате...
В кафе вошли ещё четверо мужчин. Оглядевшись, направились к чернобыльцам:
- Здорово, братки! Раз «Каберне» пьёте, значит наши. Кто теперь кроме нас лечебное вино пьёт?
- Садитесь, тут все свои, - на правах хозяина пригласил Женька.
Мужчины придвинули столики, расселись свободнее.
Женька махнул бармену. Официант принёс фужеры и вино, налил всем:
- Ну, а теперь… - Женька словно потерял мысль и остановился. – Я вдруг задумался, а как нам друг друга называть? Господами, как мода требует? Душа не приемлет. Не из господского мы теста. Товарищами? Конечно, все мы товарищи, породнённые одним делом. Но подпортила история это хорошее слово.
- Политики испоганили, - бросил кто-то реплику.
- Политики, - согласно кивнул Женька. – Наверное, мы с вами братья и сёстры. Кровные братья и сёстры. Мы с вами одной крови – облучённой. Этим и отличаемся от остальных. Этим и роднимся. За нас, братья и сёстры. За наше здоровье. За наше прошлое, за то, что мы есть, за то, чтобы подольше были!
Встав, все сдвинули фужеры над серединой стола.
- За нас!
- Всяко было, но нужное дело мы сделали!
- За наше здоровье и будущее!
Выпили. Лёгкое вино придало мыслям приятности, заставило ощутить лёгкость в немолодых и нездоровых телах. Лица у всех размягчились, в глазах появилась мечтательная грусть.
- А помните наш «кормоцех»? – с улыбкой спросила Наташа.
Гигантская столовая в цехе станции техобслуживания автомобилей одновременно кормила шестьсот человек. Ещё триста стояли в быстро продвигавшейся очереди. Вход в «кормоцех» охраняли дозиметристы и время от времени выгоняли разгильдяев, которые несли со стройплощадки радиационную грязь.
Потрясала чёрная одинаковость мужиков в бушлатах и комбинезонах, ватниках и спецовках, в чепчиках, «афганках» и беретах, молча уминающих обед. Потрясали не одинаковые костюмы, а одинаковые лица - серые от усталости и тревоги. И в этом угрюмом мире чернорабочих атомной аварии особенно трогательно выглядели разгоряченные лица девушек, работавших на кухне.
- Да, - улыбнулся Сергей. – Кормоцех забыть невозможно. Пошли мы как-то ужинать. Поздно было, столовские работницы уже спали. Но слова плохого не сказали, посадили за стол. Принесла женщина огромную тарелку мяса. Мы ей: «Спасибо, спасибо…». Обрадовались, что столько мяса принесла. Навалились, аж треск за ушами… А тут другая женщина несёт ещё две тарелки мяса! Оказывается, это каждому по тарелке мяса, и картошки вдобавок.
- Мало женщин среди ликвидаторов было, - заметил один из пришедших после всех мужчина. - В столовой только, да в прачечной.
- Не забуду женщин, которые стирали наше белье, - вздохнул и покачал головой его сосед. - Стирали вручную. Все женщины - пожилые. Руки в волдырях, струпьях... Бельё грязное, радиоактивное... «Хлопчики, берегите себя...», «Хлопчики, вы ж молодые... Не лезьте в радиацию!» Жалели нас и плакали...
- Однажды смотрю, - снова заговорил с улыбкой Сергей, - к колонке с водой подходит чернобыльский абориген в чёрном бесформенном комбинезоне, шапочке, респираторе, резиновых сапогах, с дозиметром на груди. Наклонился руки сполоснуть. И вдруг вижу - сквозь грубый маскарад проступают очертания женского тела! И движения мягкие, грациозные – женские! Вымыла руки, сбросила шапочку и респиратор - золотистые волосы разметались на ветру, засветились на солнце. Набрала в ладошку воды, отёрла лицо, обернулась, улыбнулась… Как прекрасна была та улыбка! Я тогда подумал: зачем ты сюда приехала, в эту грязь? Что привело тебя сюда? Профессиональный долг, авантюрная страсть к острым ощущениям, любовь?
- Сколько шестнадцатилетних девчонок отправили в зону! – посочувствовал Женька. - Отказавшихся исключали из комсомола.
- Без комсомола тогда - крест на карьере.
- Но работали на совесть, - утвердил Сергей. - И девчонки, и женщины…
- Да, тяжело нам было в зоне, - со вздохом подтвердила Людмила. - Женщин было очень мало. Одна на тысячу мужчин… Кошмар! Идешь по территории и опускаешь глаза. Частенько слышала: «Ах ты, такая сякая, приперлась сюда деньги зарабатывать этим местом!» И с матом на тебя. Другие с предложениями липли. Получат отказ – тоже матом!
- Чужая планета, - буркнул Сергей.
- Когда я приехала, мне начальник сразу сказал: определяйся с мужчиной, чтобы у тебя была «крыша». Я, говорю, работать приехала, а не мужиков ублажать. Сразу поняла, как на войне быть женщине без мужской «крыши».
- Я читала воспоминания медсестры, попавшей на афганскую войну, - тихо заговорила Ирина. – Ваше положение ведь мало отличалось от положения медсестёр в Афгане. Приехала та медсестра в часть, пришла с докладом к полковнику. Он ей соответствующее предложение. Она возмущается. На войну же приехала! Полковник без разговоров «спускает» медсестру на ранг ниже. Подходит к ней следующий, меньше званием, с таким же предложением, она и его посылает. Её передают дальше… В общем, дошла до лейтенанта. «Всё, - говорит лейтенант, - я последняя инстанция. Если ты и со мной не согласишься, пойдёшь жить в казарму. Живой оттуда не выйдешь». Я плакала, когда читала воспоминания той медсестры.
- Да, тяжело выжить женщине одной, да ещё в экстремальных условиях, - согласилась Людмила. – У нас приветствовались «вахтовые семьи». Иногда дезактивированный домик или отдельную комнату давали. Мужчины, чаще всего, были женатые, а женщины незамужние. Так жить было проще. Женщина ухаживала за мужчиной, он словно попадал из семьи в семью. Женщина была под защитой и при мужчине, который ей нравится. Быт налаживался.
Мужчины молчали, словно чувствуя вину.
- А таким «чудикам», как я, было очень тяжело, - со вздохом подвела итог Людмила. - Защиты никакой... Я приехала после операции, а моя комната в общежитии занята. Обратилась к начальнику, а он ухмыляется. Хотела быть независимой? Вот и решай проблемы сама.
Людмила как-то по-матерински обняла за плечи сидевшую рядом с ней маленькую Ирину, притянула к себе, поцеловала в висок. Ирина отрешённо улыбнулась. После фужера сухого вина она вдруг сильно захмелела. Так хмелеют давно не пившие спиртного уставшие физически или измотанные морально люди.
- Мне было шестнадцать лет, когда мы с Сашей познакомились, - очень тихо, словно для себя, начала рассказывать Ирина. Но все слушали её очень внимательно. Вообще, странно, наверное, было наблюдать за этой компанией: один говорит, остальные внимательно слушают. - Он старше меня на семь лет… был.
Все почувствовали это переболевшее, зажившее, и покрывшееся налётом святого «был».
- Два года встречались. Я нарочно опаздывала на свидания и проезжала мимо, чтобы увидеть его из окна троллейбуса и позавидовать себе: какой красивый парень меня ждет! Два года ничего не замечала, ни зимы, ни лета. Помню только его руки и нескончаемые поцелуи. Восемнадцать лет когда мне исполнилось, купили шампанского, пирожных… До утра сидели в парке, день рождения праздновали. Под звездами, под небом! Я ему тогда сказала: «Женись на мне. Я тебя так люблю!» Он засмеялся: «Ты ещё маленькая». А днём отнесли заявление в загс...
Ирина сдержанно улыбнулась и склонила голову, будто смущаясь радостной улыбки.
- Какая я была счастливая! Он уедет в командировку, а я часы считаю до встречи. Я физически без него не могла! Мне иногда снилось, что я какая-то часть его тела! Без него я тосковала, болела без него. Когда мы расставались, я на какое-то время переставала понимать, где я, на какой улице, сколько времени... Его возвращение было самым большим праздником. Я надевала ночную сорочку… Длинная-длинная, красивая-красивая... Сорочка для ночи возвращения...
Ирина как-то растерянно шевельнула руками и обвела невидящим взглядом соседей.
- Принесли повестку с красной полосой... Как на войну...
Лицо женщины горестно покривилось.
- Через три месяца вернулся. Ах, какая я была счастливая!
Ирина говорила о счастье, а лицо было измято скорбной гримасой.
- Я сразу губами почувствовала лимфоузлы на его шее. Посылала к врачу, а он отмахивался. Пройдёт!
Ирина укоризненно покачала головой.
- Узлы росли. За руку отвела в поликлинику. Хирург посмотрел, позвал онколога: «Тут ещё один чернобылец». Направили в больницу. Через неделю операция. Удалили щитовидную железу, гортань, вставили какие-то трубочки.
Ирина безнадёжно шевельнула рукой.
- Перед выпиской дали специальный шприц… Стала кормить его через шприц. Четыре раза в день варила что-нибудь свежее. Перемалывала всё на мясорубке, перетирала на ситечке и шприцом выдавливала в трубку, которая шла в желудок...
Ирина как-то устало сникла, помолчала немного. Никто не осмелился прервать молчание. Женщина вдруг радостно встрепенулась, словно ожила:
- Но мы и тогда бегали в кино! И там целовались. Зависли на то-о-ненькой ниточке… Думали, снова зацепились за жизнь.
Покачала задумчиво головой. Радость высохла с её лица, как влага со стекла в жаркий день.
- Как-то утром бужу его, а он не может встать. Глаза большие, удивлённые... Вот когда он всё понял и испугался...
Ирина безнадёжно откинулась на спинку стула. Утратив последние силы, она закрыла глаза и уронила голову назад, словно обратила лицо к небу.
- С каждым днем ему становилось хуже. Он уже знал, что его ребята умирают... Его бригада, семь человек. Молодые. Один за одним. Когда первый умер, думали, случайность. За ним второй. Третий и четвёртый... Каждый стал ждать своей очереди... Так они жили. Доживали. Мой муж умер последним...
Ирина словно очнулась и удивлённо, словно просила помощи и защиты, посмотрела сквозь влагу в глазах на сидевших перед ней мужчин.
- Человек, которого я любила… Любила так, что невозможно любить сильнее… На моих глазах превращался... В чудовище! После операции у него нарушилось кровообращение. Нос как-то сдвинулся, увеличился раза в три, глаза разошлись, незнакомый свет в них появился, будто чужой изнутри выглядывает. Потом один глаз совсем закрылся...
Ирина наклонилась к столу, словно стыдилась лица, о котором рассказала.
- Я страшно боялась, чтобы он себя не увидел... А он всё время просил, показывал руками, чтобы я принесла зеркало. А я то на кухню убегу, будто забыла, то не слышала, то ещё что-нибудь придумаю. Потом он написал мне в тетрадочку большими буквами и с тремя восклицательными знаками: «Дай зеркало!!!» Я бегом на кухню, стучу кастрюлями. Не читала, не слышала. А он ещё крупнее: «Дай зеркало!!!» - и с такими знаками... Принесла зеркало, самое маленькое. Глянул, схватился за голову и качается, качается на кровати... Я его уговаривать... «Немного поправишься, уедем куда-нибудь в заброшенную деревню. Купим дом, будем жить одни, если не хочешь в городе, где много людей». Я его не обманывала, я поехала бы с ним куда угодно, только бы он был, а какой - неважно. Я его не обманывала...
Ирина положила руки на стол, опустила на руки голову. Словно отгородилась ото всех. Как она устала! Много лет беспрерывной усталости. Уснуть бы и… не просыпаться.
- Есть тайны о которых, наверное, нельзя говорить... – продолжила глухим голосом, не поднимая головы. - Я до сих пор не понимаю, что это было. До самого последнего нашего месяца... Он звал меня ночью... У него были желания... Любил сильнее, чем раньше... Днем, когда я смотрела на него, не верила в то, что происходило ночью... Мы не хотели с ним расставаться. Я его ласкала, гладила. В те минуты я вспоминала самое радостное... Счастливое... Я сама к нему шла, как идет женщина к мужчине... Что я могла ему дать, кроме себя? Только себя, как надежду. Он так не хотел умирать!
Ирина подняла голову от стола. Скорбное лицо похоже на лик с тёмной-тёмной иконы. И не виден он почти глазами. А виден душой. И каждой по своему.
- Что-то чёрное на нем наросло, - безэмоционально, едва шевеля губами, говорила женщина. - Куда-то подевался подбородок, исчезла шея, язык вывалился наружу. Лопались сосуды, начиналось кровотечение. Кровь с шеи, со щёк, из ушей... Что-то жуткое. Вся подушка в крови... Делаю примочки, тазик подставляю... Струйки ударяются... Как в подойник... Этот звук... Такой мирный и деревенский... Я его и сейчас по ночам слышу... Пока он в сознании, хлопает в ладоши - это у нас условный знак: зови! Вызывай «скорую». Он не хотел умирать... Ему сорок пять лет... Звоню, а они не едут: «Мы ничем не можем помочь вашему мужу». Ну, хотя бы укол! Наркотик. Сама уколю, научилась, а укол - синяком под кожей, не расходится. Один раз дозвалась, приехал молодой врач... Вошёл в комнату, и тут же назад: «А он у вас не чернобыльский?» Да, говорю. А врач с ужасом: «Миленькая, скорей бы это кончилось! Я видел, как умирают чернобыльцы». А муж в сознании, всё слышит... В другой раз медсестра из поликлиники пришла. В коридоре постояла, даже в квартиру не зашла: «Я не могу!» А я всё могла. Он кричит... Ему больно... Весь день кричит... Я волью в него через шприц бутылку водки… Отключится…Забудется. Другие женщины подсказали... С такой же бедой...
Ирина говорила, словно сомнамбула – ничего не выражающие глаза, неподвижное лицо, монотонный голос.
- Не могла без него. Кричала ночами... В подушку кричала, чтобы дети не слышали...
Тряхнув головой, Ирина словно очнулась, чуть удивлённо посмотрела на соседей.
- Моя мама... Его брат... Стали намекать, что врачи, мол, дают направление… Есть специальная больница, где лежат обреченные... Афганцы... Без рук, без ног... А теперь туда чернобыльцев везут. Там ему будет лучше, врачи всегда рядом. Не хотела я слышать об этом. Они его убедили, начал умолять: «Отвези, не мучайся». Взял с меня слово. Я поехала на машине с его братом. На краю деревни большой деревянный дом, колодец развалившийся. Туалет на улице. Старушки в чёрном... Богомольные... Даже из машины не вышла. Ночью целую его: «Как ты мог меня об этом просить? Никогда этого не будет! Никогда этого не будет! Никогда!!» Я его всего целовала...
Помолчала, словно забывшись. Вспомнила:
- С работы позвонили: «Мы красную грамоту принесём». Спрашиваю у него: «Хотят с работы прийти. Грамоту вручат». Головой крутит: нет-нет! Всё равно пришли... Деньги какие-то принесли, грамоту в красной папке. Он накрылся одеялом, только волосы торчат. Спрятался. Постояли над ним, не знают, что говорить, что делать, и ушли. Он уже боялся людей. Всех. Кроме меня.
О смерти говорила обыденно, словно о чужом рассказывала:
- Когда умер, никто не мог к нему подойти. А родственникам нельзя обмывать. Привезли из морга двух санитаров, они попросили водки: «Мы видели, - говорят, - и разбитых, и порезанных, трупы детей после пожара... Но такое впервые... Страшнее всех умирают чернобыльцы...»
Удивилась:
- А он лежал горячий-горячий.
Закончила едва слышно:
- Я остановила в доме часы... Часы по сегодняшний день не заводятся... Мастера руками разводят: «Тут не механика, тут метафизика». …Когда хоронили, прикрыла ему лицо двумя носовыми платочками. Если кто просил показать, открывала... Одна женщина... Когда-то она его любила, я его к ней ревновала... «Дай последний раз посмотрю». Глянула и упала.
Умолкла. И тут же спохватилась удивлённо:
- У подруги муж умирал, швырял в неё посудой. Почему она такая молодая, красивая? А мой только смотрел на меня и смотрел... В нашу тетрадку записал: «Умру, сожги мой прах. Я хочу, чтобы ты не боялась». Я сама читала, что могилы чернобыльских пожарников, умерших в московских госпиталях и похороненных под Москвой в Митино, люди обходят стороной, своих мёртвых возле них не кладут. Мёртвые мёртвых боятся. Что уж о живых говорить.
Все сидели молча. Никто не решался нарушить тишину после такого страшного монолога.
С улицы доносились гул машин, вскрики и смех людей, какой-то стук и звон.
Казённо проскрипела входная дверь, вошли двое мужчин и женщина. Посмотрели на сидящих за столом сверстников, подошли. Негромко поздоровались, как здороваются на поминках.
Официант с услужливым почтением принёс фужеры и бутылку вина.
Женька на правах главного налил пришедшим, тихо предложил со вздохом:
- Выпейте за наших ребят…
Выпили.
- Я в зоне лаборантом работала, - прервала тягостное молчание Людмила. – Нам под лабораторию выделили детсад. Вот я и пошла смотреть, что вывезти на могильник, а что оставить для рабочих нужд. Вошла – царские палаты, а не детсад! Садик атомной станции принадлежал. На полу шикарные китайские ковры. Тогда, вы помните, китайские товары были очень качественные. Всё натуральное – шерстяное или хлопчатобумажное. Шторы и покрывала на кроватках из одного материала, в каждой группе своей расцветки. И - мёртвая тишина. Как после взрыва нейтронной бомбы. Всё живое погибло – только вещи… В прихожей малюсенькие туфельки стоят аккуратным рядком. В туалете горшочки блестят чистотой. Сменная одежда в шкафчиках. На стенах фотографии улыбающихся детей и рисунки про мам, радугу и солнце. Зашла в комнату, а там, наверное, зооуголок был. В одной клетке - усохший труп ёжика. Колючая шкурка. В другой - перья от умершей птички. В огромные окна светит яркое солнце… И высохшие трупы живых существ. Уже без запаха. И мёртвая тишина. Ощущение, будто попала в нереальность, и всё это снится.
Людмила тряхнула головой, словно прогоняя кошмарное наваждение.
- Зашла в детскую спаленку, а там, на кроватке лежит собака. Живая. Видимо, жила при детском саде до аварии. Все кровати не тронуты, а на одной покрывало очень грязное и смятое. Может, собака любила того ребёнка, поэтому лежала на его кровати.
Людмила коснулась лба рукой, как при головной боли, вяло отмахнулась от чего-то: бестолку, мол.
- Собака еле сползла со своего места и подошла ко мне. Ужасно… Нижняя часть лап без шерсти, голое мясо кровоточит. Глаза мутные, изо рта тонкая струйка слюны. Может она и не видела уже ничего…
- Наши жизни ценились не многим больше собачьих, - негромко, с досадой произнёс вновь пришедший мужчина с усами. Похоже, он умышленно прервал ужасные воспоминания женщины. – Как-то дозиметристы проверили наш лагерь и оказалось, что столовая построена на месте, где радиация выше, чем там, куда мы ездили работать.
- Столовая… - хмыкнул его нездорово тощий приятель. – Столбы, на них доски набиты на уровне груди. Это называлось столовой... Стоя ели. Мылись из бочки... Туалет - длинная траншея в чистом поле... Жили в огромных, как сараи, палатках. Вокруг палаток гигантские горы пустых консервных банок. Монбланы. Неприкосновенный запас из военных складов. Тушёнка, перловка, килька... Алюминиевая солдатская посуда под открытым небом. Никто её особо и не мыл. Стаи кошек... как мух...
- Два обещанных месяца отработали, - перебил тощего усатый, - начали бузить: «Мы же не смертники. Побыли два месяца, хватит. Пора нас менять». Генерал-майор Антошкин пришёл, разоткровенничался: «Невыгодно вас менять. Мы вам дали один комплект одежды. Второй, третий. Вы навыки приобрели. Менять вас - дорогое дело, хлопотное». И упор на то, что мы - герои. Раз в неделю тем, кто хорошо землю в могильники прятал, перед строем вручали похвальную грамоту. Герой-похоронщик Советского Союза. Какое-то безумие...
- Херня всё это, Серёга, - положил руку на плечо усатому тощий. - У меня рак... Я как поработал там, смирился с мыслью, что всё потеряно, и больше терять нечего. Так считали многие. Некоторые не выдержали. Кто-то выбросился из окна, наш сотрудник повесился в лесопосадке. Мой знакомый старший инженер управления реактором после смены в восемьдесят шестом году порезал себе вены. Я думал, что мне осталось жить дни и страшно не хотел умирать. И вдруг словно прозрел! Вижу каждый листок, яркие цветы, яркое небо, ярчайше-серый асфальт, трещины на нём, а в них муравьи снуют. От запаха леса у меня кружилась голова... Запах воспринимался сильнее цвета. Лёгкие березы... Тяжёлые ели... И всё это я не увижу? Зачем я столько времени, часов, дней просидел у телевизора, среди вороха газет? Нет, Серёга, я теперь хожу, и впитываю в себя жизнь. Я теперь и муравьёв обхожу, не наступаю на них. А зачем, чтобы и они за просто так умирали?!
Все как-то расслабились, заговорили хоть и негромко, но наперебой.
- Я, когда впервые всё это увидел своими глазами, в шоке был. Нет, разрушенный блок, конечно, тоже поразил. Но в первую очередь поражало количество людей. Их там были тысячи!
- Я читал, что через аварию прошло триста сорок тысяч военнослужащих. Через крышу прошло больше трёх с половиной тысяч солдат.
- А кто побывал на крыше…
- Кто рядом с блоком был, здоровьем поплатился, а уж на крыше…
- И никакой организованности.
- Да. Люди не соблюдали элементарных правил гигиены. Мы жили в палатках, палатки обтянуты специальной противорадиационной плёнкой, в палатках жара невыносимая. Душ надо принимать по нескольку раз в день, а мыться негде. Обувь менять, одежду, тем более, нательное белье, а сменки нет. Гражданские после работы уезжали. Им каждый день одежду выдавали новую. А партизаны и срочники всегда в своем обмундировании. Кто поумнее, одежду вытряхивал по ветру, а другие и этого не делали.
- Да, как на войне. Только без чёткого руководства.
- Так «партизаны» же!
- Я на КрАЗе работал. Отработанную спецодежду возил. У нас её не стирали. Отработали смену – и в утиль, потому что никакой дезактивации не поддавалась. Стою однажды после смены на дезактиваторном пункте, машину отмываю. И заметил я, что какой-то дотошный дядька крутится возле машины один день, другой, третий и всё расспрашивает, что, мол, я делаю и как. Машину дезактивирую, отвечаю. А ты кто, вообще, такой? И выясняется, мужики, что он военный в отставке, преподаёт в академии дезактивацию транспорта и одежды! И понятия не имеет, как это делается на практике!
- Я старшего оператора реакторного цеха Палькина знал. Он в первый день хватил рейганов, как и все, кто там был. На второй день заплошал. Увезли его в институт рентгенологии, в Киев. Жуткие головные боли, кости хуже, чем от ревматизма болели. Пищевод огнём горел, есть не мог. Из горла шла кровь и из заднего прохода слизь с кровью. Поставили ему диагноз: радиационный ожог пищевода. Два раза в институт приезжал министр здравоохранения СССР, два раза - министр здравоохранения Украины, осматривали его, сочувствовали, головами качали. Журналисты интервью брали, интересовались диагнозом. Начмед отвечал: «Лучевая болезнь первой степени».
Полтора месяца Палькина лечили. Сильно, говорит, лечили. Полегчало. Подошло время к выписке. И оказалось, что диагнозы в выписных бумагах занижают! Вместо «лучевой болезни» ставят «лучевую травму». Вместо «радиационного ожога пищевода» ставят «эрозивный эзофагит». И никаких объяснений у медиков не добьёшься!
Палькин вышел на работу, но опять заплошал до того, что стал падать без сознания. Опять долго лечился в институте. При выписке лучевую травму вообще убрали, написали, что у него хронические обострения.
- На каком основании сняли диагноз «лучевая травма», вы что, меня вылечили? - спрашивает Палькин у заведующего отделением.
- У ваших заболеваний нет связи с ионизирующим излучением.
Палькин едет на консультацию в Москву. В шестой клинике ему заявляют:
- Ну и что, что вы до аварии были здоровы, а сейчас больны? Эти болезни у вас не от аварии.
Палькин идёт к главврачу шестой больницы, к профессору, требует направить его на комиссию. Женщина там главврачом была.
Приходит на комиссию, а там за главную профессорша.
- Что вы ели перед тем, как вас забрала скорая помощь? – спрашивает она с умным видом у Палькина.
- Яичницу на сале.
- Вот почему у вас поражён пищевод. Вы с салом занесли инфекцию!
Даже врачи в комиссии, опустив головы, заулыбались.
Кто-то из чернобыльцев, сидевших за столом, невесело усмехнулся, кто-то укоризненно покачал головой.
- Скрывали всё. И количество облучённых, и дозы, и диагнозы…
- А что говорили, чем стращали – тому мы не верили. Потому что враньё сплошное было. Скажут – туда нельзя, там радиация, и тут же – иди, потому что очень надо!
- И как защищаться, толком не знали. Потому что говорили одно, а делали другое.
- Кто поумнее, те опасались и защищались. Знакомый рассказывал… Ехал он поездом из Киева в Москву. Вошёл к ним мужчина лет тридцати. Поздоровался. Видно по нему – устал до предела. Забрался на верхнюю полку, полежал немного. Потом снял с себя всю одежду, кроме трусов, выбросил в окно. Укрылся простыней, трусы выбросил. Снял часы, видно – дорогие, вздохнул, тоже выбросил.
- Не пожалел…
- Знал, что здоровье дороже. Мужик в командировке был на аварии, набрал дозу. Работал, говорит, как в аду. Спал до самой Москвы, как убитый. Утром приехали, к нему жена с вещами…
- Нам дозиметры в середине срока выдали. Такие маленькие коробочки… Некоторые умники по утрам отвозили дозиметры к могильнику, а вечером забирали. Чем больше радиации, тем скорее отпуск. Или заплатят больше. Другие на сапог, на лямочку вешали, чтобы ближе к земле.
- Театр абсурда.
- Да только те, кто дозиметры раздавал, были умнее. Датчики были не заряжены. Для успокоения дозиметры выдали. А в военный билет потом вписали среднюю дозу. Которую мы получили в палатках, а не на местах работы.
- А мы в грязном домой ехали. Я как домой приехал, всё с себя снял, всю одежду, в которой там был, и выбросил в мусоропровод. Пилотку только сынишке подарил. Очень он просил. Носил пацан её, не снимая. Через два года опухоль мозга у сына определили...
Долго молчали.
- В двадцати пяти километрах от станции есть село Денисовичи, - начал рассказывать один из пришедших мужчин. - Село особняком стоит. Его должны были эвакуировать, но забыли.
За столом раздались смешки.
- Да уж…
- Каких чудес тогда только не приключалось.
- Вспомнили о нём, когда выгораживали колючей проволокой тридцатикилометровую зону, - продолжил мужчина. - Но официальная эвакуация к тому времени завершилась, рапорты и отчёты ушли в самые верха. Признавать, что забыли эвакуировать целое село, никто, естественно, не хотел. Решили село не трогать. Оставили, так сказать, по заранее обдуманному плану. Многие из села уехали сами, кто-то остался. Пришло первое сентября. В селе восьмилетняя школа, а из детей осталась одна девочка-четвероклассница. Надо бы школу закрывать. Но по документам село не эвакуировано, разве можно школу закрыть? И в течение года восьмилетняя школа с полным комплектом учителей обучала одного ребёнка! Столовая готовила ученице обеды, директор отчитывался в районо о проделанной работе…
- А потом?
- Потом? Закрыли. Когда страсти поулеглись.
- Смех и слёзы…
- Да, смех и слёзы… Мы работали по двенадцать часов в сутки. Без выходных. На отдых только ночь. Возвращаемся однажды поздно вечером, едем на бэтээре. Смотрим, идёт по пустой деревне человек. Подъезжаем ближе, видим - молодой парень с ковром на плечах. Чуть дальше – «Жигули». Тормозим. Смотрим, машина забита телевизорами и радиотехникой. Разворачиваем бэтээр и тараном. «Жигули» в гармошку, как консервная банка. Никто слова не проронил...
- Были мародёры, чего уж там…
- Сколько потом радиоактивной дряни по Союзу гулять пошло! И техника, и мебель, и ковры…
- Ездил я по журналистским делам в Народичский район… - рассказал Юрий Колямин. – Это один из самых загрязнённых районов вокруг станции. Попал на сход в районном посёлке. Собрался народ в доме культуры. На сцене за красным столом районное и московское начальство, в центре стола первый секретарь обкома партии Кавун. Вот я, как журналист, и задал первому секретарю несколько вопросов. Почему после аварии народичские дети почти месяц глотали радиоактивную пыль, ели грязные продукты? Почему их вовремя не вывезли из опасного места? Ведь в первые дни после аварии во дворе здешнего райисполкома уровень гамма-фона был в двадцать раз больше того предела, когда нужна немедленная эвакуация! Почему секретарь обкома, зная о катастрофе, отдыхал за границей, и срочно не приехал, чтобы руководить эвакуацией? Ведь без него, хозяина области, никто не решался объявить эвакуацию! Кто принял решение строить на радиоактивных землях новые дома для эвакуированных? Почему он, первый секретарь, говорит, что не видел карты загрязнения Народичского района, если я, рядовой журналист видел ее в райисполкоме?
Видели бы вы, какой шум поднялся в зале!
Кавуну, естественно, не понравились претензии, обращённые к нему лично. Да ещё и высказанные принародно. Не выходя из-за стола, он менторским тоном изволил сообщить, что решение о строительстве принималось коллективно с правительственной комиссией... И карт загрязнения не было. И информацией он не владел. А во время взрыва был действительно в отъезде и не мог обеспечить себя транспортом обратно...
- Свежо, как говорится, предание.
- Или обошли подчиненные первого секретаря обкома, ради собственного спокойствия не показали ему карту радиозагрязнения. Чтобы жилось спокойнее…
- А что… Глаза не видят - сердце не болит…
- На тот сход в район приехала вся правительственная комиссия во главе с председателем. Вышел к трибуне, помнится, заместитель председателя Совета Министров УССР Качаловский. Он возглавлял на Украине правительственную комиссию по ликвидации аварии. Тот ещё… Ему вопросы о радиации, о страданиях детей, а он о происках иностранцев… В зале шум, крики протеста. А начальник, чтобы не ударить в грязь лицом перед ещё большими начальниками из Москвы, принялся воспитывать сход. Речь корявая, обрывки какие-то бессвязные:
- Давайте себя вести как следует. Не надо, я могу не выступать. А кричать - это не базар. Давайте здесь слушать. Не нравится - выйдите. Не нравлюсь я выступать, давайте я пойду, сяду, идите вы выступайте. Шо это за гудение такое? И там от, дирижёр сидит, женщина коло микрофона, то вверх руки - кричите, то вниз руки - не кричите. Не надо создавать такую обстановку. Как вы себя ведете?
Ему записку из зала передают об отселении, а он опять белиберду:
- Мы не видим там вопроса о том, что мы тогда неправильно решали и отселили столько, тем более, что решала тогда правительственная комиссия, Политбюро ЦК КПСС. Окончательное решение - количество сёл, количество людей, решалось там уже, мы давали только свои предложения, хотя наши предложения были до некоторой степени сокращены.
Ему вопрос, зачем нужны были демонстрации первого мая, а в ответ опять горячечный бред:
- Я вам отвечу, что мы проводили демонстрацию первого мая. Стояло всё Политбюро, стояли наши жёны, дети, внуки. И тоже задают в Киеве такой вопрос: кто дал указание проводить демонстрацию? Потому что не было запрета, и никто, ни ученые наши, ни специалисты, эти товарищи… Пожарник, когда приходит, дом сгорел – виноват? А то, что он вчера приходил до пожара, он не знал, а после пожара все такие умные... Мы тогда тоже ещё не знали, где эта радиация, в каком количестве её было тогда… Вы не давали предложений, вы даже после демонстрации не пришли через полгода, а только через три года, потому, ну, хорошо, значит, получилось так с демонстрацией.
- Вот такие и «заботились» о нас после аварии. Ни двух слов связать, ни о событиях подумать…
=5=
Томас Уилсон Феррби, который «нажал на кнопку» и сбросил с «Энолы Гэй» атомную бомбу на Хиросиму, никогда не чувствовал себя виноватым, хотя и выражал сожаление по поводу огромного числа жертв:
- Мне жаль, что так много людей погибло от бомбы, и мне неприятно думать, что это понадобилось для того, чтобы скорее закончить войну.
- Это был мой долг, - заявит семидесятишестилетний генерал в отставке Суини спустя пятьдесят лет после трагедии. - Я хотел, чтобы война скорее закончилась, все мы хотели скорее вернуться домой к своим любимым.
Тиббетс и Суини стали генералами американских ВВС. Их не душили ночные кошмары.
- Я успешно выполнил приказ, – говорил Тиббетс. - Личных переживаний у меня тогда не было, нет их и сейчас. Если завтра нужно будет сбросить где-либо ещё более разрушительную бомбу, я это сделаю точно так же.
- Я ни о чем не сожалею, - утверждал Суини. - Если бы мне пришлось повторить, я сделал бы это без колебаний.
Ван Кирк, пилот с «Энолы Гей», быстро расстался с военной службой и с девятьсот пятидесятого года работал в отделе продаж корпорации Дюпона.
- Прирожденный торгаш, - хвалили его сотрудники корпорации. - Чарующая улыбка, голос диктора, самоуверенность, привезённая с войны вместе с орденами. Он почти не говорит об атомной бомбе, ему наплевать на эти проблемы.
Ван Кирк не раскаивался по поводу того дня над Хиросимой:
- Одна бомба или тысячи бомб. Какая разница? При тех же обстоятельствах в другой раз я сделал бы то же самое. Я, Тиббетс и Феррби считаем прискорбным внимание прессы к бредням Клода Изерли. Из-за пьяных выходок Изерли кто-то подумает, что все мы душевно тронулись. Чушь это! Тиббетс успешно заправляет авиакомпанией в Огайо, Феррби очень выгодно торгует недвижимостью во Флориде. Наши жизни бомба не отравила.
- Чёрт возьми, - выразил общее мнение Феррби, - это было дело. Я сделал его.
- Да, - согласился Ван Кирк, - это было дело, которое надлежит рассматривать в контексте войны. Акт войны в интересах её окончания, увенчавшийся историческим успехом, а мы - герои. Иногда активисты антиядерного движения позванивают нам по ночам, домогаясь, чтобы члены экипажа «Энолы Гей» выразили сожаление. О чём нам сожалеть? Наша совесть чиста, мы спим спокойно.
Когда Ван Кирка спросили, тревожит ли его чувство вины или дурные сны, он расплылся в улыбке и отрицательно покачал головой.
- Вернувшись с того задания, я перекусил, выпил пива, поспал и за последующие сорок лет не провел ни одной ночи без сна по поводу бомбы.
=6=
- Интересно, раскроют когда-нибудь секрет, почему взорвался реактор? Ведь заключение комиссии о том, что реактор довели до взрыва операторы – бред!
- Бред, точно. Говорят, большинство правил, в нарушении которых обвинили работников Чернобыльской АЭС, были написаны уже после аварии.
- Там много тёмного. Говорили, что перед аварией многие сотрудники чувствовали себя очень плохо…
- Да, я тоже слышал.
- Я читал, что в восемьдесят третьем году военные проводили испытание советского боевого лазера «Терра-3». В момент испытаний на высоте четырёхсот километров над полигоном пролетал американский челнок «Колумбия». Наши и засандалили по нему в треть мощности. На несколько минут «Колумбия» потеряла радиосвязь с командным центром, а американские астронавты внезапно почувствовали острое недомогание. Эта информация только недавно на свет вылезла. Так вот, подобное недомогание чувствовали сотрудники четвёртого блока за несколько минут до взрыва. Что это было? «Заокеанская империя зла» нанесла ответный удар?
- А в две тысячи третьем году «Колумбия» потерпела катастрофу…
- Не узнаем мы истинных причин гибели ни «Колумбии», ни Чернобыльской станции, ни подлодки «Курск»… Горбачев как-то заявил в газете: «Как президент я никогда не скажу всей правды о Чернобыле».
- А в фильме Тарковского «Сталкер» одна из причин возникновения «Зоны» - авария в четвёртом бункере. И это за шесть лет до реального взрыва в четвёртом блоке ядерного реактора и возникновения тридцатикилометровой Зоны вокруг Чернобыльской станции.
- Когда четвёртый блок на атомной рванул, местные инженеры, говорят, сильно удивлялись: «Почему четвёртый?» Самым ненадёжным у них считался второй…
- Перед взрывом в близких от Чернобыльской станции населенных пунктах возникли странные перебои с электроэнергией, отказывалась работать автоматика на предприятиях, увеличилась аварийность на дорогах. Врачи «скорой помощи» выезжали на вызовы чуть ли не в десять раз чаще. Погода в этом районе будто взбесилась: атмосферное давление то резко падало, то резко повышалось. На вытащенных из секретных архивов космоснимках отчетливо видны три аномальных образования облачности, одно из которых в момент катастрофы было именно над ЧАЭС.
- За месяц до Чернобыльской катастрофы сотрудник Харьковского аэропорта рассказывал, что пилоты наблюдали в районе атомной электростанции НЛО.
- А я читал, что через три часа после взрыва, в половине пятого утра, специалисты видела в небе над станцией огненный шар медного цвета. Они как раз мерили радиацию на территории, и намерили три тысячи миллирентген в час. Внезапно два ярких луча тёмно-красного цвета протянулись от шара к реактору! Минуты через три лучи потухли и шар медленно уплыл. Специалисты снова измерили уровень радиации. Он составлял только восемьсот миллирентген в час...
- Я тоже читал, что во время тушения пожара на станции видели НЛО - над дорогой, и над реактором. И якобы, когда НЛО зависало над реактором, уровень радиации снижался.
- Насчёт НЛО дело, конечно, тёмное. То ли НЛО, то ли артефакты в атмосфере…
- Какие артефакты! А уровень радиации?!
- Да, уровень радиации – это уже объективно. Вот ещё что интересно… В теплоносителе реактора, имеющего повреждения, радиоактивность повышается в сотни раз, и большую её часть должны составлять «короткоживущие» изотопы с периодом полураспада от нескольких секунд до месяца. Так вот, в Чернобыльских пробах первых дней после аварии фиксировались только изотопы с периодом полураспада несколько дней и более. «Короткоживущих» не было!
- Ну, не было - и слава Богу.
- Так они должны быть! По законам физики!
- Господи, да никто не обращал в то время внимания на такие «мелочи»! Даже по анализам крови можно было сделать вывод, что в аварии операторы не виноваты. Если бы операторы допустили разгон реактора, в их крови обнаружили бы нейтронную компоненту, натрий-24. А её не было.
- Нет, эта катастрофа приключилась не от обыкновенного разгильдяйства. Вот новосибирский выпуск газеты «Говорит и показывает Москва» от шестнадцатого апреля восемьдесят шестого года с программой передач на двадцать первое – двадцать седьмое апреля. Вот для сравнения предшествующий номер той же газеты. В Новосибирске, если не забыли, в советские времена был расположен самый крупный в стране Академгородок. Здесь же находился крупнейший центр исследования проблем ядерной энергетики.
Внешне и по содержанию выпуски ничем друг от друга не отличаются. Ничем, за исключением одной детали. В радиопрограмме новосибирских стереотрансляций в красный цвет выкрашены две даты – двадцать шестое и двадцать седьмое апреля, суббота и воскресенье - даты взрыва и развития катастрофы на Чернобыльской АЭС. Двадцать второе апреля - день рождения Ленина - чёрный, а двадцать шестое и двадцать седьмое апреля - красные.
Новосибирский выпуск газеты «Говорит и показывает Москва» всегда - и до и после номера от шестнадцатого апреля восемьдесят шестого года - выходил только в черно-белом варианте. Технологически для того, чтобы выкрасить газетный лист во второй цвет, необходимо лишний раз прогнать весь тираж через станки в ротационном цехе – это хлопотно.
Колонка с воскресной программой передач набрана более мелким шрифтом, чем обычно. На сэкономленном месте под колонкой программы передач нарисованы две прямоугольные рамки, одна в другой, и в получившемся квадрате - симметрично расположены шестнадцать кружочков. Третий кружок во втором ряду зачёркнут шестиконечной звездочкой с неровными лучиками.
Нелогичная для стереофонического раздела радиопрограммы заставка. Сами знаете, в советские времена без ведома сверху невозможно было лишней запятой на газетной полосе выставить, не то, что загадочный абстрактный рисунок без подписи и пояснений. Да и трудоёмко было в те времена печатать картинки в газетах. Художник рисовал картинку, её отправляли в цинкографию, оттуда выходила металлическая пластинка с вытравленным негативным изображением…
Но вернёмся к абстрактной картинке. Две рамочки одна в другой и симметричные кружочки - это схематичное изображение ядерного реактора. А звёздочка – символ взрыва. На просвет звездочка находится как раз на слове «УССР» на обратной стороне листа. А в общеупотребимом списке атомных объектов на территории СССР Чернобыльская АЭС всегда стояла под седьмым номером.
Что получается? В программе красным цветом выделены два дня, на которые приходится авария. Никогда в этом издании цветом числа не выделялись. Ни первое мая, ни день рождения Ленина! И рядом с выделенными днями расположена схема ядерного реактора, в которой взрывом помечен седьмой объект. Седьмой - это Чернобыль, место трагедии. Вот и думайте, случайность этот непонятный рисунок, или зашифрованное предупреждение.
- А зачем это предупреждение шифровать?
- А как ещё предупредить о надвигающейся катастрофе? Опубликовать объявление в газете? Тогда это было невозможно. Пойти к начальству или в КГБ? За такое заявление единственное, что мог схлопотать «заявитель» – пожизненную психушку. А после аварии – звание шпиона и диверсанта.
- Надо было найти человека, который опубликовал это предупреждение.
- Пытались. Кто-то умер, другие словно в никуда уехали.
- А я читал статью какого-то сейсмолога, и он утверждал, что за двадцать секунд до взрыва произошло местное землетрясение...
- А я читал интервью академика Старостенко, что реактор вышел из строя тоже за двадцать секунд! Трудно, говорит, представить такой быстрый переход огромной сложной системы, в смысле – реактора, от нормы к взрыву. Говорит, что операторы за эти двадцать секунд видели какие-то вспышки, шаровые молнии, слышали глухие взрывы.
- Странно, что члены Госкомиссии не обратили внимания на то, что внутри реактора серьезных разрушений не было. Там даже масляная краска не обгорела, не потеряла цвет и не вспузырилась. Совершенно другая картина - в подреакторном помещении. В опорной крестовине несколько прожогов размерами чуть меньше двух метров. Все коммуникации, включая пучки труб охлаждения, попросту исчезли. Температура здесь за считанные секунды поднялась до пятидесяти тысяч градусов! Испарилась керамика и даже титан! В помещении, расположенном ещё ниже, - застывшие потоки лавы. То, что там произошло, было похоже на извержение вулкана. Будто что-то ужасное вырвалось из земли и прошло сквозь реактор.
- Это высокотемпературная плазма вышла на поверхность через разломы. А погодные аномалии и землетрясение были её предвестниками. По ним предсказать катастрофу можно было по крайней мере за две недели. Дело в том, что Чернобыльская АЭС построена на сопряжении тектонических разломов. В таких местах нельзя строить даже крупные здания.
- Я тоже читал, что причиной взрыва стал внешний источник энергии, который пришел снизу из разлома коры. Причем в виде высокотемпературной плазмы. Такой «процесс» всегда сильно влияет на самочувствие, на психику людей. И то, что операторы станции свели последствия катастрофы к минимуму, можно считать героическим поступком.
- Я девять лет я лазил по аварийному блоку, - решительно прервал изложение фантастических теорий пожилой мужчина, который давно подошёл к столу и молча слушал предположения чернобыльцев. В глаза бросалась его рыжая, пробитая сединой борода и внимательные умные глаза.
- Константин Петрович! – воскликнул Женька, вставая из-за стола. – Садись, дорогой! Ты, как всегда, появляешься внезапно!
- Работа такая, - проворчал с улыбкой Чечеров.
- Кэгэбешник, что-ли? – без стеснения спросил кто-то негромко.
- Это же Чингиз-хан! – восторженно представил рыжебородого Женька. – К КГБ он никакого отношения не имеет. И даже наоборот… Сколько раз его всякие органы со станции гоняли! Константин Петрович учёный. Пытался докопаться до причин взрыва станции. Самолично пролазил четвёртый блок сверху донизу.
- Да, девять лет лазил, - подтвердил Чечеров, усаживаясь за стол. - За эти годы получил суммарную дозу, «несовместимую с жизнью». Сейчас я один из самых облучённых людей в мире. В США за каждый полученный сверх нормы рентген работники Министерства энергетики получают компенсацию в пятьдесят тысяч долларов. Там за свои рентгены я получил бы миллионы. А здесь, как работник Курчатовского института я получаю оклад, на который и подержанные «Жигули» не купить.
- Свой человек, - грустно бросил реплику мужчина напротив.
- Наша экспедиция была создана в некотором смысле для успокоения общественности. Но в экспедиции работали фанатики, которые всегда докапывались до сути. Мы пробурили несколько скважин и опустили в шахту реактора видеокамеры. Вы не поверите, но окружающий реактор бак биологической защиты цел, в нём даже сохранилась вода... Но, если взрыв произошел в шахте реактора, его должно было разорвать! Видеокамера увидела в шахте комаров, но не увидела топлива!
- Вот сволочные комары! Даже в жуткой радиации выживают!
- Потом мы спустились в шахту реактора. Да, я был там. И не раз. И могу сказать, что в шахте реактора нет топлива, нет никакой активной зоны. Есть воздух. Нет в шахте ни песка, ни свинца, ни другого мусора, какой бросали в развал с вертолётов. Ничего в шахту не попало. На дне шахты лежит несколько бетонных плит из стен центрального зала. Как они попали туда, если верхняя часть реактора, как кастрюля крышкой, закрыта «Еленой»? На бетоне плит сохранилась краска, рассчитанная на температуры не более трёхсот градусов. Получается, что в шахте реактора никакого «расплава топлива», никакого кипения и горения не было!
В подреакторном помещении мы обнаружили «слоновью ногу» – топливную радиоактивную магму, стекшую через проплавленную плиту основания реактора. Но этого топлива было всего несколько процентов. Один, пять, десять процентов от того, что было в реакторе. А где остальные девяносто?
Мне пришлось досконально изучить ядерный реактор, составы и свойства сталей и бетонов, строительную физику, баллистику, перечитать материалы допросов свидетелей и обвиняемых, собранные следствием. По моим расчётам вся авария, все необратимые процессы разгона и взрыва реактора прошли в десять секунд. Чтобы расписать аварию по долям секунды, мне потребовалось десять лет.
Чечеров замолчал, словно вспоминая, что он делал эти десять лет. И сделал неожиданный вывод:
- Я пришёл к выводу, что причина катастрофы – плановый эксперимент по выбегу. Согласно эксперименту половину насосов, подающих воду в реактор, подключали к отключенному и теряющему обороты, генератору. Надо было выяснить, как долго насосы смогут качать в реактор воду, прежде чем включатся аварийные дизель-генераторы. Штатный эксперимент. По условиям задачи аварии быть не могло.
Тем, кто планировал эксперимент на четвертом блоке, и в голову не приходило, что завод-изготовитель снабжает электродвигатели насосов собственной защитой. Если изменяется частота тока или падает напряжение, двигатель моментально отключается. То есть, те, кто приняли решение провести эксперимент, не зная того, запланировали аварию! Во время испытаний мгновенно сработала защита электродвигателей и половина насосов перестала давать воду в реактор. На пульте об этом никто не знал, это зафиксировано только в показаниях самописцев. Начался перегрев и разгон реактора - опять же никакие стрелки и приборы на пульте это не фиксировали. Температура в активной зоне достигла сорока тысяч градусов, что привело к испарению топлива и теплоносителя - воды. Лопнули тысяча шестьсот пятьдесят девять труб, по которым под давлением в семьдесят атмосфер циркулирует перегретая вода. Как только произошло разрушение трубопроводов, пар вступил во взаимодействие с радиоактивными элементами, температура резко возросла, и газовые струи – как плазмой - стали прожигать металл.
Возникла реактивная тяга, приподнявшая пять тысяч тонн активной зоны реактора вместе с крышкой, «Еленой». Реактор сработал как ядерный реактивный двигатель. Вот откуда перерезанные, будто сваркой, металлоконструкции. Его швырнуло под крышу, где он и взорвался.
Это значит – топливо выброшено взрывом в атмосферу. Это значит, что радиации было «сильно больше», чем докладывали наши академики на международных форумах. Это значит, что вся радиация кому-то досталась. В основном Белоруссии. Затем верховой поток западного ветра протащил чернобыльский выброс через всю страну до Тихого океана, где его и засекли американцы.
- Так горел реактор или не горел?
- Вообще-то, графит кладки ядерного реактора не горюч. И то, что он горел, было одним из самых широко распространенных заблуждений. И вообще, с пожаром много проблем… Опубликованы воспоминания о подвиге героических пожарных, которые погасили тридцать очагов возгорания и спасли человечество. Только вот никто не может сказать, где были эти очаги. На видеосъемке под вентиляционной трубой видно огромное количество фрагментов активной зоны с излучением две тысячи рентген в час. Ясно, что никто туда подойти не мог, иначе он там бы и остался. Но там не было и пламени. Во время ликвидации последствий людей запускали в свинцовых латах на полминуты-минуту. И то они хватили… Представьте, что человек попадает под облучение в две тысячи рентген на две, на три минуты. Да у него с сознанием чёрт те что творится!
- Но свидетели аварии говорят, что в первые дни было хорошо видно зарево над станцией с расстояния в несколько десятков километров!
- А это разные вещи, зарево и пламя. Ведь, когда разрушилась активная зона, из нее выбросило огромное количество активности. А что это такое? Источники ионизирующего излучения, продукты деления атомов. Вот именно они и ионизировали воздух. ВОЗДУХ СВЕТИЛСЯ! До тех пор, пока не распались короткоживущие изотопы, и не спала интенсивность излучения. И все видели не живое бьющееся пламя, а свечение, которое освещало даже стопятидесятиметровую вентиляционную трубу.
=7=
- Значит, мы зря рыли подкоп под четвертым блоком? Значит, жертвы ста пятидесяти тысяч ликвидаторов, которые прошли через аварийный блок, были напрасны?
- Нет, братья, - очень серьёзно возразил Чингиз-хан. - Вы трудились геройски и беззаветно. Своим трудом вы спасли страну от паники, от некомпетентности руководителей государства, от бездумной решительности военных. Вы встали на место тех, кто должен был думать, а не лгать, принимать ответственные решения, а не работать методом проб и ошибок, беречь каждого человека, а не швыряться десятками и сотнями человеческих жизней. Своим гигантским совокупным телом вы закрыли амбразуру. Страна поверила вам. Вы были героями. Пусть же мужество не оставит вас и теперь, когда трудные времена миновали и подступили еще более трудные.
- Сколько тогда говорили о долге перед Родиной, о партийной и комсомольской ответственности, - вздохнул Женька. И непонятно было, одобряет он разговоры о долге, или осуждает.
- О деньгах тоже говорили…
- И о деньгах говорили. Но не за деньги мы там работали. Мало кто только за деньги. Работали потому, что надо было работать. И не задавали вопросов. Мечтали о повышении по службе. Хитрили, воровали. Надеялись на обещанные льготы: получить квартиру вне очереди и выехать из барака, устроить ребенка в детский сад, купить машину. Всё вперемешку... Тысячи добровольцев и специальный «воронок», по ночам карауливший запасников... Студенческие отряды, денежные переводы в фонд пострадавших... Сотни людей, безвозмездно предлагающих кровь и костный мозг... И в тот же момент всё можно было купить за бутылку водки. Почетную грамоту, отпуск домой... Один председатель колхоза привезет в отряд дозиметристов ящик водки, чтобы его деревню не записали в список на эвакуацию, другой отдаст тот же ящик водки, чтобы его колхоз выселили. Ему уже трехкомнатную квартиру в Минске пообещали. Нормальный русский хаос. Мы так живем...
- Помню, построили нас перед тем, как выходить на реактор. Командир инструктаж проводит... Строй стоит... Несколько ребят взбунтовались: «Мы уже там были, нас домой должны отправить». Командир: «У нас на крышу пойдут добровольцы, остальные шаг из строя, с вами проведет беседу прокурор». Ребята постояли, посоветовались и согласились. Присягу принимал, значит, должен... Тогда никто не сомневался, что за отказ могут дать срок.
- У нас двое заболели, нашелся один, сам сказал: «Давайте я». А он уже один раз на крыше был в этот день. Зауважали. Премия - пятьсот рублей. Другой яму наверху долбил. Ему пора уходить, а он долбит. Мы ему машем: «Вниз!» А он на колени упал и добивает. Пока не пробил - не встал. Премия - тысяча рублей. За эти деньги тогда можно было купить два мотоцикла. У него сейчас первая группа инвалидности... Они сейчас умирают, но они понимают, что если бы не они... Это ещё и люди особой культуры. Культуры подвига.
- В первые дни равнодушных там не встречал. Это потом вакуум в глазах, когда пообвыкли. Орденок урвать? Льготы? Были, конечно, такие, но прятались. Мне лично ничего не надо было. Квартира, машина... Что ещё? Дача... Всё имел. Срабатывал мужской азарт... Едут настоящие мужики на настоящее дело. А остальные пусть сидят под бабьими юбками... У одного жена рожает, у другого маленький ребёнок... У третьего изжога...
- А вообще - может и грех так говорить - это было прекрасное время! Я вспомнил войну, боевых товарищей. Я не хотел оттуда уезжать - такое было отношение друг к другу. И все занимались только делом. Три минуты проходило от изменения ситуации до выдачи рекомендаций и принятых решений.
- Там была совершенно другая обстановка, другая система отношений - времен Отечественной войны, когда ты чувствовал плечо друга, когда все было по-настоящему... Там были очень мужественные, очень чистые люди.
***
Шестого сентября две тысячи пятого года в Вене огласили шестисотстраничный доклад о последствиях чернобыльской катастрофы, выявленных за двадцать лет, прошедших после взрыва. Доклад подготовил Чернобыльский форум Организации Объединенных Наций. По заключению международного экспертного органа жертвами Чернобыльской аварии стали… 56 человек.
За двадцать лет в России умерло восемнадцать с лишним тысяч взрослых и детей, соприкоснувшихся с Чернобыльской катастрофой.
По свидетельству Председателя Государственной комиссии по ликвидации последствий катастрофы на Чернобыльской АЭС, Председателя правительства СССР Н.И. Рыжкова «В порядке гуманитарной помощи мировое сообщество не дало ни одной таблетки, ни одной ампулы, ни одного гвоздя».
2003-2007гг.
.
Чернобыльские хроники
© Copyright: Анатолий Комиссаренко, 2005
Свидетельство о публикации №205010500031
Свидетельство о публикации №205010500031
Рецензии
Сильная повесть! В 2013 г. вышел четырехсерийный художественный фильм "Мотыльки", с той же основой сюжета, очень впечатлил, мягко говоря...
Продолжу знакомство с Вашим творчеством.
С уважением,
Вера Великих 17.05.2015 00:11 • Заявить о нарушении
Продолжу знакомство с Вашим творчеством.
С уважением,
Вера Великих 17.05.2015 00:11 • Заявить о нарушении
Спасибо.
А другого сюжета здесь быть не может. Потому что всё по фактическому материалу собиралось из разных первоисточников, как картина из мозайки.
Анатолий Комиссаренко 18.05.2015 04:48 Заявить о нарушении
А другого сюжета здесь быть не может. Потому что всё по фактическому материалу собиралось из разных первоисточников, как картина из мозайки.
Анатолий Комиссаренко 18.05.2015 04:48 Заявить о нарушении
На это произведение написано 7 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.