Жестокие сказки. сказка вторая

Сказка вторая
Проснулся утром, дорогие мои, хлеба поел, воды попил да и вспомнил невзначай, што обещал сказок еще понарассказывать. Ударил себя по голове ополовником: ну што ты, говорю, за башка-то дурья, вот так всегда с ночи по пьяному глазу наобещаешь, а потом-от с утра-то по больной головушке и держать слово приходится. А слово-то, он такое тяжелое, блин, бывает, уж лучше с гирей в болоте плавать, чем иное  слово держать… Ну да вы внимания не обращайте, это я так, чтобы сказочку-то с пустого места не начинать. Слушайте, значит.
В недобитом царстве, в треклятом государстве, на службе у царя-батюшки, не зная ни братьев, ни отца, ни матушки – поживал, значца, лакей, а по нашему вроде официанта да секретаря зараз, и звали его Данилой. Имя горемыке сочное дали, звучное, как насмехнулся кто – а жизнь у Данилы была – что у пса под хвостом. Царь-батюшка – он ведь, когда к нему с поклоном, то царь, а когда с уроном, то батюшка: портки сымет и вожжами до икоты отмудохает. У Данилы только што имя гордое было, а так он и спины не разгибал, уж издалека его кто из новых видит, так все думают, што горбатый. Потому и имя ему дали: Горбун.
Надумал как-то Данилушка топиться. Не то чтобы вода так мила ему была, а просто так он царя боялся и таких страхов про себя о нем напридумывал, што даже и подумать не мог, што тело его бездыханное в царских покоях али на царских угодьях найдут. Топиться, оно куда легшее будет: камень на шею, в воду бултых – и поминай как звали. А штобы утопиться-то наверняка, украл Данила гирю с Царской Башни. Гиря та на часах была, по коим царь приемы свои да казни сверял; а было то утром ранним, еще молошница сливок к царской трапезе не успела подать – а Данила уже с гирей на шее лодочку на середку реки правил.
Вот, значит, выправил Данила лодочку далеко от берега, перекрестился, незнамо зачем, и в воду-то и сверзился.
Царь-батюшка тем временем из опочивальни уж сердитый идет:  платья не подает ему никто, личико утренней росой не умывает, под ручки сахарные в трапезную не ведет и об официальных делегациях не докладывает. Идет царь-батюшка в исподнем, кулаками потряхивает – запорю, кричит, Данилку-засранца до смерти, а заодно и молошницу, и звонаря вон с той церквы, потому што (или шта) где это слыхано, чтоб государя в такую рань колоколами будить!
А Данила тем временем лежит на дне речном, тоскует по солнышку, ждет, когда его смерть возьмет.
Звонарь-то с колокольни испугался, его-то кажное утро в один и тот же час собачка домашняя  будила,  штоб он ее во двор выпустил, и тогда, значит, и самое время в колокола звонить – царю малиновый  звон всегда по нутру был. А тут такая оказия! Осерчал с перепугу звонарь на собачку и прибил ее батогом насмерть, животина даже и скульнуть не успела. А в ворота уже царская стража стучится, открывай, говорят, дребеденьщик херов, ща мы тя по царскому указу пороть будем! Изпужался еще больше звонарь, залез на колокольню, хотел огородами сбежать, думал, государево сердце-то после трапезы умаслится, простит, ну, выпорют для острастки, ну не до смерти же! – да так, страхом обуянный, с колокольни-то звонарь и сверзился и убился нахрен.
А Данила тем временем лежит на дне речном, тоскует по солнышку, ждет, когда его смерть возьмет. Вокруг  рыбешки всякие плавают, раки бочком-бочком подползают, ждут падалью полакомиться.
Молошница-то той порой, государевы вопли прослышав, испугалась гнева евоново и в коровнике решила упрятаться, царский гнев переждать. А там, глядишь, и Данила найдется, государь на нем отведет душу, ну и ей-то плетей достанется, уж куда деваться, ну не до смерти же! А в коровник уже царская стража ломится, выходи, говорят, шлюха старая, ща мы тя по царскому указу пороть будем! Молошница одурела совсем со страху, под корову Дуньку решила спрятаться, а та хрясь копытом старой дуре по лбу! Вот тут она, молошница, и преставила богу душу грешную.
А Данила тем временем лежит на дне речном, тоскует по солнышку, ждет, когда его смерть возьмет. Вокруг  рыбешки всякие плавают, раки бочком-бочком подползают, ждут падалью полакомиться. Большая рыба мимо плыла, ка-ак даст Даниле хвостом по мордасам!
Осерчал Данила: да что же енто такое, и под водой мне покоя нету! Схватил рыбину за жабры, хрясь ее об колено да и сломал ей хребет. А злоба уже в грудках-то клокощет! Встал Данилушка на ноженьки да пошел по дну речному до бережка.
А царь тем временем на часы башенные поглядывает, а те-то, без гири-то, что Данила с собой на реку уволок, утро раннее показывают! Царь же в полудень казнь боярина одного властолюбца назначил, ибо в страсти к цареву престолу того боярина заподозрил. А полудня-то нет и нет! Палач уже так топор наточил – бороды брить можно, а стрелки на часах стоят, не шелохнутся.
Данила тем временем на бережок вышел и в покои царские идет. Вода с него льется, трава речная в бороде запуталась, цепи с гирей часовой звенят!  Стража с перепугу поразбежалась, стрельцы ружья да копья покидали, палач топор бросил да за царский трон спрятался, один царь стоит в исподнем, ни жив ни мертв, на Данилу глядит, приговаривает. Уж я ли, говорит, Данилушка, тебя хлебом –солью не потчевал, уж я ли, говорит, родненький, в стужу лютую покоев тебе в палатах государевых не давал! Не серчай на меня, говорит, ей-богу, не велю тебя никому трогать, по правую руку, говорит, у трона царского сидеть будешь,  золотом осыплю тебя, лучшую девку во всем царстве найду да замуж за тебя выдам!
А только Данила долго речи те не слушал, размахнулся и вдарил царя гирей часовою. Тут государева голова-то глупая и лопнула, и душа его грешная, даром что царская, богу и преставилась.
Сел Данила нам трон царский, все кругом юлят-лебезят, а он дышит так тяжело, вода течет с него, трава речная в бороде позапуталась. А подать мне, Данила говорит, боярина тово, что казнимый в полдень должен быть! Ну, стража встрепенулась, в темницу за боярином кинулась. А Данила рыкнул им вослед: да чтоб пальцем его не тронули, сучье семя!
Привели боярина под белы рученьки, представили пред ясны Даниловы очи, и говорит ему Данила угрюмо: трона хотел царского? Так вот забирай, а меня чтоб забыли и с миром оставили, ни казны мне не надо, ни угла вашего, оставлю я вас. А гирю вот эту, говорит, чтоб завсегда возле трона держал, помнил чтоб, как тебе трон царский достался! Сказал те слова и ушел.
Ушел-то ушел, да далеко уйти не сподобился. Боярин как только на трон сел, трапезу принял и велел стрельцам догнать Данилу и копьями заколоть. Потому, говорит, что тому, кто одного царя убил, и другого убить что двумя пальцами о мостовую. Так и порешили стрельцы Данилу, и часу не прошло, как палату царскую покинул.
Ну, сказка-то сказкой, блин, а мне вот когда ее рассказали, так я и призадумался, дорогие мои. Есть вот у меня машина, ржавая копеечка, рухлядь старая. Служит мне худо-бедно двадцать лет, а ничего кроме как кулаком по спидометру да ногой по колесу от меня не видела. И все бы ничего, да вот сказочку мне рассказали, а мне в дорогу скоро за полтыщи верст, а тут еще будильник дома сломался… ну да ерунда все это.
Кой у кого, чай, и посмышленей штуковины на службе есть. Блин…