Отрывок из повести -цена-

Место он нашел быстро. Собственно говоря, выпадавшие всегда появлялись именно здесь – в радиусе ста метров вокруг Оракула. Ирине не повезло. Она выпала у самой границы безопасного круга, да и бежала потом не в ту сторону. Тогда и подверглась нападению.
Белая лаковая сумочка лежала на высокой луговой кочке. Чтобы она была заметна издалека, трава на макушке кочки была вырвана. Зотов скрипнул зубами, до боли сжал кулаки и огляделся по сторонам. Никого и ничего. Только это ничего не значит. Его ждут. Он глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду, и сделал шаг. Ничего. Он сделал второй. Снова ничего. Сердце колотилось так, что, казалось, его грохот разносится на много километров вокруг, заглушая все другие шумы.
- Я ждал.
Зотов резко остановился, будто ткнулся в невидимую стенку, и медленно обернулся. Клацая зубами, с трудом выдавил:
- Ты снова сменил личину…
В ответ засмеялись.
- Это тебя беспокоит?
- Нет. Поймал – делай свое дело. Говорить не о чем.
Снова смех:
- Почему же? Мы живем в соседях. Мне, например, не нравится, что мой сосед – такая бука.
Зотову, как всегда, очень захотелось плюнуть в эту наглую и самодовольную рожу, но он, как всегда, удержался.
- Соседей не жрут…
- Ах, обиды, обиды… Что – от тебя убавилось? И потом – ты пришел ко мне сам. И знал, что ЭТО случится. Значит – тебе очень нужно то, что есть у меня. И должен взамен дать мне то, что нужно мне. Разве это несправедливо?
Зотов зажмурился.
- Справедливо. Я готов.
- Нет. Я так не люблю. Открой глаза. Я должен их видеть.
Пришлось подчиниться. С нарастающим отвращением Колька наблюдал, как началась трансформация. Лицо, еще секунду назад выглядевшее совсем человеческим, стало растягиваться вниз и в стороны, превращаться в гигантскую,- метр на метр,- пасть с черным провалом посредине.
- Иди ко мне…- прохрипела пасть,- Иди, любимый…
Зотов шагнул. Черное обволокло со всех сторон. В ушах зашумело, сознание запрыгало, понеслось вскачь, в ослепших глазах замелькали дикие видения, где странным образом  реальность мешалась с картинами иррациональными, сюрреалистическими, выворачивающими Колькину душу наизнанку. Его личность стремительно уменьшалась, исчезала, сжималась в ослепительную точку… Внезапно точка вспыхнула, начала разбухать прозрачной огненной сферой, разбегаться вширь и ввысь, в мгновения покрывая немыслимые космические расстояния… И…

- Слушай, Зотов! Возьми двух бойцов и слетай до вертолетной площадки – мне звонил Григорьев, там твои долгожданные медикаменты пришли. Поносиков твоих лечить. Получишь, проверишь по упаковочным листам, распишешься в накладных,- сам знаешь… И мухой назад!- Полковник строго постучал пальцем по столу.- И имей ввиду! Еще раз твои орлы зелепушни нажрутся – будешь наказан, понял? Распустил ты их! Развел, понимаешь, демократию!
Зотов пожал плечами и кивнул.
- Так точно. Понял. Только пацанам витамины нужны. Они ж еще растут. Вот и жрут, что ни попадя…
- Ни хрена, я гляжу, ты не понял. Уйди с глаз моих.
Зотов снова пожал плечами, вяло козырнул и вышел. На полковника он не обижался. Какие в армии обиды? Каждый выполняет приказ, каждый делает то, что определено уставом. Полковник жмет его – командира роты, он – командиров взводов, те – личный состав. Ну, а личный состав хочет есть. Тушенка, кислая чернушка - вот уже где! А в огородах лук, укроп, кинза лопушится! Огурчики опять же завязались. А на ветках алыча, абрикосы мотаются… Ну и что с того, что май на дворе? Когда кишка кишке бьет по башке, тут ждать августа не приходится. Жрут бойцы все, что растет, а иной раз – и все, что бегает. И ничего с этим не поделать.
Он быстрым шагом пересек охваченный глухим бетонным забором двор комендатуры и направился к длинному кирпичному строению, которое когда-то давно было зерновым складом, а теперь служило казармой.
- Стульников! – дневальный, придремавший на ступеньках и прозевавший командира, резко вскочил, брякнул автоматом по крыльцу, и сиплым со сна голосом нарочито бодро пискнул:
- Я, товарищ майор!..
Зотов поморщился, но отчитывать солдата не стал – вчерашний марш по ущелью, где петлял Шароаргун, всем дался несладко. Обнаруженные разведчиками снайперские лежанки оказались пусты, зря только пацаны ноги по камням в кровь исколотили. Да и сказать, положа руку на сердце,– какие из них следопыты? Восемьдесят три человек в роте, из них половине нет девятнадцати.
«Эх, вояки, едрена палка… А если б не ушли снайперы, не схоронились в непролазных горных лесах? Если бы приняли бой? Они бы моих желторотиков как в тире расстреляли…»
 Майор поежился.
- Ты вот что, Стульников… Сазонов здесь?
Боец, уже совершенно пришедший в себя, кивнул:
- Так точно, товарищ майор. Отдыхает.
- Подними. И Гильдеева подними. Чтобы через две минуты были возле БТРа.
Дневальный козырнул, сделал резкий поворот «кругом», но его занесло, и он едва не въехал носом в дверной косяк. Зотов опять поморщился и опять промолчал.
Пока солдаты за стенкой вяло переругивались, спросонья мотали портянки и застегивали пуговицы, Зотов заскочил в свою каморку, расположенную в небольшом беленом пристрое, вытащил из-под подушки литровую алюминиевую флягу в брезентовом чехле и основательно к ней приложился. Понюхал рукав, смахнул проступившие слезы, тряхнул чубом, передернул плечами и медленно, со свистом, выдохнул сквозь сжатые зубы. Потом достал сигарету и некоторое время мял и крутил ее в пальцах.
Закурил.
«Ну вот. Теперь можно воевать дальше».
Сержанты Гильдеев и Сазонов уже стояли возле машины – переминались с ноги на ногу, ежились и отчаянно зевали. Зотов молча протопал мимо них, влез в люк и махнул бойцам рукой – ну что же вы? Те нехотя полезли следом. Сазонов втиснулся на водительское место и вопросительно глянул на командира. Майора это почему-то задело.
- Ну? Что вылупился? Заводи!
Мотор зарычал, ударил из выхлопной трубы крепким соляровым перегаром. БТР дернулся и покатил к стальным воротам, ведущим на волю. Из караулки вышел дежурный, вопросительно мотнул головой – куда, мол? Сазонов притормозил, и Зотов, перекрывая вой дизеля, проорал ему:
- Скажи Семину, я часа через два буду! Пусть пацанов до меня не будит! Отдохнут ребята!
Дежурный кивнул – дескать, понял, и махнул рукой солдату у ворот – открывай! БТР зарычал громче и выкатился на раздолбанную в щебень трассу. Налево – Шатой, направо – Хал-Килой. Сазонов снова тормознул – куда? Зотов махнул вправо, и машина развернулась к Хал-Килою.
- Ты, Сашка, не гони, не гони…- он хлопнул водителя по плечу,- Навернемся с верхотуры – автогеном доставать будут!
Мордастый Сазонов согласно кивнул и крепко сжал губы, пряча торжествующую улыбку,– он давно знает, чем командира пугать надо. Шикарное местечко начальство для дислокации выбрало: с одной стороны – гора, глядеть – шапка валится, с другой – ущелье. И дорога по краю петляет. Всякий раз, когда наскакивает БТР передним колесом на камень, майор лицом мертвеет и дышать перестает. То-то смешно Сазонову! Невдомек ему, что пятнадцать лет назад так же точно подсмеивался старший лейтенант Колька Зотов над своим командиром, который на каждом повороте от Джелалабада до Асадабада хватался побелевшими пальцами за ремень… Там было то же самое – слева стена, справа пропасть, и далеко внизу несется шальной Кунар…  Забавно было наблюдать бесстрашному в своем неведении Кольке, как втягивал тот голову в плечи, как вздрагивал, когда машина, оскользнувшись на каменных россыпях, уходила в короткий занос… Эх, Сазонов, Сазонов! Не приведи Господь пережить тебе то, что твой майор на своем веку повидал…
Вертолетная площадка находилась недалеко – двух километров не наберется. Место было тихое, стрельбы на этом участке не было уже года полтора. Потому и нарушали командиры и солдаты строгие инструкции – передвигаться только на бронетехнике, только колонной, только после предварительной разведки. Ротный почтарь – тот вообще каждый день этой дорогой пешком ходил. И ничего! Письма приходили и уходили вовремя, без задержек. Потому и опасался майор только одного – вдруг не удержит сонный Сазонов машину на карнизе, свалит в пропасть – в ледяную воду Шароаргуна…
Длинные годы, что провел он на войне, выработали у Зотова странное, почти мистическое чутье на грозящую опасность. Это чувство накатывало мощной волной, всегда неожиданно, всегда – вдруг. И не было такого случая, чтобы оно майора подводило. Потому, наверное, и жив остался. А ведь попадал в такие мясорубки – что ой-ё-ёй! Сколько раз он успевал упасть прежде, чем душман нажимал на спусковой крючок? Сколько раз он останавливал марш своего батальона, хотя разведка докладывала, что дорога чиста? А потом оказывалось – засада? Или – мины? Не сосчитать… И давно уже все Колькины однокашники получили большие звезды, сели на шоколадные места, обзавелись персональными автомобилями, дачами и номерами в санаториях, а он все воюет. И все – майор. Почему воюет? За что воюет? Спроси – он уже и сам не скажет. И что тут говорить? Он – военный. И воевать ему – положено. А рост по службе, карьера… Как говорил любимый Колькин мультяшка,- ослик Иа,– «Не все же могут – вот так…»
БТР осторожно полз по карнизу, ловко обходя коварные осыпи и скатившиеся с горы валуны. Гильдеев спал сидя, уронив голову на грудь, и на каждой колдобине рискуя раскроить себе лоб о ствол зажатого меж коленей автомата. Сазонов вел машину сосредоточенно и аккуратно – когда было нужно, он становился просто паинькой. А Зотов никак не мог понять - что же его теперь злит? Что беспокоит? Забыл отдать срочные распоряжения по роте? Ерунда – через час он вернется, да и срочного ничего нет… Принял меньше допинга, чем следовало? Тоже – чушь! Он вполне может обходиться совсем без спирта – проверено… Что-то пообещал, да не сделал к сроку? Нарушил слово? Да нет, не припомнит майор за собой такого греха… Так что же? Что?
- Стой! Сашка, стой! Назад! Назад, мать твою в…
Сазонов бестолково придавил фрикцион, и, не понимая, очевидно, что делает, врубил реверс. Многотонная громада лязгнула и остановилась. А мгновение спустя в лобовую броню ударил огненный столб, выжег в металле отверстие и ворвался внутрь снопом раскаленных добела брызг и рваных осколков. Гильдеев даже не успел проснуться – пламенный луч прошел сквозь него до заднего борта, швырнул сержанта затылком об пол, зажег все, что могло гореть, и то, что не могло… Полыхающий Зотов вывалился из люка на щебень и покатился под колеса – нужно было сбить пламя и спрятаться. С утеса гремело, пули били в камень, рикошетили и противно визжали прямо перед лицом. Потом сверху посыпалось каменное крошево – к нему спускались.
Над головой смрадно чадил БТР. Зотов до последнего надеялся, что ему удастся ускользнуть за дымом, но ветер дул ровно, унося клубы в сторону.
- Эй, сам выйдешь, или тебе гранату кинуть?- крикнул невидимый враг каким-то странным,- высоким и надтреснутым,- голосом.
Колька прикусил губу и непослушными обгоревшими пальцами вытащил из кобуры табельный ГШ-18. Такие пистолеты выдали им совсем недавно,- взамен верных, но устаревших «Макаров»
«Нет уж. Выходить – глупее не придумаешь. Умирать лучше быстро. В бою. С оружием в руках. А ОНИ это удовольствие мне на месяц растянут. Еще немножко повоюю. Авось…»
Он осторожно перекатился на край дороги, к самому обрыву, и привалился спиной к колесу. Слегка отвернув голову в сторону, прокричал:
- А может, пугаешь? Нет у тебя гранаты?
- Лови сразу две!- крикнули в ответ.
По камню застучали прыгающие «феньки». Зотов поджал ноги под себя, изо всех сил зажал уши руками, втянул голову в плечи и разинул рот. Ударило раз и тут же – второй. Контуженый Колька ошалело метнулся назад – под брюхо машины. Он уже не мог слышать идущих к нему врагов, но видел, как сыпятся с крутизны камешки из-под их ботинок. Через несколько секунд в просвете показались ноги, а еще через секунду оба заглянули под БТР – проверить, много ли от Кольки осталось. Некогда было майору размышлять о столь  неосторожном поведении нападавших. Голова гудела, как колода с бешеными пчелами, сильно тошнило, обгоревшее тело орало от боли. Потому он просто и без раздумий нажал два раза на спуск – пулю одному и пулю другому. Целил, как его учили, как сам потом учил,- не в голову,- слишком велик риск промазать,- а в грудь и в живот,- где площадь больше. Враги попадали, заверещали истошно, задергались… Обезумевший от пережитого Зотов снова начал давить на спуск – лишь бы кошмар агонии поскорее прекратился, лишь бы не видеть, как страшно они дергаются и корчатся… Когда укатилась последняя гильза, и пистолет сухо щелкнул, он торопливо сменил обойму, передернул затвор, забился за колесо и снова затих. Кто его знает – сколько их там еще?
В навалившейся звенящей тишине Колька лихорадочно крутил головой, пытаясь хоть что-то расслышать, но помятые взрывами перепонки отказались служить совершенно – он оглох. Прошло десять секунд, двадцать… Прошла минута, другая… Никого. Руки и ноги начали мелко-мелко трястись – то ли от контузии, то ли от нечеловеческого напряжения. Он попытался сменить позу, улечься на один бок, на другой – ничего не помогало, только трясло все сильнее и сильнее. Чтобы ненароком не откусить себе губы, прижал пляшущую челюсть рукой и встал на колени, упершись лбом в шершавую резину ската. Чувствовал он себя совсем худо. То начинало знобить, то вдруг бросало в пот, перед закрытыми глазами в черноте мелькал калейдоскоп жутких видений…
И тогда что-то коснулось его плеча. Очень слабо, очень осторожно. Но взбудораженное Колькино тело отозвалось на это прикосновение слишком неадекватно – передернулось судорогой, скрючилось, как в пытке, резко разогнулось… Он потерял равновесие и повалился набок, стараясь повернуть голову и рассмотреть то, что к нему приблизилось. Яркие солнечные лучи слепили обожженные глаза, сквозь застилавшую мир муть Зотов видел только страшный черный силуэт на фоне сияющего синего неба. Он инстинктивно поднес к глазам руку и в щелочку между пальцами разглядел, наконец, закутанную в черный платок сухонькую женщину средних лет в заношенной телогрейке и длинной, до земли, цветастой юбке. Она скорбно глядела на Зотова, беззвучно шевелила губами, прижимала к груди руки, и ее огромные черные глаза были полны слез.
Она опять, все так же беззвучно, потянулась к Зотову, а он шарахнулся в сторону и, очевидно, закричал, потому что женщина тут же руку отдернула, но крика своего не услышал – все вокруг плавало в волнах оглушительного звона. Она закрыла лицо руками, отвернулась, вся как-то осунулась, сгорбилась и медленно побрела прочь. Он, как завороженный, пополз за ней. С трудом, но ему все же удалось подняться на трясущиеся непослушные ноги. Хватался за броню, икал от приступов тошноты, но шел, шел следом… Когда обогнул, наконец, горящую машину, снова ее увидел. Женщина стояла на коленях возле скорчившихся у колес тел и мерно раскачивалась, зажав себе рот ладонями. На Зотова она даже не оглянулась. На рыжей от крови  колючей щебенке лежали мальчишки. Одному на вид можно было дать лет пятнадцать, другому – никак не больше двенадцати. На них было страшно смотреть, так жестоко были растерзаны тела - тяжелые пули выдергивали из них мясо кусками. Колькины кишки полезли вверх, он едва успел отвернуться. Так и стоял, согнувшись, вцепившись потерявшими чувствительность пальцами в раскаленную сталь.
Сколько прошло времени, он, будучи в состоянии полуобморока, сказать бы не смог. Может быть час, а может – десять минут. Но скоро под подошвами сапог почувствовалась нарастающая вибрация, он с трудом разодрал слипшиеся веки и оглянулся. По дороге приближалась небольшая колонна – два БТРа и УАЗик. Колька оказался в центре плотной толпы. Люди вокруг трагически открывали и закрывали рты, отчаянно жестикулировали… Их лица сливались в одну сплошную белую полосу, будто все эти люди стремительно вращались на карусели, а Зотов стоял в центре и силился, силился их разглядеть… Но так и не разглядел.
Его оторвали от брони, уложили на носилки и куда-то понесли. Вытянувшись на спине, он тихо смотрел на тающие в синеве облака. Они паслись в вышине, как мирное стадо белоснежных овечек – кургузые и вытянутые, высокие и плоские…
«Как странно они выглядят. Такие разные, но это все - овечки. Или барашки. Они ползают по синему лугу и щиплют… Странно. Отсюда не видно, что щиплют. Или нет? Вот две овечки слились. В одну. Превратились в пасть крокодила. Милые овечки. Они кушают. Друг друга. Овечки – барашков. Или наоборот. И толстеют. И мы кушаем друг друга. И тоже толстеем. А я - нет. Кушаю, не толстею. Потому что – дети. От детей не толстеют. А овечки…»
Он потерял сознание.

Прозрачная сфера схлопнулась, и он начал медленно приходить в себя. В сознании был хаос и запустение, как после варварского набега. Обессиленный, он упал на колени – на выбеленный миллионолетним солнечным светом песок. Потеряв управление, в нем дрожала каждая клеточка. Зубы стучали, руки ходили ходуном. Колька бестолково мотал патлатой башкой, мычал и пускал слюни.
Тот терпеливо ждал. Он всегда ждал, когда жертва придет в себя,- тогда с ней снова можно будет говорить. Говорить, чтобы мучить самой страшной пыткой – игрой в надежду. Вот и сейчас заговорил он тихо, почти ласково:
- У тебя появился шанс. Ты собираешься им воспользоваться?
- Нет.
- Глупо…
Колька с трудом встал, даже попытался отряхнуться.
- Я не собираюсь приносить тебе жертвы.
В чужом голосе насмешка, и, кажется, издевка:
- Но ты приносишь мне жертвы. Регулярно. И всякий раз – это ты сам. Не надоело?
Колька промолчал.
- Странно… Ты прожил уже немало лет. Разве не убедился – каждый сам за себя? Твой приятель… Саша, кажется? Да-да! Сазонов! Он долго не раздумывал. А теперь – где он, и где – ты?
Но Зотов упрямо не отвечал. Он закусил губу и смотрел в сторону.
- Но – почему?- в его голосе Зотов теперь уловил явные нотки раздражения.- Хорошо, ты не хочешь этого делать. Тогда только ответь мне – почему ты не хочешь? Чего добиваешься? Кому и что ты пыжишься своим упрямством доказать? Здесь больше нет людей! Некому оценить твой подвиг, некому тобой восхититься, некому брать с тебя пример. Очнись! Взгляни на вещи трезво. Вернешься в свой мир, наладишь жизнь… Ведь ты еще так молод! Ты будешь жить еще сто лет! Двести! Тысячу! И как жить! У тебя таких, как она, будут стада! Стаи! Да что – таких! Будут лучше! Ну, решайся!..
Все-таки Зотов не выдержал. Все-таки плюнул в наглые желтые глаза с вертикальными, как у козла, зрачками.
- Изыди, сатана…
Он подобрал сумку, повесил себе на плечо и, не оглядываясь, пошагал прочь. За спиной довольно хохотал подлый божок – дожал, таки! Довел до крайностей…
«Ах, гадость! Ах, погань! «Кому ты хочешь доказать!..» Да уж не тебе, ублюдку, не тебе! Ты же – мразь! Тебе что-то доказывать – только унижаться! Я сам себе судья! Я! И больше никому судить меня не дозволено!»