Картина

 Маленькие, угловатые тюбики ровным рядом ложились на стол. Подрагивающие нетерпением руки художника то и дело нервно пробегали по ним, чтобы коснувшись полузабытой прохлады цинка убедиться в реальности происходящего. У некоторых Гудимов  медленно, как бы тщась продлить радость, скручивал колпачки. Вырывался густой, насыщенно пахучий  аромат, цветным туманом застилавший глаза. Гудимов  с наслаждением вдыхал его и, медленно пьянея, закрывал тюбики.
    А запах не уходил обратно; оставался рядом, превращаясь в восхитительную палитру для воображения, уже схватившегося  за кисть. Перепутанными кусками проносились перед глазами давно издуманные до мельчайших подробностей  картины.
    Но трудно, с неохотой, он попытался втиснуть себя в рамки «той картины». Репродукции малопонятного  Гудимову полотна, нелюбимого им художника.
    Он отказывался.
    А  «тот человек» все настаивал, суля неплохие деньги. Сильно выпячивая нижнюю губу, запальчиво макал палец и начинал отсчитывать аванс. Деньги заманчиво шелестели, мелькая перед глазами Гудимова.
    И все же он отказывался.
    Знал, что в любой картине должна быть  душа, льющаяся, дарящая людям свет и тепло. “Той картине” Гудимов не мог отдать и частицы себя.
    Вновь   отказывался.
    Рисовал отражающиеся в весеннем разливе чуть тронутые зеленью ветви стройных берез и гнущихся ив, летящие хрупким хороводом осенние листья.. Теплые, светлые, душевные  картины.
    Где он только выискивал всю эту красоту.
    Картины  то  молниеносно  распродавались, то грустно и пыльно застаивались в комнате. Доходы от продаж  лишь  слегка  покрывали расходы. Но Гудимов  успевал и работать где-то  как-то. Даже вроде замаячила возможность пойти художником  в местный  театр.
    Пока  август не вывернул все наизнанку. В театре сочувственно и огорченно покачали головой такому нужному и не по их деньгам работнику.
    На рынке люди останавливались у выставленных Гудимовым картин. Голодными, жадными до искусства  глазами всматривались в красоту рисованной  природы, как бы желая перенестись туда и жить беззаботной, светлой и радостной жизнью.  Встречались        взглядами  с  художником и, виновато понурив головы, торопливо отходили, не желая дарить ему пустую надежду.
Хотя он и не надеялся на них, зная, что теперь такие люди в их маленьком городке вряд ли смогут купить картину.
    Лишь изредка, а потом и почти никогда, подходили сдержанные, не млеющие перед живописью люди. И равнодушно окинув взглядом удерживаемый тонкими  узами веревки ряд картин, просили  что-нибудь на определенную сумму. Также  безразлично рассматривали выбранную: “Ну, что ж, пойдет”. Отходили быстро и мимолетно.
    Не было ни покупателей, ни  денег. Лишь материна пенсия, которую и на одного-то не хватало.
    До одури хотелось рисовать. Воображение бурлило идеями и решениями. Жадно и неутолимо стоял перед чудесными пейзажами, обгладывая как голодная  собака  кость, каждую деталь, листик, лучик света потухшим взглядом. Творить мог только во снах, но нарисованное развеивалось даже быстрее денег.
    Гудимов пытался найти работу, но  в маленьком, загнившем от пьянства, нищеты и  безработицы городе, это было невозможно. Также продолжал шабашить где-то как-то. Казалось, из заколдованного круга вынужденного безделья, безденежья невозможно вырваться.
    Надежда возродилась в маленьком белом, c пригнутыми уголками   прямоугольнике. Мягко вписанные  курсивным наклоном  буквы складывались в имя и адрес “того  человека”.
    Резная, блестящая не истершимся лаком дверь; сверкнувший светом глазок; щелкающий поворот ключа в замке.  И взгляд: усталый, убивающий надежду, порождающий страх и сомнение - он уже не хочет репродукцию, ему нарисовал другой художник.
    Но придирчиво, неузнавающе осмотрев похудевшего, ощетинившегося Гудимова, глаза вдруг вспыхнули интересом.
    Да, он не передумал. Да он хочет, именно ту, картину. Да, именно  у Гудимова. Нет, он не хочет смотреть Гудимовские картины.
    А какое вам собственно  дело, зачем ему нужна та картина?…
    И вот теперь тюбики, купленные на аванс, заманчиво лоснились от весеннего майского света на столе. Краска в них упрашивала поскорее высвободить ее, широко и уверенно нанести на холст.
    Рисовать, рисовать, только рисовать!
    Взгляд бегло скользнул по букету невзрачных полевых цветов, поставленных  заботливой материнской рукой.
    Гудимов достал туго свернутые в рулон фотоувеличения “той  картины”.  Разворачивая яркие качественно и четко сделанные копии, он  рукой  прижал один конец, а на другой, также упрямо гнущийся, передвинул вазу с цветами.
    Механически всматриваясь в детали, линии, цвета, Гудимов не ощущал того знакомого томительного и лихорадочного азарта творчества. Задумчиво водил  пальцем свободной руки по линиям, штриховал им что-то. Но тщетно, картина была непритягательна для него, не возбуждала воображения.
    А что-то рядом тянуло к себе, умоляло обратить внимание. И он взглянул.
    Мягко зашуршала и глухо стукнулась о вазу, скрутившаяся в свободный завиток фотокопия. Ошеломленный Гудимов не мог оторваться от переставленного его рукой букета.
    Свет не просто падал на цветы, он вливался в них, сверкая бриллиантами росинок. Наполняя каждый лепесток, стебелек, сделанные, как казалось из изумруда оплавленного золотом. Приторно-сладковатый запах кокетливо завивался в слепящих лучах весеннего   солнца.
    Неописуемая, невозможная красота букета и лучей солнца в нем, зачаровывала и, как никогда вселяла необъяснимую уверенность. Гудимов неизвестно откуда точно сознавал, что он сможет, в его силах перенести всю эту красоту на холст.
    Но медленно нарастающая, изъедающая изнутри страшная необходимость говорила ему, что он должен отвернуться, забыть…
    Краска! Как раз та, что нужно!
    Хотя картина будет небольшой. Это же цветы…
    О чем я думаю! Забыть! Забыть! Обо всем забыть!
    Не могу-у-у!
    Рука тяжело и медлительно взялась за вазу, с мучительной решимостью сдвинуть ее, разрушить хрупкую красоту игры света. И тут же испуганно отскочила от холодного ребристого стекла.
    Гудимов с силой сжал с обеих сторон голову и, бессильно замотав ею, замычал от того, что творилось там, внутри,  в душе.
    И, вдруг с бешено вспыхнувшим взором, бросился работать…
    Поздно, незадолго до быстрого и неуловимого светания, Гудимов, сделав последний мазок, опустошивший его до изнеможения, бессильно упал на диван, выронив испачканной  рукой шпатель.
    Мирно и тихо тикали часы. Тяжело, нервно дышал во сне Гудимов.
    А на мольберте светилась в темной тесноте комнаты КАРТИНА…