Сны Казачьего ерика

Посвящаю казакам станицы Елизаветинская, что под Азовом и всему низовому воинству. 


«СНЫ КАЗАЧЬЕГО ЕРИКА»



Предисловие


  Сейчас, глядя на едва приметный холмик на краю старого кладбища, я  вспоминаю того, кто научил меня жить так, как жить должно. Он не заставлял штудировать пыльные фолианты – просто верил. Верил в то, что маленький камешек, лежащий в придорожной пыли может поведать больше, чем кипы мудрых страниц, что в грозном реве бури можно уловить такое, о чем забыли живые и не помнят мертвые. Он говорил с миром, а потом перекладывал на человечий язык его сказки. Просто сказки. Вот они. Прочти их. Услышь ветер. Поговори с камнями. Узнай свой голос в шуме ливня, смывающего пласты веков. У тебя есть все для этого. Твоя земля под ногами, твое небо над головой, ты сам и твоя душа. Так вперед! Чего же мы ждем!  Чу?! Не твой ли конь за окном копытом бьет?   



Часть первая
…Ой то не вечор, то не вечор,
Мне малым мало спалось,
Мне малым мало спалось,
Ой да во сне привиделось…


Ночи летом темные, искриться звездой пылью аспидно-черный купол неба, а все ж с двух шагов ничего не разглядеть. Непростое это время. Так издревле велось, что после заката из куреня носа не высунь, тать откусит.  Страшно, а все ж охота пуще неволи, особенно, если в соседском саду вишня с черешней такая зрелая да вкусная, соком вешним налитая. И своей-то в избытке, ешь – не хочу, да чужая-то, поди, на пуд меда слаще. Ну как не соблазниться запретным лакомством. Вот и тешились огольцы этой забавой, всякий раз подвергая себя нешуточной опасности - попасться под горячую руку разгневанным хозяевам. Смотреть кто таков не будут, надают по мягким местам, а то и солью пальнут. Всякое бывало. И за руку ловили, и собак спускали. Зато приятели неудачливого воришки с затаенной завистью долго еще смотрели на «боевые шрамы», делая вид, что такими пустяками  их, бывалых, не удивишь. Попавший впросак от такого к себе внимания еще выше нос задирал, да гоголем ходил по станице, но, до того времени, пока не находился тот, кто сменял его  на посту «новопреставленного». Таковы все мальчишки. Исключения редки.
Около полуночи под моим окном завозились. Кто-то робко поскребся о раму. Поднявшись с кровати, так, чтобы не услышали родители, я, сдерживая страх, прильнул к матово-черному стеклу. По ту сторону стеной стояла непроглядная темь. Обычно, в мою комнату заглядывала луна, но сегодня она, видимо, отлучилась по делам, забыв о своих прямых обязанностях. Подтянувшись на руках, я присел на подоконник и тихонько спросил:
-    Шурик, ты?
-    Не, это планетяне прилетели, - мой лучший друг и ровесник способен был шутить где угодно и когда угодно. Обладая характером веселым и беспечным, он редко расставался с улыбкой, которая так и норовила перескочить к собеседникам. Само лицо его, нескладное, покрытое рыжей пылью веснушек, украшенное большими ушами весьма этому способствовало.     Именно ушам он обязан был неимоверному количеству прозвищ, липших к нему точно мухи на мед. Санька не обижался на злые языки, мне кажется, что просто не умел этого, принимая кличку  «Ухатый», как должное. И был, конечно же, прав – «собака лает – ветер носит».   

Можно было  выйти и через дверь, но менее всего хотелось мне скрипеть несмазанными петлями и лязгать замком. К тому ж, что может быть интересней в десять с небольшим лет, чем покинуть спящий дом отворив окно и уйти на «темное» дело. Разве что, вернуться так же незаметно, а утром, поднявшись раньше старших, умыкнуть лодку и рвануть на рыбалку.   

- Иду уже, - шепнул я, отодвинув легкую сетчатую раму. Повис на руках, пребольно оцарапав живот о шершавый кирпич. Разжав пальцы, тяжело плюхнулся в мокрую от росы мягкую траву, едва не клюнув при этом носом о выступ цоколя.
Шурик хихикнул:
- Ну ты и увалень. Бухнулся как бонба, ажнок земля на дыбки поднялась! Ну шо, пошли, что-ль?
- Смейся потише, еще моих разбудишь!  - буркнул я, отряхивая штаны. Разговоры о лишнем весе в ту пору были для меня хуже касторки. Задевало за живое, потому как правда всегда глаз колет. Для своего возраста я имел через чур плотное телосложение. Проще говоря, был толст, неповоротлив и, потому слишком часто закрывался в себе, вместо того, чтобы искать веселую компанию.  Походы с «Ухатым» вот, пожалуй, и все, что спасало меня от бесконечной скуки.  Каждый раз, приезжая в Елизаветинскую станицу, первым делом я бежал на подворье бабки Таси, спеша узнать, не приехал ли из Азова ее внук Санька. 
Перемахнув через невысокий забор, мы очутились на улице. Ночь оглушала лягушачьим концертом. Несмотря на поздний час, майка почти сразу же промокла от пота.  Парило. На остров надвигалась гроза. 

- Куда пойдем? На Горб? – осторожные шаги измеряли дорожную колею. Голые пятки, как не старались они  избегать острых камешков и колючек, а все ж, через раз да находили их, заставляя меня вздрагивать и досадливо морщиться.
- Не, не туда, - последовала продолжительная пауза, - Мы к заброшенному дому двинем. Знаешь, какие там черешни!!! С помидор размером. Да и яблочки скороспелки…
Я остановился. Где-то залаял, загремел цепью разбуженный пес.
- Да ты сдурел, Ухатый… Там же колдун живет, а в колодце - черти. И кладбище рядом совсем, через рощу. Днем жуть пробирает. Ни в жизнь туда не сунусь!
- Да какой он колдун, то Кольки Водяного враки. Вчера у бабки спрашивал, так она мне все как есть рассказала. Там дед старый обретается, родни у него нету, собак не держит. Наедимся хрукты и уйдем по-тихому. Он и не заметит… 
- Хм, - пробормотал я с сомнением, - А про чертей ты мне тоже набрехал? Ведь божился, что видал их и не раз…
Шурик тут же ответил, и ответил так, что мне не оставалось ничего другого, как последовать за ним:
- Что, струсил, да? Ну и вертайся к мамочке под бочок…
Какой мальчишка стерпит подобное! 
   
Когда миновали мостовую, не остывшую еще от полуденного жара, начался мелкий дождь. Капли били по мясистым листам придорожных лопухов, секли стебли татарника, хлопали по нашим стриженым головам. Поднялся северный ветер, до костей продрав своим холодным дыханием. 
Хоть я и продрог, но все же, идти стало гораздо проще. Тучи разметало, да и солончак отсвечивал призрачно-белым цветом, отмечая уводящую вдаль тропинку. Пахло мокрой землей и полынью. 
Оставалось совсем чуть-чуть, когда первая молния сверкнула над Обуховским хутором. Вырвала из тьмы громаду высоковольтного столба - Эйфелеву башню донской степи. Очертила неглубокие овраги впереди. На дне их высокий чакон скрывал бездонные очи ставков, заплывшие зеленой ряской и совсем не отражающие небо.
Гром раскатился окрест, разбив тишину вдребезги. Северо-восток расцвел вышивкой зарниц. Стало светло почти как днем. За неглубокой балкой показался заброшенный дом, наводивший страх на всю окрестную детвору.  Знать, не даром…
Стоит на перекрестке. Обшарпанные, но крепкие еще кирпичные стены. Веков не мало видели и еще не меньше увидят. Высокий, добротный всход. Провалы окон, кое-где прикрытые веками рассохшихся ставен. Четырехскатная крыша с закопченной трубой.  Плетень давно пропал, только кусты крыжовника отмечали границы подворья. Несколько старых деревьев раскинули кроны над заросшим сорными травами  базом.
Мы, стараясь не шуметь, подошли почти вплотную к колючей ограде. Вдруг, по ту сторону  шевельнулось что-то большое и черное. Шурик,  заметив движение, едва не бросился бежать, а я так и вовсе обмер.
 Разбуженная нами корова возмущенно замычала. Услышав привычное «М-у-у-у-у-у», Санька плюнул с досады и пригрозил удаляющейся скотине кулаком. От сердца отлегло, но оно продолжало колотиться, грозя выскочить совсем. Приятель, меж тем, полез через крыжовник. Я за ним. То ли ливень заглушал треск и шорохи, то ли просто удача улыбалась, но на шум, поднятый нами, никто не вышел.  Добравшись до заветных черешен и вконец обнаглев, я  сказал «Ухатому»:
- Похоже, тут вообще никого нет. И чертей не видно. Вот ведь трепач ты…
-  Да нет, - ответил тот, запихиваясь сочными ягодами, - Точно старикан тута есть, да видно, глухой как пень или пьяный валяется. Тасюра ему иной раз пошту носит.  А нечистых ты не поминай лишний раз, а то как подойдет сзади, как схватит за…   Бегим!!!!!
Крик хлестнул по душе. Задать бы стрекача, да ноги ватными, чужими стали. Шурик был уже далеко, а я только лишь осмелился обернуться. Передо мной стоял, заложив за спину руки, седой старик в накинутом на плечи, потрепанном бушлате. Каким же страшным он мне тогда показался. Белая борода, усы, острые скулы, цепкие, колючие глаза.  В прямом взгляде не было угрозы, скорее настороженность и интерес. Мне тогда очень хотелось скрыться, уйти из-под прицела черных зрачков. Куда угодно, хоть под землю провалиться. И все же, почему-то я не двинулся с места. Мог бы убежать, ведь удержать меня никто не пытался. Однако ж… что-то неуловимо знакомое было в этих грубоватых чертах.
- Заходь уж, коли принесла тебя нелегкая, - проскрипел дед, и, развернувшись, направился к двери.
Я молча последовал за ним, удивляясь самому себе. Ведь наверняка попадет.

В передней почти не было вещей. Стояла пара кирзовых сапог, ведро, Пылилась на двух гвоздях сеть, зеленая от присохшей заплавы. Точно такие же сушились в нашем сарае. Их еще не чистили. Последний отлив забил ячейки тиной и прочим мусором.
Старик, прошел чуть дальше. Засветил керосиновую лампу. Оранжевый свет разогнал мрак по углам, заставил его забиться  в щели пола. Убранство комнаты немногим отличалось от прихожей. У окна стоял стол, накрытый порезанной цветастой клеенкой. На нем пара чашек, сахарница, вазочка розового, мутного стекла с засахаренными кругляшами конфет – моих любимых. Рядом два кресла, с черными прорезными спинками. В углу платяной шкаф с треснувшим, пыльным зеркалом. Вот, пожалуй, и все. Хотя нет. На стене, прямо над местом, где порыжелые обои хранили тень комода, висело множество фотографий. Они сразу завладели моим вниманием. Стало казаться, что желто-серые лица на них точь в точь как те, что спят в нашем семейном альбоме. Мужчины в сюртуках, женщины в красивых платьях, дети, оседлавшие коня… Образы жили, двигались, а может быть, это была просто игра света и тени, рожденная дрожанием фитиля?
-   Ты того, не журись. Садися. Не кусаюся, нечем уж. Верно, тебе всякого про меня наболтали. Так? – откуда-то появился самовар, растопленный и дышащий жаром –  А ведь всегда гостей жду. Ну да, сейчас водицы согреем, покалякаем…

- Ты кто ж таков будешь, пострел?  Не казацкого ли роду? 
- Не знаю, дядька, - горячая чашка жгла руку. Какой там пить, прихлебывать – язык ошпаришь,  -  Колей зовут, а фамилия Воронов. Мы тут дачу купили, а сами из Ростова…
-     Вот те раз, - старик ухмыльнулся, упер руки в бока, -  Вот так дела… Выходит, мы тезки с тобой. Меня ведь тоже Николай Григоричем Вороновым прозывают, а ты Гриоричем зови, так мене понятнее. Эх.. Видно, не зря нас с тобой судьбина-то свела. Ну, будем знакомцами что ль.             
Я с облегчением кивнул. Похоже, наказывать меня не собирались. Ожидание неминуемой расправы, растворилась вместе с сахаром. Стало так спокойно, как будто в родном доме сидел. Отогрелся. Просох. Вот еще бы чай быстрей остыл…
- Ты, землячок, в городе своем, совсем чаи гонять разучилси. Надоть не дуть, а в блюдку лить, вмиг охолонит…  Эх… Ну да, покуда ты управисси, я тебе вот что скажу.  Ты вот, воровать ко мне пришел… Не спорь… А то не знаю, за какой надобностью стригунки, навроде тебя по садам ночью лазют… А чтоб не попадаться, надо тайну воровскую знать… Так от… Жил тут братка мой один, Никитой Ноздревым звали. Он-то  знал…

…Ночь выдалась беззвездной, от века в народе такие звали воровскими. Ни единого проблеска окрест. Лишь робкая алая зарница на азовской стороне. Ни ветерка. Стрекот зеленух, редкие крики охотящейся совы, да едва слышный шелест камыша. Молчаливо-настороженная громада кургана.
- А мож не стоить оно того? – прошептал невысокий паренек, пряча озябшие руки в карманы, - Сам ведь слыхал, што на хуторах про ето место гуторять. Если б не ты, я ни в жисть не пошел бы один, да еще в полуночь.
- Не болтай, малый, - темноту согрел алый огонек цигарки, высветил седые вислые усы, неровный, свороченный давним ударом, нос. Искры блеснули в темных, недобрых глазах,
 - Напужался ежели, так я тя не держу. Прощевай да топай до дому. Мне сопли твои ни к чему.

Апанас Ноздря совсем недавно вернулся в станицу. Говорил, мол, окончился его каторжный срок. Однако, народ рядил, что окончился срок по собственному апанасовому решению. Чтоб эту истину понять, великого ума не надо было.
Ноздря, как и безбожный дед его, слыл человеком лихим да еще из таких, что ни черта ни бога не боясь, забытые могилы разрывали и покойников грабили. Что для такого лиходея кровь пустить? Плевое дело. Да и с другого боку, там где могильная земля на лопате, там и книги запретные, бесовские недалеко.
Деньжата у изгоя водились и немалые. Часто видали у него на базу чужих коней да повозки. Тороватые купчишки и прочий нечистый на руку люд тянулся к его двору, как мухи на падаль. Хитер он был, проворен, нюхом уловки да обман чуял, а все ж, однажды, не уберегся. Как такое сотворилось, не знали. В Азове на торгу вора взяли. И отправился молодец, с железами на ногах, Сибири поклониться, по святым местам Урала пройтить в серой робе паломника. Да, видать, прискучило, к дому потянуло. Вот и сорвался он, забыв конвойных упредить.
Пехом, по диким местам, шел, по Волге до самой Астрахани плавнями, а оттуда степью да овражками на Дон. К вдовой сестре. Окромя нее у Ноздри, почитай, и не осталось никого. Всех костлявая перетаскала.
Двенадцать долгих зим сошли талой водой. Двенадцать долгих весен отшумело зелеными травами. Ровно столько же не переступал каторжник порога своей хаты. И вот, наконец, переступил. А его никто не ждал. Только ветер скрипнул кособокими ставнями. Только небо робко заглянуло сквозь прохудившуюся крышу. И сестрицы уж год как нет. Преставилась, оставив сынишку своего сиротой. Его, конечно же, подобрали. Не побирался Христа ради. Однако, у чужих людей и хлеб с медом  горек.            
Хоть и имелись недруги у беглого, а все же свой. Не спешили станичники доносить на него. Причин тому было много. Главная же та, что жил еще в людях строгий прадедовский завет: - «С Дону на Русь выдачи нет». Споймают приставы да сыскари – худо, ну а как не сумеют, то, знать, Богу иное угодно. С ним-то не шибко поспоришь. Время не стояло на месте, все вокруг изменялось. Казаки же, по горло вросшие в родную землю,  меняться не желали. Без надобностев оно. Паши да сей, а как Царь-батька покличет, так с лету в седло и только пыль столбом.
Тайные Апанасовы ухоронки все в целости остались. Сторожа не подвела, никому не удалось найти припрятанное на черный день, хоть и перерыли доброхоты весь огород, печь по камешку разобрали, все полы шомполами истыкали. Ноздря лишь посмеивался, примечая следы бесполезной возни. Заговоренный клад абы кому в руки не дастся, тут наука нужна.
  Хозяйство вор быстро наладил. Что сам не смог, для того мастеров подрядил. Червонцев не жалел и на водку щедрою рукой отмерял, работный люд за то ему благодарен был. На совесть курень сложили, из дорогого привозного кирпича. А после, как обживаться стал, так и племяша к себе переманил. И вновь будило станичников по ночам ржание коней, да скрип телег. Апанас за старое принялся, да и Никитку к тайному делу приобщать стал. Замену свою в нем видел. Пострел от него не бежал, и к пятнадцати годам уж в сапожках кожаных пылил. Глазок имел цепкий, да нож за голенищем таил.
 Время шло. Постаревший Апанас стал сдавать. К самой земле гнул его тяжелый, сухой кашель, после которого платок набухал кровью. Все чаще он отлеживался на топчане у теплой печи, все реже посещали его заезжие гости. Однажды, почуяв, что нынче ворон по нему прокаркал, Ноздря позвал племянника и так сказал ему: «Никитка, сынок. Прощеваться нам пора пришла. Все ты уразумел, что деды через меня передали. Чутье да жилка в тебе от рождения. Не пропадешь. Последняя тайна у меня за душой осталась. Цены ей нету. Ты вот что, собирайся, да пойдем. На городищенский курган пойдем».

- Сейчас в сторонку отойди, малец, - прохрипел Апанас. Ступил шаг и перегнулся пополам, захлебнувшись надсадным кашлем. В ответ, на неблизком хуторе взвыл пес. Тянущий душу звук эхом разнесся над дремлющей степью.
- Рано ты по мне убиваешься, погань, - Ноздря сплюнул и отер губы тыльной стороной ладони. Даже в ночи было видно как на белой коже остаются темные следы.
Старый вор вытащил из-за широкого кушака что-то, завернутое в грубую тряпицу. Бережно развернул заскорузлую ткань и достал тоненькую костяную дудку. Поднес ко рту, наполнив тишину печальными звуками. Поначалу музыка успокаивала, усыпляла, уводила за собой  но, внезапно, в ней появились резкие, порывистые ноты. Словно ветер пробежал по метелкам ковыля. Никита почувствовал на щеке легкое дуновение. Еще миг и порыв набрал силу и окреп. Поднялась страшная буря. Она давила сразу со всех сторон, вжимая в солончак, сбивая с ног. Апанас, не устояв, упал на колени, но не прекратил играть. Ветры ударили с утроенной мощью и в реве их, мальчишка с испугом различил ржание коней, скрежет сталкивающихся клинков и безумные вопли сражающихся. Шум усилился. Никита схватился за уши. Ему начало казаться, что голова сейчас лопнет, когда адская симфония стихла, сменившись легким перезвоном серебряных колокольчиков. Всхрапнула невидимая лошадь.
 - Ты пришел, грабитель - прошелестел во тьме тихий девичий голос, - Я рада тебе, Апанас, хоть ты и вновь потревожил мой покой.
- Да, это я! – Апанас поднялся и посмотрел на пустое место перед собой, будто кто-то и впрямь стоял перед ним, - По своей воле не пришел бы. Старуха уж косу надо мной занесла. Уходить мне пора.
- Так что же хочешь ты от меня, смертный?! Ты еще осмеливаешься что-то просить?!!! – невидимка зашипела гадюкой.
- Да! Прошу! Отсрочь мою погибель. Отшепчи!!! Ты ведь все можешь, Хозяйка курганов!!! А я верну то, что не должен был брать, - вор лихорадочно копался в поясной суме.
 Стало совсем тихо. А потом вновь зазвенело серебро,
- Хорошо. Будь по-твоему. Ты, вор, будешь жить вечно. Только не пожалей потом. Теперь же верни мои колты. Не бойся, я держу слово.
Ноздря робко, с опаской протянул в пустоту увесистый сверток, - На! Возьми! И прости, ежели чего не так. Только Старуху от меня отвадь.
- А ты все торгуешься, -  девушка рассмеялась, чистым, как роса смехом, - Что же, отныне ты раб мой и страж на веки вечные!!! Да свершится по слову моему!!!
Свистнул распоротый воздух. Никитка, застыв от ужаса, наблюдал, как  голова Апанаса, отделившись от туловища летит по широкой дуге, марая кровью все вокруг.

Мальчишка, пустившийся наутек, долго еще слышал за спиной смех Хозяйки курганов. Воровская тайна оказалась проста: «Не верь, не бойся, не проси» и еще «Знай, у кого взять, чтоб животом отдавать не пришлось». Никита Ноздрев запомнил это накрепко, и прожил долгую безбедную жизнь. А потом пропал. Его обезглавленное тело нашли восход спустя у одного из курганов, неподалеку от хутора Городище. Говорят, что накануне ночью над степью лютовал небывало сильный ветер…

Шальной порыв ударил в оконное стекло россыпью дождевых капель, загудел в дымоходе, зашевелил камыш на крыше. Я, словно очнувшись от сна, мотнул головой и едва не расплескал содержимое блюдца, что держал перед самым носом.  Чай, пахнущий  абрикосой, остыл совсем чуть-чуть.
Дед, все также улыбаясь, продолжал говорить:
- …Так от, глупо он помер-то. Только и оставил апосля себя, что гудок из кости резаный, - широкая, морщинистая ладонь раскрылась и я увидел дудочку! Ту самую!!! – бесполезная весчь, навроде и делать с ей нечего… Мож сыграешь мне что, тезка?
Я замотал головой.
- Нет? – старик принялся хихикать, - Ну, тоды допивай, конхвет бери, да до куреня своего отправляйси. Спать давно пора. Ты ить, на рыбалку ехать собирался…   


…По утру, продрав глаза, понял, что зорю все же пропустил. Стало обидно, зря что ли от комаров претерпел да в болотной грязи перемазался, червей копая. С вечера удочки заготовил, набил сетчатый мешок сухим хлебом и макухой – на приманку, маслицем подсолнечным полил. Пошептал над крючками заветные слова, которым научился у  одного удачливого рыболова. И проспал.  Без меня уплыли. 
Делать было нечего и, выбравшись из кровати, я отправился к берегу. Красное солнце уже  покинуло розовую облачную перину, но ночной холодок еще бродил по коже. Донские волны золотились рассветными лучами. Присев на край успевшей уж нагреться бетонной плиты, поглядел в не по-летнему чистую воду.  Стайка мальков гоняла дохлого жука, пытаясь попробовать его на вкус. Добыча оказалась слишком велика для них и мелочь убралась восвояси, оставив меня в одиночестве. 
Ища спасения от скуки, отправился к Саньке, но тот храпел так, что поднималась крыша флигеля, где он квартировал. На все попытки разбудить дремлющего красавца, Ухатый отвечал несвязным бормотанием и руганью из-под одеяла. Все эти «шляются тута всякие» и «не встану хоть на голову гадь», были явным свидетельством того, что кое-кто  выползет на свет божий не раньше завтрака.
Ноги сами понесли меня обратно, к Дону. Туда, где из земляных яров еще выглядывали известняковые глыбы старых фундаментов. Когда-то к островам можно было пешком добраться. А ныне… Три улицы забрала река, не пощадив и компличку. Соседка как-то рассказывала, что еще в конце войны гробы вымывало.  Волны оставляли в мягком илу монеты, старинные вещицы, кресты, кости. Когда воду выгоняло в море, многие выходили на охоту за «древностями».  Решив не терять времени, я присел у кучи ржавых, железных костылей. Место «пахло» добычей. Вооружившись поломанной скобой, принялся деловито копаться в хламе. Чутье меня редко подводило.  Почти сразу же натолкнулся на небольшой тусклый кругляш. Очистив находку от бурого налета, я разочарованно вздохнул. Советская мелочь была не в чести и очень часто сбивала с толку. «1942». Взглянув на дату, щелчком отправил пятак в набегающую волну и поежился. Холодный, совсем не летний ветерок вмиг выстудил тело. По-над опечком, борясь со стремниной, плыла кайка. Мне показалось, что это Ухатый, проснувшись, спешит на рыбалку. Я окликнул его, удивившись, как это он успел так быстро собраться, и тут же понял, что обознался…   

…Михай Бондарь с силой налегал на весла. Южак разгулялся не на шутку, хлестал ледяными брызгами в рябое лицо. Смурная река мотала челнок могучими руками зеленых волн. Того и гляди, перевернет, закружит на стремнине маленького человека и поминай, как звали. Как бы ты не плавал, какой бы силой не оделен был, ледяная вода да одежа пересилят. Будет ракам, рыбам да чертям водяным потеха.  Михай, паренек тринадцати годов отроду, знал о том не понаслышке. Уже вытягивали разок, насилу к жизни возвернули.
Низкое небо грозило дождем. Осень вступала в свои права. Днями солнышко еще грело, а ближе к вечеру становилось стыло. Травы по утру серебрил иней. Шел 1942 год. Ветер нес над степью обгорелые клочья человеческих судеб.  Дон, как и встарь, тек сквозь горе.
 Голод – не тетка. Свой-то пол беды, а когда за спиной хворая мать да две младших сестренки, голод – хужее смерти. Батька, как на фронт ушел, так и сгинул. Пропал без вести где-то под Киевом. Деда с бабкой, Михай не помнил. Знал только, что старика Бондаря в станице поминали кулацкой сволочью и белоказаком. Мальчишка никому не признавался, но никак не мог уразуметь, что худого в белом цвете, и чем один казак от другого отличается. Мать иной раз спрашивал, а она, каждый раз меняясь в лице, закрывала ему рот ладонью.
Последние харчи изъели вчера вечером. Надежи на соседей не было, те сами перебивались чешуей да амбарной пылью. А местный торгаш, прикрывающий безжалостно-лютую спекуляцию, вывеской «Магазин Промтовары», в займы не давал. На полках в лавке можно было отыскать разве что дохлых мух, зато, в никому не ведомых закромах и пшеничная мука водилась. Вот и плыл Михай, как в запретного бога веруя в последнюю свою коротенькую сеть, что поставил на старице позавчера. Он, недетским своим умом понимал, что если умная рыбеха обойдет латанную – перелатанную  снасть, или, того хуже, ввалится в нее разжиревший на человечине сазан, совсем семье конец. Вырвавшись на тихую воду, под самым камышом, мальчишка леденеющими пальцами нащупал под волной прелую веревку. Попробовал потянуть, да куда там! Мертво. Ни назад, ни вперед. Только течение гудит, мочаля рыжую пеньку.
Михай едва не разревелся. Но, вспомянув о том, что окромя него мужиков в дому нет, утер нос рукавом. Тихонько выругавшись, так чтоб нечистый не подслушал, паренек, упершись ногами в борта, дернул, потом еще и еще. Сеть стронулась. Тяжко, но все ж пошла.  Он выбрал едва половину, когда на поверхность вышел черный край чего-то большого. Екнуло, зашлось от страха сердце. «Никак чертяка! Христос спаси!». Михай уже готов был отпустить снасть и грести прочь. Однако, ужасный злющий черт оказался большим деревянным гробом.  Теперь мальчишку подогревало любопытство. Осторожно, стараясь не упустить страшную добычу, он зацепил грубый край багром. Еще несколько минут суеты, и он подогнал свою кайку к прогалине. Забежав по колено в воду,  мальчик едва сумел вытащить находку на серый песок. Дальше гроб не шел, уж очень тяжек был. Едва Михай тронул крышку, как порыв ветра донес к нему сиплый окрик:
- Стой, пострел!!!
Через застывшую грязь к нему спешил старик в сером, застегнутом под
горло сюртуке. Он размахивал кулаками и порывы ветра развевали его бороду, словно знамя.
Паренек не привык долго думать, обронив теплую шапку, прыгнул за весла и дал ходу. Дед остановился у кромки и прокричал:
- Погодь! Вертайся! Зла не сотворю!
Михаю дядька показался знакомым. Навроде виделись то ли в станице, то
ли в Азове. Да и бросать шапку не хотелось. Как-никак материнский подарок.
- А чем докажешь, что не прибьешь? – спросил он, притабанив.
- Хе-хе, ушлый ты, казачок, - из под серого сукна показался обрез
трехлинейки, - Хотел бы пришибить, уже пришиб бы. Так что не боись. Слово у меня к тебе есть.
Михей, получавший от взрослых только пинки да зуботычины, почему-то поверил.
- Ты, пострел, деда свово помнишь? – спросил  старик, когда баркас вновь ткнулся в ил.
-  Нет, - ответил мальчишка, - Гуторь, дядька быстрее, мне домой бы возвернуться. Не ровен час, немец шальной налетит.
- Не помнишь? Ну, то не беда. Он настоящим казаком был, не то, что прочие перевертыши и в тебе его кровь. Наша кровь, донская! Мы с Бондарем хорошего много сделали, да вот не уберег я братку. Убили. Я его воли последней исполнитель. То, что во гробе этом – твое по праву. Будет на что и себя и других накормить. Ну да что-то я, старый, растрепался. Дел ишшо полно.
Дед вытащил из-за голенища нож. Михей шарахнулся в сторону. Старик, не обращая на него внимания, очертил обоих кругом и промолвил: «Чтобы не увидел, не пужайся, да из круга не вздумай выскаковать!» Сам сел. Полоснул острым лезвием по своей ладони. Собрав алую кровь в жменю, плеснул ей на крышку домовины. Прошипел: «Кровушка моя алая, кровушка шальная, ты растопи ледяные гвозди, разбей замки костяные, развей заговоры охранные!»
Со скрипом откинулась створа, поднятая иссохшей рукой. Михей едва чувств не лишился, когда на берег ступил мертвяк в прелой одеже, вытаскивая из ножен ржавую шашку.      
Старик продолжал читать: «Ты первый страж храбрым воем был, ты первый страж недолго жил, ты первый страж врагом нам был! Я тебя сковал, я тебя заговорил, так сгинь, пропади, провались в Исподнюю!
 Скелет завыл, заверещал, завертелся волчком и рассыпался облаком
желто-серого праха.
Едва лишь осел смрадный туман, как начался следующий ужас. Непонятно откуда появилось девять отрубленных голов. Они летали, тыкаясь проваленными носами в защитный круг, разевали рты, силясь прорваться к людям.
«Вот следующая сторожа, надежная сторожа, все враги знатные, враги лютые! Я вас сковал, я вас заговорил, возьмите свою плату и сгиньте с глаз моих!, дед, вытащив из пояса золотые червонцы, стал бросать их в зависшие над землей черепа, будто кур кормил. Те, хватали их желтыми зубами и растворялись в утреннем воздухе.
Вскоре пропала последняя голова и старик, достав из-за пазухи кисет, сильно сжал плечо Михай. «Не моги теперь даже шевелиться!», прошептал он.
В это время над откинутой прочь крышкой собрался, стянулся из теней клок непроглядной черноты. 
Мальчишка весь затрясся. Страх наполнил его до краев. Перед ним, всего в каких-то двух шагах стоял невысокий человечек. Все его перевитое мышцами тело покрывала темная и густая шерсть, высокий лоб венчали козлиные рога, а ноги, вывернутые наоборот, оканчивались копытами.
- Пришел за своим богатством, убивец? – пробасил черт, - Я его бережно стерег. Что взамен дашь?  Смотри, не понравится подарок, тебе и ведовство не поможет, крест не спасет. Да, а кто это с тобой? Не новый ли владетель?
- Уговор есть уговор, - дед, распустив завязки кисета, вынул высушенное сердце, - вот тебе душа некрещеная! Получи и возвертайся к своему батьке! А до постреленка вам, ненашим, дела нет!
Черт ловко поймал обещанное и ухмыльнулся, обнажив желтые клыки,
- Ой, сожрал бы я тебя, человече, но, как ты говоришь, уговор есть уговор. Принимаю я твой подарочек! Мы с тобой ведь еще свидимся, Тихон Никитич, сам знаешь где!  - сказал и, гнусаво рассмеявшись, пропал.
Старик, поднявшись, вытер со лба пот.
- Вот и все, пострел. Бери казну войсковую, да молись за души казацкие каждую седмицу. Не прощения их для, а просто чтоб не так быстро забыли в станице Тихона Никитича и его вольницу. Помни, что клад только твой и тех, кому ты захочешь его подарить по своей воле. Прочим же, кто на него покуситься, он беду и смерть принесет.
Когда Михай смог, наконец, пошевелиться и встать, дед был уже далече. Его серый сюртук, промокший толь от пота, толь от дождя, скрывался за красно-золотым убранством недальней рощи. Мальчик сторожко заглянул в гроб и на миг потерял дар речи. Все дно было засыпано золотыми и серебряными кругляшами, перстнями и разным бабьим украшеньем. Поверх лежало дорогое оружие и свернутое знамя. На полотнище холодным, почти живым полукругом, застыла серебряная змейка, посверкивающая зеленым глазом. Браслет был на диво хорош, так и просился на руку.
Погрузив богатство в челнок, присовокупив к нему двух жирных чебаков, запутавшихся в обрывках сети, Михай несся домой как на крыльях. Невтерпеж ему было поделиться с родными своим счастьем. В тот же день в хате у Бондарей, был хлеб и масло, жарилась рыба. На дух потянулись соседи, и никому не было отказа, однако ж, завистники нашлись.
Ночью дверь затрещала.
- Открывай! Кулацкая гнида!!! - орал кто-то пьяным голосом, - Страна
кровь льеть, а они тут в тылах жиреють!!!
Звякнуло разбитое окно. Кто-то, пыхтя перегаром и луком, пытался влезть 
в него. Испуганно заплакали проснувшиеся близняшки, вскрикнула их мать, оседая на пол.
- А-а-а!!!! – заголосил находник и вывалился из оконного проема, пачкая кровью беленую стену. Михай улыбнулся, и повзрослевший его взгляд с любовью прошелся по гладкому металлу шашки, стряхнул с георгиевской ленты алые капли. Теперь он понял, чем белое отличается от красного.
Он успел срубить еще кого-то, понимая, что щадить его родных никто не будет. А потом стало очень темно.
Бондарь очнулся от ужасной боли. Его бросили за окраиной, сочли мертвым, но он был жив, несмотря на вытекший глаз и пробитую голову. Парень несколько дней отлеживался в брошенном доме, потом голод погнал его к людям. Михай пошел к своему товарищу, сироте Кольке Воронову, что жил недалече от старого сада. Больше идти не к кому было. Остальные наверняка выгнали бы его вон. Кольку же, офицерского сына и бывшего заключенного, который из сибирских лагерей попал в штрафную роту, а затем, искупив чью-то вину, вернулся в родную станицу, колхозники тихо презирали, а председатель все грозился сослать его обратно. Ворон же, в таких случаях, только с презрением улыбался ему в лицо и молчал…

- А мы апосля ишшо долго с ним гуторили, - послышался из-за спины голос Григорича, - я так ему сказал:
- Мать, мол, его жива, сестренки тоже. Что квартирують они у Апанаса Петровича. Что показала Фроська с Горба. Не умолчал про то, что разбойничал голова наш, да прочая пьянь подзаборная.
- А он мене, значится в ответ:
- Я их найду! Всех порешу, сволочей.
Ну да что ему, горячей голове объяснишь-то. Не поймет ить и половины,
- Опоздал ты, братец, - говорю, - всех, кто клад растащил, уже на
погост свезли. Федьку Коромысло, Петра Курносого, Ваську Бегунка, той же ночью звери какие-то заели, только у зверей тех человечьи зубы были, так фельдшер сказал. Я-то знаю, что это за напасть, только откуда у него власть такая взялася? Ну да то не моего ума было дело. А председателя-то нашего в постели у полюбовницы нашли, у его на шее серебряный браслет затянут был, змейка такая, с изумрудным глазком…

…Я обернулся. Мой вчерашний знакомец, прищурившись, наблюдал, как вдали, за островом пропадала утлая лодочка.
- А ты что ж, проспал ужение, значитса? – Григорич подмигнул мне, - Пошли что ль, чайку попьем. А то я ить тоже, навроде как зорю проворонил. Так ты не переживай, оно к лучшему. На южак поворачиваить, а значит, течение в обратку пойдеть, свернется. Рыба по такому делу не клюеть совсем.

Мы двигались наискось через поле, туда, где в дымке, над кронами деревьев, парили вершины азовских многоэтажек.  Они казались туманным, расплывчатым миражом на фоне четко очерченных ярким светом куреней.  Мне всегда хотелось, чтобы они пропали совсем, захватив с собой столбы, опутавшие проводами степную вольность, машины, мусор, и вернули тот самый полынный запах, которым пропахли пустые, оставленные дома на окраине.

Сейчас «заброшенный» дом казался не таким уж заброшенным.  Было видно, что крыльцо недавно подновляли, что у колодца стоит цибарка, полная воды. Окно на кухне было открыто навстречу свежему ветру.
Внутри все тоже как-то неуловимо изменилось. Под потолком обнаружились красивые лепные карнизы, в дальнем углу, на вешалке пылилась серая шинель со споротыми погонами. На рукаве ее, чуть пониже плеча, виднелись следы белой краски.  Присохшие к сукну частички  складывались в две большие буквы «Ш.Б.». Рядом со шкафом стояла небольшая тумбочка, прогибающаяся под тяжестью десятка пыльных томов.  На них лежала ржавая немецкая каска.
- Ну… - начал Григорич, - Кипяточек счас организуем, а ты покеда, конхвет поешь. То мои любимые. Их грызть не надоть. Сами у роте раскисають.
Я присел на стул и потянулся к вазе.
- Хорошо что мы вот так с утра перестрялись. У меня ить никого нету.  Ни близких, ни сродственников, друзей вот тоже всех схоронил. Эвон странно как вышло. Вчерась тебя увидал, а ныне ты мне словно внук родной. Ажнок пробирает. Ишшо бы вестями какими ни есть меня побаловал, так я б тебе благодарный был…
Никогда не умел я складно истории рассказывать, а тут, словно подменили:
- Да вот, в станице слух прошел, что непросто так забогатели братья Юшмановы. Жили раньше, как говорят, бедно, а сейчас и дома в пригороде отстроили, и машины новые купили, да и сами вверх пошли. Я Кольку Водяного знаю, сына старшего из братьев, так проболтался он, что нашли его родичи на берегу змейку то ли золота, то ли из серебра. Знающие  люди определили, что это скифский браслет, и что принадлежал он  какой-то то ли царице, то ли жрице. В общем, много денег за него дали. Повезло им. Мне бы так… Такая вот новость…
    Дед, распорядившись заваркой, вздохнул:
- Да-а-а-а… И такое в наших краях бываеть. Ежели достойный человек, клад сам его найдеть, а ежели он только о своей мошне думаеть, или, пуще того, на чужой, сиротский каравай рот разевает, так не будет ему счастья. А там как бы и беды не было…
- Николай Григорич! – донеслось с улицы, - Выдь-ка на час, будь ласков… 
Голос за версту отдавал неживым холодом и неимоверной усталостью.
Мы подскочили почти одновременно. Старик, хмыкнув, положил мне руку на плечо,
- Ты вот что, сиди тута, чаек пей, сласти трескай. С ентим хруктом я сам поговорю. Ходют тут всякие, а потом…
Сердито хлопнула дверь. Деда я, конечно же, не послушался. С замирающим сердцем приник к щели между стеной и оконной рамой. Видеть, ничего не видал, но кое-что сквозняком затянуло:
-  Братка! Христа ради прошу, избавь! Ты ведь можешь! Люди зря не скажут!
- Здороваться, значит, не желаешь, Василь…
- Что ты! Что ты! Родненький! Прости уж! Прости дурня! Седмицу как уснуть не могу! Такой страх твориться! Приходит неживой, в окна скребется да воет! До самых петухов глаз не сомкнуть…
Что же, просто так приходить? Али как? Хошь молчи, хошь не молчи, а топляк от тебя не отвяжется, пока душу свою не очистишь. Знаю я все. И про дуван и про брательника твово. Это ведь он к тебе ходить, так?
- Так! Родимый! Так! Только ведь я ни в чем перед ним не виноват…
- Ну, буде брехать-то! А ну геть! Пошел с моего всхода! Не помощник я тебе, убивец!
- Николай Григорич! Я тебя не обделю! Сколь хочешь отсыплю!
-    Себе на гроб оставь. Вот тебе и весь сказ!
-    Ну ничего! Мы еще рассчитаемся, старый хрен! Еще поквитаемся!!! И без тебя управлюсь!!!!

Мой тезка вернулся помрачневшим. Едва губы разлепив, проговорил:
- Ты, оголец, завтра до мене зайди. А сейчас мене в город надоть. Проведать кой кого…

…Следующим утром Ухатый влетел ко мне в комнату, словно ураган. И, не здороваясь, прямо с порога закричал:
- Ты што, не слышал еще?! Почему ишшо дома торчишь?!
Я недоуменно пожал плечами:
- А что, война началась, что ли? Так чего вопишь тогда. Полон шкаф
амуниции, выбирай, что по душе. Вон, каску еще можешь взять, хоть и старая она, но еще крепкая, ты ее на шапку…
- Хорош языком трепать-то! – Шурик, покосился на серый немецкий шлем, лежащий на полке, - Лучше собирайся быстрей, да бегим к парому. Тута в станице такое твориться! Я только приехал, так мене бабка сразу же все выложила. В общем, по зиме, Юшманов Юрка в Казачьем утоп. Да ведь, сам знаешь, какое там течение. Не смогли его найти. Едва лед сошел, весь ерик крючьями изъелозили. Водолазов вызывали, а те разок мырнули и больше не стали, отказались. Мол, завихрения там внизу какие-то, опасно очень.  Так младшой - Василь, совсем от горя ополоумел, не спит, воет кажну ночь. А нынче приволок откуда-то шептуху и, она будет топляка искать…
- Пошли!!! – я мигом позабыл про лень, - Это как же он утоп-то?! Хотя лед, видно, тонкий был, тепло ведь было зимой…

…Зима в тот первый послевоенный год выдалась на редкость мягкой и снежной даже для нижнего Дона. Курени завалило снегом по самые, крытые камышом крыши. Морозец, хоть и кусал за уши, но души не выстуживал. Малышня, ускользнувшая от бдительного родительского присмотра, день и ночь пропадала в степи. Там, подальше от глаз, высились снежные крепости.  Искристым бастионам приходилось выдерживать сотни штурмов, когда огольцы сходились хутор на хутор. Потом, ближе к вечеру, подтягивались ребята постарше и потешные бои, как всегда велось, оканчивались потасовками. Кто ж по доброй воле своих побежденными признает. Вот и переведывались на кулачках казаки, чтобы потом, хлюпая разбитыми носами и потирая ушибленные места, гордо разойтись по домам, огрызаясь напоследок и  суля в другой раз показать «им», почем соль торгуют.   

- Слышь, Михась, - плотный невысокий паренек поправил сбившуюся от быстрой ходьбы, старую потрепанную кубанку, - Все ж крепко мы нонича обуховским навешали…  Хоть и меньше нас было… Они, небось, надеялись нас шапками закидать, да?  Да боком вышло… А ты видел, как я Тишку Быка в ухо приветил?!…   
Бондарь, кося своим единственным глазом на оторванный до половины воротник, выдохнул:
- Да-а-а-а…
Васька Грищук, прозванный «Куцым» за неказистую шевелюру, трепался без удержу всю дорогу от Цыганского ерика, на котором и произошла очередная баталия.
Хутор Обуховский большой, богатый, мало чем уступал станице. Давно шли толки да пересуды кто главнее, отсюда и раздор, переходящий от отцов к сыновьям. Круглый год, то хуторские, подбив на поход соседей из Городища и Курганов, намнут станичникам бока, то наоборот. Бились же искони и не всегда чистыми руками. Бывало, что и до поясных ножей с нагайками доходило. На сей раз дело обошлось без большой крови, хоть и затянулось до самых сумерек. Станица, все же, одолела. Победители, разогнав неприятельскую рать, спешили отметить это славное событие.
 - Вот ты, Одноглаз, - не унимался Василь, - Ты то парень битый. Как же допустил-то, что тебе затылок начесали… Ты ж всего- то двоих ринуть успел, да и то, сопляков каких-то… Что ж ты, не мог углядеть…
- Ну и балабол ты, куцый хвост, - не выдержал Михай, - Тебя послушать, так твое благородие в одиночку всех отделать изволили. Думаешь, не видал я, как кое-кто в сугробе ногами вверх барахтался?
- Да то ж я…
- Да вот то ж ты и был, герой. Не трещи, сейчас еще по вешкам через
Казачий идти.
Когда они вышли к пустынный, поблескивающий наледью прибрежной полосе, уже стемнело. Лишь на той стороне, над причалом ремонтной базы, одиноко светила электрическая лампочка. Зыбкий свет отражался в лужицах воды, вышедшей из-под темно-зеленого, подтаявшего льда. То тут, то там, из шероховатой поверхности торчали палки, отмечая безопасную тропку. Хотя, никто не мог быть уверен, что бешеное течение уже не подмыло ее. 

Нехорошее тут было место. Каждый год люди топли. Однажды, еще в войну, пробовал один приезжий на машине проскочить. Спешил видно очень. Доехал до середины, а крепкая, с виду, корка разошлась под колесами. Так и сгинул неизвестным. По дурости, да по пьяному делу тоже часто гибли. Вот,  колхозный тракторист, подгуляв, заплутал в метель и вместе с железным своим конем ушел под лед. Пикнуть не успел. А сколько пешего народа в омутах кануло, про то и вовсе не говорили.   

Остановились передохнуть. Михась закурил, поглядел в черное, усыпанное звездами, небо. Тихо вокруг было. Он на миг закрыл глаза и затем медленно открыл, вдыхая прохладный воздух. Вроде бы все хорошо, а на душе не спокойно. Вдруг ему почудилось, что слева, из темноты, показался Тихон Никитич в своем, мышиного цвета, сюртуке. Екнуло в груди. Бондарь резко повернулся. Берег был пуст, не считая Василя, пристроившегося с цигаркой в зубах на днище перевернутой кайки. «Ой, не к добру такое мерещится!», подумал Михаил. Да тут еще сон вчерашний, что никак из головы не шел. Привиделось, будто стоит у переправы старый атаман, что клад ему передал. Смурной такой, неприветливый. Голову опустил, в воду глядит и приговаривает: «Эх, не уберегся ты, оголец, то-то дел будет…». Потом выпрямился и пальцем погрозил. «Смотри у мене! Казну нашу без присмотра оставишь и на том свете покоя не будеть!!!». С тем и очнулся.
Жуть Бондаря взяла. «А ведь ежели сон тот вещий. Значит,… помру скоро. Кто же заклятое золото, что с Колькой вновь до кучи собрали, сестренкам передасть? Они ведь его тронуть сами не посмеють. Помнят строгий наказ. Кому довериться? А что если, прямо сейчас за грехи молнией шарахнет?» Тут его взгляд упал на Куцего.
- Слухай Василь. Ты тайны хранить могешь? - сказал он, заметив, как
заблестели глаза у товарища. 
- Так вот. Для начала поклянись мне страшной клятвой, что сделаешь все, что скажу. За то будеть тебе щедрая награда.
- Богом клянусь! Чтоб меня перекосило! Все выполню! А что…
- Помолчи покеда, - оборвал Куцего Михась, - Знаешь ведь, что
богачество мне досталось.  Так вот. Пойдешь на кладбище. Там, рядом со старой шелковицей, памятник из белого камня, Петру Дорошенкову поставлен. У того памятника верхняя часть отходит, если сильно приложиться. Все, что там найдешь, на три части поделишь. Две сестрам моим, одна тебе. Теперь руку свою дай напослед.      
Ошалевший от счастья Василь почувствовал, как что-то обжигающе холодное коснулось его. Вздрогнув, он разорвал рукопожатие и закатал рукав. Там, туго обвив запястье, дремала маленькая серебристая змейка. «Вот это браслетка!», подумал Куцый, «Однако ж, ловок Одноглаз! Как только нацепить успел!»   
- Эта змейка – ключ. Без нее казны не взять – проговорил дрожащим голосом Бондарь, - Ну, не поминай лихом, да клятву свою помни!
- А ты что, никак помирать собрался братка? – Куцый захихикал, - Ну пойдем, что ль. Все уж, поди, перепились, нас дожидаясь.      
Сказав так, он побрел на свет. Благополучно достигнув шатких сходней, Василий обернулся, хотел пошутить, да язык проглотил. Позади не было никого, только чернела рваная рана полыньи.

Медлить Куцый не стал. Подняв сполох и отговорившись, сам пошел на старое кладбище. Нашел ухоронку. Начал делить добро и так его жадность одолела, что, завернув все в один узел, потащил к себе в хату.  Всю зиму пир горой шел. Расплата пришла вместе с весенним теплом, когда Дон, наконец, сбросил ледяной панцирь. 

В курене Воронова такие гости не новостью были:
- Братка! Христа ради прошу, избавь! – заголосил с порога поседевший в двадцать лет Василий, - Ты ведь могешь! Люди зря не скажуть!
Николай не смотрел на стоящего в сенях земляка. Он смотрел в окно,  задумчиво вертя в руках старую, деревянную ложку.  Наконец, скривившись, он бросил через плечо:
- Здороваться, значит, не хочешь, Куцый.
- Что ты! Что ты! Родненький! – воскликнул Грищук, - Прости уж! Прости дурня! Седмицу как уснуть не могу! Такой страх твориться! Приходит неживой и в окна скребеть! До самых петухов пужаеть!
- Что же, просто так приходить? Али как? – ложка перекочевала в ящик
стола, - Хошь молчи, хошь не молчи, а топляк от тебя не отвяжется, пока душу свою не очистишь. Знаю я все. И про золото, и про Бондаря. Это ведь он к тебе ходить, так?
- Так! Родимый! Так! – Василь снял лисью шапку и бросил ее на пол, - как перед Богом клянусь! Все до копейки разделил и роздал! Я ж в том не виновен, что сестренок его лихоманка  забрала! Деньги-то! Деньги усопшим не нужны-то! Не пропадать же червонцам! А он приходить и все за свое: «Мол, смерть тебе, да смерть тебе!»…
- Ну, буде брехать-то! – Воронов встал и смерил просителя тяжким взглядом, - Ты к кому пришел!? Думаешь, не ведаю, что не лихоманка сестер бондаревых забрала, а злодей один беззаконный отравил? Что побледнел, вошь!? Не ждал такого коленкора?!  А ну геть! Пошел из моей хаты! Не помощник я тебе!
- Николенька! Я с тобой поделюсь! Сколь хочешь отсыплю! – заверещал Василий, когда кто-то невидимый скрутил его, подхватил под бока и швырнул в открывшуюся дверь.
Уже с улицы донесся злобный выкрик:
-  Еще поквитаемся, каторжник! Собачий сын!!! И без тебя управлюсь!!!!

На следующее утро вся станица собралась на переправе через Казачий ерик.  С вечера, от плетня к плетню пролетел слух, что Грищук привез из самого Ростова знающую бабку, и что она будет беспокойного утопленника, про которого уж у всех плетней шушукались, изводить. Кто же такое зрелище пропустит!?
 
Сухонькая старушка в грубом черном платье, расстелив на невысоком земляном яру чистый рушник, выложила на него круглый каравай хлеба, маленькую икону Божьей матери и толстую восковую свечку. Дождавшись, когда в Обуховке зазвонит колокол, она опустилась на колени и, опустив платок на глаза, начала читать. Станичники, затаив дыхание, наблюдали за ней.
Вот бабка поднялась. Взяв в руки ковригу, она укрепила на ней икону и свечу. С поклонами поднесла  к воде и опустила в набегающие волны.  Вспыхнул огонек. Свечка загорелась от прикосновения тоненьких пальцев.
- Не выйдет у тебя ничего, - люди, все как один, повернулись на голос. За спиной у старушки стоял Воронов, как раз там, где только что чистил клюв большой и удивительно наглый ворон. Сложив руки за спиной, он внимательно смотрел на старуху,
- Не выйдет, потому как, не за правое дело ты взялась, кума. На деньги прельстилась. А ты ведаешь, какими империалами хлопоты твои оплачены?
-   Не каркай! – огрызнулась та, - Поживи вот с мое…
Николай улыбнулся уголком рта, - Что ж, имеющий уши да услышит. Я предупредил, теперь на себя пеняй…
- Не замай, говорю! - Бабка плюнула на серый песок, развернулась и продолжила обряд. Медленным речитативом потекли слова тайной молитвы.    
Хлеб с зажженной свечой, успевший уже отплыть на приличное расстояние, вдруг остановился и медленно пошел против течения. Пламя оставалось ярким и ровным, не смотря на разбушевавшийся низовой ветер.  Вот каравай вновь остановился и заходил на волне, его начало относить в сторону.  Из носа ведуньи тоненькой струйкой потекла кровь, но она, сжав кулачки, принялась молиться еще громче. Теперь ее речи, подхваченные порывом, слышали все. От этого многим стало не по себе. Народ, кто побоязливее, начал искать причины для того, чтобы уйти.
Каравай, повинуясь, поплыл встречь течению, туда, где должен был лежать утопленник. Недолгим был его путь. Свеча внезапно потухла. Многие после божились, что видели костлявую руку, что поднялась из-под воды и затушила ее. 
Небо потемнело, точно близился вечер. Парило как перед грозой. Ерик взъярился высокими бурунами, и хлеб вскоре исчез под ними. Бабка вскрикнула, подкатила глаза, и  зарычала мужским басом: «А-а-а-а! Сам пожаловал!!! Ну, так иди ко мне, брательник!!!!» Ведунья упала навзничь, заметалась, словно в приступе падучей, и вскоре затихла. Вспухшее лицо ее, там, где лопнула кожа, заливало темной кровью. Она была мертва.
Василь рухнул, как подкошенный. Стоящие вкруг него, еще не пришедшие в себя люди, шарахнулись в стороны. Грищука потащило к воде. Он, крича дурным голосом, пытался зацепится руками за камни и сухие стебли.  Тщетно.   
Женщины, подняв визг, кинулись прочь.  Казаки бросились за ними.
Прошло совсем немного времени, а на берегу остался только нахохливший перья черный ворон. Он, точно нехотя, подскакал к распростертому телу, клюнул в темя. После же, тяжко взмахнув крыльями, поднялся в синее небо и полетел прочь, сжимая в когтях серебряную змейку…

- Ну вот!!! – разочарованно выдохнул Санька, провожая глазами большую, черную птицу, - пока ты, увалень, собирался, тут уж кончилось все!!!
У переправы не было ни души. Даже паромщик куда-то делся.
- Ты туда глянь, - я указал пальцем на гору грязных тряпок у самой воды, - никак нашли, топляка-то. Пойдем поглядим…
- Да ну тебя! – Ухатый покосился на стаю ворон, деловито обхаживающих то, что я принял за мертвеца, - там поди и смотреть не на что, все рыбы да раки съели…
- Что верно, то верно – позади, привалившись к забору ремонтной базы, стоял Григорич,  покручивая в руках что-то блестящее,  - не на кого тама смотреть, пойдемте-ка, лучше, чайку выпьем. Поди, самовар закипел уж…

Дон все также стремился к морю. Зимы сменяли весны. Потянулось вослед птичьим караванам детство. Обещало вернуться, да какой там. Раскинуло серые гусиные крылья, поднялось, покружило над старым кладбищем, и унеслось вдаль, взнуздав северный ветер. Только и видели его. Жалел ли я о том? Нет. Вряд ли. Грустил иногда, замечая, как тают, упрощаются былые мечты. Мысли более не витали средь далеких островов и не останавливались на ночлег в окутанных тайной руинах древних городов, а суетились, словно голодные крысы возле мусорного бака с надписью «деньги». И все же. Появлялось и нечто иное. Черты сказочных красавиц и принцесс обретали плоть. Не было нужды спасать их от злобных вурдалаков и спускаться за ними в подземное царство. Они оказались совсем рядом, только руку протяни. Сумей достать да не ожечься. Ожегся. Почти до смерти. Понял, что обманул сам себя, что эта черноокая колдунья, совсем не та, ради которой и в нижний мир не колеблясь сойти можно. Время спешило вперед. Я не успевал за ним, корчился, отравленный собственным ядом. «А может там, за чертой Она ждет меня? Может… «Я здесь» - толкнуло в сердце нежданное письмо. Ее письмо. И сотни верст Дикого поля, разделившего нас, в один шаг превратились.  Душа ожила. Рванулась. Наплевав на все и всех, ввысь поднялась.  А потом был поезд. Был холодный, февральский перрон. Была встреча.  «Привет», сказала она. «Привет» - эхом ответил я, неловко обняв ее за талию. Краем глаза заметил в окне вагона знакомое лицо. Мне почудилось, что это Григорич, накинувший на широкие плечи синий мундир проводника, вынырнув вдруг из глубин прошлого, решил сыграть со мной шутку. Весело подмигнув, он исчез в недрах железного змея. И только мороз вязью выводил на стекле: «Счастливого пути»…       



Часть вторая

…Мне во сне привиделось,
    Будто конь мой вороной,
    Разыгрался, расплясался,
     Разрезвился подо мной…


За новыми заботами и делами, все реже бывал я на малой родине. Станица, голосами прошлого звала меня по ночам. А я, словно не помнящий родства, проснувшись, раз за разом делал вид, что не слышал ее зов. Потом горько жалел об этом, но это было потом.
Однажды случилось чудо, а может, просто настало  время. Я вернулся.  Яблонями цвел май. Придорожные колеи проросли розово-белыми лепестками. Словно кто мне дорожку вышитыми рушниками уложил.  И не только мне. Ехал на пароме солдат, по сторонам не глядел. Казалось, вот сейчас, бросится в волны и поплывет. Лишь бы скорее… Тискал в заскорузлых ладонях  пропыленный в нездешних краях рюкзак.  Пальцы –  гвозди ломать, дрожали. Видно, волновался служивый, душой изболелся. Только вот, похоже, не ждали его.  Карие глаза искали кого-то среди толпы на берегу и не находили этого самого нужного из людей. Там нет ее – заострились, окаменели скулы. Не пришла –  покатилась по небритой щеке непрошеная гостья. Мутная, как  небо над Грозным, горько-соленая как песок под Кандагаром. 
Мужчину нельзя жалеть. Пожалеешь, вытянешь из черной дыры, а он в водке утонет или из окна выйдет. Нельзя. И все ж горло мне сдавило, когда опустивший голову, смертельно раненный боец, ступил на песок. Врезалась в память его сухощавая фигура, черно-коричневым пятном распятая на фоне закатного солнца.  Все превозмог. Смерть обманул. Вернулся… А незачем.
Я вздохнул, о своем вспомнив. Меня ведь тоже никто не ждал тут, а вот если бы… Тут, к солдату, робко подошла девушка. Тронула за рукав. Он совсем не знал ее, точнее, не помнил ту маленькую соседскую девчушку, что тайком подглядывала, как провожали его на войну. Вскинулся было, но, взгляд из под длинных ресниц поймав, опустил голову. Узнал. И разгладились морщины. Улыбка краешком губ пробежала. Прибой одинокую слезу навек схоронил. Он спросил ее: - помнишь…

 …Это началось в 1914 году, перед самой войной.  Высокие тополя застыли в молчаливом строю. Было очень тихо, только веселый перезвон подков по булыжной дороге. Казаки замостили ее совсем недавно, две седмицы назад уложили последний камень. Думали на доброе житье, а ныне станица провожала их на фронт. У переправы собрались все, и свои и с окрестных хуторов. Разноцветный круговорот платья, юбок, шалей. Суровая строгость стариков, прибывших при полном параде. Пустые глаза священников, умаявшихся на жарком утреннем солнце.  Прощались молча.  Бабам бы в плач, но куда там! За каждую слезинку деды ногайкой шкуру сдерут. Не к чему донцу на походе за собой лишнюю влагу таскать. Ему отчизну беречь надобно, а не сопли жевать. Суровы донские законы.  И люди им под стать, однако ж все же люди. 
Вот и прощание затягивалось. И, казалось, не разорвать объятий, не разомкнуть рук, но, ничто не вечно. Пряча горькую улыбку в бороде, атаман первым шагнул на доски парома, ведя под уздцы вороного Черта. За ним на борт взошли есаулы. Потянулись казачки, унося кто в ладанке на груди, кто в тряпице песчано-горькую землю своей родины.  Не было для них ничего дороже, ведь каждая пылинка ее была щедро полита кровью и потом отцов и дедов. Жаль, что не всегда спасает этот оберег от злого свинца да горячего железа, ну да кто думал об том, чтоб шкуру свою беречь. Бог не выдаст, свинья не съест.
Молодой казак, последним ступивший на сходни, остановился на середине их. С тоской поглядел назад. Поглядел в синие очи той, которую две весны тому назвал своей.
- Ждать будешь? – спросил  его деланно суровый карий прищур.
- Всегда, - ответила ее легкая полуулыбка.
Никто не видел, чтобы Катерина хмурилась, она улыбалась даже тогда, когда было очень больно. Это вызывало зависть, а от зависти и до ненависти недалеко. Ведь ее, пришлую, в станице не любили. Кумушки у плетней рядили, мол, совсем из ума Гришка Воронов выжил. Своих девок на выданье мало что ли? Зачем эту цацу из самой Московской губернии вез? Али мы не краше? Знамо дело, слово за слово и прослыла она ведьмой, хоть и в церковь регулярно хаживала, да каноны свято блюла. Как говорят: «Жила с мужем в ладу, у людей на виду». Сынишку прижили, но молве все едино. Укусить не за что – значит ведьма.
- Я буду ждать тебя здесь, когда бы ты не пришел! – крикнула ему в спину
вскинутая тонкая рука, - Только вернись!
- Я вернусь, живым или мертвым! – ответил небрежно переброшенный через плечо вещевой мешок. 
Так он ушел. Так ушли казаки. Они еще не знали, что ждет их впереди. А если бы какой-нибудь безумный кудесник поведал им о том, они бы, забыв на время о православных обычаях, посадили бы его в суму с камнями и утопили на стремнине.  Это где ж слыхано, чтоб царь-батька от детей своих сам отрекся? Это в каком же похмельном сне видано, чтоб мужик пришел на казацкую вотчину верховодить? Те из них, кого не перемололи колеса позорной войны, так и не сумели это принять. Как цепные псы вчерашние товарищи бросались друг на друга, чтобы убивать или быть убитым, чтобы хоть на миг почуять за собой Правду. А потом, когда над остывающим телом боевого дружка, а то и сродственника, минутная Правда оборачивалась ложью, они жалели, что остались в живых. Черствели сердца, выгорали души, зверели лица, обожженные пламенем гражданской бойни. И все же, поредевшие сотни возвращались на Дон. Пробиваясь группами и по одному, степные орлы спешили к своим гнездам. Спешил и Гришка Воронов. Поседевший, многажды раненный, заслуживший своей шашкой офицерские погоны  и два георгиевских креста.
От станичников он отбился на каком-то забытом полустанке под Ростовом. Благо земляка встретил, с Городищенского хутора. Вместе да на подводе оно веселей.   
- А как там, в столице-то, служивый, - спрашивал маленький сухонький старичок с изжелта-белой бородой, - Правду гуторять, што царя черти живьем изъели?
- Не был я там, батя, - ответил в пустоту есаул, провожая глазами медленно уплывающий назад вековой курган с тремя крестами на вершине. До дома совсем уж немного оставалось. Часа три ходу, если пехом. А на коне и того меньше. Только вот конь его давно уж в земле чужой лежит, пулю-дуру на себя приняв, другого не будет.
- А царь твой доброго слова не стоить. Продал он нас, батя. Так от.
- Да что ты! – дед картинно вскинул вверх густые брови, - Как же такое приключилось?! Не иначе нечистый его попутал, разум его светлый замутил.
Гришка, обнявши голову руками, проговорил, - Про то не ведаю. Не за тридцать серебряков, за так продал. Подписал бумажку и все. Конец. И России-державе и нашей вольности. За то его Господь покарает.       
 - Твоя правда, служивый, покарает, - старик остановил телегу на развилке, - Господь, он все видит, над всеми длань свою держит. Кого погладит, а кому и по шапке дасть. То завтрашнего дня дело. Здесь же мы с тобой прощеваться будем. Молодые ноги быстро тебя домчат, а меня, ветхого, уж заждались. Прощевай служба!
- Погодь, батя. Ты меня выручил, дай-ка я тебя одарю, - казак распустил завязки на своем мешке, - червонцами я не богат, но хлебом поделюсь. На-ка вот, возьми от души. А меня дома жинка накормить, - сказал он, протягивая деду небольшой каравай.
Старик, приняв подарок, улыбнулся,
- По нраву ты мне, служивый. На прадеда своего похож, лихой рубака был, не нонешним чета. Вот что. Хотишь судьбину свою знать? Не напужаешься? 
- А не шутишь ли ты надо мною, седой мерин? – рассмеялся есаул, - Ты кто ж такой, что судьбу мою знаешь? Ну давай, гуторь. Только швидче, меня уж молодка заждалася!   А страх я свой изжил весь.
Дед, перегнувшись, шепнул что-то в услужливо подставленное ухо.
Потемнел лицом Григорий. Выпрямился, как на смотру, и, развернувшись на каблуках пошел прочь. Потом обернулся, хотел крикнуть бранное слово в бесстыжее лицо, но на перекрестке уж не было ни старика, ни скрипучей телеги.
«Куды ж он делся-то?», подумал казак, творя непослушными перстами святой крест:  «Как сквозь землю провалился!» 

Подгоняемый легким ветерком, не считаясь с сугробами и засыпанными снегом овражками, Гришка и сам не заметил, как добежал до переправы. Казачий ерик еще не замерз, и серая его вода оставалась последней преградой, отделяющей есаула от родного порога. А там, на другом берегу, одиноко стояла фигурка в белом платке, держа под уздцы вороного. Колыхнулся в такт сердцу серебряный образок на груди, тот, который не раз и не два берег его буйную голову.
Парома не было видно. Знать отогнали на азовскую сторону. Гришка огляделся, не стоит ли где баркас.
- А не переправить ли мене тебя, товарищ? – пробасил рядом знакомый еще по детству голос. 
- Василий, ты!? Когда воротился-то? - есаул с жаром пожал протянутую руку.
- Недавно. Тебя вот ждал. В станице сказывали, в офицеры выбилси?
- Да вот. Так вышло. Ты сказывай,  как сестрица моя? Не забижаешь?
- Забидешь ее, черт а не баба!, - Василий осклабился и вытащил цигарку.
Прикурил.
- Ты лучше скажи мене, ты за кого, за красных, али за белых?
- За себя я, братка. А ты чего ето наган мне кажешь?
- А вот чего! – тявкнул револьвер, - Не брат ты мне боле, золотопогонник!
 Гришка повалился навзничь. Пополз к воде. Потянулся скрюченными болью пальцами к рубежу, которого так и не перешел. Забился, взвыл по звериному, поняв, что старик правду ему сказал, да теперь уж поздно было.
Сухо треснул винтовочный выстрел. Окурок притушила щека упавшего убийцы. 
Шум перестрелки разбудил станицу. Люди бросились к переправе. Не успели они толком разобраться что приключилось, как черное небо на юге окрасилось багрово-алой зарницей, кто-то истошно завопил «Пожар!!!». Горела хата Воронова, точнее догорала. Огонь съел ее так быстро, что соседи не успели и ведра воды выплеснуть. О хозяйке с дитем никто не горевал. С глаз долой из сердца вон.
Григория и брательника его свезли на дальний курган, там и схоронили. Забыли скоро. Только по весне аукнулось. Неподалеку от кладбища нашли высохшее тело, с прогоревшим белым платком на голове, рядом лежала трехлинейка. Катерину сразу признали, решив, в снегу замерзла. Не долго рядили. Выкопали могилку за оградой, положили без молитвы, да и вспоминать перестали…

…Перестали стучать по капюшону крупные дождевые капли. Заря выдалась так себе. Было ветрено, накрапывал дождь, течение свернулось, а главное, рыба отказывалась клевать. Уже стемнело, когда я подогнал свою лодку к берегу, и с досадой стал оглядывать свой улов. Пара золотых карабасов, один красный от гнева чебак да несколько мелких рыбешек. Я засмотрелся на игру живой воды и не заметил, как приблизился этот человек. В полутьме мне показалось, что это мой недавний попутчик. Обманулся. Тот в афганке был, а этот скрывал плечи ветхой шинелью, перепачканной глиной. Сухие, тонкие пальцы крепко держали выцветший вещевой мешок.
- Не переправишь ли меня, земляк? – спросил он тихим шепотом.
- Садись дядя, - ответил я, освобождая корму от набранного завоза. С раннего детства привили мне уважение к людям в военной форме, потому и раздумывал недолго. Да и отчего ж не перевезти, коли самому туда же надо.
 Незнакомец переступил через борт и сел. Стало очень холодно. Я  продрог до самых костей, не смотря на два вязаных свитера. 
У моего ночного пассажира было очень странное, и неуловимо знакомое  лицо. Высохшее, желтое, как после долгой болезни. И еще, он почему-то прятал глаза.
Добрались мы быстро. Днище легко пошелестело по прибрежному илу. Солдат встал и, не оборачиваясь, произнес:
- Спасибо, земляк. Встретишь деда, привет ему передай.  Он, поди, заждался тебя.
Сказав это, он шагнул в сгустившуюся тень и пропал. Пропал совсем…


…Сон пропал совсем. Обычно, после рыбалки крепко спиться, а тут… Долго ворочался с боку на бок. Едва веки прикрыл  и тут же чуть не ослеп от яркой вспышки… Громыхнуло…В испуге раскрыв глаза, я, поначалу, не увидал ничего, кроме хоровода желто-золотых точек…

…Желтые точки. Много желтых точек. Вся степь от берега до берега в солнечных зайчиках едва распустившихся бутонов…Она никогда не видела, как цветут ирисы, но я видел, и она прижалась ко мне покрепче, чтобы моими глазами вспомнить обещание счастья, что оставила нам короткая, но необычайно теплая весна…
 - Смотри, белый платок, - шепнула она сквозь дрему.
 - Где?
 - Там, за кладбищем…
 - Не вижу, - хотел сказать я, но замолчал на полуслове. Чья-то огрубевшая от мозолей рука легла мне на плечо, и ветер понес к Дону давно забытые запахи пороха и махорки.
 - Ты слышал?
 -  Спи, девка глупая…
…мама-мама! – в горницу кубарем влетел черноглазый пострел в растрепанной рубахе,  - Мама! Батя вернулся! С дядь Васяем за переправой гутарит…
- …с Васяем!? - серые глаза налились свинцом. Да как он смеет, сволочь бесстыжая, Григорию в глаза смотреть, коли в стельку пьяный в дом его ночью лез. Али мало он подлец ступенек носом пересчитал. «Гнида белогвардейская, ты еще поплачешь у меня!» - Ножом по сердцу резанул скулеж побитого Васяя, и Катерина легко, на вдохе вскочила на неоседланного коня. Не разбирая дороги наметом поскакала к переправе. «Москалька чертова, чтоб тебе пусто было!» - Кричали ей вслед едва уберегшиеся от копыт перепуганные станичницы, она улыбалась им в ответ, хотя и не до смеха было. Ее сердце стучало в такт подковам, с каждым ударом все сильней и сильней, как вдруг… Выстрел поднял коня на дыбы, вороной взвился и,  закусив удила, упал передними ногами в песок, а на том берегу Казачьего ерика красная, густая кровь залила георгиевские кресты на запыленной дальней дорогой офицерской шинели. Эхом грянул второй – ее – выстрел, но Васяй не услышал его. Навылет пробитым лбом ткнулся он в землю подле Григория, словно напоследок просил у друга за все, что было и чего не было, прощения…
- …смотри, какой красивый закат, - шепнул я ей на ушко.
- Это курень горит, - ответила она сквозь сон.
- Какой курень?
- Она подожгла дом, взяла сынишку и ушла в степь…
- Кто – она?
- Катерина…
 Я хотел, было сказать еще, но кто-то у  за спиной приложил палец к губам и покачал поседевшей головой. Там, за кладбищем, осторожно, будто боясь ненароком задавить нежные цветы ирисов, вышагивал вороной. Женщина в посеревшем от сажи – а некогда таком белом - платке не понукала его и только крепче прижимала к себе повзрослевшего в миг черноглазого мальчишку. Она знала, дальше он пойдет сам…

…Сам не свой, оторвал взмокшую голову от подушки. Сердце колотилось. Катерина! Ох уж и Катерина. Любовь моя далекая и единственная. Где ж ты раньше-то была… Почему нас судьба вот так верстами разделила… Может быть потому, что чем дальше положишь, тем ближе возьмешь? На часах зеленые, точно кошачий глаз, цифры ясно давали понять, что только что минула середина ночи. Значит, полночь…
 
         …В глухую полночь Петро проснулся в холодном поту. Снилось ему то же, что и в прошлую ночь, то же, что и месяц назад. Сотни, распластанные в лаву, громовой клич от края до края земли «Ура-а-а-а-а-а-а!!!!!». Заполошный треск выстрелов, перебранка орудий, хрюкающий грохот рвущихся снарядов. Лица, слепленные из грязи, крови и страха, где-то внизу, под копытами. Кровь, кровь везде. На руках, на земле, во рту. Бешеный круговорот бойни, в которой главное не победить, а выжить. И крик, эхом и болью отзывающийся где-то в груди: «Газы-ы-ы-ы!».
- Пошто не спишь? – Лукерья, зевнула, оторвав белокурую голову от пуховой подушки, - иль сызнова война твоя мерещится?
Петро, седмицу назад вернувшийся с германского фронта, смерил взглядом раскинувшуюся на кровати жену:
- Цыть! – прикрикнул он, - нашаривая в темноте порты, - Али не
слышишь?
На дворе заходился лаем цепной кобель. Злючий до чужих, костистый зверь, исходил черной, безумной  яростью, а во след ему вторили соседские сторожа, подымая сполох. 
 Сняв со стены винтовку, казак подошел к окну и осторожно отодвинул край занавески, словно ждал, что со стороны недалекого берега ударит пулеметная очередь. «Мало ли, чем нечистый не шутит, - думал он, - Вчера вот, Гришку Воронова, с которым вместе вертались, у переправы жизни решили и в хату его красного петуха пустили, бабу с дитем малым не пожалев. Бедовое времечко, оружие из рук и выпущщать нельзя. А то и меня пристукнут, даром что на отшибе живу.
Зимняя ночь, белая от полной луны, укутывала хутор снежным пухом. Наст искрился осколками звезд. Мороз же ударил нешуточный, хотя всего день-два назад под сапогами хлюпала грязь.
 Не заметив ничего подозрительного, Петро, набросив на плечи тулуп, двинулся к двери.
Ой, не ходил бы ты, Петруша! – плаксиво пошептала Лукерья, кутаясь в одеяло - Шибко страшно.
Молчи, дура-баба! – щелкнул затвор, и в натопленный курень рванулись крупные снежинки, оседлавшие ледяной ветер.  А вместе с ним хриплый собачий брех и запах засыпающего под тонким ледком Дона. 
Спустившись с высоких приступок, Петр присел на колено и огляделся. Справа стена сарая, чуть дальше конюшня с храпящим и рвущим повод жеребцом. По левую руку пустой, тонущий в облетевшей листве сад.  «Волка, что ли черти принесли?», размышлял казак, всматриваясь в темноту за стволами яблонь и абрикос. Там, за шатким плетнем, маячил кто-то. Человек, если это был человек, неторопливо шел к калитке. По мере того, как хруст снега под его ногами становился отчетливее, лай кобеля становился все жалобней, покуда совсем не сорвался на отчаянный визг. В ноги Петру метнулся здоровенный пес, скуля и волоча за собой железную цепь. Он спешил найти защиту у хозяев.
Ты што, Серко, совсем сдурел?! – прошептал Петро, - Не я ль, тебя
кормил, кобылячья ты хвостяка! - И добавил уже громче, - Кто там ни есть, покажись! Сочту до трех и палить стану!
Ему ответила тишина. Шорох шагов стих. Стало слышно, как шумят сухие метелки камыша на берегу. Ожуть пробрала служилого казака. Не раз и не два видел он смерть. Видел, как смеется и пляшет слепая старуха средь завалов из человечьих тел, разорванных в клочья, пробитых и растоптанных, висящих на колючей проволоке. Видел он, и как стреляют в спину своим, как воруют последнюю краюху. Вроде уж и напугать нечем, ан нет. Винт, с которым пол Европы прошел, дрожит в руках, и сердце колотится как перед лобовой атакой.
- Ну, братка, ты сам напросился, - крикнул Петр, вскидывая трехлинейку.
В это время калитка распахнулась. За ней, босыми ногами в сугробе стоял мальчишка годков шести-семи от роду. Белая рубаха местами закоптилась, местами прогорела. Темные, не по детски колючие глаза без всякой опаски встретились с холодной дырой дула, пересеклись с изумленно-испуганным взглядом казака.  На миг служивому показалось, что очи мальца сверкнули зеленью, точно у кошки.
Петро подскочил и, бросив винтовку, метнулся к ребенку. Подхватил, прижал к груди, вихрем метнулся в хату.
- Что там? – спросила Лукерья, завидев в дверях мужнину спину, - Кого…
Она хотела сказать еще что-то, но, завидев полуголого мальчишку на руках у Петра, мигом вскочила, освободила место у печи. Усадив ночного гостя на лавку, принялась было растирать ему ступни, но вдруг остановилась.
- Петь, а он ведь горячий весь! – проговорила женщина, принимая кринку с молоком, - словно только что с углей сняли! Он даж не замерз.
- Не замерз, значит на стол еду ставь. Надоть накормить сироту.
Умело разбирая жаренного карася, - мальчик все так же молчал, только
изредка посматривал на иконы в углу.  Покончив с рыбой, он как-то вдруг спросил:
- Дядька Петро, можно мене у вас поспать, а то в лопатину лед зашел,
мокро там стало.
Казак, хоть и удивился странным словам, виду не подал:
- Спи уж, оголец. Дозволяю. Ты мне лучше скажи, кто дом твой спалил?
- Мамка, апосля того, как дядьку Васяя наказала,
- А сама ж она где? – спросила Лукерья, заботливо подталкивая к
мальчишке каравай.
- Батьку ждать осталась.
Больше от него так ничего и не добились. Нежданный гость уснул прямо за столом.

- Он у нас останется, - проговорил Петр тихо, - Буду как родного сына холить.
- С чего бы это? – ответила Лукерья, - не нашей ведь он крови, да и лишний рот в зиму ни к чему. По утру отведем к сродственникам в Обуховский. Там ведь тетка его живеть.
- Будет так, как я сказал, - Петро нахмурил брови, на синих после бритвы щеках, заходили желваки.
- Да с чего бы? Ответь хоть, ирод!
- А с того, что я слово свое на то дал. Катьке Вороновой дал. Вот как
дело было. Мой скадрон по балке отходил. Напоролись на пулеметы, тикать пришлось. С нами много пораненных было, и есаул приказал в расположение армии итить. Мы думали, что давно к своим попали, да ошиблись. Сотни оборону немца глубоко прорвали, а теперь он нам, супостат, пятки жег. Тут из передового дозора Никита Леший прискакал, шепнул первому, а потом по цепи передали, што впереди немчура лагерем стоить, пушки окапывает. Охраны почитай что нет. Есаул сказал, что, мол, все едино нам сквозь них незаметно не проскочить, потому надо ударить, пока не очухались проклятые. Ну и вдарили, да так, что порубали больше от нас самих вдвое. Много оружья взяли, барахла тож не мало, немец-то он с конфортом воевать привык. Повеселели казачки, да только рановато. В небе ероплан загуркотел. А потом артиллерия бить начала. Навроде бы мимо. По дальнему леску. Ладно, что туман мы быстро заприметили. Кто-то крикнул: «Газы! Бегим браты!!!». Коней в галоп, кто по двое в седлах, кто за стременем бежал. Кашлять многие тут же начали. В общем, отбился я от своих, в рощу меня кобыла занесла, а там мины. Очнулся от того, что свет перед глазами возжегся, да такой яркий, что терпеть никак нельзя. Крикнуть бы, а рта раскрыть не можно, ни рук, ни ног не чую. Страх меня одолел. Думаю «Все, преставился раб Божий Петр Апанасенков», и, вдруг слышу женский голос:
- Обратно к живым хочешь, Петро Петрович?
- Хочу, - ответил.
- Коли просьбу мою выполнишь, к жене целым вернешься, и жить
долго будешь.
- Все, что не испросишь выполню!
- Не оставь сынка моего, Николеньку. Он скоро к тебе в курень сам
придет.
- Все исделаю! Да ты кто ж такая будешь? 
- Григория Воронова жена.
В тот же час я глаза открыл. Гляжу, одежи на мне нет, весь я кровищею
залит, кобылу совсем разорвало, только шкура да потроха на кустах. Как потом к своим добирался, не спрашивай. Являюсь есаулу, а тот крестить меня, мол, изыди мертвяк! Говорит: «Мы ведь уже и чарку заупокой твоейной души выпили, похоронную бумагу отослали.  А ты жив, щучий сын. Так лети до дому, отпуск тебе даю». Вот так я и возвернулся. Теперь и отдариваться пора.
Лукерья хитровато улыбнулась, приобняла мужа, - Да что ты такое нагородил, Петь. Даже если так, ведь, видать по всему, померла ведьма-то. А с ней и обещание твое.
- Да замолчишь ли ты, Сатана! – рассвирепел Петро, - Слово казацкое, что Дон, смерти да отказу на него нет! Сказал, значит, все исполню!

На заре, Петро, подхватив весла, двинулся к реке. Надо было, пока ледок тонок, успеть в Азов за харчем сплавать. Выйдя за ворота, он споткнулся и, не удержав равновесия, растянулся во весь рост. Уткнулся носом в следы, присыпанные порошей. «Ты гляди-ка, истинно волка ночью по хутору носило. Как он мальчонку-то не загрыз?», подумал он, и запнулся. Стежка вела прямехонько к его  калитке, оканчиваясь оттисками босых ступней…

…Сквозняк прошелся по ступням, высунувшимся из-под одеяла. Я чихнул, и проснулся. Прислушался. За стеной, в горнице шел непростой разговор…

- Молчишь, а люди вот не молчат, - ворчала Лукерья…
- Если малец сказал, что конь его, значит, так оно и есть», - отрезал
Петро…
- Кому значит, а у кого и вопросы имеются, - и, покручивая ус, в горницу шагнул председатель. «Не к добру!» – екнуло у Петра сердце…
- Пойду, хозяина позову, там и разберемся», - бросил он через плечо, и вышел во двор. На базу, насвистывая под нос старинную казачью песню, Петров приемыш прилежно начищал скребком покатые бока вороному коню.
- Эй, Волчонок, держи, - Петро сунул парнишке за пазуху заветный платок с медяками, что они с Лукерьей копили на жизнь, – Бери-бери, потом отдашь. Езжай за ерик, по дороге загляни к деду Мите, у него батька твоего вещи схоронены, а от него куды ноги поведуть, да не оглядывайся, дальше уедешь, скорей домой вернешься…
«Ай, председатель! Сразу видать одного с Васяем помета кобель», - полынной горечью аукнулось у него в горле…

…Запершило. Свело жгучим кашлем. Что же. Вот и свершилось. Былая тоска из сердца гадюкой выползла. Словно и не было той незабытой беды, расколовшей жизнь на «до» и «после»… Неужели настал и на моей улице тот самый долгожданный танковый парад. Кто мог подумать, что, то письмо нежданное, так изменит все. Неужто и мне, наконец, повезло… Накрывшись с головой, представил будто, с неба смотрит на меня, горячее, жгучее солнце…

…Солнце палило нещадно. Било раскаленным молотом по голове. В середине июля на нижнем Дону, словно в преддверии Ада. Воздух раскален донельзя. Ветра не приносят прохлады – секут лица мелким песком и пылью. Степь меняет цвет. Зелено-золотой весенний наряд беспощадные лучи переплавляют в белесо-желтый, с редкими серо-синими полынными пятнами. В это лето жизнь и в станице и на окрестных хуторах жгла души людские каленым железом да колючим свинцом. Скупая казацкая земля плакала, плакала кровавыми слезами. Да и казацкой ли была она теперь? Старая поговорка: «Казачьему роду нет переводу, казачьему роду до веку стоять», в светлых головах вызывала не гордость, но злость и тоску. Тоску калеки по утраченному навсегда. Всему есть конец, веревка все едино совьется в петлю. Вот и свилась, затянувшись на казачьей шее. Без воли нет казака. А воли не стало. Если б кто насильно отнял, не так было б горько. Сами отдали. Кто-то еще цеплялся за осколки памяти, кто-то надеялся на Бога, кто-то просто защищал свою жизнь и добро, но духа донского более не было. Вернется ли?.
- Дозволь хоть могилам дедовским напослед поклониться, - хмурый, закусивший губу Петро глядел в водянистые, размыто-серые глаза Павла Забазнова. Тот только ухмыльнулся, мол, затянуть хочешь, дружка своего,  Тихона, с бандитами его ждешь. Не выйдет.
- Нечего сопли распущщать, - прикрикнул председатель, - Шмотье какое ни есть собирай и геть отседова! В Ростове ужо с вами, предателями, разберутся. Не место таким выродкам в новом светлом будущем!
- За что, Павлуша!!! – заголосила Лукерья, падая коленями в пыль, - мы ведь сродственники с тобой!!! Что же творишь ты!!! Креста на тебе нет!!! За что?!?!
Забазнов ударил женщину сапогом в лицо. Плач оборвался всхлипываниями, - Коня ворованного держали, да вора у себе привечали? Али вру? Не голоси теперь, раньше надоть было думать. Предупреждал ведь. И не родня я тебе, дура! Хоть при людях бы не позорила.
Петр дернулся, но, почуяв спиной холодное дуло нагана, решил отложить отдарок до поры.
- Ну зачем ты так? Не нужно так жестко, - проговорил невысокий полный человек, хитро подмигнув председателю, - Время терпит, конвой я до вечера не соберу. Передых ребятам нужен, пол России прошагали. Это тебе брат, не фунт изюму. Воевали, знаешь ли…
- А ты, мил человек, - обратился он к Петру, - вещички на подводу уложи, как отправляться будем, прежде заедем на погост ваш. Тебе видно далече ехать придется. Так что просьбу твою выполним.
Сборы недолгими были. Курень-то с собой не заберешь. Взяли, что могли. Одежу. Харч какой был, иконы да бережно хранимые фотографии. 
Дело близилось к вечеру. С Дона потянуло прохладой. Петро никак не мог прийти в себя. Он сидел на высоком всходе и тер кулаками глаза, втирая в отросшую щетину скупые слезы. «Как так», думал он, «Как так быть может, что вчера еще вместе чарку пили, а сегодня уж враги? Все соседи отвернулись как от чумных. Гонют с родной земли. Отрекаются. Ну да Бог им судья, Иудам! Хорошо хоть постреленок успел уйти. Гарный все ж у него жеребец, ветер, не конь!»
- Эй, заарестованные! – ржавым ножом полоснул по сердцу окрик с улицы, - Пора уж. Быстрее давай!
- Пошли что ли, Лукерья! – бросил через плечо Петр, - Да лицо утри. Ты ж казачья жена есть, а не барышня.

Подводу, окруженную четырьмя конными никто не провожал, разве что испуганные взгляды из-за прикрытых ставень. На козлах сидел председатель и человек в кожаном пиджаке.
- А что, Павел Семенович, далеко ли до кладбища вашего?
- Да не так, чтоб далече, Владимир Маркович, щас по дороге прямо
поедем, потом у атаманского дома свернем налево, а там дорожка прямая, выведет. До заката уже на переправе будем.
- Добро, - вздохнул комиссар, в уме уже поделив меж своими имущество
приговоренных к расстрелу Апанасенковых. Никто не стал бы вести их в Ростов, пристукнули бы по дороге. «Да зачем откладывать-то», - думал он, - «На кладбище и приведем приговор в исполнение».
 
Закат окрасил багрянцем серые листья диких маслин, когда конвой, миновав
зарастающий сад с порушенным особняком, выехал за околицу. Ночь незаметно вступала в свои права. Было еще достаточно светло, но зной уже спал.
- Тихо тут, - проговорил Владимир Маркович, когда впереди показались беленые известью высокие ворота с кованой решеткой, - Даже лягвы молчат.
- Тут завсегда так, - поежившись ответил председатель. Он не скрывал своего беспокойства. Ведь после того, как неподалеку закопали ведьму, многие клялись, что видели по ночам фигуру в белом, стоящую на перекрестке степных тропок.
Лошади встали у самой ограды, принявшись щипать побурелую траву. Солдаты спрыгнули с седел, принялись растирать затекшие ноги. «Сразу видать, пришлые, непривычные к переходам. Куга зеленая», подумал с презрением Петро, ссаживая Лукерью
- С нами пойдете, али тут дожидаться будете? – спросил казак.
- Держи карман шире, кто ж вас, голубков одних отпустит-то? Совсем за
дураков нас, советских людей, держите, - Павел  расхохотался.
- Робятки, проводите-ка этих, да смотрите, штоб через полчаса
воротились. Дурить начнут, сразу в расход! – отдал приказ комиссар, незаметно проведя рукой по шее.
Двое, сняв с плеч винтовки и примкнув штыки, зашагали вслед за вошедшей
в ворота парой. Вскоре они скрылись с глаз, утонув в зелени вишен и молодых тополей.
 
Быстро темнело и на душе у Павла становилось все тяжелее, вспомнилось ему, как он Василия супротив Гришки подговорил, как потом ему убиенный ночами являлся, просил с кургана его забрать да с родными рядом схоронить. А тут еще банда белоказачья объявилась, со старым атаманом во главе. «Черти чертями, а уж эти-то точно уморят. Не накаркать бы».
Однако ж накаркал.
- Смирно стоять! – окрик со стороны балки заставил екнуть
председательское сердце.
- К бою! – крикнул комиссар, прячась за подводой, - К бою, робя…..
Пуля, плавно вошедшая меж ребер, оборвала его навсегда. Нападавшие
подобрались с обеих сторон. Хлопнуло еще несколько выстрелов и Павел, заползший под телегу, остался один. 
- А ну, вылазь гнида! – голос атамана, густой и грозный, вдавил
председателя в покрасневшую пыль, - куды Петра с жинкой дел?
          - Н-на кладбище они! Отпусти меня, Тихон Никитич, - взмолился Павел, - не бери греха на душу!!!
- Ежели казака моего жизни решил, не будет тебе пощады! – сказал атаман, - Ну а как жив Петр Петрович, дыши до поры!
- Что там, - спросил Тихон выходящих из ворот сотоварищей.
- Темное дело, батька, - проговорил один из них, - нема ни Петра, ни
Лушки, а двое краснопузых в кровище плавають.  До нас кто-то успел.

Минуты тянулись медленно. Солнце почти укрылось за горизонтом. На погосте царила мертвая тишина. Петр шел по узкой дорожке меж железными крестами и гранитными обелисками. Кладбище было старым, очень старым. Безымянные холмики с приметными камнями на них, истертые надгробия с замшелыми датами, дышали отшелестевшими листьями веков. Он давно не бывал тут, но дорожку к своим помнил хорошо. Вот и вековечный крест из белого песчаника, от него по левую руку, лежат Апанасенковы. Петро стал на колени и, как перед войной, сгреб в жменю сухую серую землю, приложился лбом к теплой, нагретой солнцем плите. Зашептал заветные слова, по пояс утопая в стелящемся тумане.
- Иван, ты иде? – спросил плаксиво конвойный, обнаружив вдруг, что товарищ его, отлучившийся по нужде, пропал, - Не пужай мене, дурень. Не тот час!
Сырая, прохладная мгла поднялась выше. Прошелестели кусты и солдат, не успев вскрикнуть, упал вперед. Хрустнул перекушенный клыками хребет, на известняк плескануло алым.
Лукерья охнула и, потеряв сознание, повалилась навзничь, Петр же, как завороженный смотрел в такие знакомые, колючие глаза, улыбающиеся ему с окровавленной волчьей морды. 
  - Спасибо, Волчонок, - прошептал казак, подхватывая на руки обмякшую жену, - не забыл добра.
- Долг, он платежом красен, дядька Петя, - ответил паренек, отступая в
тень старой, корявой ивы, - Прощевай! Тебе долгая жизнь предстоит, еще свидимся…

…Свидимся… Эхо ее прощальных слов в голове. Зачем я только уехал? Смалодушничал? Нет. Но почему все вот так! Почему не как у людей. Почему?! Кто подскажет как быть?! Родители? Друзья? Нет. Они не понимают меня. Сестра? У нее своих проблем хватает… Шурик? Пропал он где-то в Азовских каменных джунглях…Кто же?! Может быть, ветер? Да! Конечно же, ночной, северный  ветер…

…Ветер летел сквозь ночь. На его, влажной от пота спине сидел мальчишка, крепко объяв руками могучую шею. Позади осталась родная станица, позади остались дремлющие под летним, звездным небом хутора. Впереди лежала черная, молчаливо-тревожная степь. Впереди ждал путь в темноте.
Конь унес Волчонка далеко, а перед глазами его все еще стоял, опершись на прохудившийся плетень, старый казак дед Митя. Улыбался щербатым ртом и махал вослед трехпалой рукой. С двумя перстами его в давным-давно забытом бою под Плевной разлучила турецкая сабля. Старик как знал, что за вещами его названного сына придут. Еще дорога не пылила, а он уж сидел на лавке у калитки, прижимая к груди небольшой матерчатый узел, оглаживал черные, потертые ножны Гришкиной шашки.
- Ты, малец, - говорил он, осадившему коня, растрепанному и взъерошенному внуку, - Не торопись, но и не медли. Вражине спины не кажи, но и помни, что к Богу на блины ишшо нихто не опаздывал. В вентерь сам не лезь, но честь донскую блюди. Конец видно миру нашему приходить, на вас, молодых одна надежа. Скачи, куды скакун вынесеть. Ишь, как рвется он. Видать, к счастию тропку знаить. Ну да Господь тебе на помощь! Скачи!
Сказал. Повесил на тонкую шею пробитый пулей серебряный образок. Чмокнул сухими губами в лоб и, словно, натянутую нить перерезал.
Звон в ушах и вороной взвился. С места в галоп ударил. Вроде рядом стоял, а уже никого, только коричневая пыль оседает на следы подков.   
Волчонок, сглотнув горький ком в горле, носом ткнулся в пропахшую солнцем гриву. Он знал, что обязательно вернется. Вернется и отомстит, долги отдаст. Каждому по делам. Так должно быть.

Наверное, он уснул. Очнувшись, долго не мог понять, что произошло. Он все еще сжимал коленями крутые лошадиные бока, но версты больше не мелькали у висков. Ветер щипал чахлую траву, кося глазом на небольшой костерок, согревающий темь у подножия высоченного могильника. Неподалеку стояла разбитая подвода. Распряженная пегая лошадка застыла в дреме.  Сухонький старичок в белой, перевязанной кушаком рубахе, сидел, привалившись к колесу, и резал что-то из чурбачка. Над огнем, в видавшем виды котелке шипело и булькало исходившее духовитым паром варево.
- Проснулся, Николенька? – дед оторвался от своего занятия и, лукаво прищурившись, посмотрел на мальчишку, - Чай, устал с дороги-то? Ты того, слазь с конька, да будем трапезничать. Я тебя уж давно поджидаю.
Волчонок спрыгнул с седла и сторожко вошел в круг зыбкого, оранжевого света,
- Спасибо за привет. Вы кто такой будете? – спросил он,  гадая, на худо или на добро такая встреча, - Откуда меня знаете?
- Экий ты колючий, - старик хмыкнул в бороду, - Как же, своего-то не признать. А зовут меня по-разному. Как лихо приключится, так и поминают. В этих украинах дедом Чудрой величают. И то добре. По нраву мне такое прозвание. Хошь, и ты так кличь. Ты от лучше ответствуй, как дальше жить-то думаешь? Назад ведь путь заказан до поры. Загинешь не за грош и материнский подарок не спасеть. Да ты не ершись, про то уж во всех куренях на семьдесят семь верст окрест судачат. Тебе учиться надоть, иначе дар твой – твоим проклятьем исделается. Так и будешь до конца дней хвостом по оврагам мести.
- Как же мне науку эту превзойтить? Попы-то проклянуть. Скажут, что от черта все, -  голова у паренька слегка кружилась. То, что он считал своей страшной тайной, оказалось известным всем. Известным настолько, что каждый встречный поперечный мог ему в лицо рассказать этот секрет.
- Отцы-то святые? И средь них хорошие людины есть. Только дальше носа своего им глядеть не положено.  Как есть проклянут и от церквы отлучат. А то и прибить попробуют через чужие руки, штоб народ честной не смущал. Да и силы у них уже не те, прихожане их уж к новым богам потянулись. К тем, что под красным знаменем идуть. Откель только эта троица взялась, двое бородатых, да один лысый? Ну да мне до того дела нет, как пришли, так и уйдуть. Уж не раз русская земля иго переживала, и ето переживеть, -
Дед протянул мальчишке пахнущую липовой стружкой ложку, - на-ка вот, мыряй в кашу-то. Остынет ить.
Волчонок, как в полусне принял подарок и полез в котел, вспомнив вдруг, что с утра ничего не ел.
- Так куды ж мене податься? – пшенка жгла язык
- Вот за этим я тебя, паря, тут и поджидал. Со мной поедешь, всему, что
сам знаю, научу. Летать будешь аки птица, плавать аки рыба, по лесу зверем хаживать. Клады в земле видеть, ненаших да упырей, леших да русалок заклинать, ведать будешь то, что токмо старые люди ведали. А как готов будешь, покажу  дорожку, что по берегу времени идеть.  Согласен?
Отведав сытной снеди, Волчонок прилег и, засыпая, проговорил:
- Поеду. Я ить узнал тебя, Хозяин леса. Мамка часто про тебя сказки
сказывала.   
- Сказка – ложь, да в ней намек, - ответил дед, отряхивая подол, - Какой
из меня хозяин, я так, ложечки режу… 

Утро выдалось на редкость туманным. Волчонок поднялся засветло, а
старик, похоже и не ложился совсем.
- Готов, паря? – спросил он, взлезая на козлы своей подводы.
Мальчик молча взлетел в седло. Ветер ударил копытом.
- Вот и ладно. Вот и хорошо. Путь только идущему покориться!
Стылая мгла разошлась. Ехали словно по улице. Справа и слева непроглядная белая  как молоко, клубящаяся муть, рождающая причудливые образы. То вроде бы человек проглянет, погрозит пустыми глазами, то кто-то совсем черный мелькнет, то чьи-то широкие крылья взмутят туман. Страшно и холодно. Внизу, под копытами синяя от росы полынь. Горько пряный запах завораживает, уводит в даль. Туда, за недостижимый окоем. Туда, где еще не был.
Волчонок вдруг вспомнил о том, что его могут преследовать. И тут же в уши зашептал тихий и мертвый голос: «…Воинам степей, коим ведомы тропы полыни, Смелым бойцам, позабывшим свой страх и сомненья, Вряд ли страшны шелудивые битые шавки, Радуйся свора, вот смерть твоя серой стрелою, грудь твою режет, вонзаясь по самые перья, Желтые зубы ее на загривке твоем затянулись, злою петлею страшней поводка и  аркана. Радуйся свора и смело встречай ты несущих щенкам твоим гибель, в искрах зеленых ослепших от злости очей…» 
- Ты не пужайся, - бросил через плечо дед Чудра, - тут и не такое услыхать можно. Душ-то потерянных да забытых на этих дорогах не счесть. Многие сумели зайтить, да немногие обратно воротились. А те, что за тобой поскакали, давно уж по хатам сны видят.

Казалось, прошел час или около того, когда сырую морось прошили лучики света. Робкие поначалу, они становились все ярче, покуда туман совсем не рассеялся, ища спасения у корней высоченных деревьев, стеной стоящих по обочинам узкой дороги. Волчонок таких отродясь не видал. Привыкший к  степному простору, он чувствовал на плечах тяжесть зеленого полога.
Подвода, подскакивая на рыжих ухабах, катилась вперед. Мальчишка оглянулся.  Позади, сквозь подлесок проглядывало седое ковыльное море.  «Где это мы?», подумал он, «Колузаев уж проехали наверное. До Ростова, знать, недалече».
Старик вдруг засмеялся,
- Далече, паря, далече. На Волге мы, в Лысых горах. А там вот, где тропка по-над яром легла, уж и хутор мой, Тайная вершина…

…Близко. Счастье близко. Я свесился с верхней полки и поглядел в окно. Все то же мелькание древесных стволов, деревень и погостов. Вечерело. 217_ый поезд только что пересек границу леса и Дикого поля. Дорога подходила к концу.  Вот уже… Сверкнула молния, осветив комнату со столом у окна. Шкаф с треснутым зеркалом в углу. Шинель. Каску. Гулко пророкотал гром. Часы на тумбочке показали первый час бесконечной ночи.  Рассвет не близко… Так близко… Рука в полусне шарила под подушкой…

…Ладонь оцарапало чем-то твердым. «Камень», - подумал я и зачерпнул горсть песка. Бесформенный ком влажной глины легко крошился. «Куриный бог», - подсказали кончики пальцев, вышелушивая песчинки из крохотного отверстия. Мало-помалу из-под желтоватой корочки проглянул рыжий, не тронутый временем щиток. «Это же перстень!» - И он крепко сжал нечаянную находку в кулаке. «Да будем в золоти…», - вздохнул ветер у него за спиной. Он обернулся. Легкое дуновение сорвало белый платок с одуванчика, и пушинки вереницей растаяли друг за другом. То письма к ней полетели…
О том, что перстенек по всему видать женский, и кто его хозяйка, написать не успел. Свет отключили, экран компьютера потух, а вместе с ним пропал и файл с так и не дописанной волшебной сказкой. Ее сказкой. А так хотелось порадовать любимую долгожданным письмом. Я устало закрыл глаза, а где-то под самым потолком форточка хлопнула в ладоши, и старая облупившаяся краска звездными осколками заискрилась на свету.
Одна за другой забарабанили капли, изо всех сил стремясь смыть едва уловимый образ на оконном стекле. Она шагнула вглубь комнаты и запахнула халат, словно пытаясь спрятать за пазуху дорогие сердцу черты.  Завтра придет письмо. Его письмо. Расстояние на миг сократиться. И, вот, она снова бежит по  косе и бриллианты брызг окружают ее горящим ореолом.
Простоволосая, босая, летит вперед, не глядя под ноги. Кружась, звонко смеется и, кажется, ничего кругом не замечает, кроме маленького перстенечка, только что подаренного ей. А я сижу на согретом утренним солнцем песке и улыбаюсь ей вослед. «Яко золото се…», - едва слышно повторяет за мной эхо…

…Отголоски злых слов в глубине души…Потолок, захлебнувшись, утонул во тьме. Ехать к ней. Так надо… Сколько уж раз им втолковать пытался… Вырос я… Вырос. Своим умом живу, и жить хочу. Зачем же они так, по больному… Я ведь люблю их, и ее люблю… Ну не могу я разорваться!!! Не могу!!! Чем заслужил?  Тем, что рядом с ними до сих пор… Иль обидел когда? Да же если так… Не хотел ведь. А они… Добра желая в трясине топят. В угол загнали и, думают, что покорюсь… Ну уж нет… Даже крыса дерется, когда прижмут… А я не крыса… Я Ворон… Я страж курганов… Я волк… Чу! Снова шепот за стеной… Или это дождь шуршит по листьям? Не обо мне ли?…

…Приглушенные шорохом ливня голоса во тьме. Плеск теплых морских волн, лениво окатывающих гальку Меотиды. О! Как много могли рассказать воды овеянные ветрами, несущими в широких мозолистых ладонях терпкий аромат эллинского вина замешанный на галерном, горьком смраде. Серое болото, порожденное реками Аида, соленое от крови и слез. От многопушечного Адзака до турецкой Софии, от седой Тмутаракани до проклятой Кафы. Из русской земли, да через Дикое поле. Из огня да в полымя…

…Огненные зарницы над Тереком. Совсем как тогда… Когда-то. Летний вечер, укрывший от глаз осколки империи. Чем клеили? Как чем?! Конечно же, кровью! Замешали ее на горе, добавили порохового нагара и могильной земли, щедро разбавили слезами. Подогрели смесь на медленном пламени досужих измышлений и злобных шепотков, переплавили правду на кривду. Цена? Кто о ней думал. Согласие? Кто о нем спрашивал. А если кто и дерзнул, то где он? От брошенного Сахалина до окруженного Кенигсберга, от деревянного Архангельска до нерусской Астрахани. Гуляй, казак, тебе свободу дали. А как же воля? Шутишь, брат? Какая воля? Вон, на юге погромыхивает. Туда тебе дорожка. Ступай с Богом и не чеши затылок. А мы уж тебя с тыла прикроем, права твои все как есть соблюдем. И харчишек в станицы подбросим, и зелья горючего в избытке, только скажи! А как убьют… Что я там говорил? Нет. Не припомню, прости уж…   

…Струг легко прошелестел, едва касаясь дубовым брюхом прибрежного песка. Шесть пар крепких, загорелых рук, подхватили суденышко и, вытащив подальше от прибоя, схоронили в камыше.  Тела, измазанные смесью жира и золы, злые, ярые отблески в шести парах глаз. Обожженные на костре клинки. Полуночная темь, забавляясь,  рисовала им вместо ног копыта, вычерчивала полукружья рогов на лбах. Черти. Истинные черти.  Хотя нет, люди. Но только внешне. Внутри действительно черти, и даже хуже. Ночь не ошибалась, она никогда не ошибается. Она знала, что скоро начнется охота. Караван с невольниками вели не первый восход. Наблюдали. Ждали момента. И вот уже сердце отсчитывает последние мгновения чьей-то жизни. Кто-то еще глядит на круговорот звезд, а через несколько мгновений будет лежать, и смотреть в то же небо, но видеть иные светила, кто-то задал вопрос, но ответ услышит уже от предков. На войне как на войне. Кто выжил, тот и прав. Не ты, значит тебя…

…- Сергей! 80 градусов справа, жги головную! – вспышка ракеты над лесом и деловитое уханье «АГС»а, треск пулеметов и гулкий приговор снайперской винтовки. Джип, в народе зовущийся «широким» вспыхивает и теряется в грохоте разрыва. Раскаленными птицами летят во все стороны куски металла и обожженных душ. Визг тормозов. На узкой дороге заполошные крики и беспорядочная стрельба. Огненные мухи трассеров вышивают на полотне мрака руны чьей-то надежды на чью-то смерть. Идет охота на волков. Идет охота… Пять теней, оставив насиженные позиции рвутся туда, где выпрыгивают из машин мертвецы. Шестая тень ловит серые шкуры в зеленоватый круг оптического прицела. Хлопок. Еще один. И еще. Звери тоже не новички, у каждого на плече мозоль от приклада. Но, сегодня удача не с ними. Бесов с перемазанными лицами, с холодными, ненавидящими глазами, не остановишь простым свинцом…

…Крымчак дернулся и затих, подкатив раскосые глаза. Еще не остывшая после дневного пекла землица губами трещин жадно припала к багровому лакомству. Запалилась видать. Караульных срезали в единый миг. Малый охранный отряд орды не ждал беды. До дома два перехода. Полон надежно скручен, батогами учен. Погода балует. Вот и попались как пичуги в силок. Где тонко, там и рвется. «Мстииииииииии!!!!», грозный клич отовсюду. Справа, слева, сзади, молнией с неба. Ледяное дыхание в затылок. Шум в ушах. Неужели все? А как же щедрый выкуп, дармовые ласки чужих красавиц? Как же… Спи. Уж отгулялся, находник. Шашка тебя повенчала. Смертушка – твоя невеста. Скоро сваты, ворон да волк, придут, к венцу поведут.
- …Откуда ж вы, братки?!… …Каких земель?… …Каких отцов дети?!… …Не чаяли уж… 
- …Ну что стали, сермяжные!?… Коней, припас берите и айда по домам!… Ну?!… Идти некуда? А Дон как же?… 
…Синий, пронзительный взгляд из-под длинных ресниц. Спутанные русые волосы. Тонкий, точно из кости точеный стан. Грязная, рваная рубаха. Спекшиеся губы. Били? Нет. Не били. Слишком дорогой товар. Сама прокусила. Чтоб хотя бы плюнуть в глаза поганину. Авось ослепнет от чужой ненависти и боли. И ослеп. Каленый оголовок из затылка выскочил.
- Где искать тебя, девица? В каком краю? – кто знал, что пальцы, огрубевшие мозолями, могут быть такими нежными,
- Хоть перстенек на память возьми. Не откажи уж, - темно-синий камешек, схваченный золотым полукружьем, лег в маленькую ладошку и, отправился обратно. 
  - На Волге ищи! В Лысых горах! Там и подаришь! – вороной взвился на дыбы и, словно бурей подхваченный, растаял в темноте…

…Последний враг ничком лег на битое асфальтовое полотно. Рука еще скребет по камешкам, по стреляным гильзам, ищет автомат, но находит лишь пустоту. Пустоту безвременья.
Успели. Сердце отбойным молотком под бронежилетом. Среди заложников безвозвратных потерь нет, лишь двое легкораненых. Чудо? Возможно. Если, конечно, чудесам осталось место на тропинках войны. Володька, улыбаясь, пальцем указал на неразорвавшуюся гранату под колесами автобуса. Нет, братишка, не чудо. Удача.      
- Все живы, славяне?
Три перевязанных ржавыми бинтами, тощих солдатика, четверо мужичков
в кандалах и седая, пожилая женщина. Слезы. Тихие. Как дождь над перевалом. Значит, живы.  Значит, не зря группа  отклонились от маршрута.   
- Сынок! Сынок! Не откажи старухе! – теплый кружок в кулаке, - Вот… Возьми… Колечко счастливое. Удачу тебе принесет. Ты не меня спас, за моего Андрейку отомстил. Возьми же…Как мать солдатская прошу…
    Смущенный боец уже знал, кому подарит маленький перстенек. Вернется и обязательно подарит. А там свадьба. И жизнь. Жизнь вдалеке от этой жестокой игры…

…Он приглянулся мне сразу. Неброский и гордый в своем скромном достоинстве. Почти аристократ. Нет, не напыщенный сноб, а скорее обедневший сын древнего рода. Черный глазок – сапфир, прямоугольником утопленный в рыжую плоть металла. «Он», понял я и, пригрев покупку в кармане у самого сердца, отправился собирать вещи.  Рано? Нет. Что такое 25 дней, по сравнению с бессчетными веками ожидания. Ожидания простого человеческого счастья…

…Счастье, руки жжет… Почему, сейчас, проснувшись среди ночи, я сказал это? Может, приснилось чего? Хоть убей не помню. «Полвторого… Рано еще…», - подумал я,  - «Завтра я скажу им, что уезжаю. В никуда. К незнакомым людям. К ней… Страшно. Кто там кричал, что страха нет?…

…Многие говорят, что страха нет. Немудрено. Тех, кто слышал тишину перед боем, всегда меньше, чем бравых тыловых вояк. Если ты хотя б единожды впитал в себя весь наплыв чувств и ощущений, преследующий солдатскую душу перед тем как она чеканным шагом отправится в вечность, то никогда не станешь утверждать, что воля может победить ужас гибнущего мыслящего существа, что не заходится сердце и что дрожь в руках – удел труса. На этом рубеже  проверяются люди. Не сломался, не лег, другом не прикрылся, значит, верно тебя в детстве учили.  Для того, кого не учили, война становится школой, где на поле боя, как на классной доске, ты, не мелом, но собственной кровью, выводишь свои первые твердо заученные фразы. Учитель жесток. Судит безжалостно и строго. И кто знает, что лучше – пройти курс до конца, или быть отчисленным, застыть в серебряной росе на неведом бранном поле - странице Книги имен. Каждый решает это сам.
Штрафная рота залегла в подлеске, на высоком яру у неизвестной речушки с мутной, ржаво-черной водой. Еще не остывшие от марша, затылками чувствующие стволы заградительного отряда, вчерашние враги народа, а ныне солдаты героически отступающей красной армии, оглядывались по сторонам, ища лазейку ведущую к жизни. Искали так, на всякий случай. Загнанные звери знали точно, что исход только один – без вести пропал, и дорога только одна – вперед. Туда, где в окопах и на совесть сооруженных бункерах немецкая дивизия с нетерпением ждала очередной самоубийственной контратаки. Чем не охота? Разве что дичь на двух ногах, к тому же сама прыгает на залп.
Береговая полоса на той стороне, изрытая минометным огнем, иссеченная свинцовой метелью не давала пищи сомнениям. Туда лучше бы не смотреть. Страшно, когда ты уже не первый и еще не последний. Страшно видеть ту кашу из плоти, в которую через несколько минут превратишься ты сам.  Страшно умирать, когда так надо вернуться.
Благо, многим некуда было возвращаться. Их уж давно ожидали за закатной чертой.
Народ подобрался разный. Судьба свела вместе бандита из Новгорода и профессора медицины из Москвы, бывшего убежденного коммуниста, заболевшего вдруг левизной и офицера, так и оставшегося белым, не смотря на давно немытое лицо. Товарняком из-за уральских гор, сюда в придонские степи. В кипящий котел. Последним подарком фляга маслянистой водки и одна винтовка на двоих. Последней надеждой – миф о свободе, где-то высоко в безоблачно-синем, бесстрастном небе.
- Медленную погибель нам заменили на быструю, что же, не так уж плохо, - улыбнулся седоватый пожилой медик, - по крайней мере, не бьют.
- Я те сейчас загривок сам натру, - рецедивист, сплюнув,  пригрозил синим от татуировок кулаком, - если хошь подохнуть, так ты обращайся. Развел тут. Я, может, жить еще хочу.
- А я вот, представьте, не хочу, - прозвучал тихий голос из-под поднятого ватного воротника, - В атаку я пойду первым. Как когда-то…
- Никуды ты, белая кость не пойдешь, - прохрипел краснолицый, заросший бородой мужик, зажав в кулаке трехгранный штык, - потому как я тя щас и решу, гнида. Из за таких как ты…
  Петр Апанасенков, молча слушая грызню, успевшую ему порядком надоесть за весь неблизкий путь, погрузился в воспоминания. Вот и вернулся он, пусть и не на сам Дон, однако же батьку своего он нюхом чуял. Рядом он. А под ногами родная земля. Земля в которую ушли все, кто был дорог. Лукерья вот тоже ушла, тихо и как-то незаметно, сгорев в огне лихорадки. После он уже не прятался. Почитай что сам сдался. Ну а потом, известное дело, лагеря, лагеря, лагеря, да чужбина, где даже далекие звезды отражают злой, колючий свет прожекторов. Все прошло. Вся жизнь прошла. Теперь же, седой как лунь казак готовился к бою, последнему бою. Пересчитал патроны. Полная обойма и еще пять. Проверил затвор. Пробежался наметанным взглядом вдоль ствола. Добре. «Из сечи не выйду», подумал он, доставая из-за пазухи почерневшую тряпицу, «Скоро уж видать и погонють».  Теплый ветер подхватил и понес прочь серую пыль.
- Не сыпли так, дядька, усе глаза запорошил, - парень лежаший рядом,
сердито нахмурился, - Земляк навроде, а вредишь.
- Мож и земляк, - буркнул Петр, пытаясь припомнить, откуда ему знакомо
это лицо, - Нонича мы все перед Богом земляки.
Рота, как единое существо вжалась в траву, когда над головами громыхнуло. Начиналась артподготовка. Со станции била батарея 122 миллиметровок, спешно развернутая под прикрытием зенитных расчетов. Снарядов не жалели, что их, солить что ли?  Бог войны помогал, чем мог. 
«Прижарили немцу хвостяку», - думал Петро, вглядываясь в клубы огня и дыма, скрывшие оборонительную полосу, «Вот ведь вражины, все им мало. Ну да и на их управа все одно будеть»…
Небо прошила красная сигнальная ракета. Позади загонщики засвистели в свистки. «Вперед, сучьи дети!!!!», пролаял чужой голос, «Подымайтесь живо! Родина вам шанс дает!!! Задача проста – выбить нацистов с позиции!!! Вперед!!! Иначе стреляем!!!» Травля началась.

Толпа заметалась, захлебнулась беспорядочными выкриками и медленно, с надрывом, сотнями ног скользя по глине, потекла к реке. Едва последний штрафник зашел в волны, как тут же пригорок оседлали пулеметчики в синей форме.
Увязая по колено в илу, солдаты спешили пересечь обмелевшие броды, за которыми начиналось царство мертвых.
Петр бежал, равняясь за бывшим офицером-корниловцем, который, первым ступив на серый песок, выпрямился и размашистой неспешной походкой двинулся навстречу лихой судьбине. Он быстро нашел то, что искал. Пулеметная очередь оборвала нить его жизни. Простреленное тело еще падало, когда заговорили минометы. Пехота поддержала их шквальным огнем, мгновенно остановившим безнадежное наступление. Оставшиеся в живых залегли, вжавшись в кровавую жижу.
Казаку везло. Он, скатившись в воронку, остался цел и даже умудрился не потерять оружие. Оглядевшись, он заметил россыпь желтых костей, вывернутых осколком. «Гляди-ка, это еще что?», - удивился Петр, освобождая от земляного плена шашку в потертых ножнах, - «Никак могила тут казацкая была».
«А ты, братка, знать добрым рубакой был», - прошептал Петро, с восхищением оглядывая матово-серый в закатных лучах клинок, покрытый тонкой гравировкой. Золотыми буковками по вороненому металлу было выведено: «Один в поле воин».
«Ведь и то, правда», - решил Петр и, приподнявшись, выполз из укрытия, а потом, став во весь рост, побежал прямо на алые росчерки, шьющие вечернюю тень. А за ним поднялись живые-мертвые. 

В госпитале, рядового Апанасенкова считали везунчиком и, говоря откровенно, побаивались. Четырнадцать пулевых. К тому же, со слов караульного, в расположение части раненного притащил огромный черный волк с серебряной побрякушкой на шее…

…Шею перетянул кожаный ремешок. Маленькая костяная нерпа – Ее подарок, теперь вот он не дал мне задремать. Что другое бы выкинул давно, а этот оберег, руками любимой дарованный, - вещь святая. Не смел я его снимать ни днем, ни ночью, ведь он хранил ее тепло. Нет ничего дороже!… А стены сотрясались от ярого, с низовьев, шквала…

…Над залитой степью шумел ветер. Гнал по ярко-синему небу громады снежно-белых облаков. Ночью отгремела, скоротечная летняя гроза, наполнив сны шорохом капель и проблесками молний. Под утро буря улеглась. Сыто урча, откатилась за окоем. Затаившись там, за дельней далью, залегла сиренево-черной, тревожной полосой. Воздух, пусть и на краткий миг, стал чист и прозрачен, словно горный хрусталь.
Низовой нагнал воды и хутора подтопило. Не слишком, но дороги развезло, а низины превратились в озера. Сейчас они сияли отраженной бирюзой. Жаль, что не на долго. Не пройдет и месяца, как жаркое солнце превратит их в серую пыль, и лишь сухой камыш будет хранить память о глазах небес. Но зачем думать о неизбежном будущем, когда вокруг радугой расцветает настоящее. Мир прост и чист, как поцелуй ребенка. Он звенит разноголосьем  птичьих песен, и даже суровый, смурной Дон, кажется, улыбается, лаская плесы мягкими пальцами волн.
Маршрутный автобус улиткой полз по трассе. Позади осталось Колузаево и первая группа дачного десанта, деловито пытающаяся форсировать широкие лужи на обочине. Бойцы морковных грядок и картофельных полей спешили укрыться в домах до того, как вернутся тучи. Их опасения были не напрасны. Юго-запад уже тонул в свинцово-серой хмари и грозил повторением полуночного светопреставления. 
По ту сторону грязного стекла свет потускнел, словно кто-то прикрыл лампаду черным платком. Гранитной плитой навалилась душная тишина. Только мерный рокот двигателя, да негромкие голоса пассажиров.
Перед глазами вырос горб древнего кургана, ощетинившийся, точно еж, навершиями крестов и оградок. Сколько зим промчалось с того времени, как уснула его хозяйка, о том не знает никто. Старики говорили, что он был всегда. Поседевший полынью исполин бережно хранил и свои и чужие тайны, не подпуская к ним ни алчных грабителей, ни любопытных археологов. Я привычно склонил голову и приложил правый кулак к сердцу, салютуя отгремевшей славе и величию, салютуя тем, кто всегда рядом с нами. «До дома совсем уж немного осталось. Часа три ходу, если пехом. А на коне…, - а почему вдруг на коне? Оборвал я свою мысль, -  вроде ведь на автобусе еду…»
- Эй, казак! Уснул что ли? – скрипучий голос вырвал меня из объятий дремоты.
- Есть немного, - пробормотал я, пытаясь сообразить, как долго спал и
не проехал ли своей остановки. Бросил мельком взгляд на говорившего. Где-то уже встречался мне этот дед. «Может в Ростове? Или в станице примелькался. Хотя нет. Не то. Где-то еще. И эти хитровато прищуренные серые глаза…»
- Спишь все, Ворон, как бы счастье свое не проспал. Сходить тебе, кажись, - сказал знакомый незнакомец и легонько подтолкнул меня к выходу.
  Схватив сумку, я рванул к закрывающимся створам дверей. Сунул червонец водителю, оторопевшему от такой прыти, и выпрыгнул из отъезжающего автобуса.
    Ледяные струи ливня привели меня в чувство. Будто пелена с глаз спала. В миг промокнув до исподнего, принялся громко ругаться. Понял, что вышел гораздо раньше, чем нужно. Стоя в луже, там, где дорога от Городища сворачивает на хутор Курганы, я честил старикана на все корки. «Какого же ты, старый мерин… Какого ж я тебя, грешную бороду послушал… Да что б ты был жив и здоров и… Стоп!,  -  осекся, не закончив фразы, - «Откуда он знает, что меня Вороном зовут? Такие все наперечет…»  Однако, раздумывать было некогда. В станице меня ждала невеста, а я уже опаздывал.
Дождь не собирался утихать, наоборот, с каждой секундой становился все злее и колючей. Автобус благополучно укатил, попутных машин не предвиделось. Вариантов оставалось не так много. Прикинув, что срезать через степь не получится, перебросил лямку через плечо и побежал по асфальтовой дуге.
Над головой громыхало. Капли с отмашки хлестали по лицу. В трех шагах ничего не разглядеть. Отвесная водяная завеса. Ни просвета, ни проблеска и кажется что кислорода больше нет. Дыхание давно сбилось. Я брел сквозь непогоду, и, если бы не полотно под ногами, уже наверняка заплутал бы. Но, несмотря ни на что, заветная цель становилась все ближе.  С недавнего времени мне начало казаться, что откуда-то сзади слышится перестук сапог. Словно два или три человека идут не в ногу. Однако, стоило мне обернуться или остановиться, как шаги терялись в шуме ливня.   
Вот и последний поворот. Почти дошел. Только мост перейти и уже дома.
Зарядил град. Казачий ерик, в резких вспышках молний напоминал кипящий котел. Он бурлил и бесновался. В неистовом, безумном порыве бросался на пленившие его илистые берега, стремясь вырваться на волю и затопить все вокруг. Серые, иссеченные ледяной крошкой валы, расшибая друг о друга покатые лбы, плевались хлопьями пены. Там, где сошлись в схватке встречные течения, глотки водоворотов с жадностью поглощали сломанные ветви, пробитые листья и прочий мусор. Стихии сошлись на пир, и человеку не было места за их столами.
  Промокшие туфли скользили по железу понтона. Кто-то резко дернул меня за плечо, разорвав мокрую ткань. Это произошло настолько внезапно, что я не успел ничего предпринять. В ноздри ударил запах гнилья и сырой земли. Ноги разъехались и я упал на колено. Сердце словно стальным обручем сдавило, кровь прилила к лицу, набатным звоном забилась в висках. Сознание начало уплывать. Сверкнула зарница, вслед за ней треснул раскат, сухой, как винтовочный выстрел.
- Держись, землячок! – что-то серо-размытое мелькнуло мимо. Так быстро, что не успел ничего различить. Боль тут же отступила. Стало очень легко. Я вскочил на ноги и резко повернулся назад. Ярость готова была выплеснуться на неведомого обидчика. Но, она как-то сразу улетучилась, сменившись недоумением, а затем животным страхом. На мосту, сцепившись и рыча, точно псы, катались двое. Один в рваной телогрейке, другой в ветхой шинели. Вроде бы люди, как люди, только уж очень худые, а глаза… а вместо глаз черные дыры в облезлом черепе. Охранник, высунувшийся было из будки, оседал назад, пытаясь перекреститься, видимо, не зная как.  Я бы и сам перекрестился, если б от того был какой-либо толк. Вы когда-нибудь видели упырей, или иначе заложных покойников, дерущихся друг с другом в шаге от вас? Вряд ли. Вот и я не видел, до этого момента. «Бежать? Нет смысла. Все едино нагонят. Что же делать?!». Мысли путались. Зачем-то начал припоминать вычитанные где-то заговоры. Не смог. Ужас подкатил к горлу.
- Что же ты оробел, служба!!! – у самого въезда остановилась телега, запряженная пегой лошадью. На козлах сидел дед, тот самый, которого я совсем недавно крепким словом поминал. Штормовой шквал развевал его бороду и волосы.  Теперь я узнал его. Устыдился, что не сразу. Это был Григорич, только совсем постаревший…       
- А шашка тебе зачем!? – кричал он, перекрывая грохот бури, - Рази! Не то поздно будеть!!!
Хотел спросить, какую шашку, когда почувствовал на поясе приятную тяжесть. Пальцы привычно сжали влажный эфес. Теперь я вспомнил все. От самого начала времен и до самого их конца. Молнии били не переставая, громовые раскаты слились в надсадный гул.
- Бей же!!!! –  эхо женского голоса донеслось с той стороны,
Я ударил. Сверху с оттяжкой. Не глядя. Знал, что попаду. Ударил и оглох
от тишины. А потом, перешел переправу в последний, третий раз. Меня давно уж ждали. Не один, поди, век. 

…Ты так метался во сне, любимый, - счастье заглянуло мне в глаза и улыбнулось, - Неужели тебе снились что-то плохое?
- Нет, что ты. Просто ночная гроза немного мешала, - ответил я,
медленно укрывая одеялом свое правое плечо. На нем отчетливо, багровыми полосами, проступал след пятерни…
   
   


Часть третья

…Ой да налетали ветры злые,
     Да с восточной стороны,
     Ой да сорвали черну шапку,
                С моей буйной головы…



- Вставай давай! Соня! – как же давно я не слышал этого голоса, почти пол жизни. И все же, за то, что сон, самый желанный из всего того дикого калейдоскопа, преследовавшего меня всю ночь, был самым наглым образом нарушен, кто-то должен был понести наказание!
Шурик удивленно поглядел на меня снизу вверх. Он сам не понял, как оказался на полу. Не ожидал, видно, что его так ловко подобьют под колени.
- Ну ты эта! Совсем очумел что ль?! – заорал Ухатый, - я тут к нему с самого сранья бегу! Повидать, понимаешь, старого товарища! А он меня пинать!
Мы засмеялись оба.
- Ну что, пошли что ль. Там, бабка сказывала, что у кладбища сегодня два костяка нашли. И, навроде бы, слышь, лежат они, точно обнявшись, на краю разрытой могилы, накрытые истлевшей шинелью с золотыми погонами. Вот такая история...
Болью отозвались во мне эти слова. Быстро собравшись, я сказал,
- Пошли…

Отгремевшая, укатившая на Ростов, буря, казалось, преобразила старую
станицу.  Нигде ни пылинки. Глянцевато поблескивала голубая краска на резном кружеве подзоров и наличников, проглядывая сквозь белые облака цветущих садов. Умытое, чистое утро, пьянило прохладным воздухом, напоенным невозможно чарующей смесью ароматов пробуждающейся земли, мокрой коры, яблонь, полыни… Весна, - везде весна. Но на Дону она, для меня, прекраснее и желаннее, чем где-либо еще.  Почему? Да потому что я родом отсюда…
Коротая время за веселой беседой, мы с Санькой, оставив позади последний дачный домик, выбрались на простор поля. Под ногами хлюпало. Еще недавно воды тут было по пояс, а сейчас оставалось лишь по щиколотку и то, только в низинах.  Половодье не задерживалось больше трех дней, не то, что в былые годы. Бабки рассказывали, что, бывало, седмицами друг к дружке на кайках ездили, кохвий пить…
Погода стояла чудесная, настроение и того лучше. Выходные только начинались и, казалось, что конца им не будет. В такие моменты редко кто предпочитает короткий путь неспешной, приятной прогулке по дальним, укромным уголкам. Таким, где нет пластиковых пакетов и битых бутылок, где можно с восхищением наблюдать за полетом ястреба и замереть, заметив вдруг, как дрожит пойманная в паутину радуга. Вот и мы решили вспомнить наш старый, проверенный маршрут. Пролегал он по нехоженым тропинкам через заросли и заливные луга Зориных верб, что на северо-западном краю острова, к излучине Дона, ощетинившейся молодым камышом, а после, сворачивая на восток, вел к маленькой калитке на дальнем краю старого кладбища.   
…Северный ветер встревожил запахом гари. С каждым шагом вонь становилась все тяжелее, мутной пленкой размокшего пепла оседала в лужах.
- Ты гляди-ка, - Шурик присвистнул, раздвинув руками ветви маслин, поникшие от жара, - А тут огонь прошлой ночью добре прогулялся. Только канал его и остановил…
От невысоких деревьев, по ту сторону водной преграды, остались лишь обугленные стволы. Несмотря на сырость, довольно большой участок рощи выгорел дотла, открыв небу рытвины и буераки, черные, на фоне ясного, ослепительно синего неба.  Именно оттуда и прилетела, прошив полуночь, жгучая молния. Перун топором змея гвоздил, сказали бы ушкуйники, Илия-пророк бесов гонял, ответили бы им их праправнуки-казаки. Как бы то ни было, на сей раз, зло пыталось укрыться в старой, неохватной ветле, ныне беспощадно расколотой лихим ударом, от развилки-плеча до скрюченных  корней-пальцев. А под ними было то, что я давно и безуспешно пытался отыскать в Елизаветинской. Невысокий, оплывший, съеденный временем и бессчетными разливами, но, без сомнения, курган. В степях окрест их хватало, но вот в самой станице не было ни одного, точнее, я думал, что не было. А коли есть такой могильник, значит, и поселение отнюдь не в 1800 году основано. Для меня лично, как для неугомонного любителя-краеведа,  этот факт значил очень много. 
Переправиться через узкую протоку оказалось делом не хитрым. Санька, шагавший чуть впереди, вдруг остановился и поманил меня:
- Да тут еще вот чего есть,  - кивком головы, Ухатый указал на ржавую пирамидку, с пятиконечной звездой на вершине, приютившуюся у основания рукотворного холма, - ну, кто вот знать мог, что в этих дебрях столько всего прячется. А мы-то рядом  тыщу раз проходили и хоть бы что…
Над головой воздух взорвался свистом широких крыльев. Потревоженный воробьятник гневно заклекотал, слетев с чудом уцелевшего гнезда. Мне же показалось, что это обожженная степь молча кричит, корчась от давней боли…

…Последний патрон. Так спокойно на душе и окрест. Клацнул затвор. Поставил свою короткую подпись под расстрельным приговором. Нет. Не моим. Для меня и у врага пуля сыщется. Она тоже уже в стволе. Ждет, свинцовая дура. И смерть тоже ждет. Заглядывает через плечо. Зубами скрежещет: «Скоро…» Молчу. Что ей, костлявой, ответишь.  Можно, конечно, выругаться, так все едино не уйдет. Да и, по всему видать, не след ей пропадать. Мой черед уходить. И зачем только воротился сюда? На что надеялся? Может, на то, что за двадцать с небольшим лет что-то изменится? Что жизнь по старому пойдет, что казакам вольность сызнова дадут?  Что… Ай! Да что там. Пустое. Кто бы тогда, в четырнадцатом, сказал, что есаул Охрименков с немцем заодно будет и через Украину на Дон с войной пойдет, не быть бы тому человеку живу.  Верно говорят, «не зарекайся». За одно стал, и войной пошел. И за ним многие потянулись. Из тех, кто со слезами из станиц уходил. Из тех, кто предательства своего перенести не смог. Из тех, кому деды, отцы да братья в боях костьми легшие по ночам спать не давали, в глаза смотрели. Эти рвались в бой. Не оседали в конвоях и генеральских эскортах. В пехоту шли, хоть от всей души презирали ее. И не сдавались в плен. К чертям все. Лишь бы доползти, добежать, увидеть страх у краснюка в глазах и погибнуть, родную землю мыслью предсмертной объяв. Кровью выхаркав прощение. Раз и навсегда заставив замолчать неуемную совесть.   
Воевалось ладно. Немец порядок завсегда любил. Все по уставу, да по расписанию. Еда не дурная. Запас – лучше некуда. Офицеры не шибко заносчивые. Что еще солдату надо. Бабу разве что. Так и этого добра хватало с избытком. Мужики-то на фронтах все. А я все ж свой, разве что форма серая…
До самого Таганрога как по прямоезжей дороге катили. На Галицийских полях, да под Люблином жарчее было. Тогда тоже австрияки да немчура рядышком обретались, только в других траншеях.   
Хоть и дрались советские отчаянно, не было за ними удачи. Да и откуда удаче-то взяться, если в штыковую на танки итить, с одним винтом на пару. Ох, не жалели комиссары людей своих. Да и себя не шибко баловали. Тоже, гордые. В руки редко давались. Всякое, конечно, бывало. Иные сами бежали. Оно и понятно. Жить-то хочется, если есть ради чего. Таких не жалел. К чему? Собаке- собачья погибель.
Не было печали, так черти накачали. Поприжали соратничков. Пыл поугас, как фитилек лампадки на сквозняке. Не все ж коту Масленица. Назад даже оглядываться начинали втихомолку. Навоевались знать, белобрысые чертяки. Зимой по этим степям прокатились танковые громады, бело-серыми стволами указывая на Царицын. Хотя его, кажется, стали нынче Сталинградом называть. Манштейн спешил к замерзающим частям окруженной 6_ой армии, заведомо зная, что номер не пройдет, что прорыв обречен. Но, когда фюрер отдал приказ, личные мнения не в счет. Ну и начесали ему загривок, юшкой умыли. Обратно откатился. Теперь вот дыру пехтурой латали. А не кем больше.

Вторая неделя пошла, как по речушке безымянной дивизия окопалась. Добре окопалась. Как обычно, на совесть. Выбить? А ну-ка попробуй. Одних пулеметов больше двух десятков, да еще минометная батарея. Однако ж, четвертый день как стали гости захаживать. Щемило мне сердце знакомое и родное «Ура!», замолкающее под автоматный треск и грохот разрывов. Зубы сжимались. Хоть советские, а все ж русские. Тудыть их растудыть. Ну да… Нет им прощенья не на земле ни на небе.  Гансы за вечерним кохвием хвалились друг перед дружкой, кто мол сколько положил. А я не хвалился, хоть и было чем, хоть и каждого в лицо запомнил, на душу грех принимая. И все ж таки… Неправильно это было. Что я творил? Бог весть, не ведаю. Мстил? Да, мстил. За всех. За поруганную честь казацкую, за родных, что на баржах постреляли, за остальных, что от голоду передохли. И почему я задумался над этим именно теперь? Может потому, что поседевший чуб вновь по донским ветрам вился? Или потому, что жареный петух под хвост уклюнул?
Третий день как без связи. Харч на исходе. Ящики с боезапасом дно показали. А тут еще красные артиллерию подтянули. Всю ночь утюжили окопы. У минометчиков только два ствола целыми остались. Гансы своих десятка два закопали, а пятерых так и не отрыли. Бункер им братской могилой стал. Дело к концу шло. Каждый понимал. Еще пару раз пройдутся и совсем с землицей сровняют, а потом ногами затопчут, и поминай, как звали.

 Зорька тихой выдалась. Не к добру. Рощицы по той стороне стояли как на картине. Ни один листушек не шелохнется. Да я уж приметил. Воронья стая знак дала. Мол, не спи, люди тут. Знать сваты пожаловали. Уж у самого порога отираются. Встречать пора.
Началось. Загудело. Загромыхало. Тяжкие плевки гаубиц прошлись аккурат  по разбитой батарее. Зря. Немец не дурак, хоть и рыжий через одного. Уцелевшие орудия перенес. За холмом окопал. Чуть далече, только чтоб броды накрывать. Огонь прокатился по пустым окопам. Кто ж там сидеть-то будет. Вот отгремит и повылазят серые из укрытий, кто сможет, а кто не сможет, тому туда и дорога.
Вспышка и комья глины по каске, по плечам, когтями по лицу. Чуть в домовину не загнали. Недалече приложили. Страшно. Хоть почитай что три войны за плечами. Все едино страшно. Над ухом застонал прошитый снарядом пороховой туман. Оглушило. Раскат позади. Полетели вверх расколотые в щепу бревна. «Накрылась землянка медным тазом. Дает жару бог войны», подумал я и усмехнулся. И откуда взялось во мне злорадство? Вроде бы дружков,  с которыми плечо к плечу Европу прошагал, кончили. Иль не так?
А потом уж думать некогда стало. Побежали. Побежали родимые. Зашлепали обмотками по мелководью. «Ураааааааааааааа!!!!». Аж дрожь пробрала, по спине ужиком скользнула.
Вскинул винт. Щекой к прикладу прильнул. Нежно так. Так к бабе никогда не прикасался. К матери разве. Привычно выбрал цель. Вон шагает. Каланча. Выправка, осанка. Знамо дело. Старая закалка. И ручку левую к бедру прижал, будто там сабля до сих пор живет, а правой отмахивает. Залюбовался я офицериком в солдатской справе. Нет… Пусть двоедушник. Но в него палить, что в брата своего. Нельзя…  И взгляд скользит дальше, оставляя чеканящего шаг бойца на растерзание пулеметам: «А вон ктось за ним спешит? Щас я тебя… Стоп! Ахти! Да это ж Апанасенков! Петро Петрович! Что ж ты щучий ты сын?!… Как же это!? Мы же с тобой вместе всю германскую… Нет! Никак не можно!!! Свой ведь! Земляк, станичник!…
Мокрый от пота палец скользнул по курку: «Вот те раз. Последний патрон остался, и выстрелить не могу». Я осел в траншею и закрыл глаза, стараясь не слышать перебранку распаленных стволов. Атака захлебнулась. Удержались Гансы. Надолго ли? «Ну и что же мне с тобой делать-то?», шершавая мозолистая ладонь прошлась по металлу затвора, «А может, на то он и последний, чтоб хозяину достаться? Или как?… Холодное дуло под шеей и пустота в голове. «Стреляй! Давно пора», прошепелявила смерть. Выстрелил. Осечка. Первый раз за два года…
Я больше не гадал где свои, а где чужие. Понял все. Войну закончил на Зееловских высотах, у самых ворот Берлина. На башне моей помятой, пыльной тридцатьчетверки Архипка Козырь, еще перед самой днепровской переправой, намалевал большими белыми буквами «Донской казак». Так-от братка. А жил-то после победы я не шибко долго. Сына прижил, да на второй месяц помер. На родной земле. Как тому и должно. А ты, братка, не забудь про осечку-то, она ить у каждого своя. Не ошибись…

…Ястреб, сделав круг, подхватил опереньем низовой ветер, полетел дальше, унося запах гари к Шмату, за Дон. Навстречу ему ахнул выстрел. Холостой, подумал я, с интересом наблюдая, как маленький паучок вьет свою сеть на железной звезде простого солдатского обелиска. В степях под Волгоградом много таких вот памяток. Об одном из них, я даже написал несколько нелепых строк, сидя на верхней плацкартной полке поезда №217 «Анапа-Саратов». Так бывает, краем глаза увидишь, и намертво в душу врежутся возникшие из ниоткуда мысли…

- Максимыч, а ты в Москве бывал? – кирка с выдоха бьет в пласт смерзшейся глины. Как в камень. От гимнастерок валит пар. Стелится по позиции…
Седой, угрюмый, давно ушедший в дальнюю даль своих нелегких дум солдат, привалился к снарядному ящику. Нет, давно уже не солдат. Солдатский дядька.
«Не бывал», подумал он, молча сплюнув на снег.
- Максимыч, а ты бабку свою где оставил?
Вспухшие синими лентами вен руки сжали черен. «Под Екатиринодаром,
в братской могиле». Распрямилась спина. Удар. Еще удар. И еще. Эхом гулкая боль в груди. Сдавила сердце и разошлась по телу. Вырвалась наружу фейерверком брызг расколотой земли, заискрилась в лучах закатного солнца.   
- Максимыч, а ты…
- Оставьте его в покое, рядовой Паршин! – лейтенант в новенькой
шинели, вчерашний студент, по-мальчишески сурово нахмурил брови,
  - Вы бы работали лучше, а не отвлекали бойцов пустыми разговорами. Зудите как муха! Был приказ до ночи окопаться, а у нас еще два орудия не развернуты. У нас с вами, между прочим, самый ответственный участок. Товарищ Сталин…
- Ай, лейтенант, брось ты это, - Паршин оперся на лопату, шумно потянув ноздрями морозный воздух, - Ты меня-то не агитируй. Не нужно. Я с четырнадцатого года воюю. Соображаю, что к чему. Что товарищ Сталин нас на смерть тут оставил. Что дивизия, в хвост и в гриву битая, дальше откатилась, нами прикрывшись. А с Максимычем мы с Сиваша неразлучны. Так вот, товарищ офицер…
- Вот и отлично, - лейтенант поправил сползшие на нос очки и посмотрел на белое безмолвие степи, тонущее в фиолетовых сумерках, - Тихо то как…

Хуторок в ту ночь не спал. Прячась по подвалам, люди прислушивались к раскатам канонады. Земля содрогалась и стонала. Сквозь лазы тянуло гарью и дымом. Под утро слитный грохот орудий сменился одиночными залпами, потом смолкли и они. Только холодный лязг траков.
Короткие автоматные очереди пробежали по улицам и захлебнулись мертвой тишиной. Дома горели. Из огня один за другим, соблюдая строгий порядок, выползали серые звери с черными крестами на опаленных боках. Сыто урча, они выдвигались к берегу Волги, к Сталинграду…
Над разбитой батареей выл, кусая губы, северный ветер…

Белое пятно в зелено-синем просторе поля. Крашеный известью скромный памятник. Заросшие бурьяном и заваленные мусором окопы на окраине забытого богом и людьми поселка. Иваны, родства не помнящие, почетным караулом у пивного ларька. Дождь слезами пишет на ржавой снарядной гильзе: «Максимыч, за что мы сражались…
…Ответить я не смог. Ни тогда, ни сейчас.

 С намеченного пути пришлось свернуть.  За палом, в лопатине, еще стояла высокая вода. По затопленной колее неспешно прогуливалась стайка карасей, посверкивая из глубины золотыми чешуями. 
Пробравшись через заросли одичавших роз на краю заброшенного парка, неведомо кому принадлежавшего, мы вышли к тому самому «заброшенному» дому, где жил мой тезка.  «Как он там?», подумал я, с тревогой заметив, что стекла одного из окон разбиты, «Здоров ли?». Попросив Ухатого подождать, перемахнул через кусты и, обогнув глухую стену,  вихрем взлетел на крыльцо. Поглядел на дверь, и все внутри сжалось от нехорошего предчувствия.  Было видно, что ее давно не открывали. С тяжелым сердцем, отворил жалобно скрипнувшую створку, уже догадываясь, что ждет меня внутри. Как хотелось ошибиться. Не ошибся. В прихожей пусто и пыльно. Валялась у стены пустая пивная бутылка с выцветшей этикеткой. В горнице, где когда-то кружил голову пряный дух сушеных на солнце абрикос, пахло старыми лекарствами и запустением. Стол, все также, стоял у окна, но на нем не осталось ничего, кроме маленького розового стеклышка, засевшего в трещине меж побуревших досок у самого края. Покосившийся шкаф был пуст, не считая кипы старых газет, нужных, разве что, мышам. Однако, что-то пряталось там, прикрывшись мятым листом пожелтевшей бумаги. Так и есть, тонкая костяная дудочка… Теплые солнечные зайчики, рожденные осколками холодного зеркала, улыбнулись мне со стен.
Зал встретил меня копотью на полу и разобранной по кирпичику, изразцовой печью. Добрые соседи клад искали, да, видно не сильно забогатели осиротевший очаг обидев. Сквозь рыжие россыпи глины блеснула литая, чешуйчатая спираль. «Как же это, беззаконные тебя не заметили?» спросил я у серебряной змейки, обвившей мое запястье. 
Следующая комната, через край полнилась ярким, дневным светом. Небо, хитро поглядывало на меня  сквозь разобранную, над ржавой решеткой кровати,  крышу.  Так вот, значит как…
Заходить не хотел, но, что-то тянуло меня туда. Под ногой скрипнула, уходя в сторону, половица. В открывшемся тайнике пылился небольшой цинковый сундучок и еще какой-то продолговатый предмет, обернутый старым знаменем. С трепетом  извлек я из ножен гладкое, синевой отливающее тело шашки, по которому затершимся золотом сквозь века проступало: «один в поле воин»… Отложив оружие в сторону, приоткрыл крышку шкатулки. Я увидал не блеск золотых монет, но ворох треугольных писем, в синих, чернильных разводах. Поверх конвертов лежали - клок черной шерсти, резная, деревянная ложка и искореженный пулей медальон. Под край подоткнут был белый, в подпалинах платок, хранящий сухой цветок ириса. Вот, пожалуй и все… Хотя… На самом дне покоилась рыжая от времени фотография…На ней, лихо закрутив усы и подбоченясь, стоял… я сам, похваляясь ладно сидящей полевой формой. Оттиснутый на жесткой рамке шрифт складывался в слова:  «Ростовъ-на-Дону 1914 г.». Картонка выпала из моих пальцев, повернулась оборотной стороной. Побежали по бумаге фиолетовые строчки: «Берегите родную землю! Берегите вольный Донъ! Я вернусь, когда над Россией вновь завоютъ злые ветра…»   

…Ветер. Злой верховой ветер. Смертью он веет, особенно на границе между осенними туманами и зимней стужей. Смена времен похожа на музыку свирели, исполненную тихой печали пополам с необъяснимой горечью. Отжившее свой срок уходит в никуда, уступая место чему-то новому. Круговорот этот закономерен. Человеку остается лишь принять его. Но, позвольте, тогда что же я делаю так далеко от дома, здесь, на промерзшем берегу Дона у станицы Елисаветинской? Что мы все делаем здесь? На грани между новым и старым, между красным от крови песком и белым снегом. Почему совсем незнакомые мне люди, такие же русские, как и я, стреляют в мою, поседевшую на германском фронте, голову? Зачем мы умираем от ран, холода и тоски на этой войне, если ничего уже не изменить и не вернуть? Если все уже предрешено?
В двух шагах от меня, в воронке лежит мой молчаливый противник, но утренний морозец, его уже не беспокоит. Этот вчерашний землепашец, покинувший свою неведомую губернию, еще час назад узнал ответы на все мои вопросы, но он не подскажет мне их. Плотно сжатые, синие губы не разомкнутся. Не потому, что осколок, перерубив гортань, засел чуть ниже, в шее, а потому что я ему враг. За весь долгий путь через безумную Россию, пройденный с дивизией, я научился говорить с мертвыми. Чем еще развлечься разведчику в вековые мгновения поиска? Православный люд наверняка забросал бы меня камнями или придумал бы казнь пострашнее, ведь я  свято верил, как верит каждый настоящий солдат, что в трудный час погибшие товарищи бьются рядом с нами, пока еще живыми, но уже заочно зачисленными в одно из подразделений небесной рати. Они всегда готовы помочь, нужно лишь уметь их слышать. Мало кто из святых отцов понимал это, разве что наш батька Андрей, который, как говорили старые служаки, был некогда одним из лучших бойцов. Его крепкие слова, как благословение перед боем, были, пожалуй, единственным, не дающим опустить руки, признав бессмысленность нашего дела. Я помню, как плакал этот моложавый старик, глядя на догорающую у станции Гниловская полковую церковь. Не утварь с иконами жалел, а книгу, хранящую имена однополчан, шагнувших в бессмертие.
Где-то неподалеку одиноко ахнула трехлинейка, еще одна подхватила злые причитания. Подружек оборвал суровый речитатив пулемета с противоположного берега. Там, в древнем Азове стояли наши. Наши, не наши? Скорее те, которые не станут палить, завидев золотые погоны. 
И опять плеск волн, да хриплый грай сытого воронья. В шуршании сухого камыша, слышалась неявная угроза. Суров оказался тихий Дон, не таким его мои сослуживцы описывали. Видно, он так и не сумел понять, почему его сыны с таким остервенением режут друг другу глотки. Грязно-серые валы со злостью били в ледовую кромку, выталкивая на нее казачью фуражку. "Конец всему! Конец всему!, - шипели они, откатываясь назад - Конец всему"...
Началась метель. Крупные хлопья лепились к щекам, забивались за поднятый воротник. Тело слушалось плохо, и я пополз в белую тьму, туда, где еще виднелись разбитые артиллерией хаты. Задачу свою я  выполнил, позиция батареи, так досаждавшей нам вчера, была нанесена на карту и, скорее всего, трое моих сослуживцев уже доставили планшет в штаб. Зачем я остался? Не знаю. Мне почему-то не захотелось уходить.
- Ты не ушел, потому что должен был остаться. Чужой, хоть и знакомый голос в полуметре позади, заставил меня вздрогнуть. Резко перевернувшись на спину, я наставил наган на облепленную снегом фигуру в серой офицерской шинели. Рука в белой перчатке поднялась вверх, к козырьку.
 - Поручик Юфимцев, корниловская дивизия. В Ростове мы с вами квартировали у мадам Шексниной. Помните?
Я помнил его. Славный малый, хвалившийся своей невестой, ждущей его
в далеком Петербурге, ставшем ныне сердцем чумы. Кажется, он даже имел какое-то дальнее родство с моей семьей.
- Здравствуй друг, - я поднялся и пожал холодную пятерню. Лежать стало не за чем. В такую пургу нас не заметили бы с пяти шагов, - Что ты делаешь здесь? Ведь ваши позиции не близко.
- То же, что и вы, mon amie, - поручик подошел ближе и поправил ремень с даренной за заслуги  шашкой, - Тоже, что и всегда. Борюсь с болезнью. Красная чума должна быть побеждена.
 - Вы кажется сказали...
  - Да, сказал. Сейчас мы с вами еще раз послужим отчизне, и, надеюсь, что не в последний.
  Откуда-то справа послышалось конское ржание. Юфимцев до хруста сжал мою предплечье.
- Вот и наша цель, - прошептал он.
 Бойцы рабоче-крестьянской армии не ожидали внезапной атаки. Оставив четырех ездовых марать алым девственную белизну наста, мы двинулись дальше. Скорее всего, обоз заплутал. Комиссары,  пригревшиеся в крытом фургоне, сладко спали. Мы быстро покончили с ними. Это было не сложно. Если бы всегда так.
- Нужно доставить эти бумаги полковнику! - сказал я Юфимцеву, глядя на архив 79 советского полка, - Нас с вами,  дружище, скорее всего, ждут ордена и сомнительный отпуск на Кубани…
- Это удел других, - поручик приоткрыл дверь и шагнул в белую круговерть. Шинель на спине его была красно-коричневой от засохшей крови, сукно клочьями висело там, где коснулся его свинец…
Я шагнул за Юфимцевым, поняв, наконец, что этим утром отец Андрей записал в новую «Книгу имен» еще одно - мое имя.  Понял, что моя война началась не вчера и кончится не завтра. Понял, что это была его - моя последняя – первая  сказка.
…Я знаю, за что мы сражались, Григорич. Я знаю, за что мы будем сражаться всегда…

…За родную землю! За вольный Дон! Я вернулся, ведь над Россией вновь воют злые ветра. И вернусь вновь, только ты, родная, дождись меня там, за переправой…


   Ой да есаул догадлив был
   Он сумел сон мой разгадать,
   Ой да пропадет, он говорил,
   Твоя буйна голова.


Эпилог

…Этой воды напьешься – будешь жить долго и даже счастливо. И все у тебя будет: и работа не пыльная, но прибыльная, и жена румяная да домовитая, и квартирка трех – нет! – четырех комнатная с евроремонтом, и машина новая в гараже под окном… А покоя не будет! Где ж ему в водопроводе-то взяться, там ведь, сколько не фильтруй, все одно хлорка сплошная. И кран капает, и сантехник, подлец, опять напился, и сын–оболтус вступительные с треском провалил, и дочь никак замуж не выскочит, и секретарша шефа, молоденькая такая, в самом соку…
Другой воды напьешься – даже вздохнуть не поспеешь. Похоронят тебя скромно – на краю кладбища. Друзья будут мяться с ноги на ногу, поглядывая на часы, но она тем не обожжется, не приметит вовсе, а только пригладит твои непослушные кудри, шепнет на ушко: «И сказать-то не успела – ребенок у нас будет…» - да отпустит по ветру комок сухой глины. Кабы только она не успела! Ты ведь того снега вдоволь наглотаешься: рация сломается всего за три шага до вершины, вот вы и решите  – все равно ваша будет – и будет! - да ветер по дороге домой опередит…
«Да ладно брехать-то!» - зеленый еще парнишка с силой выдернул руку и поспешно зашагал прочь, а лукавая цыганка, украдкой заглянув в новенький портмоне, только усмехнулась в платок: «Не густо, конечно, но на чай с сахаром хватит…
 
  …Рация сломалась. Не сама конечно. Осколком разбило. Да даже если бы и не разбило, все едино некому ей пользоваться. Васька спасти уже не вариант. Не вернешь. Слишком высоко в небо взлетел. Жалко малого, девятнадцатая весна оборвалась на растяжке. Как там Шевчук поет – «восемнадцать лет это не много, когда бродишь по Тверской да без денег…». А  вот, сердце и стало. Застыли в коричневой страшной луже позолоченные, дареные часы «За Дагестан 1999». Я тоже застыл, сняв каску.  Махнул отделению, уже не полному, расслабьтесь мол, передохните. Мы засветились, а значит, скоро явятся бородатые и на этом рубеже станет жарко. «Обидно», думал я, «Три шага до вершины не дошли. И какой бес его в эти руины понес».
  - Там за камнями родничок, - сказал, отвинчивая крышку фляги, Семенов - корешок погибшего, 
- Он пить захотел. Вот… воды себе набрал и мне тоже хотел. Короткой дорогой пошел. Срезать, видно, хотел. А там…
  - Дай-ка хлебнуть, - ледяная влага обожгла горло, словно спирт. «Однако ж, холодно… Мертвая вода», мелькнула и пропала мысль.
Наступала пора действовать. Время поджимало. Занимать позицию – смысла нет. Боезапаса на полчаса от силы хватит. Вытащить не успеют. Да и кто за нами сюда, почти к самой грузинской границе сунется.
- Трифонов! Градский! Со мной, – дорога одна. Наверх. Если пробьемся во вражеский лагерь, там хоть патронами разживемся. К тому же, приказ есть приказ и его никто не отменял. Если верить разведке, там не больше пятнадцати – двадцати боевиков. Но это только если ей верить. В войсках шутили, что точность у них как в прогнозах погоды на ОРТ. «Местами дождь, местами снег… А тут местами смерть. Но где она точно? Смотри солдат в оба, авось успеешь углядеть»

- Остальным, десять шагов позади! Ну, пошли! – все как всегда. Все как обычно. Держись, Воронов. Держись за воздух. И, быть может, еще раз увидишь, как рассвет золотит донские волны. Бог не поможет. Дьявол тоже. Молись на удачу. Так Григорич как-то сказал. Уж он то знал, что такое война и  не понаслышке. Жаль, не скоро еще свидимся с ним. Два года как схоронили. Последний подарок сейчас холодил мне грудь. Пробитый медальон берег меня для нее, точнее, уже для них. Сын к весне родится. Эх, доля казачья – служба лихая. Командировки на юг. Не на сочинский пляж конечно. За Терек. На войну. Такая судьба у донца - родину защищать. Нет, не протертые штаны генералов-перевертышей и «народных избранников», а родную землю.
Если кто-то смеет полагать, что безусые мальчишки, такие вот как Василий Сергеев, сражаются и гибнут на пронумерованных высотах за не пойми что, за армию чинуш и бездельников, за сытые лица расплодившихся диаспор, то такой человек не достоин даже пули. А ведь не мало таких. В спину жалят. Мстят за собственное малодушие. Честь и хвала забытым солдатам, бьющимся на два фронта, а тем, кто ушел – вечная память. Прочих же пусть совесть судит.
Маленькая частичка памяти лежала у меня в непромокаемом внутреннем кармане, рядом с порыжелой фотографией и военным билетом. Потертый блокнот, хранящий имена тех, кто до конца исполнил свой долг. Записи эти я назвал «Книгой имен». Почему? Не знаю. Просто на ум пришло. Сегодня, если останусь жив,  занесу туда еще одно, одно ли, имя.
Через несколько мгновений начнется. Нюхом чуял. Охота  - это всегда хорошо. А вершина… Вершина нашей будет… 
Черный волк задрал морду к серому небу и завыл, бросая вызов старым и новым врагам. «Иду на вы! Иду на выыыыыыыыыыыыыыы!!!!!!»  Кто не услышал, тому эхо донесет.      


    Ой да, куда ночь, туда и сон,
    Не спугаешь казака,
    Ой да ты мой батька тихий Дон,
    Надо мной твоя рука…



КОНЕЦ




г. Ростов-на-Дону
19.12.2003