Какой шпион без водки

Третий раз кряду мне снился всё тот же сон. Сон, в котором я твёрдо знал, что в городе Минске имеется железнодорожный путь, пролегающий через Зелёный Луг. Только и всего – голая убеждённость. Просыпаясь, я вспоминал, что в этом микрорайоне белорусской столицы и близко нет ничего подобного. Но на третий раз сон пошёл дальше...
Сбегая по лестнице метро со стороны Привокзальной площади, в людской толчее я столкнулся с актёром Гафтом. Грудь в грудь.
- Извините, - сказал я, - я не нарочно и готов уступить вам дорогу.
- Пустяки, - отмахнулся актер и кивнул на лестницу. – Подъём тут конечно больше семи градусов, но я двигался не по главной дороге, а сбоку по второстепенной.
- Позвольте, - усомнился я, - тут только один путь – сверху вниз и обратно.
- Молодой человек, - осадил меня сурово Гафт. – Мне лучше знать. Пройдёмте.
И москвич повёл меня ещё ниже и в сторону. К моему совершенному удивлению там оказалась другая ветка метро, пересекающаяся с первой. «Она, - ёкнуло моё сердце, - но почему под землёй?» Дальнейшее представлялось сплошной суматохой и давкой. Подали поезд, и набежало вдруг неимоверное количество народа с чемоданами и сумками. У нас с Гафтом в руках тоже оказалось по объёмистому рюкзаку.
- Держитесь, - гаркнул он, сунул мне оба рюкзака и вместе с ними стал запихивать в переполненный тамбур.
Дело не шло, на перрон выпадали то рюкзаки, то я. Между тем паровоз уже свистнул предупредительно, чихнул паром, заскрежетал и стал набирать ход. Разозленный актёр забросил наши рюкзаки на крышу вагона. За ними он с легкостью швырнул меня. А за мной пухлую женщину, которую я, оказывается, удерживал собой в тамбуре, и которая без меня тоже стала выпадать. Окрас ее не рыжел. Иначе она была бы вылитая эстрадная певица, имя которой я не назову, но которую все знают.
Итак, я держал в руках рюкзаки, со спины меня прикрывала от набирающего силу ветра пухлая женщина. А передо мной на полном ходу поезда карабкался на крышу актер Гафт. Когда он, наконец, взобрался и сел лицом ко мне, я закричал, пытаясь пересилить ставший шквальным ветер.
- Андрей Иванович, - кричал я, - нас же размажет по потолку подземки!
- Я не Андрей Иванович, - улыбнулся он своей раблезианской улыбкой. – Советую вам взяться за поручни и лечь.
И сам взялся за поручни, идущие по краям крыши, которые я раньше не замечал. Я последовал его примеру и бухнулся навзничь. В тот же миг мой бритый глянцевый затылок коснулся пухлых прелестей женщины. «Э, - подумал я, - да это просто эротика». Сон тотчас прервался, и забросил меня в конец запущенной старинной улочки. Не глядя по сторонам, я кожей ощутил, сколь много пыли скопилось на её тротуарах, карнизах и крышах. Поправив рюкзак, я двинулся вперёд к крайнему зданию, угловой вход которого походил на вход в аптеку захудалого техасского городишки начала двадцатого столетия.
Движение мое сопровождалось откровенно научным диалогом. Я решил, было, что за кадром беседуют два почтенных академика.
- Вы верите в Бога? - спрашивал один.
- Нет, конечно, - отвечал другой. – Я же материалист. 
- Фуй, - воскликнул первый. - А ведь он существует и я вам сейчас это докажу с вашей же материалистической точки зрения.
- Весь во внимании, - саркастически отозвался второй.
- Позвольте вас спросить: признаете ли вы, что мы являемся частью природы, то бишь планеты Земля, Солнечной системы, Галактики и, наконец, Вселенной?
- Несомненно.
- А наши мысли, мысли людей окружающих нас?
- И они, безусловно, материальны.
- Ага! – обрадовался первый. - Получается, если мы мысленно приходим к пониманию того, что Бог существует, то он, естественно, имеется в природе.
- Это почему же?
- А потому, что мысль есть отражение реальной действительности, то есть того, что существует.
- Не верю, - отрезал второй. - Значит, если я придумаю небылицу про белого бычка, то и эта сказка существует?
- А как же.
- Тогда выходит, я Бог.
- Отнюдь. Вы просто сами, не ведая того, отразили то, что уже произошло, происходит или еще произойдет в мироздании.
- Бред! Ну, бычок, куда ни шло. Но господа литераторы сочиняют буквально про все, чего быть не может в принципе. Тут вам и любовные слюни, и кошмарные истории, и фантастические миры, и еще невесть чего.
- Вот как раз в принципе, это все имеет право на существование. Вселенная или скажем так пространство бесконечно, а значит, оно содержит бесконечное множество миров. Прибавьте к этому бесконечность времени и получим невероятное количество различных вариантов любви, убийств, предательств, счастья, форм существования жизни и прочей разнообразности. Такое захочешь, а не придумаешь.
- Выходит, мы ни на что не способны, а наши мысли, какими смелыми бы они ни были всего лишь отражение того, что уже есть?
- Или еще будет, - напомнил первый.
- Не все так плохо, - принялся утешать он своего собеседника. - Должна существовать и обратная связь. Мы придумываем что-либо и оно происходит. Но вот где происходит и когда – это одному Богу известно...
Наконец, я свернул за угол и обнаружил там строительную площадку. Сперва я увидел внушительных размеров электромотор, который передвигался посредством двух металлических лап, на подобии куриных. Он шагал по родной ухабистой, но относительно ровной дороге, и цокал круглыми выкрашенными в красный предупредительный цвет копытцами. «Запрограммированный», - решил я и тут же усомнился. Мотор обнаружил на своём пути преграду в виде канавки и с лёгкостью её перескочил, как скачут курицы. Удивлённый, я смотрел ему вслед и через несколько секунд удивился ещё больше. Когда мотор проходил мимо бытовки, из неё с кружкой в руке вышел самый обычный работяга.
- Эй, паразит, - сказал он буднично, завидев мотор на куриных ногах, - зайди после обеда, а не то опять подкову потеряешь.
Выплеснув из кружки остатки чая, работяга скрылся в бытовке. Между тем, учёный  разговор продолжался. Совершенно заинтригованный я стал искать его источник и вскоре нашёл. Нет, это были не академики. Слева от бытовки под краном лежали две покорёженные железобетонные сваи. Вот они-то и разговаривали между собой, вывернув жилистые шеи ржавой арматуры, на которой важно покачивались бетонные головы. Я подошёл ближе, намереваясь вступить в беседу, но меня отвлекло появление нового персонажа. То был коренастый бетонный гвоздь, доходивший мне до пояса. Был он какого-то бледного болезненного цвета с отбитой с одного края шляпкой. Прошкандыбав мимо меня, гвоздь устало спрыгнул в траншею, огороженную со всех сторон деревянными щитами, и повалился набок. «Опалубка, - решил я, - под фундамент».
- Ребята, - обернулся я к сваям, - это что такое?
- Это с последнего звездолёта, - пояснила одна из них и учёная дискуссия продолжилась.
Тогда я решительно направился к бытовке. Видимо обед закончился. Работяга стоял у порога и, зажав коленями лапу электромотора, приваривал точечной сваркой к копыту полустёртую подкову.
- Отчего же это он «паразит»? – неожиданно спросил я.
- Электроэнергии жрёт много, - буркнул мужик. – Старая модификация. Давно уж квантовые пошли из серии вечных двигателей. А этот только подковы переводит да носится неизвестно где, когда работать надо.
- А что вы тут строите? – опять спросил я, никак не желая задать главный вопрос.
- Секретов не выдаем, - гордо сказал работяга и вдруг сник. – Хотя…
- Водка есть? – спросил он.
- А как же, - убедительно кивнул я, - какой шпион без водки.
Засунул руку в рюкзак и точно, нащупал горлышко поллитровки. Работяга отпустил лапу электромотора. «Паразит» деловито потопал ногами.
- Не беспокоит? – критически склонил голову мужик.
- Как по лапе литые, - прожужжал мотор. – Спасибо, Петя.
И больше ни слова не говоря, скрылся за углом. Петя принял из моих рук бутылку водки и внимательно изучил этикетку.
- Брестская, - одобрительно покивал он, - это хорошо.
Набулькав себе в кружку, а мне в жестянку из-под сгущенки, он достал из кармана спичечный коробок. Внутри его обнаружилось множество крохотных отделений наполненных разноцветными порошками.
- Ты чего предпочитаешь? – посмотрел он пытливо.
«Наркоман», - подумал я.
- Вижу человек ты интеллигентный, - продолжал между тем он, - бренди или ликер тебе будет в самый раз.
- По мне, - признался я, - лучше уж коньяк.
- Хмы, - слегка удивился работяга.
Подцепил на кончике грязного ногтя щепотку какого-то коричневого порошка и сыпанул его в консервную банку.
- А по мне ничего нет лучше кубинского рома, - отправил он вторую щепотку в кружку.
Чокнулись. Выпили. Вместо водки в жестянке оказался коньяк. Не из самогона с растворимым кофе, а настоящий с выдержкой лет этак в четырнадцать. Петя глотнул из кружки и вновь быстренько налил.
- Ох, - вздохнул он удовлетворенно, выудив из коробка крупицу кремового порошка. -  Обожаю закусывать ром мороженным. Ты какое предпочитаешь?
- Плодово-ягодное, наверное, - не сразу нашелся я.
- А я крем-брюле.
Он помешал водку столовой ложкой и сунул кружку мне под нос. Вместо водки в ней искрилось самое что ни на есть ледяное мороженное. Даже пальцы прилипали к алюминиевым бокам.
Петя совсем сбил меня с толку своими превращениями. Не работяга, а какой-то чародей.
- Ну, что – подмигнул он, - по третьей?
Нет, он меня явно пытался отвлечь, чтобы я не задал главного вопроса.
- Сказать честно, - улыбнулся он, - тут не с кем даже словом перекинуться.
Коньяк добрался до моей головы, и я несколько задумчиво посмотрел на беседующие сваи.
- С ними разве покалякаешь по душам, - предупредил мой вопрос Петя. – У них философия на уме да психология твердых тел.
- А где же остальные? – кивнул я на пустынную пыльную улицу. 
- Тю-тю, - ткнул работяга пальцем в небеса.
Я снял шляпу с траурной лентой и скорбно склонил голову.
- Да не померли, а улетели, - чуточку рассердился Петя.
И взяв шляпу из моих рук, запустил ее в вдоль улицы.
- Вот так.
Шляпа описала стремительную дугу и подобно летающей тарелке скрылась за углом аптеки. Там тотчас раздался грохот и над пустынной улицей поднялся чудовищный столб пыли.
Работяга аккуратно положил подле недопитой бутылки спичечный коробок и поспешил за угол. Едва он скрылся, раздалась череда звуков. Нечто вроде: Бац! Хлоп! Вжик! Чвяк! Закончилось все тихим воем.
Прихватив бутылку с коробком, я завернул за аптеку. Работяги не было. Пыль рассеялась. На булыжной мостовой лежала только шляпа с траурной лентой да стоял на высоких деревянных ножках какой-то допотопный радиоприемник.
- О-о-о, - выводил он протяжно и беспрерывно.
- Петя, - сказал я.
Вокруг ни души, ни намека на жизнь.
- Петя, - позвал я чуть громче. – Товарищ строитель, вы где?!
Радио перестало выть.
- Да вот он я, - заявило оно Петиным голосом.
- Что за шутки?
- Какие шутки, – закричало радио, - когда твоей дурацкой шляпой выбило глаз этому горчичному скороходу с Пегаса! Она что у тебя из железа?!
Я поднял шляпу.
- Да нет, - осмотрел поля и неожиданно наткнулся на окровавленную английскую булавку.
- Это мама от сглаза пришпилила, - пояснил я вежливо. – А булавка отчего-то отшпилилась.
- Не от сглаза, а от глаза, - уточнило мрачно радио. – Пегасец меня за твою пришпиленную отшпиленную булавку «Бац! Хлоп! Вжик! Чвяк!» и готово приемное устройство длинных, средних, коротких и укороченных диапазонов. 
- Он что волшебник?
- Не знаю, не знаю, - вздохнуло печально радио. – Но из человека колоду сделать этому сердцепяту раз плюнуть.
- Кому? – не понял я.
- У него сердце в левой пятке, - пояснило радио. – Он идет – оно кровь качает. Он остановился и сердце встало. Поэтому сердцепят и бегает всю жизнь без передыху.
- Минуточку, - усомнился я, - он, что же, как родился, так сразу и побежал?
- Да нет, рождаются пегасцы с обычным сердцем и расположено оно, как и у белорусов, с левой стороны груди. Но по мере их роста сердце из груди уходит в пятку. И к году, а то и раньше, когда дети начинают ходить, оно уже аккурат находится под левой стопой.
Неожиданно посреди улицы раздались одиночные выстрелы. Кто-то методично посылал пулю за пулей в мостовую, отчего булыжники выскакивали из нее, как мячики.
- Не бойся. – успокоил Петя, - это сердцепят подгадил. – Сейчас затихнет.
И точно, булыжники вскоре перестали выпрыгивать, а на их месте из земли полезли белого цвета грибы.
- Что происходит?
- Я же говорю, сердцепят подгадил. Я однажды видел, как он через мой садик бежал и на ходу срывал все, что под руку попадет и в рот пихал: яблоко – яблоко, листья – листья, даже траву. А уж грибы как он любит… Одно слово вегетарианец.
- А как же, извините, - понизил я голос, - он по нужде ходит? Ведь он помрет сидючи.
- А так и ходит, все на бегу. Кладет, где ни попадя. Только с виду на человека похож. За двадцать пять лет все наше независимое государство вдоль и поперек обгадил. Напрочь все унавозил. С одной стороны обидно. А с другой, надо признаться, навоз наивысшего качества. Вот на нем шампиньоны и растут, аж гудят.
- Так это шампиньоны из мостовой полезли?
- Ну, да. Он же их жрет килограммами в сыром виде и значит, разносит, куда ни попадя. Не знаю как остальные пегасцы, а у этого не организм, а целая сельскохозяйственная академия. Стоит грибным спорам или там семенам побывать в его нутре, и они приобретают необычные свойства.
- Какие?
- Да ты на мостовую посмотри.
Я посмотрел и что же, над ней возвышались громадные грибы, каждый из которых размером был чуть меньше зонта.
- Хороший навоз, - согласился я. - А зимой он чем питается?
- Какой зимой? – удивилось радио. – Это той, что на юге бывает? Э, брат, да ты видно заезжий из какого-нибудь Сингапура или Мадагаскара. У вас там, я слышал, жуткие холода бывают. А у нас круглый год теплынь. С июня по август жарит, как в утятнице. А с сентября по май сезон тропических ливней, по самые брови заливает. Да еще переселенцы гостинцев навезли, теперь от них покоя нет.
- От переселенцев?
- От гостинцев! Повадились у нас заокеанцы поселяться. Страусов, зебр, слонов с бегемотами навезли. А другие и крокодилов, и анаконд, и пираний, и еще черт знает чего. Этих тварей теперь по нашим болотам ни счесть развелось. Опасно за ягодой ходить. Под нашу деревню из Техаса цельный городок переехал.
- А где же они делись, - похолодел я сердцем от дурного предчувствия, - домой вернулись или…
- Или, - подтвердило радио. – Невзлюбил их этот горчичный сердцепят…
- Вы хотите сказать, одноглазый сердцепят, - вежливо поправил я.
- Ну, да, - согласилось радио, – теперь одноглазый. Он их за четверть века всех на дубы перевел.
- Да вы что, - не поверил я.
- А ты оглянись. Куда ни глянь – везде дубовые рощи подступают. Это все заокеанцы, а местных пегасец не трогает.
- Отчего же тогда никого не видно?
- Я и говорю, разлетелись по командировкам. Кто на Пегас, кто на Вегу, а кто на Альдебаран.
- На звезды что ли? – опешил я.
- На планеты, которые вокруг этих звезд крутятся, - уточнил Петя.
- И зачем?
- По приглашению разных правительств. Уж больно много во Вселенной агрессии накопилось. Вот бульбу и зовут опытом поделиться, как жить в мире, в терпении и взаимном уважении. Ну, наши-то вкалывать умеют. Стараются, хорошие деньги зашибают. На родину только в отпуск наезжают да и то не всегда.
- А этот чего здесь с Пегаса?
- Террорист ихний. За повышенную агрессивность определили ему находиться среди самого мирного народа в мироздании. Вроде как бессрочная ссылка. С тех пор носится по Беларуси, а за рубеж выйти не может. Всех туристов распугал. Найдется смельчак, приедет - горчичный тут как тут – Бац! - и в дерево смельчака. А местных не трогает, уважает, значит. 
Петя замолчал, вспомнив, что после превращения его в радио, утверждение о неприкосновенности коренных жителей можно считать несостоятельным. Я дипломатично промолчал.
- Ну, это он в состоянии аффекта, - нашелся Петя, - за выбитый глаз. Кстати, он и до тебя доберется. Во-первых, ты не нашенский, а во-вторых это твоей шляпой ему глаз выбило. Ты откуда приехал?
- Да я уже и не помню, - признался я, - меня сюда маленьким привезли.
- Тогда он тебя за местного примет, - успокоило меня радио.
Но спокойствия у меня от этого ничуть не прибавилось. Я с тревогой огляделся.
- Ты вот, что сделай, - стал поучать меня Петя, - ты в оставшуюся водку добавь кровавого порошка.
- И что?
- Получится пепси-кола. Но по объему ее раз в пять больше выйдет. Значит, она попрет из бутылки. А ты горлышко пальцем прикрой – вот тебе и брызгалка.
- А зачем?
- Как зачем?! Ведь сердцепят на дух не переносит пепси-колу. Он от нее даже помереть может, а уж мучиться точно будет. Вот тебе и защита от нападения. А заодно поквитаешься за меня.
Я посмотрел вдоль пустынной улицы, на которой ровной полосой пучились гигантские шампиньоны. Потом обернулся к не менее пустынной стройке, где кроме колебания воздуха от беседы двух свай, ничто не двигалось.
- Пепси мне не трудно сделать, - открыл я коробок. – Но где я тебе найду одноглазого сердцепята? Судя по направлению роста шампиньонов, он умчался в сторону государственной границы с Польшей.
- Ты только пепси-колу разведи, - настаивало радио, - и он сам заявится. Знаешь, какой у него нюх. О-о!
- Ладно, - дотронулся я до кровавого порошка.
Радио вдруг задергалось на своих деревянных ножках, словно намереваясь исполнить танец живота. Я поднес щепотку к горлышку бутылки, но тут из приемника выскочил нос картошкой, а за ним на панели проклюнулись два печальных глаза.
- Мы-хры, - задергалось радио.
- Говори через динамики, у тебя еще рта нет, - посоветовал я.
- Стой! Стой! – тотчас завопил Петя, не рассчитав децибел.
Я отложил коробок.
- Ну, что еще?
- Не надо пепси-колы, - хрипло объявил Петя и снова дернулся. – Видишь?
- Глаза, нос, - констатировал я.
- А ниже.
На месте задней левой ножки радиоприемника возник грубый строительный ботинок, а над ним не менее грубая брезентовая штанина.
- Даже коленка гнется, - радостно сообщил Петя и чуть поджал ногу.
- И что теперь? – не понял я.
- Возвращаюсь, - дрожащим от умиления голосом пояснил он. – Пожалел меня горчичный, как местного не агрессивного индивида пожалел.
- А как же я? – напомнил я.
- Не боись, - снова дернулось радио, и на его лакированных боках выросли уши. – Малый он добрый.
Со стороны Польской границы донесся дробный топот.
- Это он, - испуганно шепнул Петя.
Я решительно взялся за коробок.
- Не трогай, - сурово предупредило радио.
- Тебе хорошо, - заметил я, взяв щепотку кровавого порошка, - а меня дубом сделают.
- Положи на место, - угрожающе зашипело радио, выпуская из своей утробы две жилистые Петины руки.
Работяга протянул их к моему горлу, явно намереваясь вытряхнуть из меня душу. Но тут произошло непредвиденное. Одновременно, с появлением у радио рук, исчезли две его передние ножки. Потеряв равновесие, Петя ляпнулся панелью о булыжную мостовую и задергал левой ногой.
- С человеческими мозгами вы товарищ рабочий были куда симпатичней, - заметил я, и уж не сомневаясь, соединил порошок с водкой.
В бутылке стало дико пузыриться. Поспешив прикрыть горлышко пальцем, я почувствовал такое давление, что впору было тушить пожар. У радио появилась еще одна Петина нога. В следующий миг передо мной возник террорист с Пегаса. Правый глаз залеплен листом подорожника. На голове кучерявилась зеленая шелковистая травушка муравушка, и весь он был светлого горчичного цвета. А лицо с впавшими висками и щеками оказалось совсем не злое, но строгое, в общем, аскетическое лицо.
- Папанэ, - сказал он ласково, - не треба, - и обежал меня по кругу.
«Примеряется гад», - решил я и направил на него бутылку. Горчичный стал прихрамывать на левую ногу.
- Не зли его, - хрипнул динамиками Петя, и из радио выскочила его голова.
Теперь у рабочего было все, кроме туловища. Нетвердой походкой он направился ко мне.
- Папанэ, - повторил горчичный, сужая круги.
- Чего он заладил? – спросил я со злостью, пятясь от Пети-радио и одновременно не выпуская из поля зрения сердцепята.
- Папанэ – это друг по Пегасовски, - пояснил Петя и ринулся в атаку.
С другой стороны налетел сердцепят. Бутылка выскользнула из моих рук, и мощная струя пепси-колы ударила инопланетянину в грудь. В следующий миг противники мои разлетелись в разные стороны. Ящик радиоприемника превратился в туловище и от этого Петю бросило наземь. А одноглазого сердцепята швырнуло вверх. Он повис в двух метрах над землей смешно дрыгая ногами, выпучив глаза и хватая ртом воздух. Лицо его стремительно синело от недостатка кислорода.
- Все, отбегался, - сплюнул под ноги Петя. – Жаль парня.
- Нечего тут жалеть! – взъярился я и стал прыгать, пытаясь ухватить горчичного за свисающие конечности. – Спасать надо!
Совместными усилиями мы притянули сердцепята к земле.
- Клади на живот! – командовал я звонко. – Держи!
Петя уселся горчичному на спину, а я согнул в колене его левую ногу и поставил вертикально пяткой вверх.
- Это еще зачем? – удивился работяга.
- Массаж сердца, - пояснил я, наложил на пятку крест накрест ладони и принялся методически производить жимы, налегая всем телом.
- Ну, как он? – спросил я через минуту.
- Зеленеет, гад, - радостно доложил Петя.
- Это надо понимать кровь ему в лицо ударила. Краснеет, значит, по-нашему.
Вскоре горчичный открыл глаза.
- Матка боска, - сказал он отчетливо. – Это рай?
- Нет, - рассмеялся я счастливо, - планета Земля. Беларусь.
- Земля? – удивился одноглазый и отклеил подорожник.
Второй глаз его оказался целым, лишь только на горчичном веке зеленела небольшая царапина. «Странно, - подумал я, - сам горчичный, от стыда зеленеет, а кровь, как и у нас, красная».
- Беларусь? – переспросил сердцепят, пристально в упор рассматривая булыжную мостовую.
- Она самая, - привстал с его спины Петя.
Горчичный не шелохнулся.
- Все, - встал в полный рост недавний радиоприемник, - время колы кончилось.
Не прошло и пяти минут, как я почувствовал усталость. Дыхание мое участилось, а руки налились свинцом. Горчичный, слава богу, давно пришел в себя и был, как огурчик. Наблюдавший за нами Петя вдруг встрепенулся.
- Ребята, - сказал он проникновенно, - я на минуточку. В бытовку и назад.
- Ты жмакай-жмакай, - посмотрел он на меня ласково, словно и не он накануне пытался меня задушить.
- А ты лежи-лежи, - еще ласковей посмотрел он на горчичного.
Мы промолчали, и Петя припустил по улице, петляя меж шампиньонов.
- Вам не надоело бегать? – поинтересовался я, когда мы остались одни с инопланетянином.
- Движение – жизнь, папанэ, - сладко потянулся пегасец.
- Жизнь то жизнь, - согласился я, ни на миг не приостанавливая массаж, - но слишком уж скоротечная. Все на бегу, все мельком. Разве можно понять жизнь на такой скорости?
- В этом есть своя прелесть, - зевнул горчичный.
- Но прелесть есть и в созерцании, и в более медленном движении.
- Я бы вас превратил в дуб, - заявил он на это зловеще.
- Продолжайте, продолжайте, - перешел он тотчас на дружеский тон, почувствовав, что я замедлил темп.
- За что же в дуб? – спросил я, выбиваясь из сил, но чувствуя себя хозяином положения.
- А за крамольные мысли. За агитацию регресса.
- Ага, значит, скорость – это прогресс?
- Верно, молодец! – воскликнул он и замолчал надолго.
Проследив за его взглядом, я обнаружил, что горчичный смотрит на далекий изгиб реки и дубовую рощу над крутым берегом.
- Красиво, - вздохнул он.
- Созерцаете? – съехидничал я.
- Любуюсь, - поправил он. – На создание этого дендрологического ансамбля я потратил три года своей жизни.
- За что же вы их? - вспомнил я про заокеанцев. - Тоже за регресс?
- Только лишь из экологических соображений, - важно поднял он указательный палец. - Ужасно, ну просто ужасно мусорили. А как остановить? Вот и пришлось. По-другому не умею. Захотел бы - не получилось. Рано или поздно все одно дубами бы закончилось. А раз так, то уж лучше планомерно, с перспективой, так сказать, на далекое будущее.
- По плану, конечно, надежнее, - согласился я, окончательно запыхавшись и ослабев.
Но тут вернулся сияющий Петя. В руках у него был сапог с высоким каблуком и золотым колесом вместо шпоры.
- Друзья, - пропел он радостно, - папанэлло!
И отодвинув меня, принялся натягивать сапог на левую ногу сердцепята. Обрадовавшись паузе, я стоял и бессмысленно наблюдал за его действиями. Пегасовец тем временем стремительно покрывался синими пятнами. Горчичное тело раз-другой дернулось, и голова с поблекшей салатовой порослью безжизненно ткнулась в землю.
- Да ты что?! – очнулся тут я.
- Не лезь, - осадил Петя и крутанул золотое колесо.
- Палач, - прошептал я безнадежно, и руки мои повисли чугунными трубами.
Пегасовец вдруг стал зеленеть. Я потер глаза, но он продолжал наливаться зеленью, хотя ноги его были безжизненно разбросаны по мостовой. Только колесо крутилось.
- Что происходит? – посмотрел я на сияющего Петю.
- Сапог-жмакалка, - вырвалось из его вздымающейся от волнения груди. – Под стелькой два молотка, а в каблуке квантовый движок.
- А колесо зачем, да еще золотое?
- Это маховик, он тяжелым должен быть. Его раз запустил, придал ему ускорение, а дальше движок поддерживает вращение и через шестерни ударяет молотками по пятке.
Горчичный открыл глаза.
- Странный какой-то вы ритм взяли, - заметил он.
- Это не я, - откликнулся я.
Не вставая, удивленный пегасовец, закрутил головой. Увидев стоящего поодаль Петю, еще больше удивился.
- Кто это? - заволновался он. - Кто мое сердце сжимает?
- Перекручивайтесь на спину, - посоветовал работяга, - сядете и сами все поймете.
Горчичный пошевелил левой ногой, почувствовал свободу и перевернулся. Вскоре инопланетянин с восторгом смотрел на сапог с колесом, а Петя с не меньшим восторгом рассказывал об его устройстве.
- Вы можете даже встать и пройтись, - заключил он. – Колесо будет крутится не зависимо от того, что вы делаете.
Пегасовец поднялся и с блаженной улыбкой не спеша зашагал по мостовой. Тотчас его повело влево, он наткнулся на шампиньон и свалился, раздавив гриб в лепешку.
- Чего это он? – испугался Петя. – Молотки барахлят или каблук высокий?
Барахтающийся в шампиньоне пегасовец был нормального горчичного цвета. Я посмотрел на его ноги – колесо крутилось против часовой стрелки.
- Ты ему, господин хороший, - указал я, - на левую ногу правый сапог надел. Вот его и заносит.
- Ах, ты, - бросился к сапогу Петя. – Пять минут и все поправим.
Но пегасовец легко вскочил на правую ногу и скакнул метров на пять в сторону.
- Папанэ, - приложил он ладонь к животу, - третью остановку сердца я за один день не выдержу.
Подхватив горчичного под руки, мы буквально понесли его в Петину деревню.
- Тут недалеко, - говорил Петя, удерживая пегасовца на своем могучем плече.
- Папанэлло, - просился тот, пытаясь дотянутся ногами до земли, - я сам доскакаю.
- Доскачу, - поправил я, идя на цыпочках, чтобы быть вровень с Петей.
- Какая разница, - бурчал, горбясь Петя, чтобы быть вровень со мною. – Вот она деревня.
Мы зашли в первый же двор.
- Тут Маланья живет, - комментировал Петя. – Чудо-баба, как хороша. Вот к ней на постой и пойдете, пока к сапогу не привыкните.
- А как же муж? – заметил я вышедшую навстречу Маланью с обручальным кольцом на правой руке.
- Муж у нее тряпка, - кивнул в сторону забора Петя. – С утра до вечера без просыху.
Под забором лежала большая издерганная и измочаленная тряпка из грубой мешковины.
- Чего это он? – посмотрел я на хозяйку.
Дородная Маланья кокетливо пожала плечиком.
- Ой, не знаю, - скорчила она гримаску. – Ущипнула я его легонько, - тут она хлопнула себя по крутому бедру, - мол, прояви внимание к женщине, а он запил с горя.
- И давно так?
- А сызмальства. Его из-за этого в космос не взяли. Сам-то он покладистый. Хотели взять да забоялись, что инфекцию наклонности к злоупотреблению спиртным занесет.
Сказав это, Маланья облизала свои пухлые губы. Передав ей с рук на руки пегасовца, я подсел к тряпке.
- Эй, браток, не спишь?
- Дремлю, - муркнуло в ответ, - в состоянии забытью.
- Хотя нет, - поправилась тряпка, - в состояние забытьи… Хмы, забытьем, забытья, забытия…
Тряпка всхлипнула и замолкла.
- Погоди, погоди, - тряхнул я ее чуток. – Ты, что приезжий?
- Ну, да! – возмутилась тотчас она. - Почище Петруся буду. Оттого и пью, что чистокровный тутошний.
- Не финти, при чем здесь кровь?
- А при том, что у Петруся в роду татарва была. Вот он и пьет через раз: раз алкоголь, раз кумыс, в смысле кисломолочный продукт.
- А жена твоя Маланья, тоже ведь чистокровная, а все трезвая.
- Чистокровная, - вздохнуло тряпье. – Кобыла в сарафане. У нее только одно на уме. И вообще она глупая.
- Это почему же?
- Потому что хитрая.
- Ну-ка, ну-ка? – заинтересовался я.
- Хитрость, - заявила тряпка, - есть глупость наряженная умом.
- А ум?
- Ум – первая ступенька мудрости.
- Нельзя ли поподробнее?
- Интуиция и опыт тоже ступеньки, - начала тряпка.
Но тут из хаты высунулся Петя.
- Папанэ, - замахал он рукой с порога, - иди сюда, неси водку. У нас свадьба намечается.
- Водка? – шевельнулась тряпка.
- Ну да, - достал я из рюкзака очередную бутылку, - какой шпион без водки.
Из тряпья высунулась хрустальная рюмочка, полая ножка которой переходила в прозрачную эластичную трубку.
- Брызни капельку.
Сорвав с бутылки пробку, я от щедрот плеснул сто грамм. В рюмке хлюпнуло и водка стремительно усосалась, пульсируя в прозрачном сосуде.
- Позабытью, позабытья, - тотчас замурлыкало тряпка и земля вокруг нее стала стремительно увлажняться.
- Так и заплесневеть не долго, - покачал я сокрушенно головой, - сгниешь.
И уходя, аккуратно развесил тряпку для просушки на заборе.

По центру хаты во главе стола сидели молодожены. Сбоку Петя.
- Разве можно при живом муже? – начал я.
- Садись, - махнула рукой Маланья, - будем считать его пропавшим без вести.
- Но он же вот, на заборе висит, - не согласился я.
- Выходила я за Васю, а не за то, что там висит. Где мой Вася? – всхлипнула она. – Верните мне Васю!
- Вообще-то, - сказал и смутился своей честности Петя, - по ночам ваш муж в человечье обличье возвращается.
- А наутро опять тряпка, - парировала хозяйка. – А то бывает и кусачей собакой обернется или еще каким зверем.
- Оборотень? – ахнул я.
- А то, - вздохнула женщина и поддернула сарафан, отчего ее ближайшая к горчичному коленка заманчиво оголилась.
Инопланетянин скосил взгляд своих малахитовых глаз, и золотое колесо закрутилось быстрее.
- А где ты столько драгоценного металла взял? – наклонился я к Пете.
Петя улыбнулся, пожал плечами, обвел рукой по сторонам и, наконец, проглотил кусок крем-брюле, которым заедал кубинский ром.
- Да его тут полно, - выдохнул он, - в каждом доме.
- Вы, что, Национальный банк ограбили?
- Зачем ты так, - обиделся Петя. – Золото заокеанцы намыли.
- Намыли? – поразился я. – Как? Где?
- В карьере песчаном, - Петя всунул в рот очередную порцию мороженого.
- Старатели, - промычал он.
В следующее мгновение хата вздрогнула от пронзительного женского крика. Молодоженов за столом не было.
- Оп-ана, - едва не подавился Петя.
Мы вскочили вооруженные вилками, но тут заходил ходуном стол. Петя приподнял край скатерти, всмотрелся, улыбнулся и подцепил очередную ложку крем-брюле.
- Что там? – напрягся я.
- Му-гу-гу, - покраснел Петя, примериваясь к мороженому.
Из-под стола высунулась горчичного цвета пятка и три сапога, при чем сапог с золотым колесом был сверху. Недолго думая, я ухватился за Петину ложку.
- Убивает? – спросил я сурово.
- Нет.
- Насилует? – спросил я мягче.
Петя покраснел еще сильнее и затряс головой.
- Так, что они тогда там делают, - растерялся я, - рожают что ли?
- Угу, - и Петя слизнул крем-брюле.
В следующее мгновение хата вздрогнула от второго пронзительного крика. Был он ни женский, и ни мужской.
- Да это же, - глянул я на подглядывающего под стол Петю и не договорил.
Край скатерти вздыбился и из-под стола выбежало нечто маленькое зелененькое с горчичным. Озарив нас беззубой улыбкой, оно выскочило во двор и было таково. Скатерть вновь опустилась.
- Новорожденный? – не поверил я.
- Угу, - кивнул Петя, все еще подглядывая и краснея, то больше, то меньше. – У сердцепята все по быстрому. Только что-то он тут намутировал. По пегасовскому регламенту новоявленный не может так сразу бац(!) и в бега.
- Мы то на Земле, - напомнил я.
Тут вновь пронзительно заорала Маланья…
К исходу ночи шестеро младенцев выбежало из-под стола. Все были горчичного цвета с зелеными волосиками и, как утверждает Петя, с ярко-малахитовыми глазами.
Светало, ждали седьмого.
- Обязательно, - шептал под стол Петя. – Обязательно надо седьмого для счастливого счету.
Стол с праздничными объедками заходил ходуном и раз, и два. Женщина не кричала.
- Что-то у них не так, - сокрушался Петя.
Из-под стола высунулась горчичная нога в сапоге.
- Папанэ, - жалостливо попросил сердцепят, - крутани колесико – ритму не достает.
Могучий Петя ухватил левой дланью носок сапога, а правой крутанул с такой силой, что золотое колесо засвистело от невероятной скорости.
- А-а-а! – завизжала под столом Маланья.
Я посмотрел на часы: десять, двадцать, тридцать секунд.
- А-а! – кротко отозвался новорожденный и край скатерти отбросил самой обычной расцветки карапуз с копной соломенных волос.
Посмотрев на нас с Петей своими малахитовыми очами, он неспешно удалился. Следом, поправляя сарафан, появилась Маланья. Дородства ее, как не бывало. Стройная женщина с осиной талией, выпуклой грудью и крутыми бедрами.
- Сыночек, - огляделась она и не найдя его, заплакала навзрыд, размазывая слезы по своему прекрасному лицу.
- Боже, - схватился за голову потрясенный Петя.
И было не понять, чем он потрясен больше – горем матери или ее красотой. Хватаясь за сердце на лавку выполз горчичный сердцепят.
- Семеро пацанов, - гордо объявил он.
- Ага, - кивнул Петя, - последний – вылитый Вася.
- Водка есть? – шепнул пегасовец.
- А как же, - потянулся я к рюкзаку, - какой шпион…
Маланья взяла в руки кочергу. Сообразительный Петя тотчас потянул меня на выход.
- Пошли, - предложил он, - свежим воздухом подышим.
Над далеким горизонтом показалась солнечная макушка. Из висящей тряпки проглядывала изнуренное, все в ссадинах и потеках лицо с мученическими глазами. Распростертые лохмотья рук нанизались на заборные пики.
- Мне виденье было, - едва слышно выдохнул Вася. – Шестеро зеленых чертенят, а за ними и я дитятком шел вдаль безответную.
- Покедова, Василий, - оборвал его работяга и повлек меня далее, прочь с подворья.
Мы шли к окраине города, где высился строительный кран и Петя все вздыхал.
- Вы, что, влюбились? – не выдержал я.
Петя потер ладонью грудь.
- Изверг, - заявил он. – Разве ж можно так женщину мучить.
- А может того, - он с тоской оглянулся на деревню и хрустнул пальцами.
- Какой-то вы агрессивный стали, - заметил я.
- А действительно, - спохватился он. – Баба, как баба, кабы не сердцепят. Молодец, - заключил он. – И демографическую картину нам подправит.
- А нация не позеленеет?
- Ни в жизнь. Ассимилируются. Растворятся, как сахар в компоте, и через поколение может только одни зеленые глаза и останутся.
- А сердце?
- Какая глеба – такая и бульба. Мы, конечно, добрые, но чтобы сердце в пятках – это не про нас.
Мимо пронеслось нечто горчичное, домчалось до угла ближайшего здания и застыло, оказавшись писающим мальчиком.
- Смотри, - рассмеялся Петя. – Он еще бегает, а сердце уже по нашему бьется, по белоруски.
Мы подошли ближе, но малыш убежал далее. Остановились у аптеки.
- Держи, - протянул Петя ладонь-лопату и пожал осторожно мою, чтобы не поломать кости.
- До свидания, что ли? – не понял я.
- Прощай, - уточнил он. – Сейчас твой экспресс прибудет.
И точно, земля вздрогнула, булыжная мостовая вдруг раскрылась на манер двустворчатой крышки погреба и на свет божий выполз пыхающий паровоз.
У первого же вагона меня встретил артист Гафт.
- Веселей, - сказал он, - через секунду отправляемся.
Я улыбнулся, поезд тронулся.
- Ихо, - пропела нежно не рыжая попутчица и прижала меня к стене тамбура.
- Не налегайте, - смутился я.
- Больно нужно, - поджала губки женщина, достав длинную бледную, как смерть, сигарету. – Просто мы быстро скорость набираем.
- Энерция, - выдохнула она мне в лицо струю вонючего дыма.
- Вы хотите сказать «инерция»?
- Я и говорю, - выдохнула она вторую еще более ядовитую струю, - ирэкция.
- Эрекция, - поправил я и добавил, - совершенно несовместима с табакокурением.
- Подумаешь, - втянула живот женщина.
- И не способствует похуданию.
- Да ну, - дохнула она новой порцией яда.
- От вдыхания табачного дыма кожа стареет, становится желтой и угреватой, - выпалил я, удерживаясь, чтобы не задохнуться. – При сгорании на кончике сигареты образуется радиоактивный газ, вызывающий раннюю импотенцию.
- Что мне твоя импортация, - колыхнула она грудью.
- И фригидность от табакокурения, - все настойчивее поучал я, видя, что пухлая попутчица курит уже не в затяжку. – И не только рак легких, но и рак горла. И вообще, курящий человек не в состоянии быть преуспевающим.
- Это почему же? – обиделась она.
- Производительность мозга у курильщика падает на треть…
- Да у меня муж экспресс ведет! – закричала тогда она возмущенно.
- А не курил бы – дослужился бы до министра подземных путей сообщения.
Тут появился Гафт.
- Андрей Иванович, - бросился я к нему, - избавьте меня от этой противной тетки. Она обкурила меня с ног до головы, говорит неприятности и проявляет наклонность к сексуальному насилию.
- Я не Андрей Иванович, - мрачно напомнил актер и, сняв со своей головы фуражку начальника экспресса, достал из нее папиросу.
«Разве можно доверять первому попавшемуся Гафту, - подумал я с тоской, тем более, если он не Андрей Иванович и дымит, как паровоз». На что проницательный Андрей Иванович ответил.
- Бросаю, - ответил он и бросил взгляд на женщину. – Бросаю курить вместе с этой дурой, если она, конечно, сама не бросит.
- Ах, - ахнула женщина и проглотила остаток сигареты.
- Ахк, ахк! – захрипела она, закатывая глаза и хватаясь за горло.
Гафт нервно прикурил. Женщина тянула к нему руки и беззвучно открывала рот, из которого вместо слов валил табачный дым. Настоящая жена настоящего начальника паровоза. Гафт затянулся.
- От судьбы не уйдешь, - выдохнул он сквозь зубы.
Женщина упала на колени. Гафт снял фуражку и тапочки.
- Ихо, - воскликнул он вежливо и корректно стукнул голой пяткой женщине под дых.
- Ахк, - последний раз хрипнула она и выплюнула окурок в подставленную Гафтом фуражку.
- В тамбурах мусорить категорически запрещено, - прокомментировал он и надел фуражку. – Пройдемте.
И он привел меня вместе с кехающей бабой в купе, где уже сидел за столиком гражданин с воспаленными веками. Перед ним грудились стопки книг.
- Не болтать и не болтаться, - предупредил Гафт, шевеля пальцами босых ног. – Я за тапочками.
- Здравствуйте, - мигнули воспаленные веки.
Опасаясь нарушить запрет начальника экспресса, мы дружно закивали.
- Я, видите ли, писатель, - показал он лицом на книги, для чего вытянул шею и описал головой полумесяц.
- Вот роман, - сунул он мне в руки книжицу в фиолетовой обложке со звездочками. – И вот, - сунул он другую женщине.
Та тотчас ее открыла и принялась читать.
- Состою в Межгалактическом союзе, - продолжал писатель, важно поглядывая на нас.
- Извините, - не выдержал я, - а ваша фамилия?
- Как, не слышали? – удивились веки и торжественно объявили, словно и не себя, а последнего нобелевского лауреата: - Розмарин Победякна!
- Ах, да, - воскликнул я вежливо и, сделав паузу, совсем миролюбиво добавил, - простите, не слышал.
Но и Розмарин Победякна меня не слышал.
- Вот и вот, - вытягивал он из стопки новые книги.
Женщина хихикнула.
- Простите, это не нарочно, - начал, было, я, - и только тут увидел, что она смеется над содержанием книги.
- Анекдоты? - отогнул я обложку.
- Анекдоты? – удивилась женщина и заплакала.
- Победякна, - сказал тогда я. – На белом свете живет несколько миллиардов человек. Большинство из них грамотны. Сотни миллионов умеют достаточно складно излагать свои мысли. Миллионы пишут стихи и прочую прозу. Тысячи называют себя писателями и только десятки ими являются. Со времен Марка Туллия Цицерона...
- А вот этот рассказ я написал за одну ночь, – не слушал он.
- Сляпал, - рассердился я.
- Чего? – не понял он.
- Это или графомания, или гениальность.
В портфеле Розмарина Победякна коротко дзинькнуло.
- Минуточку, - достал он рукопись. – Я в соседнее купе к издателю, - и вышел с гордо поднятой головой.
Женщина продолжала плакать над анекдотами. В портфеле Победякна печально тикал зажатый меж рукописей будильник.
- Ёпсель-мопсель, - сказал я в сердцах, - проспал.
Секунду выждал в надежде, что это все сон, и проснулся. На месте жены лежал квадратный будильник. Стрелки-обрубки показывали 910. Из прихожей доносилась подозрительная возня. «Грабители, - понял я – жена-то давно на работе». Сняв со стены двустволку, взвел оба курка и на цыпочках вошел в полутьму бесконечного коридора. У зеркала пошевелилось. Я прицелился и ба-бах(!) из двух стволов. Чье-то тело мягко упало на пол. Включив свет, я обнаружил изрешеченную картечью жену.
- Ты почему не на работе? – ужаснулся я. – Сколько времени?
- Без пяти шесть, - простонала она, пуская кровавые пузыри.
Я бросился в спальню. Ну, да, негодный будильник лежал на левом боку и врал на три пятнадцать. Тогда я прилег рядом, обнял ружье, завыл от горя и снова проснулся. Будильник и вправду лежал на боку, но жены не было ни в постели, ни в прихожей. 
- Тьфу, ты, - сказал я и отпрянул.
Передо мной стоял артист Гафт.
- Мусорить категорически запрещено, - напомнил он ласково и подмигнул. – Как вам последний сон?
- Ах, вот оно что, - рассвирепел я и нырнул еще глубже, где спят, как убитые.
- Вернись, дурак! – долетело до меня едва слышимое.
На дне было сумрачно и зябко. Обнаружив в одной стороне свет, я пополз к нему на четвереньках по холодному линолеуму. Стукнулся лысиной о какой-то угол, задел плечом другой и оказался на собственном балконе. Перевесился через перила и убедился окончательно, что балкон мой. У подъезда в свете тусклой лампочки выл и колотился в железную дверь пьяный мужик.
- Открой, падла! – мычал он время от времени в домофон.
Я облегченно вздохнул, это уж точно была явь.