Но так уж получается: начнешь рассказывать что-нибудь да незаметно для себя и приплетешь совсем другую историю, а когда спохватишься, оказывается, что говоришь вовсе не о том, о чем хотел рассказать, - новая история увела тебя далеко в сторону, нить рассказа потеряна.
Жоржи Амаду «Пастыри ночи»
...Конечно, я плакала.
Судьба судьбой - да, слепа, да, неумолима, - но чтобы эта общеизвестная истина было применима и к нам?.. Увольте! Что с того, что он повторял: "Вот я когда-нибудь умру на рассвете, а никто не проснется..."? Это ведь были пустые слова... То есть, наверное, пустые, хотя и в мои фантазии вторгалась нередко непрошенная, удручающая картина этой - сегодня такой осязаемой! - печали... Гадание по руке и на картах - это все были шуточки, поверьте! Так что когда теперь я пытаюсь до мельчайших подробностей вспоминать те последние, ничем не омраченные, ночь и утро, они предстают в маске тупой, непроницаемой обыденности, лишенной каких-либо предчувствий, - ну, просто не за что зацепиться! А ведь мне казалось, что я-то сразу узнаю...
Впрочем о каких предчувствиях может идти речь, если меня без конца предупреждали и я просто не хотела ничего знать? Ни вопросов, которые мне будто кто-то неожиданно задавал, требуя немедленного правильного ответа, ни этих нелепых картин, которых, кроме меня, никто не видел и от которых дух захватывало... И даже в ничего не значащем кино, во время которого я в последний раз слышала его голос по телефону, речь шла именно о том, что уже через несколько коротких часов стало нашей горькой реальностью...
День был серый и темный. Типичный день ноября - чего еще от него ждать! Я гуляла с собакой и вдыхала сырой, холодный, мертвый воздух. И было так тихо, что уши закладывало. Ни звука, ни ветерка. Как во сне. Только я еще не знала, что это за сон...
А начиналось все просто замечательно. Настолько, что теперь уже даже не верится. Пусть не без труда, но все складывалось именно так, как хотелось и как было задумано. Так тепло и уютно текло мое сияющее детство... Как нежный бежевый песок сквозь пальцы. О чем я вспоминаю? Светило солнце, и в парке среди листвы играли чарующие блики, рассыпаясь лучиками по темно-синей воде.
Может быть, это было в Эстонии? В таллиннском парке "Кадриогр", где водились рыжие симпатичные белки, которых все называли Микки и кормили из рук? Или в Литве? В Друскенинкае, может быть, где мы лет двадцать тому назад проводили наш летний - немыслимо по здешним понятиям долгий! - двухмесячный отпуск?
С того лета у меня очень долго оставалась лежать среди бумаг яркая открытка с бирюзовым морем и белым маяком. Ее прислал нам папа. Там стояли необъяснимые слова: "На память жене и дочери бедного еврея, побывавшего в Болгарии." В какой-такой Болгарии? Уехать за границу, ничего мне не сказав? Это было непонятно, но спросить так и не решилась: я тогда была уверена, что все необходимое мне в нужное время сообщат, а всего остального мне и знать не надо... Кроме того, я ведь могла просто недослышать или позабыть! Папа-то точно вспомнит, что уже говорил мне про это, и будет неловко, что прослушала... Но как я ни копалась в своей памяти, ответа в ней не находилось!
Наверное, только через несколько лет, из какого-то совершенно постороннего разговора мне стало ясно, что посещение Болгарии заранее не планировалось. Да и можно ли так назвать болгарский лесозаготовительный поселок, куда папу, как раз закончившего в тюрьмах Коми АССР чтение прибыльных лекций по охране окружающей среды (тихие слушатели нередко задавали ему вопрос, правда ли, что человек побывал в космосе...), совершенно нелегально пригласил глава тамошней администрации? Уже только поэтому потом пришлось объясняться в соответствующих инстанциях, но это была не единственная опасная история, сопряженная с этой случайной поездкой.
Дело в том, что болгарские поселенцы принимали столичного лектора тепло и в конце каждого его выступления, сопровождавшегося бурными овациями и благодарственными речами, дарили ему ценный подарок, а именно: портрет Димитрова, выполненный целиком или отчасти из того самого дерева, ради обработки которого и было основано это государство в государстве... Пятнадцать лекций - пятнадцать портретов. Одни были маленькие и легкие, другие - тяжелые, в золоченых рамах. Все это богатство предстояло везти на поезде в Москву, и волей-неволей встал роковой вопрос, как это сделать. Ну, или как избавиться от большинства изображений этого достойнейшего сына Болгарии... Оставить в гостинице нельзя - обидятся, да и политически неблагонадежным, чего доброго, назовут... Вот тогда он и решился на весьма рискованное мероприятие: взял из гостиничного номера одно из покрывал, завернул в него все наиболее крупные экземпляры, тайком ночью протащил их через вестибюль мимо спящего администратора, крадучись, достиг близлежащего водоема и, положив в тюк для надежности большой камень, свою поклажу попросту утопил...
Хорошо еще, что никто не поинтересовался, куда делось покрывало и почему дорогой гость, садясь в поезд, имел при себе весьма скромный багаж!
Так или иначе, но я не задала интересующего меня вопроса и потом долго удивлялась, разглядывая странный портрет, который, как мне было известно, папе подарили "в Болгарии": на небольшом куске светлого дерева был отлит из бронзы черный профиль. Папа говорил, что это - вождь, чем, впрочем, еще больше путал меня, так как таинственное изображение ни в коем случае не похоже было на естественным порядком мне уже знакомый профиль Ленина!
Впрочем все "подарки", привезенные из той необъяснимой поездки, были в той или иной степени загадочны. Вот, например, потрясающе красочная, глянцем переливающаяся книга с притягательно непонятными иллюстрациями, сразу же переданная в лично мое распоряжение, тоже не подходила под классификацию совсем уж "нормальной" вещи! Я, конечно, тогда училась только в первом классе, но некоторые орфографические правила уже знала и, перелистывая гладкие страницы, заполненные картинками и стихами, вновь и вновь удивлялась, как же это могло получиться, что в такой шикарной книге столько грубых ошибок! Даже и на титульном листе они вместо "Здравствуйте, братишки!" (что пусть и звучало бы несколько панибратски, но создавало бы хоть некоторую иллюзию восстановленного мирового порядка, нарушенного общей бессмысленностью остального текста) ухитрились напечатать "Здравствуйте, братУшки!"...
Конечно, задавать вопросы никогда не было моим любимым занятием! Я вообще предпочитала до всего доходить своим умом, причем получалось это у меня, в основном, неплохо, и через пару месяцев меня таки осенило, что эта психопатическая книга написана не по-русски...
Но как же легко и весело живется, когда не надо никого ни о чем спрашивать, когда на раздумье надо всем непонятным дается достаточно времени! В Литве, например, никто не мешал мне предаваться этому благому занятию... Поэтому, если я вспоминаю свое детство, то вовсе не тот город, где в суете прошли двадцать два года моей жизни, а именно литовские леса, наполненные солнечным горячим воздухом, высокими соснами, душистой хвоей, бело-желтыми благородными грибами и темно-сизой сладкой черникой. Я вижу себя, как я иду утром через этот зачарованный лес, дальше и дальше, веду выдуманные диалоги с выдуманными собеседниками и - слышу сухой треск разогревающегося дерева.
Отпускная жизнь была прекрасна! Через зеленую крышу палатки пробивался - как проливался - легковесный свет нового дня. Пахло горячей смолой. Проснувшись, сразу шли купаться. В прозрачном и чистом лесном озере можно было плавать столько, сколько хотелось. Папа заходил в воду, выжидал пару секунд и - кидался почти без плеска в эту сверкающую стихию. И вот уже он далеко впереди меня...
Плавал он просто великолепно - всеми стилями, от "дельфином" до "по-собачьи". Вода - это была наша страсть! Купались не только летом и не только в жару, но и осенью, и в дождь, и в холод - не могли устоять перед искушением! Однажды купались в сентябре на пляже в Травемюнде. Совсем одни. И не мудрено! Вода была градусов восемь... На нас изумленно смотрела вся толпа с набережной... Впрочем на меня и в Турции смотрели всё с тем же изумлением, когда я ежедневно по два раза ныряла в море, - и только потому, что это происходило в декабре, хотя вода там была совсем теплая.
Еду мы готовили на примусе. Собирали грибы, иногда даже ловили рыбу. Основной запас "долгоиграющих" продуктов у нас был с собой, а кой-какие овощи, хлеб и спиртное наши папы раз в неделю закупали в Игналине.
У кого это - у нас? Нас было две либо три дружных между собой семьи. Среди них трое детей одного возраста: Женя, Таня и я. Нашей святой обязанностью являлось ежедневное мытье посуды после еды - занятие не самое приятное и не самое любимое, но дававшее нам возможность трижды в день отъединяться от взрослых и дискутировать на интересующие нас темы. Мы брали посуду и шли к озеру, где стояла на привязи маленькая лодочка, в которой мы размещались каждый на своей лавке, и принимались за дело (моющим средством служил мокрый песок!). Иногда мы проводили там по нескольку часов...
О чем мы говорили? Ну, Женя был первый ученик в своем классе, несколько догматичен и пытался нам любыми средствами привить трудолюбие и выносливость. Он всегда читал летом книги из школьного списка и, действительно, был в состоянии отказаться в каникулы от ряда удовольствий ради учебы! Мы же с Таней все время с ним спорили. Таня была тоже почти отличница, а я училась с весьма высоким средним баллом, но ни она, ни я никогда не утруждали себя летом чтением программной литературы. Мы предпочитали Дюма, Сабатини и Ростана. Мы зачитывались ими. Мы декламировали "Сирано де Бержерака" по ролям, пугая озерных уток, до самого захода солнца, пока уже строчки не терялись из виду. Мы даже обе пробовали сами писать рыцарские романы и без устали размахивали прутьями-шпагами на лесных тропинках, упражняясь в фехтовании, д’артаньяновском сквернословии и вымученном из словаря французском языке. Женя, соглашаясь иногда побыть нашим общим "секундантом", смотрел на эти забавы скептически, как, впрочем, и родители, считавшие наше увлечение средневековьем, продолжавшееся многие годы, непозволительным ребячеством...
И вот я вижу Женю. Он сидит на скамейке, лицом к озеру и спиной ко мне. Закатное небо багровеет и медленно растекается лиловым сумраком по воде. Женя читает, и наконец, сетуя на угасающий дневной свет, встает и направляется с пригорка в ложбину, где - уже в легком вечернем тумане - шипит и пахнет бензином горячий примус и источает непередаваемо вкусный аромат сготовленное папой "фирменное" жаркое: тушенка, картошка и в качестве приправы - ветка можжевельника, растущего тут же по соседству. И когда Женя проходит мимо меня в свою палатку, я едва успеваю сдержать взрывающий легкие хохот: у него в руках "Молодая гвардия" Фадеева!
С тех пор прошло уже лет пятнадцать. Женя выучился на врача и живет в Америке. У него неплохие шансы на светлое будущее, так что зря мы, наверное, потешались над его упорством! Таня работает в Пулковской обсерватории, моделирует солнечные аномалии и, конечно, давно уже провела четкую границу между астрономией и увлекавшей нас в те далекие годы астрологией. А начиналось все, наверное, там же, в Литве, когда мы с ней упоенно разглядывали голубые бриллианты ничем не омраченных августовских звезд...
Что же до меня, то я, давно и серьезно увлекаясь влиянием небесных тел на человеческую жизнь, но так и не научившись толком интерпретировать множество цифр, составляющих содержание астрологических таблиц, живу в Германии, как в сказочной башне Мерлина, не имея ни определенной профессии, ни постоянной работы, все так же не ведая своей судьбы, и учусь, учусь и учусь, как завещал нам наш вождь, чей портрет так странно выглядел на незабвенном болгарском дереве...
Каникулы длились ровно столько, чтобы к их концу уже соскучиться по школе. Там нас, естественно, учили какое-то время быть достойными советскими гражданами, но мы ими так и не стали, потому что времена менялись быстро и уже через несколько лет после истории с утопленными портретами Димитрова я только с трудом могла себе представить, что нечто подобное, в самом деле, было возможно. После смерти Брежнева наши учителя уже никогда не были так строги с нами в идеологических вопросах, и, хотя нам все еще строжайше было запрещено даже приближаться к пасхальному крестному ходу - под угрозой исключения из пионеров! - но кто-то уже все-таки тогда открыл для себе альтернативу воинствующему атеизму. Одна из моих бабушек, например, пришла как-то к нам в гости и спрашивает: "Что же мне теперь делать? Всю жизнь-то жили так, будто Бога нет, а теперь оказывается - есть?" Действительно, что было делать?
Впрочем я тогда в этих тонкостях не разбиралась. Я жила счастливо и спокойно, хотя ни папа, ни его отец, т.е. мой дед, или даже мой прадед по отцовской линии, которого я знаю, правда, только по рассказам, никогда никаких идеологических лозунгов не произносили: от меня ничего не скрывали специально. Осторожно - но в собственных стенах все-таки говорили правду. Прадед мой, главный врач Урала, так и называл всю жизнь Великую Октябрьскую Социалистическую революцию октябрьским переворотом, а эпоху культа личности - "Сосо и его сосоализм"...
Так вот, про тот день, когда умер Брежнев... Это известие застало нас, учеников пятого класса, на последнем уроке. Наш кабинет находился на четвертом этаже, и когда к нам ворвалась завуч Маргарита Павловна, которую мы все за глаза звали королевой Марго, она была вся красная и тяжело дышала - она бежала по лестнице, несмотря на свой почтенный возраст и слабое сердце! Распахнув дверь (мы, естественно, вскочили с мест), Марго прохрипела: "Бедные мои дети! На нашу страну сегодня утром обрушилось великое несчастье!"
Великое несчастье... Что же приходило нам в голову тогда, если говорились эти слова? Может быть, это прозвучит неправдоподобно, но мы все в тот момент подумали, что началась атомная война... Пропаганда - великая вещь! Почти как реклама. "Ну, вот! - думала я в ужасе. - Это произошло! Война! Мой отец тоже должен будет уйти воевать... Его могут там убить! Моего отца! Нет! НЕТ!!! НЕ ХОЧУ!!!" Я не знаю, почему мне не стало страшно ни за маму, ни за бабушек с дедушками, ни даже за себя (печальная история Хиросимы была ведь мне известна!). Я только представляла моего папу, в военной форме, на вокзале, в горячем пару, как он обнимает меня и маму на прощанье... Вся палитра чувств из любимых фильмов о войне была к моим услугам!
Эти несколько секунд, пока Маргарита Павловна приходила в себя после немилосердной скачки по этажам, тянулись более чем долго! Невыносимо долго! В классе царило мертвое молчание. Нас всех как парализовало. И тогда, в этой тишине, она произнесла сдавленным голосом, что отец нашего народа, генеральный секретарь коммунистической партии Советского Союза... Ну, и так далее.
Могу поклясться, что после этих ее слов все мои товарищи по классу облегченно вздохнули! Во всяком случае, я! Губы моего соседа по парте даже неслышно прошептали: "Слава богу!" Интересно, с кем он в те мгновения мысленно распрощался на каком-нибудь своем воображаемом вокзале? Со старшей сестрой? Или тоже с отцом - известным хирургом? У него все военнообязанные родственники были врачи...
У каждого из нас нашлось бы, с кем прощаться. Мы очень любили своих родителей, равно как они любили нас, детей. Они отдали нас вот в эту единственную в стране, экспериментальную школу Академии педагогических наук, возили нас каждое утро с окраин в центр, встречали после занятий... Папа, например, регулярно ради этого сбегал с ученого совета, куда потом поспешно возвращался обратно. Мама мне читала Пастернака:
Но все же, как прежде, земле вопреки,
Воздушною ссудой живут ветряки!
А моя подруга учила к новогоднему карнавалу стихотворение Гумилева, хотя он еще даже вообще не был официально издан.
Послушай, послушай! Далеко на озере Чад
Пленительный бродит жираф...
Я тогда не знала, сколько их было - запрещенных и расстрелянных... Это все происходило раньше, вне моего восприятия. Мы тогда еще не знали этой части своей истории. Что нам давали дома, то мы и читали.
День был холодный, ноябрьский, уже зимний. На улицах лежал снег. Мы ехали с папой домой и видели одетые в черное красные флаги. Воздух пах морозом. Жизнь продолжалась. Это ощущение свежего мороза, мягко падающего снега, приближающегося нового года, запах холодной елки, купленной дедом на елочном базаре около их химкинского дома (они жили в подмосковном городе Химки), ожидание подарков - все равно, каких именно! - сказочно запорошенные инеем деревья на нашей аллее, - все это зима моего детства, почти совершенное счастье. У нас была полноценная, благополучная, остроумная, веселая семья. Каждый год мы украшали елку у нас дома. И никакая политика этого изменить не могла. Хотя...
Однажды один из родственников вернулся с работы и сказал, что видел на вокзале готовые составы, предназначенные для переселения евреев в Сибирь. "Через пару недель настанет наша очередь!" Через пару недель, правда, умер Сталин, и переселение не состоялось. Но еще немного - и политика таки расправилась бы и с нашей семьей! Она с самого начала этого столетия делала такие попытки, но всякий раз что-то вставало на ее пути.
Мой прадед изучал медицину в берлинском университете. И было это еще до "октябрьского переворота". В 1916 году он вернулся в Россию и, чтобы подтвердить свой диплом, отправился на Украину бороться с эпидемией холеры. Вскоре после революции, заставшей его все там же, на Украине, он вступил в Красную Армию. Потом красные ушли, и на смену им появился батька Махно, в плен к которому и попал мой прадед, имея в кармане удостоверение красноармейца за двузначным порядковым номером... Шансов выжить при таком раскладе у него не было никаких! Но тут как раз вмешался случай: в ту самую ночь, которая должна была бы стать для прадедушки последней в его жизни, любовница Махно чем-то отравилась. И тогда в сарай, где пленные ожидали исполнения своего смертного приговора, вошли телохранители анархического атамана и спросили, есть ли среди присутствующих врач. Прадед, дававший клятву Гиппократа, встал - никакие политические убеждения не могли заставить его поступиться своим профессиональным долгом!
Любовницу Махно он поставил на ноги при помощи обыкновенного клистира, поймав таким образом сразу двух зайцев: вылечил страдающую женщину и спас себе жизнь, - на утро его хоть и избили до полусмерти, но все же не расстреляли. Решили, видно, что он и сам умрет.
Так оно, может, и случилось бы, если бы его, избитого, слабого и заболевшего, кажется, тифом, не обнаружила случайно молодая гимназистка и не спрятала бы его в подвале дома своих родителей - от дальнейших каверз гражданской войны. Хрестоматийно романтическая история закончилась через несколько месяцев, как водится, счастливо - бракосочетанием со всеобщего благословения.
Невольно хочется спросить, неужто первая половина этого века действительно была так вызывающе романтична, как показывали нам в кино...
Лет через двадцать после случая с Махно прадеду снова угрожала неминуемая гибель: он был еврейский врач, практиковавший в Кремле, - типичный портрет врага народа. И опять настала та роковая ночь, после которой он бы точно не долго прожил. И тут, опять же по воле случая, за несколько часов до его ареста забрали следователя, занимавшегося его делом, и все те, чьи дела лежали у этого следователя на столе, были заранее реабилитированы! Так смерть обошла прадеда вторично, чтобы настичь его чуть позже, уже на Урале, где он успешно скрыл свою семью от последующих возможных репрессий.
Он умер в том же году, когда зачем-то убили человек десять еврейских поэтов. Говорят, их в ночь на 12-е августа утопили в каком-то озере...
«Ты не плачь, мой милый мальчик!
Много-много тысяч лет
Конь с водой глотает звезды,
Но не гаснет звездный свет.
Звезды светят, как светили,
Золотым своим огнем,
А река рекой осталась,
Светом – свет и конь – конем...»
Вряд ли Исаак Фефер представлял более серьезную угрозу советской власти, нежели мой прадед - высокопоставленный еврей, отрицавший всю передовую алопатическую медицину! И все-таки прадед умер естественной смертью...
А ночь на 12-е августа так теперь и называется: "Ночь убитых поэтов". Вот вам и романтика первой половины века!
Мне кажется, что уже очень-очень давно перед тем, как уснуть, в палатке, завернувшись в спальные мешки, мы слушали "Голос Америки", ночь за ночью сообщавший нам о нескончаемо многообразных преступлениях эпохи культа личности и читавший отрывки из удивительно остроумных произведений Войновича... Западное радио вообще составляло одну из черт Прибалтики, где его было слышно, пусть и сквозь вой "глушилок", почему-то наводивший на мысль о ночной вьюге. В Литве даже ловилось польское радио для автомобилистов, передававшее иногда европейскую музыку!
По этому принципу путь до Литвы разделялся как бы на две части. Первая, от Москвы до Минска, - достаточно скучная, еще усталая, почти всегда в дождях и в тишине. А в Минске начиналась вторая - до самого кемпинга на игналинском озере Утенас. Мы обычно ночевали у друзей, которые зачастую утром спонтанно решали ехать с нами дальше. В Минске жила Таня. Ах, какая потрясающая возможность представлялась нам с ней! Мы всю ночь, тайком от взрослых, проводили на балконе в ее комнате и разговаривали, смотрели на луну в бинокль, силясь разглядеть кратер Сирано (но он упорно прятался от нас на другой стороне), читали друг другу наизусть стихи, рассказывали разные истории и хохотали, стараясь при этом никого не разбудить...
Рано утром, еще в тумане, мы трогались в путь. Через несколько часов начинало "возвращаться" к нам польское радио, сначала с помехами, потом уже совсем, - символом начавшегося отпуска. Белорусский отрезок дороги пролегал по узким и очень пыльным проселкам. Приходилось закрывать все окна. Машины впереди и сзади скрывались в желтоватом плотном облаке. И мне представлялось, что мы едем по Луне... По сторонам мелькали многочисленные деревеньки с какими-то всегда "молочно-продуктовыми" названиями: Молосковицы, Сырковицы, Сметанковицы... И там, где этот Млечный путь сменялся наконец двухрядным, но заасфальтированным шоссе, мы, как правило, останавливались обедать.
Дорогу мы уже хорошо знали, равно как и все придорожные рестораны, но всякий раз мне почему-то казалось невероятным, что вот еще пара километров, несколько поворотов - и на пригорке появится знакомое деревянное здание, с резьбой вдоль крыши, окруженное яркими цветниками. Как будто я путешествовала по стране снов, где нет ничего, что не могло бы исчезнуть, провалиться, растаять... Но все-таки знакомый ресторан каждый год встречал нас на своем обычном месте!
Кормили там прекрасно и совсем не дорого. Мы всей компанией занимали большой дубовый стол с лавками у окна и заказывали уже неоднократно опробованные блюда - свекольник и телятину (и это было, наверное, единственное место, где я соглашалась съесть с детства ненавидимое мною блюдо - суп!). Иногда нас набиралось до десяти человек. И было так шумно и весело, когда наши мамы с папами начинали рассказывать анекдоты, забавные случаи из своей жизни!
Вот папа, еще мальчишкой, в Серпухове мастерит из разрозненных запчастей радиоприемник: получается функционирующее нагромождение ламп и запутанных проводов, - а скрупулезно аккуратный дед, вернувшись с работы, перепаивает и пересоединяет все это на деревянной подставке, по всем правилам электротехники, после чего самодельное радио замолкает навсегда...
А вот папина учительница по литературе поставила ему двойку за сочинение по "Муму", потому что он использовал в нем неоднократно предлог "ибо", а дед, опять же вернувшись с работы и услыхав обо всем только краем уха, кинулся на папу с ремнем: "Я тебе покажу такое ибо!"
Или еще на станции техобслуживания дед, уже пожилой человек, с медалями и орденами на груди, изумляется, глядя на то, как неумело мастер чинит наш "Москвич": "Методы тут у вас суконно-посконные!" Мастер отрывается от своего дела и грозно произносит, наступая на деда грудью: "А ты меня паскудой не обзывай!"
Как-то мы проводили наш отпуск при ветеринарной станции города Пярну, в квартире, принадлежавшей главному врачу. Так вот однажды утром, часов, думается, в шесть, нам застучали в дверь: на пороге стоял эстонский селянин со свиньей на руках. Из всех русских слов он, сообразив, что по-эстонски мы не понимаем, выкрикивал только одно: "Токтораа! Токтораа!!!" (и как это эстонцам удается ставить в русской речи ударение на каждом слоге?) Все попытки объяснить ему, что ветеринара здесь нет, ни к чему не привели, и он продолжал рваться вглубь нашего жилища, стараясь оттолкнуть папу, загородившего ему проход. Обезоруженный таким упрямым упорством, папа наконец не выдержал: "Давай мне 25 рублей, и я сам поставлю диагноз!" Эстонец настороженно замолчал. И в наступившей тишине папа продолжил: "Иди домой! Безнадежна твоя свинья!"
Мы все смеялись до колик... И солнце светило. Почему, кстати, в те дни, когда мы проезжали этот ресторан, всегда светило солнце? Мне не очень нравится, когда природу запросто подчиняют своим творческим замыслам: надо для сюжета - солнце светит, а не надо - ушло за тучи... Однако факт остается фактом: там всегда было тепло и солнечно! И чувство совершенной безопасности, спокойствия, света составляло неотъемлемую часть этого пути. Во всяком случае, меня бы удивило любое проявление непогоды!
И только однажды всю дорогу лил дождь. И все лето выдалось отвратительное! Поздним вечером мы первые, одни, добрались до нашего кемпинга. Стало холодно и абсолютно темно. Ветер поднялся такой, что приходилось прятаться за деревьями или в машине, а палатки у нас с собой не было, потому что ее упаковали к Жениным родителям, а они сильно опаздывали к месту встречи... Помню, что мы в этой непроглядной тьме ездили в Игналину на переговорный пункт, созванивались с Минском, потом возвращались назад. Ночью, в свете фар, лесная дорога превращалась в таинственную галерею, где изредка появлялись на мгновение несущиеся прочь зайцы, а один раз даже мелькнул небольшой олень. Усталость обуревала меня, но я держалась из последних сил, потому что мы уже были в отпуске, а в отпуске нельзя было быть усталой!
Литовские соседи, видя наше бедственное положение, пригласили нас к своему столу. Мы потом все вместе под узким брезентовым тентом пили горячий чай и ели свежевыловленную жареную рыбу. И еще нас, конечно, угостили водкой и вином, так что мы быстро согрелись. Рядом со мной сидел герой дня - рыбак, которого литовская соседка называла Санкто-Валентино, и в душе моей поднималась жгучая ревность: он был похож на д’Артаньяна, усатый, немного пьяный, волнующе сильный... Впрочем никаких шансов на успех у меня не существовало - мало того, что он был меня лет на двадцать старше и не обращал на меня - чужого ребенка - ровно никакого внимания, он еще на следующее утро навсегда исчез из нашего кемпинга и, таким образом, из моей жизни! От него осталась только туманная мечта, картинка, чувство - там, у костра, ночью, в ветряном холодном лесу.
С самого детства, сколько себя помню, я вообще интересовалась исключительно очень взрослыми мужчинами, поэтому в каждом конкретном отпуске у меня всегда возникали тайные и безнадежные страсти. Мне было четыре года, когда я, проводя лето в деревне, буквально преследовала соседского восьмилетнего мальчишку, который попросту прятался от моего неусыпного внимания. Когда мне исполнилось восемь, предметом моего обожания стал некий двадцатидвухлетний женатый юноша по имени Рустам. В связи с этим я чрезвычайно внимательно рассматривала его миловидную жену Фариду, пытаясь понять, что же он в ней нашел. Ответ напросился как-то сам собой, не требуя логических доказательств: даже когда она молчала, рот ее был томно приоткрыт... "Вот оно!" Дня три после этого озарения я ходила перед Рустамом с открытым ртом. Рустам, правда, ничего заметил, зато папа с удивлением сказал, уничтожая таким образом на корню всю романтику моих поползновений:
- Что у тебя за дурацкое выражение лица? Закрой рот! Еще язык прикусишь...
В семнадцать я боготворила тридцатичетырехлетнего, в двадцать - сорокалетнего, в двадцать семь - сорокавосьмилетнего. Опасная геометрическая прогрессия, если учитывать, что и мне когда-нибудь будет пятьдесят...
Позже мы все же поставили палатки, потому что друзья наши приехали, а ветер утих. И на рассвете я уже пошла купаться.
Мы все трое - Женя, Таня и я - только что поступили в высшие учебные заведения. Я на филфак, Женя - в медицинский, а Таня - на астрономический в Санкт-Петербурге. Учиться тогда доставляло мне огромное удовольствие. Я с легкостью читала по триста-четыреста страниц в день, была увлечена литературоведением и лингвистикой и ухитрилась сдать вступительные экзамены на 14 баллов из 15-ти возможных. Но три месяца ударного труда - от выпускных экзаменов за десятый класс до окончательного поступления в институт - все равно меня утомили. Нам всем - участникам и соучастникам - нужен был отдых.
Я подошла к берегу по шелковой траве, еще мокрой после вчерашнего дождя. Совсем одна. Наслаждаясь совершенной, первобытной тишиной. Прыгнула в кристально-чистую, освежающе прохладную воду. И плыла, и плыла, и плыла... И это было так здорово! Еще висел кое-где туман. И романтические мечты... О чем я мечтала? Или о ком? Наверное, иногда не нужно никаких конкретных фактов, чтобы быть счастливой и потом всегда с ностальгией вспоминать это свое счастье. А я тогда была безоблачно, по-детски, счастлива и даже совсем не боялась испортить прическу, когда с головой уходила под воду...
Я тогда вообще почти ничего не боялась. Никакого жизненного опыта у меня еще не было. Зато была любящая семья, уважавшая меня сверх всякой меры за мои первые жизненные успехи. Было множество более или менее близких друзей. Был даже один тот единственный, нежный человек, привязанность которого я принимала как должное и так и не научилась за все те многие годы ценить... Я тогда вообще не умела что-либо ценить мало-мальски объективно!
Впрочем я и не претендую на объективность. Достичь ее невозможно, а претендовать на нее - значит безосновательно отказываться от того, чем я не только очень дорожу, но и чего у меня никто и ничто не сможет отнять: от моих собственных, совершенно личных, воспоминаний. Мой папа, например, говорил, что воспоминания - это вообще самое ценное в жизни... Если я откажусь от них, то вся моя работа потеряет даже вот этот свой ограниченный, маленький, субъективный смысл!
В прозрачном и светлом лесу попадаются такие заколдованные места, где только туманно-серые, мертвые сосны кругом, похожие в своем немом нагромождении на заброшенные мачты затонувших во времени кораблей. Воздух как будто уснул, и тишина звенит в ушах. Этот лес одурманивает. И кажется, все границы блуждающего сознания рассыпаются серебряной пылью. И тогда пробуждается наконец настоящая, первозданная интуиция...
Так однажды я зашла далеко-далеко, в самую сердцевину высохшего в летней духоте болота, где по серому безжизненному мху рассыпаны были ярко красные пятна зрелой брусники и где пахло снотворным багульником... Так опасно ощущать себя вне этого, привычного, мира и вдыхать полной грудью потусторонний, безграничный, сладкий дух бесконечности! Так опасно - и так прекрасно!..
Я сидела в нашем кемпинге, за деревянным столом, предназначенным для общего пользования (но кто первым приехал - тот и занимает лучшее место!), и пребывала в странном состоянии. Вроде я видела сон о том, что должно было через несколько минут произойти. И вдруг сон этот как бы растворился в реальности - все, что я видела или слышала, повторялось теперь дважды. Я услышала звук мотора за деревьями, на дороге, и увидела, как из леса, бегом, ко мне приближается Таня, пока ее родители еще только заезжают в палаточный лагерь. Я услышала звук мотора, за деревьями, на дороге... Предвидение с интервалом в несколько минут? Или бредовая мечтательность подрастающего ума?
Во всяком случае, Таня уже давно была здесь, передо мной, удивляясь отсутствию какой-либо реакции с моей стороны, а я все еще молчаливо созерцала, как покачивается, подъезжая, их – в моем представлении - минуты две уже назад раз остановившаяся у нашей палатки машина...
Герцог Франсуа де Сереви поднялся с места, чтобы поприветствовать принцессу Марию. Она явилась перед ним внезапно, прелестна, как всегда, и лишь долгие месяцы заточения в крепости украли румянец у ее щек. Наконец-то она снова была свободна! Здесь! Как тяжко Франсуа было ждать и ждать, все это немилосердное время, не имея возможности что-либо предпринять! Он сделал все, что мог. Он хотел даже объявить войну проклятой крепости, но у него не было войска... И все же он многократно пытался проникнуть в эту крепость тем или иным способом - тщетно! Сколько безумных писем он написал! Десятки? Сотни? Разным придворным... И не получил ни единого ответа! Когда всем стало ясно, что принцесса никогда не согласится на предусмотренный для нее государственно важный брак, она потеряла для всех всякое значение и была брошена на произвол судьбы... И только при содействии мятежной графини из восставших центральных провинций герцогу удалось буквально сторговаться с хозяином крепости... "Если это единственная возможность, то я согласен выкупить у вас принцессу! - писал Франсуа в отчаянии. - Назовите только цену!" И ему назвали эту цену. Такую, какую ни один нормальный человек не стал бы платить, но Франсуа так устал от страха и отчаяния! И теперь у него больше ничего не осталось: ни богатства, ни замка, ни слуг, ни славы, ни даже ничтожного шанса когда-нибудь снова подняться на ту высоту, откуда он еще так недавно и так непоколебимо оглядывал свой прочный, упорядоченный долгими годами упорного труда, нерушимый мир. И взамен всего этого он получил только взбалмошную принцессу. Упрямую принцессу, даже не желавшую признавать, что она его любит... И вот она здесь - опальная владычица мира! Совсем одна. Тоже потерявшая все...
Как-то раз, на обратной дороге, мы задержались в Минске на несколько дней. И Таня предложила во что-нибудь поиграть, например в "Принцессу".
- А что это за игра? - поинтересовалась я.
- Ну, это когда мы распределим роли: кто-то будет принцессой, кто-то ее фрейлиной, а кто-то королем... Ну, и придумаем сюжет. И поиграем до вашего отъезда. Мы так часто играем с моей подругой.
- Хорошо, - согласилась я. - Принцессой будешь ты, королем - ясно кто, а я буду... ну, только не фрейлиной!
- А кем тогда?
- Я буду тайным возлюбленным принцессы, герцогом де... Сереви!
- Ты не можешь! Ты женщина! - вдруг яростно воспротивился до тех пор сдержанно молчавший Женя, неизменный поклонник всего естественного, правдивого и реалистического. Но Таня встала на защиту моей идеи с поистине математической логикой:
- Маша занимается фехтованием, а в нашем сюжете шпагой владеют только мужчины, так что пусть будет тем, кем хочет!
Женя сдался: все равно в его представлении мы для здорового общества были люди потерянные. Впрочем он к вечеру и сам настолько вошел в роль, что даже самовольно (т.е. без предварительного согласования с творцами сюжета) "издал" приказ об отчислении меня из полка королевских мушкетеров, за то, что я якобы не достаточно храбро "защищал" ее величество...
Игра эта затянулась на много лет, и, после многочисленных каникул, проведенных нами в Минске и Москве (читай: герцогом и принцессой в Париже и в Арле!), после богатой переписки наших персонажей между собой, после того, как в эту игру оказались вовлеченными самые разные люди, никакого отношения не имевшие к ней, после того, как эта игра почти перестала уже быть только игрой и постепенно начала превращаться в нашу реальную жизнь, - Таня как-то сказала, пытаясь, наверное, разделить эти наши две воедино слившиеся ипостаси:
- Со мной никто еще так странно не играл!
И только когда мы уже перешли на второй курс, я впервые написала Тане письмо, в котором обращалась к ней ее нормальным именем. Это было уже тогда, когда она жила в Петергофе, в студенческом общежитии при университете.
Один раз в год я ездила к ней в гости встречать с астрономами весеннее равноденствие. И это всегда бывало очень весело. Это общежитие... Оно олицетворяло все то, чего мне в жизни не пришлось еще тогда испытать. Там кипели любовные интриги в котле страсти и ревности. Там чуть ли не каждый вечер бывали танцы. Там у людей были материальные проблемы. Там царила свобода, без труда переходившая в безумие, стоило только забыться на мгновение... Всякий раз я там в кого-нибудь влюблялась, кого потом никогда больше не встречала. Влюблялась - и через день уезжала в Москву, к родителям, к уютному благополучию, к обычным своим друзьям, и еще к тому самому - которого не хотела ценить...
Он был родом из Грузии, но объединял в себе кровь Востока и Запада - именно в той пропорции, чтобы никогда не оставаться спокойным. Он был весь как тикающая бомба! Взрывной, совершенно непредсказуемый, чрезвычайно опасный человек... Впрочем сейчас я не о нем хотела рассказать, хотя - почему и вспомнила его! - в июле 1989 года, о котором дальше пойдет речь, пути моей теперешней истории и его тогдашней судьбы едва не пересеклись, разминувшись на несколько часов: мы с Таней тогда пережили невероятное приключение...
Мы отправились с ней к Черному морю, в Абхазию, в конный поход, о котором мечтали к тому моменту уже года четыре подряд, да все как-то не выходило, переносилось, откладывалось... И вот наконец нашлась подходящая возможность.
Сухуми стал первым мною увиденным настоящим южным городом - с пальмами на улицах, с сорокапятиградусной жарой, с бесконечными пляжами и раскаленными скамейками на набережных. И эти сверкающие, как будто вдвойне живые, цвета буйной природы: голубой, оранжевый, зеленый, красный, розовый, желтый, - покорили навсегда мое сердце... Там даже облака казались белее, чем в Москве! И море! Такое бирюзовое, прозрачное, теплое!..
Кавказские горы... Быстрые, бурлящие реки, спускающиеся с ледников - как с небес - в темные, холодные пещеры, где живет неуловимый туман... Молодое опьяняющее вино. Свежие фрукты, которые некуда девать - так их много, спелых, сочных, сладких... Любовь... Снова мимолетные чувства!
И война...
Она началась 15 июля, все там же, в Сухуми.
После того, как мне удалось оттуда выбраться, папа с мамой увезли меня в Каунас отходить от пережитого, и каждый день водили меня обедать в ресторан "Метрополь" - символ шикарной буржуазной жизни. Как-то папа заказал рюмку водки и, торжественно и серьезно, предложил мне ее выпить: ты, мол, уже приняла боевое крещение - теперь надо! Каково же было его - и заодно мое - удивление, когда, исполнив все соответствующие пассы, т.е. раз вдохнув, раз выдохнув, задержав дыхание и одним глотком осушив эту рюмку, я не испытала ровным счетом ничего!
- Ну? - папа с мамой ждали чего-нибудь особенного.
- Ну, водка как водка...
По всей видимости, война, в которой мне довелось пассивно поучаствовать четыре дня подряд, закалила меня сильнее, чем я сама могла предполагать...
И я опять не испытала страха при мысли о том, что эта война - на сей раз реальная, близкая - угрожает мне или Тане! Даже когда в одну ночь исчезла всякая тень цивилизации: остановились поезда, закрылся аэропорт, как сквозь землю провалился весь общественный транспорт, отказали линии связи и забастовали магазины, а из всех продуктов питания оказалось возможным добыть только сулгуни и пепси-колу, в каком-то заштатном киоске, хозяин которого, видимо, не сразу осознал суть происходящего... Ветер носил по пустующему рынку обрывки газет... Откуда-то появились на улицах изрешеченные пулями автомобили...
Почему-то я опять сначала подумала о папе: как-то он переживет то, что я здесь, в опасности, а он в Москве и даже не может приехать сюда, потому что город блокирован со всех сторон? И, хотя старик привратник у ворот нашей туристической базы пытался остановить меня, я вырвалась и, ощущая неожиданный прилив авантюризма, все-таки отправилась на переговорный пункт, вспоминая еще такой спокойный вчерашний день...
Еще вчера мы ездили в Новый Афон и в знаменитую пещеру. Еще вчера Абхазия - Страна Души - представлялась мне сказочным восточным королевством, объединившим навсегда все народы и религии. Еще вчера мы загорали, дышали морским воздухом, веселились, рассказывали анекдоты, и кто-то пошутил, услыхав странное стрекотанье вдалеке, что вот, мол, уже и стрелять начали... И все засмеялись. А стрекотанье это доносилось из порта, где отчего-то ошалевшая толпа, выламывая по пути балки из скамеек и стреляя из откуда-то взявшегося у всех оружия, кого-то убивала.
Солнце. Море. Пальмы. Жара. Перестрелка... Это уже получалось не Сухуми, а какое-то залихватское Чили! И Таня загадочно улыбалась - у нее в Петергофе был возлюбленный друг, студент, член чилийской компартии... Мы шли по совершенно опустевшим улицам. Это чувство помнится мне до сих пор, потому что это был парадокс: курортный город в разгар сезона - и ни одного отдыхающего! Будто в научно-фантастическом фильме на тему последствий атомной войны... Редкие смельчаки, попадавшиеся нам по дороге, прижимались к стенам домов, если мимо проезжал грузовик, чей звук мотора звучал автоматной очередью. Прохладные подворотни так и звали спрятаться в их тени. Наверное, я все-таки испытывала страх, и он только был заглушен, удушен экстремальным количеством выброшенного в кровь адреналина... И мы шли дальше.
Москва, до которой мне предстояло любым способом дозвониться, казалась недосягаемо далекой. Думается, это ощущение делили со мной в то утро все, кто решился пойти на почтамт, потому что там царила такая суматоха и толчея, как будто каждый всерьез опасался, что именно на нем прервется всякая связь с внешним миром... Впрочем я себя чувствовала так же и, дорвавшись до освободившейся кабины, принялась набирать подряд все известные мне московские номера, но никто нигде не подходил к телефону! Я испробовала все возможные варианты по многу раз, но тщетно! Оставался самый последний - рабочий телефон моего папы, по которому его никогда нельзя было застать, так как он чаще всего работал в других местах. С вполне объяснимым нетерпением я слушала длинные гудки на той стороне... И вдруг трубку взяли, и я узнала его голос!
- Маша! - радостно воскликнул он.
- Ну, здравствуй, папа, - отвечала я, уже с почти истерическим смехом, - до вас не дозвонишься!
Он только спросил:
- Сколько метров от тебя до того места, где стреляют?
Я прислушалась к паническому шуму вокруг меня.
- Метров триста... Но ты не волнуйся, я отсюда как-нибудь выберусь. Я еще не знаю как, но точно выберусь. Ждите!
Почему я ему так сказала? Хотела обнадежить? Я ведь и в Гагры к своему университетскому приятелю выехать не имела возможности, не то что в Москву... Но это не были пустые слова! Если я и была напугана войной, то в тот момент почему-то весь испуг улетучился. С той минуты я точно знала, что с нами ничего не случится. Да и что могло бы случиться, если мы как бы смотрели на все со стороны, будто это все не с нами происходило?
Естественно, с самого начала было ясно, что наши родители, оставшись вне игры, не станут рассматривать гражданскую войну как завлекательное приключение, да мы и сами так ее не рассматривали, но, как водится, опасность гораздо сильнее ощущается не теми, кто ее непосредственно переживает, а теми, кто за них боится. И, в особенности, если ничем нельзя помочь. А помочь они не могли.
Папа звонил ежедневно в ЦК, каким-то дежурным, с просьбами и требованиями разъяснить ему, что же все-таки предпринимается для эвакуации туристов из Сухуми, но ответа так и не получил: были выходные дни! В понедельник он уже дошел до открытых угроз в адрес непосредственно тех, с кем разговаривал, - обещал продать наш "Москвич" и купить на вырученные деньги боевого отравляющего... В ответ ему сообщили, что рано или поздно в Абхазию будут введены войска.
Я думаю, скорее, поздно, потому что за выходные много чего успело произойти. В частности, даже мы с Таней - тихие туристы - ухитрились поучаствовать в почти военных действиях, спасая последнего абхазца из того, грузинского, района города, где находилась наша база, от его же грузинских соседей, вышедших на настоящую охоту...
При помощи конспирации, разведывательных вылазок и переодеваний нам удалось отправить этого горца, накрашенного Таниной косметикой, переодетого в женское платье и едва не плачущего от обиды на своих старых друзей-грузин, на катере в Адлер.
Мы сами хотели выбираться через Краснодар и отказались от этой идеи по чистой случайности, - что избавило нас, правда, от дополнительных неприятностей, а наших близких - от дополнительных волнений, потому что в краснодарском аэропорту как раз в тот день какие-то террористы-экстремисты кого-то взяли в заложники и требовали предоставить им самолет до Сухуми...
Словом, политические катаклизмы снова случайно практически не задели нас.
Но надо было как-то покидать пределы Абхазии, и мы выбрали единственный реально остававшийся в нашем распоряжении путь - самолетом.
За день до того Танина мама позвонила моей маме и сказала следующее:
- Марина, пожалуйста, передай Володе (т. е. моему отцу), что он должен срочно открыть сухумский аэропорт!
Надо сказать, что папа, действительно, производил на многих такое впечатление, будто для него нет ничего невозможного... Может быть, даже так оно и было во многих случаях, но все-таки когда на следующее утро сухумский аэропорт, в самом деле, открыли, то с формальной точки зрения папа был совершенно ни при чем: это просто крупные города по собственному почину стали присылать свои самолеты в Сухуми для эвакуации отдыхающих. Что же касается душевных сил, вложенных моими и Таниными родителями в это дело, то их, вероятно, было достаточно для того, чтобы поднять в воздух все самолеты мира...
Каким-то опять же немыслимым чудом нам удалось поймать попутную машину и добраться до аэропорта. По дороге уже стояли вооруженные военные подразделения. И только вечером начался централизованный вывоз людей из города к самолетам.
Когда речь зашла о спешном бегстве, у нас оказалось очень много вещей... И все же, кряхтя под их тяжестью, мы сумели обосноваться в почти совершенно пустом зале ожидания - на двух деревянных ящиках, приспособив третий под импровизированный стол. На нем мы наскоро перекусили (помнишь: сулгуни и пепси-кола!) и принялись от нечего делать раскладывать карты. Около нас сразу же собралась небольшая группка скучающих по случаю временного бездействия солдат, находивших почему-то особый шарм в том, что в руках у них заряженное оружие, с которым они - по их собственным словам - совершенно не умеют обращаться. Кстати, об оружии...
Попав в аэропорт, я прежде всего хотела найти телефон, чтобы позвонить нашим, но его поблизости не оказалось, поэтому я обратилась в справочную с вопросом, есть ли у них тут автомат. Миловидная женщина за стеклом удивленно посмотрела на меня и ответила:
- Конечно! Как же без автомата?
- Покажите, где! - со вновь вспыхнувшей надеждой воскликнула я.
- А вот, - и она достала из под стола автомат Калашникова... Так что позвонить мне не удалось, зато я поняла, что оружие тут есть у всех. Кроме нас.
И, поскольку у нас не было оружия, мы предпочли надвигавшемуся страху гадание на картах: что было? что будет? чем дело кончится? чем сердце успокоится? И дело кончилось довольно скоро, когда добродушный начальник аэропорта, изолировав нас для начала в свой кабинет от сложившейся вокруг достаточно подозрительной компании, отправил нас вне общей очереди по домам.
В три часа ночи самолет на Москву был готов. За пять минут до вылета наш новый знакомый, хитро улыбаясь, спросил:
- Ну, что, не раздумала лететь в Москву?
- Нет, - сказала я. - А что?
- Тогда иди, а то сейчас самолет пропустишь...
Я слышала в полной тишине его заведенные моторы, пробегая в спешке и без билета через казавшуюся излишней контрольную подкову. Знаешь, как это странно, когда слышишь на взлетной полосе именно свой самолет, потому что он единственный...
- Подожди же! - кричал мне вдогонку, смеясь, начальник аэропорта (мужчина средних лет - думаю, тридцати шести!.. - вроде строгий, но с вечно улыбающимися глазами). - Подожди! Без тебя не улетят! Оставайся здесь! Ну, хоть до утра!
Не снижая темпа, я обернулась и крикнула в ответ:
- Не беспокойтесь! Я обязательно вернусь, как только кончится война!
Несмотря на унылую тяжесть моей поклажи, я буквально взлетела по трапу в салон и была посажена на единственное свободное место. И сразу же:
- Пристегните ремни! Взлетаем!
- Вы что же, - спрашиваю, - меня ждали?
- Да, начальник аэропорта просил...
Ничего, кроме усталости, голода и жажды (попросить в самолете попить от волнения даже не догадалась!), я не испытывала, когда очутилась в Москве. Родители приехали за мной во Внуково в рекордно короткий срок... Наверное, я должна была быть счастлива, что все кончилось. Наверное, я и была счастлива. И я не могла сформулировать всех остальных своих чувств.
И только через девять лет, встретившись с Таней в Берлине, я от нее услыхала то, чего сама в течение всего этого времени не решалась сказать даже себе: когда все катится под гору, без тормозов, когда отходят на задний план все стандартные критерии оценки себя и окружающего мира, когда сам этот мир в любой момент грозит обвалиться окончательно, взорваться вместе с твоим вдохновенно бьющимся сердцем, то даже вроде становится весело от мысли о твоем личном конце света. И потом, когда шторм событий чуть стихает, бывает даже жаль этого ощущения - лицом к лицу с собственной судьбой...
Наверное, вот это наше общее понимание сути приключений, опасностей, риска связало нас с Таней навсегда воедино. Поэтому, когда я сквозь треск и помехи услыхала историю убитых поэтов, я была особенно потрясена: ужасная смерть поджидала их как раз там, где мы подсознательно видели источник своего творчества, - там, где все обрушилось в тартарары! И, признаюсь, мне казалось, что эти страшные времена навсегда остались позади, а современный мир благороднее и чище, чем тот, где можно было запросто убивать поэтов...
Это было ошибочное мнение, потому что любое дарование, должно быть, предусматривает во все века и при любом общественном строе свои специфические проблемы.
Дождь не прекращался ни на мгновение. Иногда раскаты грома становились немного тише, и папа говорил, считая расстояние в секундах: "Гроза уходит!" И когда после этого громы и молнии с новой силой обрушивались на наш кемпинг, папа обосновывал это явление следующим образом: "Кругами ходит, сволочь!"
Уже совсем глубокой ночью нас разбудил ужасающий крик: это Женина мама обвиняла Жениного папу во всех смертных грехах. "Ну, почему это происходит именно с тобой?" - кричала она. "А ты, идиот! (это уже Жене) Что ты наделал? Зачем ты трогал стенку палатки? Вода же теперь течет внутрь! Вот ведь идиот какой! Ну, почему у всех дети как дети, и только ты - такой тупой?!"
Скандал длился и длился (обитатели двух других палаток при этом бессовестно хохотали, так что в конце концов ни у кого уже не было сил выйти и посмотреть, в чем дело!), пока не рассвело. И тогда выяснилось, что полиэтиленовый тент над нашим столом не выдержал тяжести собравшейся в нем воды и прорвался, так что палатка наших друзей посреди ночи оказалась непосредственно на пути этого глиняно-земляного наводнения, которое папа утром метко во всеуслышание назвал селевым потоком...
В то утро мы уже собирались в обратный путь. Палатки наши оставались, естественно, совершенно мокрыми, так что мы их чуть позже сушили в номерах-люкс самого шикарного отеля в Каунасе (уборщица даже не нашлась, что сказать!).
У меня сохранилась одна наша фотография: мы все сидим за деревянным столом, еще в Игналине, но уже перед самым отъездом. Три семьи, проведшие вместе в отпусках много счастливых лет. Но это был самый последний раз. Одни теперь в Америке. Другие в Германии. Третьих разметало между Австралией, Белоруссией и Россией, из которых две последние тоже давно уже разделены государственными границами...
Может быть, в этом и заключается причина, почему я никогда не испытываю ностальгии? Я родилась в большой и интеллектуально очень сильной стране, которая, увы, называлась немодным теперь словом СССР. Кто-то сегодня, отдавая неизбежную дань времени, утверждает, что такой культурной единицы никогда и не существовало в природе, хотя даже я все еще хорошо помню, что литература, музыка, живопись, кино народов СССР - это не пустой хрестоматийный термин: это была наша общая жизнь, наше общее культурное пространство. Так или иначе, я до сих пор стараюсь по возможности избегать фразы "Я из России", заменяя ее при необходимости уклончивым вариантом "Я из Москвы" - так как, хочу я этого или нет, но я из Советского Союза...
Никто из нас больше уже в Игналине не был.
И Каунас я тогда видела, кажется, тоже в последний раз. Я любила этот город, его широкую Лайсвесаллее - Аллею Свободы, совершенно непривычную для российских городов пешеходную зону. Я любила музей Микаэласа Константинаса Чурлениса, о котором впервые услышала еще давным-давно в Друскенинкае и чьи пастельные картины уже тогда начинали отчаянно выцветать. А были они такие красивые! Моя любимая картина называлась "Сказка королей". На ней стоят два короля в холодном мраке ночного литовского соснового леса и держат на ладонях маленький, тепло светящийся мир. Они рассматривают его с бесконечной нежностью, и неуловимая улыбка играет на их полутемных лицах...
Моя вторая прабабушка слыла первой красавицей в Ростове-на-Дону. Ее руки добивались самые уважаемые и состоятельные представители тамошнего общества, но прабабушка либо, действительно, не могла сделать окончательного выбора, либо постоянно увеличивающееся число поклонников льстило ей настолько, что вопрос выбора просто незаметно отходил на второй план. Во всяком случае, надежду она в той или иной степени подавала всем, и в особенности - греческому консулу...
Каждый день она появлялась на балконе своего дома поболтать со своими кавалерами - ритуал, вызывавший в них, как очень скоро выяснилось, не только и не столько пламенное чувство любви, сколько раздражение и обиду, переходившие в ненависть. Дошло до того, что они тайно подпилили деревянные опоры вышеназванного балкона, так что юная гордячка на следующее утро упала вниз!
Она не разбилась и ничего себе не сломала, и при падении пострадало только ее лицо - от недавней красоты и следа не осталось, нужно было накладывать многочисленные швы. И тогда, как и следовало ожидать, все ее почитатели, не исключая и греческого консула, отказались от нее. Все, кроме одного...
Мой будущий второй прадедушка - бедный армейский фельдшер - остался ей верен и в эту непростую для нее минуту. И верность его была вознаграждена сполна: во-первых, его невеста быстро поправилась, обретя вновь свою, казалось бы, навсегда утерянную красоту, а во-вторых, очень скоро они поженились и прожили вместе долгую и счастливую жизнь. Хочется прибавить, что "до самой смерти и умерли в один день", что, впрочем, уже было бы ненужной выдумкой, а мне и так-то вряд ли поверят! Да что же делать, если так все и было?
Что же касается предательского грека, его роль в истории нашей семьи точнее всего сформулирована была моей двоюродной тетей: "Еще бы минуточку, - говорила она, - и жить бы нам при греческой хунте!.."
Но оставим политику в покое! Неважно, сколько раз она пыталась вмешаться в нашу жизнь! Всякий раз уходить из-под ее удара, в последний момент выскальзывать из ее смертельных объятий - это, пожалуй, наша фамильная черта, одна из составляющих нашей общей крови...
Сколько же раз оказывался и мой отец на самой опасной грани недозволенного, непозволительного, строжайше запрещенного - и всегда ему удавалось не только оставаться целым и невредимым, но еще и извлекать из всего этого видимую пользу! Будучи евреем и беспартийным одновременно, он много лет проработал в капиталистической загранице - в Австрии, сначала в Международном институте системного анализа (IIASA) в Лаксенбурге под Веной, потом в UNIDO. Написав книгу-диссертацию по результатам своих исследований в области экологии, папа еще до защиты продал ее Организации Объединенных Наций, так что на заработанные деньги мы безбедно пережили первые витки инфляции. Он участвовал в качестве эксперта в миссиях ООН в Хорватии, где тогда шла война, и возвращался в Вену почти как к себе домой.
Он любил Австрию. И, хотя я даже во сне не могла себе вообразить, что когда-нибудь тоже увижу эту почти сказочную, как мне казалось, страну, такие понятия, как "Vienna International Airport", "Vienna International Center", IIASA, огромный королевский парк в Лаксенбурге, вежливые австрийские полицейские и собор Сан-Стефан были мне так детально знакомы по папиным рассказам, как будто это были не его, а мои собственные воспоминания. Слова "international" и "Austria" в моем представлении были неразрывно связаны между собой...
Это была мечта о той Европе, которая существовала только в нашем воображении, что, однако, нисколько не умаляет ценности самой мечты!
Все приобретения, сделанные папой в Австрии, всегда были - и отчасти все еще остаются - для меня своего рода святыней. Я даже никогда не сомневалась в их особенной, непреходящей ценности. Но, конечно, не вещи сами по себе имели такое огромное значение для меня, а скорее, то светлое, радужное настроение, какое у меня всегда бывало, когда, неся от лифта к нашим дверям многочисленные чемоданы, сумки и ящики, скрывавшие подарки, сладости в невероятных обертках, разнообразные ликеры (разве можно выбрасывать такие неординарные бутылки?!), книги, тогда еще не привычные лазерные диски и т.п., щедро купленные для нас с тогдашних его заработков, папа возвращался домой, в Москву, и говорил мне, оглядывая с порога вылизанную к его приезду до блеска квартиру: "Ну, сейчас мы из твоего порядка будем делать порядок совсем иного порядка! Извини!"
И начинался завораживающий процесс распаковки австрийского багажа!..
Как же я тогда была счастлива! Я была даже более чем счастлива: я как будто купалась в солнечном море безмятежности, провожая и встречая удачливого во всех отношениях и всеми уважаемого отца, изучая структурную лингвистику успешно и с искренним интересом, проводя время с хорошими и верными друзьями и нисколько при всем при этом не задумываясь о будущем...
Были вечеринки у Славика. Пару раз, на втором курсе. Веселые, невинные сборища, с музыкой, где танцевали все, кроме меня и еще одной нашей соученицы, которую все звали Матерью и которой бессовестно каждый раз доверяли мыть посуду. Я чаще всего уходила от этой ответственности, внутренне оправдывая себя тем, что в начале вечера уже позаботилась об ужине, а Мать мыла, проявляя воистину родительскую сознательность. Мы непринужденно болтали с ней на кухне, пока в гостиной зарождались, развивались и цвели пышным цветом бурные любовные романы. И я думаю, что Матери такая ситуация нравилась нисколько не больше, чем мне, а я это во всех отношениях гордое одиночество просто ненавидела!
Тем не менее, обвинять было мне некого: я сама оказывалась слишком высокомерной и неуклюжей в кругу именно тех молодых людей, мнением которых дорожила. Мне смешно было даже подумать о том, чтобы сыграть, применив наконец с толком свой хваленый интеллект: где-то притвориться, когда-то польстить мужскому самолюбию. Мне совершенно не хотелось каждый раз мучительно подыскивать хоть какие-нибудь светские слова, когда меня неукоснительно тянуло на философию, так что любой хоть что-то обещавший диалог с потенциальным поклонником, как правило, оборачивался настолько постыдным кошмаром, что мне гораздо проще было бы сразу остаться дома! Но тем не менее без меня не обходилась ни одна такая вечеринка (разве что я лежала в гриппу с температурой сорок!), потому что необоримое желание потанцевать обнявшись на виду у всех, посидеть рядышком на диване, многозначительно переглядываясь и таинственно улыбаясь, поболтать со всеми остальными без всякого стеснения на свободные темы - словом, закрутить роман и пожить как все, - оказывалось во много раз сильнее голоса разума, умудренного многочисленными провалами этого простого плана. Очень уж хотелось романтических приключений!
И не то чтобы их у меня не было вообще или было мало, вовсе нет. Как ни странно, категорически отвергая весь веками разработанный и отлаженный механизм покорения мужского сердца - из всего пестрого многообразия приемов и принципов мне был известен только один, а именно тот, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок (но до этого этапа надо было еще как-то дойти!), - я все же нередко пользовалась успехом. Тем не менее, кавалеры мои оказывались зачастую со странностями, совсем не такие, о каких мечталось и какие запросто и непрерывно (во всяком случае, я была твердо в этом убеждена) появлялись у всех моих знакомых. Странности эти доходили до того, что я уже не решалась продемонстрировать своего поклонника ни друзьям, ни родителям, из-за чего сразу портилось все впечатление...
Словом, когда мы собрались у Славика в октябре 1989-го года, я, так и не рискнув взять с собой своего молодого человека, весь вечер предпринимала попытки завоевать сердце нашего признанного поэта Жоржа, но он с удивительным постоянством уходил от каких-либо конкретных проявлений, не забывая при этом без конца подливать масла в огонь моих безответных чувств. "Как жаль, что я не встретил тебя раньше!" Или: "Обязательно посмотри фильм "Империя чувств" - это такая тонкая эротика! Кому, как не тебе, ее понять?.."
Он был наглый, злой, бестактный и некрасивый. Только спьяну или в бессознательном бреду можно было бы назвать его идеалом мужчины! И если я добивалась его расположения, то (к стыду своему должна признать!) не от любви, которая, как известно зла настолько, чтобы оправдать мои действия, а лишь с весьма "корыстной" целью: Жорж принадлежал к нашей компании, уже был ею принят положительно, так что стать его девушкой казалось мне беспроигрышным вариантом. И еще он был настолько талантлив, что вызывал в моей душе острую зависть, которую я, пугаясь этого совершенно мне чуждого чувства, должна была как-то скрыть или перебить...
Все кончилось 12-го ноября поездкой в Ленинград.
Я имею в виду, что с тех пор мы больше у Славика не собирались.
Мы весело ехали в плацкартном вагоне. Мы не спали всю ночь, потому что таинственным образом на купленные десять мест оказалось тринадцать претендентов. Слава играл на гитаре. В том году все мы почему-то с ума сходили по гитаре... Пели любимые серенады из мультфильмов, просто фильмов, пели Розенбаума и, естественно, Виктора Цоя!
Я сажаю алюминиевые огурцы
На брезентовом поле...
- Это белая горячка! - возмущенно говорил мне Леня Ковров.
Но почти всем нравились эти песни, так не похожие на все давно знакомое, такие печальные и такие свободные... Я не берусь судить, действительно ли они воплощали в себе тот дух тотальной, безграничной свободы, которой мы тогда так наслаждались впервые в нашей жизни, или же это нам только так казалось, но когда я вспоминаю те несколько лет, то песни Цоя, не смолкая, звучат на их фоне.
За пару месяцев до вышеупомянутой поездки окончательно развалилась в нашем институте комсомольская организация, и мой хороший друг Леня Ковров - этот убежденный историк с политическим уклоном! - был первым комсоргом, отказавшимся собирать с товарищей по группе комсомольские взносы. "Все это бессмыслица! Мы должны же как-то помочь этой системе отправиться на тот свет!" По-моему, мы все в той или иной степени одержимы были в тот момент идеей разрушения Системы... Не представляя себе, впрочем, даже приблизительно, что же последует за окончательным ее крахом!
Ноябрь 1989-го. Война в Абхазии длится уже почти полгода. Леня, который как раз оттуда родом и чьи родители все еще там (они и по сей день там!), сообщает мне постоянно ужасные подробности военных действий.
И две тысячи лет война, война без особых причин...
Война – дело молодых, лекарство против морщин!
Красная-красная кровь через час уже просто земля,
Через два на ней цветы и трава,
Через три она снова жива
И согрета лучами звезды по имени Солнце!
Кровопролитные бои в Очамчири, где мы еще так недавно покупали вино и хлеб. Даже в полюбившейся нам горной деревушке Отап, приютившей нас на неделю сказочного конного похода, были человеческие жертвы. Одну из этих жертв мне довелось знать лично: в последнюю мирную ночь он обещал выкрасть меня себе в жены с туристической базы в Сухуми, умчать на быстром скакуне обратно в горы и любить до гроба. Ему было всего девятнадцать лет, он был изумительно красив, и звали его романтически-разбойничьим именем Ахра...
Вообще-то мы ничего не понимали в политике, мы только ощущали, как все рушится, меняется, летит в тартарары, наслаждаясь предоставленной нам вожделенной свободой. Никто больше ни к чему нас не понуждал. Стало можно говорить все то, что думаешь. А думали мы много, потому что немыслимо много и внимательно читали - дань предполагаемой беспроигрышной профессии учителя...
Вдруг стало можно во вступительном сочинении критиковать советскую власть на примере произведений, увидевших свет в период печатного бума, - и это уже ничем не угрожало ни нам, ни нашим родителям. Наши работы вдруг стали оцениваться исключительно с точки зрения стилистики и грамматики...
Кому-то даже без труда удалось поступить в наш ленинский педагогический со школьной характеристикой, в которой значилось: "В комсомол вступать отказался. Не поддается нажиму и окрику."
Это завораживало!
Дальше действовать будем мы!
Дальше действовать будем мы!
Рано утром наш поезд подошел к перрону Московского вокзала в Ленинграде (мы тогда еще не научились называть его Петербургом). Было холодно и сыро. Мы, привычные к более сухому московскому воздуху, отметили эту необыкновенную сырость, стоя в нескончаемой очереди в Эрмитаж, дважды обвивавшей Зимний дворец. Мы то и дело поеживались, позевывали после бессонной ночи, но нисколько не сомневались, тем не менее, в необходимости этого похода... Охота пуще неволи! В объяснительной записке декану факультета по поводу предстоящего отсутствия на занятиях в течение двух дней мы совершенно искренне указали следующую причину: 11-12 ноября 1989-го года в Эрмитаже выставлялась привезенная из Лувра коллекция шедевров, в том числе великая "Джаконда". И нас отпустили с миром.
Ждать предстояло долго. Очередь продвигалась вызывающе медленно. В конце концов все начали замерзать и скучать. И тогда, к моему сегодняшнему изумлению, нашлись желающие (двое или трое) пожертвовать собой ради блага тех, кто еще не был в Петербурге и мог бы теперь посмотреть этот удивительный город!.. Словом, договорились встретиться у входа через несколько часов и разошлись кто куда. Точнее, все - в одном направлении, а я - в другом! Не знаю, почему. Может быть, я хотела навестить Таню, но в конце концов сочла предстоящий путь до университетского городка в Петергофе слишком долгим. Может быть, я за три часа в самом деле собиралась объехать весь город на экскурсионном автобусе, в который сразу же села. В любом случае, большую часть времени я сладко проспала, разомлев под горячими струями отопления (и только голос гида немного мешал...). Где-то в одном из пластов моего сна проплыли растральные колонны - мистические ворота на мистические острова...
Потом нас выпустили погулять у Александро-Невской Лавры. В церкви, как будто специально придуманной для морозных российских зим, властвовали неразделимо полутьма и ладан - одурманивающий аромат под низкими сводчатыми потолками, растворенный в тихом пении хора. Бесчисленные яркие огоньки оплывающих восковых свечей, отблескивающие тускловатым светом на пестрой утвари и образах, манили внутрь своим золотым теплом... Как дома, у елки, под Новый год...
Красные и зеленые лампадки над мощами святого, до сих пор как бы раздающего благословения верующим из своего прозрачного гроба... Я не решилась подойти. Через много лет, в Маастрихте, мне даже пришлось спешно покинуть домский собор, где обнаружился целый кошмарный музей полуистлевших волос, кусочков кожи, обломков костей и непонятно каким образом полученных... ногтей!.. Бесовское наваждение! Честно говоря, я боюсь святых мощей! Но тогда в Лавре я поставила две свечки - одну за мою семью и одну за моего друга Джали... Я испытывала к нему жалость, хотя ему больше подошла бы любовь. Но я не любила его. Или любила? Ответа нет. По крайней мере, пока я не нашла его.
Все, что я так хотела иметь, он готов был предоставить к моим услугам: любовь и нежность, привязанность, приверженность, поклонение, уважение, защиту, наконец. Меня раздражало мое частое одиночество в больших и веселых компаниях, и ведь нужно было только набрать его номер, и он без задержки явился бы на любое место встречи в любое время дня и ночи, в том числе, конечно, и в Петербург. Но моя гордость почему-то никак не позволяла мне признать, что мне, кроме того, что у меня уже есть, еще хоть что-нибудь нужно... Я говорила, что сама справлюсь со своими проблемами, и он в конце концов, должно быть, либо поверил мне, либо как-то по-другому свыкся с этой идеей.
Так я и гуляла по пасмурному Петербургу весь день одна, изнывая от ревности, потому что Жорж так-таки проводил время не со мной, а со своей будущей женой Галей!
И, честно говоря, я уже не помню, как в тот вечер выглядела Джаконда...
Когда мы, обалдевшие от только что увиденного невыносимо прекрасного, покинули музей, до обратного поезда оставался еще целый вечер и целая ночь. Тут же, на пронзительном ветру и уже в темноте, нам вспомнилось, что мы целый день ничего не ели и не пили, если не считать символического завтрака еще в поезде, где каждому досталось понемножку чего-нибудь, - от салатов, пирогов и бутербродов по случаю чьего-то дня рождения.
Бесконечно длинный Невский проспект не предоставлял нам особенно богатого выбора в том смысле, где бы подкрепить с каждой минутой слабеющие тела, не желающие довольствоваться духовной пищей. Денег было мало, но какая-то переполненная и теплая столовая оказалась, к счастью, в пределах пешочной досягаемости и наших финансовых возможностей.
Тут, однако, по какой-то необъяснимой причине я вдруг, в одну секунду, потеряла почву под ногами, как будто меня снова вышвырнуло из моего времени и пространства! Как могла я жевать и глотать, когда все мои силы сосредоточены были на том, чтобы не дать никому заметить моего странного состояния? Я продолжала все видеть и слышать, чувствовала неприятный запах горелого масла из кухни, участвовала в беседе и без конца фотографировала всех подряд, всякий раз преодолевая однообразные пророчества, состоящие из одной лишь фразы, что ничего не выйдет...
Фотографии все-таки получились, хотя не четко. Странно, что фотопленка, совершенно как бы не подвластная чувствам, запечатлела именно то, что тогда оставалось в моем мозгу от реальности, именно в той пропорции света и тьмы, в которой видела я происходящее: грязно-желтый туман с коричневыми разводами знакомых, но нечетких контуров...
- Возьми мою порцию! - обратился ко мне еще один наш поэт, Валя.
- Зачем?
- Тебе же не досталось...
Мы сидели в углу у окна и имели возможность видеть всю компанию. Жорж с Галей. Ее подруга Лена с его другом Юркой. Слава с гитарой. Все были поглощены долгожданной едой.
- Спасибо, мне не хочется. Ешь спокойно.
Но изысканный поэт не удовлетворен был таким простым ответом.
- Возьми хотя бы компот!
- Ну, ладно! Спасибо.
За большим окном давно сгустилась темнота, но перед моим внутренним взором почему-то все еще стоял серый сырой день, и очень хотелось домой, где, как мне вдруг показалось, случилось что-то страшное. Разум протестовал отчаянно, уверяя взбесившуюся интуицию в том, что все в порядке, но она захлестывала меня волнами, как море в шторм, так что злосчастный компот ну просто не лез в горло!
Тем не менее я старалась делать вид, что пью с удовольствием, и думала при этом, что ни Валя, ни его стихи (судить о которых мне, правда, было сложно, поскольку я по каким-то соображениям НЕ ХОТЕЛА их читать...) меня совершенно не привлекают и что я при всем моем желании никак не смогла бы теперь объяснить ему, почему я ничего не ем...
Надо сказать, что такое состояние вовсе не было для меня редкостью. За пять институтских лет я испытывала его бесчисленное количество раз, в самые неожиданные и самые неудачные моменты. Не исключено, что еще и поэтому я зачастую оказывалась в стороне от нормальной студенческой жизни, затрачивая потом на возвращение к ней массу времени и сил, каждый раз начиная как бы все сначала.
Уже ночью возникла перед нами огромная пустая площадь с Александрийской колонной - в свете оранжевых фонарей. Мы говорили про Октябрьскую революцию - правда ли это, что холодным вечером 25-го октября 1917-го года народ штурмовал Зимний, или это все придумали потом в целях агитации.
Мы вышли на Мойку и вспомнили Пушкина.
Мы незаметно добрались туда, где Нева, потеряв свои гранитные берега, превратилась в обыкновенную реку. Бесчисленные огни противоположного берега отражались в медленных тяжелых волнах. Ветер дул в лицо. Быстрые белые облака летели по небу...
А над городом плывут облака, закрывая небесный свет...
А над городом желтый дым. Городу две тысячи лет,
Прожитых под светом звезды по имени Солнце!
И мы знаем, что так было всегда, что судьбою больше любим,
Кто живет по законам другим и кому умирать молодым...
Он не помнит слова да и слова нет,
Он не помнит ни чинов, ни имен,
И способен дотянуться до звезд, не считая, что это сон...
И упасть, опаленным звездой по имени Солнце!
Мы шагали дальше и пели под гитару.
Свободный художник, актер, танцор и красавец Юрка балагурил, бегал по вновь объявившемуся невскому парапету под суматошные вскрики Лены, искренне перепуганной за молодую Юркину жизнь, острил, отдал приказ темным прожекторам Смольного:
- Да будет свет!
И в это же мгновение бело-голубые здания Смольного, как бы вынырнув из Ничего, предстали перед нами в своей регулярной красоте. Разговор завихрился вокруг первого правительства и того самого его главы, чей портрет прочно запечатлен был в нашей общей памяти - с самого детства...
Потом Нева снова тихо плескалась о гранит. Мы шли быстрым шагом по направлению к вокзалу, теперь уже почти молча. Светало.
Мы видели ночь, гуляли всю ночь
До утра!
Полумертвые от усталости, мы за 1 рубль сняли две огромные комнаты в привокзальной гостинице, после чего утром едва не опоздали на поезд. Кто-то даже вспрыгивал на подножку уже двигающегося вагона под матерные вопли проводницы. Видели бы нас наши родители! Ох, и досталось бы нам! Неумытые, растрепанные, полуголодные, со съехавшей с ресниц тушью (женская, естественно, часть), нервные после непредвиденного кросса, давно позабывшие о культурной цели поездки, мы выглядели крайне безответственно.
Но никто за нами тогда не присматривал, и этот факт лично мне сообщал приятное чувство безграничной независимости...
Следующие одиннадцать часов мы попеременно то пели, то хохотали, то пытались заснуть. Последнее так никому и не удалось, особенно мне, поскольку со мной рядом сидел Леня и всю дорогу раскрывал мне свою многогранную душу...
Среди моих знакомых было принято приходить ко мне за советами и поплакаться на жизненные неудачи. Вообще-то я любила поболтать, погадать желающим на картах (предсказания мои каким-то чудом сбывались, делая рекламу моему странному таланту!), пофилософствовать, посоветовать, поэтому, преодолев не без труда тяжелую сонливость, я, помнится, даже цитировала Коврову в доказательство каких-то то ли моих, то ли его мыслей куски из "Истории Тома Джонса-найденыша" наизусть...
На площади Трех Вокзалов толпились тысячи людей. Мне с моим ростом вообще ничего не было видно, кроме плотно прижатых друг к другу спин, до тошноты, до клаустрофобии медленно продвигавшихся к выходу... До сих пор не пойму, как там никого не раздавили! Наверное, только годами отшлифованный инстинкт, родственный первобытному инстинкту самосохранения, помогал мне и всем остальным сохранять в этом хаосе правильный курс. Во всяком случае, мне в таких ситуациях всегда казалось, что я переживаю опасное приключение, спасаю свою жизнь, и это делало частые кошмары московского метро даже отчасти авантюрно привлекательными... И в тот день тоже, когда я, нагруженная невыносимо тяжелыми сумками с мясом, вином и картофелем, торопилась на мою последнюю московскую встречу с моими друзьями - праздновать удачное окончание института.
Местом сбора почему-то назначили самый дальний угол на станции "Комсомольская", так что я минут двадцать, стараясь не терять самообладания и собрав всю свою волю в комок, почти что вдохновенно прорывалась сквозь бесконечный хаос плеч, локтей и чемоданов...
Мне есть, чем платить, но я не хочу победы любой ценой.
Я никому не хочу ставить ногу на грудь.
Я хотел бы остаться с тобой, просто остаться с тобой,
Но высокая в небе звезда зовет меня в путь!
Автобус с надписью "Осторожно! Дети!" идет по Ленинскому проспекту. Какая-то девочка из нашего отряда показывает Славику коллекцию каких-то картинок. "Собираешь? - спрашивает он, и добавляет: - Моя любимая девушка тоже собирает такие." Кто она была - эта его любимая девушка 1990-го года? Я не знаю... И встает по левую руку коричнево-стеклянный, искаженно отражающий июньское небо монстр - новое здание посольства ФРГ... Боже мой! Я ведь даже не могла себе тогда вообразить!.. Это утро такое прекрасное, солнце такое теплое! И наша судьба кажется такой понятной, известной, предрешенной - такой чистой и широкой, как многополосный Ленинский проспект!..
И в Москве, и в Петербурге есть такие, но самый впечатляющий из них я видела в Бухаресте, и это был Проспект Победившего Социализма. Минимум десять полноценных рядов. Последнее грандиозное сооружение эпохи Чаушеску. Мы тогда совершали автомобильное путешествие по Румынии и Болгарии.
Шел 1990-ый год. Только что во время переворота расстреляли бывшего румынского генсека с женой. Бедность населения прямо-таки бросалась в глаза. Полуголые грязные дети выпрашивали сигареты, сладости и деньги. Их родители умоляли продать лекарства и кофе. Города, особенно Бухарест, были запружены вооруженными солдатами. Стены домов выщерблены пулями... На главной площади, прямо на асфальте, горели тысячи свечей в память о погибших, чьи фотографии укреплены были на огромных самодельных стендах: солдаты, студенты, дети, женщины... Мне было не до конца понятно, кто против кого. Мирное население все еще имело при себе оружие...
Довершая общую картину опасной нестабильности, бушевала в Галаце холера. На этот раз, однако, мне повезло больше, чем за восемь лет до того на Украине, где я едва не отправилась на тот свет от этой болезни, подхваченной в одном из водохранилищ... Наверное, если бы не та старушка, взглянувшая на меня через стекло нашей машины и сказавшая папе уверенно: "Не волнуйся, милок! Выживет дочка! Я за нее Бога попрошу..." - может быть, мне бы и не пришлось сегодня делиться своими воспоминаниями... Девятнадцать часов мы добирались на нашем стареньком "Запорожце" от Умани до Москвы, останавливаясь только на заправках и на совсем уж неизбежный отдых. Перед сумерками доехали до реки Сейм. Меня оставили с мамой, а папа пошел выкупаться, так что я с обрыва, как во сне, сквозь горячечный бред, наблюдала с каким-то потусторонним уже любопытством, как папа борется с течением... Но я выжила.
Возможно, как раз для того, чтобы уже через восемь лет снова рискнуть жизнью, четырежды за один месяц пересекая государственную границу Румынии, одурманенной запахом только что пролитой крови. Какие-то люди бросались с кинжалами на наш капот, пограничник угрожал расстрелом, папа кричал: "Закройте все окна и пригнитесь! Маша! Прикрой Любе (моей тогда пятилетней сестре) голову руками!" - и устрашающе ревел мотором. На пограничном мосту, означавшем нейтральную полосу, нас едва не раздавили в лепешку огромные многометровые фуры. От Кишинева до Золотых Песков не было бензина...
Дефицит горючего в Молдавии ставил перед нами почти неразрешимую задачу. Перед отъездом мы как-то сидели у нас на кухне, обедали и обсуждали, что нам делать, если молдавской прописки у нас нет и не предвидится, бензин продают только по предъявлению этой прописки, а пересечь Молдавию нам так или иначе придется. И что хуже всего - не только туда, но и обратно, поскольку румыны почему-то не позволяли в том году ни ввозить, ни вывозить с их территории больше чем 15 литров бензина, даже в бензобаке!
Решение нашлось неожиданно: надо захоронить канистры с бензином где-нибудь в лесу около границы, чтобы на обратном пути их забрать. Реалистически настроенная мама, естественно, не была в восторге от этой идеи, но папа - известный любитель веселых авантюр! - счел такое предложение не только разумным, но и единственно правильным. Поэтому они вдвоем с его хорошим другом (мы ехали двумя машинами) рыли глубокую яму в тихом утреннем лесу, а я стояла на стреме!
Дабы не указать никому другому дороги к нашему кладу, мы не поставили никаких опознавательных знаков. Обратно же ехали ночью, в кромешной тьме, и, если бы не сердобольная луна, показавшаяся в нужный момент из-за облаков, мы бы, пожалуй, все-таки остались ни с чем...
Темный густой лес, облитый серебряно-белым лунным светом, напоминал сказочные полотна Чурлениса!
Я помню ночные горы в Абхазии, где я однажды заблудилась. Откуда-то доносилось журчание реки. Небо было абсолютно черное, и Млечный путь тянулся из Ниоткуда в Никуда... Я легла в теплую траву и представляла себе, будто лечу в бесконечном Космосе, пока мне наконец не пришло в голову, что так оно и есть (а как иначе?!) и что инструктора в горном лагере, наверное, уже от страха за меня рехнулись...
Луна светила в Болгарии над Черным морем, когда мы поздно вечером возвращались из ресторана в гостиницу и папа сказал, что уже очень скоро мы будем жить в центре Европы, а мама ответила решительно, что ни за что на свете!.. И крыши домов были будто нарисованы толстой кистью на темно-синем фоне ночи светящимся лунным цветом...
В Бухаресте луна придавала промышленным трубам в раме моего окна совершенно другой, фантастический смысл...
Запах приключений! Даже молчаливые эмигранты в вестибюле нашего бухарестского Парк-Отеля, направляющиеся из Советского Союза в Израиль, - и те представлялись мне символом заманчивых странствий! Они сидели на тюках и чемоданах, их дети кричали и дрались. Второй раз за один год меня предупреждали, а я ничего не понимала - я только чуяла что-то.
И следующие три года я не могла уже отделаться от этого ощущения, хотя жизнь моя текла все еще на редкость безмятежно. Первые шаги начинающейся инфляции мы - благодаря папиным заботам - пережили играючи. Он работал по полгода в Австрии, получая зарплату в американских долларах. Основная часть населения резко беднела, а наше положение как бы даже улучшалось. По крайней мере, у меня всегда хватало денег, чтобы угостить своих лучших подруг в кафе около института, как раз тогда переименованного в университет (мороженое, напитки, пирожные и шампанское на троих или четверых!).
Все, к чему мы за последние двадцать лет привыкли, изменялось так быстро, что захватывало дух. Как-то вдруг стало можно дешево купить любые книги. Неожиданно появился на московских рынках любимый литовский сыр. Открылись пункты обмена валюты. Курс доллара полез вверх, пугая экономистов и радуя счастливых обладателей этих привлекательно стабильных зеленых бумажек. Мою ленинскую стипендию, еще недавно составлявшую удивительно определенную сумму, теперь даже трудно было заранее пересчитать, а в бухгалтерии говорили: "Узнаете, когда придет, сколько вам положено!"
В конце этого странного периода папа уволился с работы из того научно-исследовательского института, где благополучно и небезрезультатно проработал предыдущие лет десять. Напоследок ему предложили выбрать, как он хочет получить последнюю зарплату - железными рублями или индийскими шелковыми нитками... "Если возьму рублями, у моего "Москвича" рессоры лопнут!" - сказал папа и выбрал нитки. Они еще до сих пор не кончились!
Но странный стук зовет в дорогу –
Может, сердца, а может, стук в дверь...
Так незаметно истекло наше время в этой стране. Как ни крути, а политика - серьезная противница! Впрочем очень может быть, что так с самого начала было задумано в нашей судьбе, чтобы мы взяли да и уехали в Германию...
В аэропорту кто-то плакал. На мгновение я увидала Джали. Даже в такой день он не захотел нарушить своего обещания! Впрочем тут коса нашла на камень. Он пообещал, что не станет знакомиться с моей семьей, пока я не дам согласия стать его женой, а я пообещала, что не выйду ни за кого замуж, пока не познакомлю будущего супруга с моей семьей... И, поскольку я свое обещание дала гораздо раньше, будучи еще семи лет от роду, в Друскенинкае, - как раз тогда, когда папа присоединился к нам после своей загадочной болгарской поездки, - то я и отказалась выйти за Джали...
Наверное, надо было найти какие-то добрые слова, постараться объяснить, уговорить, но я считала свое требование настолько оправданным и не подлежащим обсуждению, а себя - настолько правой, что у меня так никогда и не нашлось на это ни времени, ни желания. Поэтому даже в тот последний день Джали скрывался в тени какой-то колонны, совершенно потерянный и совершенно одинокий.
И только через несколько лет я, к ужасу своему, снова увижу похожую картину, и, волею судеб, она затронет меня гораздо сильнее, чем теперь. Но сегодня, 15-го июля 1993-го года, я почти ничего не ощущаю, воспринимая происходящее как безобидный сон, вне времени и пространства. И в затуманенном мозгу звучит только одно единственное, глупое, у Лонгфелло вычитанное, слово: "Excelsior!" - вперед и выше!
Моя ослабленная болезнями бабушка бежала с двумя большими сумками через таможенный контроль... Мучительно распаковывали и запаковывали наш магнитофон, радиоприемник и компьютер... Время шло и шло. Задерживали ради нас вылет...
Второй раз меня ждал шикарный самолет!
И потом он разбежался по взлетной полосе - как ракета. Исчезли в тумане "Шереметево-2", Москва, Земля... И тогда сквозь серую вату облаков блеснуло в глаза обнаженное солнце...
Но если есть в кармане пачка сигарет,
Значит, все не так уж плохо на сегодняшний день...
И билет на самолет с серебристым крылом,
Что, взлетая, оставляет Земле лишь тень...
Есть поэты, вдыхающие Вечность, и есть те, которым удается уловить только свое время. Наверное, вторые не менее важны, чем первые, потому что от всякого времени что-то остается навечно. Что же останется от нас? Чувство обманчивой свободы, мечта о сказочном Западе или тоска по доброму старому образу жизни? Беззаботное счастье или темная музыка Цоя? Но нет, он погиб в автокатастрофе в августе 1990-го года, и его одурманивающие песни скоро будут навсегда забыты, так же, как и совсем другие, легкие и светлые, стихи Фефера, утонувшие вместе с ним.
Мой жизненный опыт (вероятно, не такой уж и большой, но кое для чего, наверное, все-таки достаточный) убеждает меня снова и снова, что жизнь - эта сложная и тонкая материя - чем-то напоминает обыкновенные, не очень точные рыночные весы... Пока они примерно уравновешены, ты жив, но как только баланс нарушен - спеши восстановить статус кво. Потому что если ты не успеешь или не захочешь чем-нибудь нейтрализовать свои трудности, успехи, болезни, достоинства и недостатки (чем, не знаю, но, может быть, чем-то незаметным, нелогичным и мелким, вроде хорошей или дурной привычки, нового костюма или какого-нибудь определенного автомобиля, на котором ездишь...) - если ты этого не сделаешь, произойдет то самое, чего тебе с этой, бренной, стороны твоего существования уже не исправить: твой живой и чуткий организм превратится в human remains of late* - казенная форма, в конце которой будет стоять твое имя...
Он шел пешком от станции до дома
и отражался в зеркалах окон.
И, лишь увидев это отраженье,
переставало гулко прыгать сердце
и говорило: "Вот он! Слава Богу!
Приехал!" Было сердце неспокойно
в те дни, как будто чувствовало что-то,
как будто кто-то мне хотел поведать
судьбы грядущий шаг...
Нет, никаких определенных предчувствий у меня не было. Может быть, причина моего беспокойства заключалась в том, что в последнее время все в нашей жизни шло как-то не так, как раньше? Например, папа каждую неделю возвращался на выходные из Берлина в Ганновер на поезде, хотя вообще-то он себе уже много лет не представлял жизни без машины. Он говорил: "Когда садишься в свой автомобиль, то уже как будто вернулся домой!" А дом свой он очень любил... Куда ушло то замечательное время, когда он просто не ездил на работу, если машина зимой не заводилась? Куда вообще ушло его время?
Вот он звонил в дверь - взрывался оглушительным приветственным лаем пес (соседи снизу ненавидели нашу собаку!). Папа входил в дом, поднимался по лестнице, переступал порог...
"Поесть дадите? С утра не ел - на поезд торопился!.."
И был обед готов, и стол накрыт, и
на теплой кухне солнце
играло с ложками, вилками, ножами, тарелками и стаканами...
Это было, впрочем, так же, как сотни раз до того, когда он возвращался домой из командировок. И я не слышала никаких предупреждений о надвигавшейся опасности. Я не хотела их слышать. В самом деле, ну что может теперь произойти, когда все самое страшное и неприятное уже позади, когда все эти отвратительные, душераздирающие, очень грустные отрезки нашего пути, растянувшиеся без малого на два года, уже пройдены, а впереди - сверкающее золото дней?.. Золото? Да нет, это за окнами горело потрясающее золото осени, это нежились в теплом сентябрьском солнце кроны деревьев вокруг детской площадки... Это врывался в легкие чистый и светлый воздух послеполуденной пятницы. Это прощалась навсегда безмятежная пора детства...
А я-то думала, что мое детство закончилось еще лет семь назад, в Москве, какой-то глупой и кратковременной любовной историей! Но нет! Только не когда он был с нами, со мной, пока можно было в любую минуту ему позвонить, поговорить с ним, даже повздорить, а потом все равно с радостью поделиться каким-нибудь ничего не значащим успехом!
Да, я знаю, что делала, наверное, немало,
но хлеба он просил испечь - ленилась,
все говорила, что не в настроенье,
откладывала на потом... И с маком
рулетов не пекла - опять ленилась...
"Не последний день живем! - говорила я бездумно. - А если последний, то уже все равно!" Какая же глупость! Я просто не представляла, о чем говорю!
Мне не дано было вовремя понять, почему он так обозлился на нас с Любой в Италии, когда мы не пригласили его прокатиться с нами на "Автодроме". Такой скандал из-за дурацкого детского аттракциона! Совсем с ума сошел! Ну, как мне было понять, что за разница между тем, чтобы просто развлечься, и тем, чтобы развлечься в последний раз?..
Как я могла понять его бесконечную печаль по поводу продажи нашего шикарного автомобиля? Он тогда сказал, стоя на замороженном снегу, без пальто, в Братиславе: "Никогда уже у меня не будет такой машины!" Я возразила (правда, не очень уверенно, поскольку машина эта стоила довольно дорого), что мы еще купим новую. Он только печально улыбнулся. "Ты - может быть..." Неужто же он знал, что с ним произойдет? Нам никогда не получить ответа...
Только еще один единственный раз довелось мне видеть моего папу таким печальным: когда он еще в бюкебургском общежитии наводил порядок в своих рабочих дискетах - сразу после того, как понял, что его хороший друг и коллега без всякой приемлемой причины окончательно и бесповоротно уничтожил всю ту многолетнюю и успешную работу в Австрии, на которую папа возлагал все свои надежды в Европе... Он прощался со своей мечтой, и, хотя он и сидел спиной ко мне, я ясно чувствовала, что он при этом переживал.
Только вот эти два раза. Больше никогда.
Ни тогда, когда мы в бюро нашей консультационной фирмы остались без отопления, потому что отвечающий за арендную плату коллега отказался платить и стало так холодно, что погибли цветы, и мы вынуждены были отапливаться электроплиткой (на ней этот скряга даже спалил свой лучший блейзер - в попытках согреть спину...). Хозяйка вскоре потребовала освободить помещение под странным предлогом, что к нам в бюро по вечерам приходят подозрительные личности, которые пачкают лестницу и очень шумят... Об арендной плате речь в ее письме почему-то не шла!
Ни тогда, когда папе удалось - нехотя! - математически доказать, что та система игры во французскую рулетку, которую мы за наши последние деньги с горя приобрели у двух местных профессиональных игроков, за четыре месяца игры отнюдь не даст обещанного результата: на отрезке в 126 дней средний выигрыш составил 0,00 марки!
Ни даже тогда, когда последняя попытка найти приличную работу закончилась тем, что наш работодатель забрал сделанные материалы и, забыв заплатить нам, исчез с ними навсегда...
И потом... Необыкновенно узкое шоссе бежит под колеса. Моросит дождь. Холодно и темно. Даже не ясно, то ли это утро, то ли уже вечер. Заднее стекло заплевано грязью. Черные, лишенные листвы деревья стоят вдоль дороги, похожие на мачты затонувших кораблей...
Нет, это еще не тот решающий день. Я сижу за рулем, хотя прав у меня нет. Тем не менее, такие автомобили, как этот, в Словакии предпочитают не останавливать: он огромен - этот новый "ROVER 4.6", почти грузового типа, массивный, тяжелый и вовсе не такой поворотливый, как "Серый" (так мы зовем наш "SAAB 9000" цвета мокрого асфальта). Каждый наш автомобиль имеет подходящее имя. Тот ижевский "Москвич", например, на котором мы в свое время ездили в Болгарию и Румынию, звался "Пролетарская Сила" (Помните портрет необыкновенно сильного, выносливого, но невзрачного коня у Андрея Платонова в «Ювенильном море»?)...
Я изо всех сил давлю на педаль газа, но скорости все равно не достаточно. У меня уже болят руки, несмотря на все возможные усилители, которыми напичкан этот супер-современный монстр, - так сложно мне удержать его хотя бы просто в правом ряду! Он как будто сопротивляется! И он сильнее - так что водители позади меня явно нервничают.
Жаль! Я так хотела водить джип!
Иду на обгон и тут же слышу, как слева от меня, визжит перепуганный гудок. "Назад!" - папа хватает руль.
- А я уже раздумывал, чем платить стану... - говорит он с улыбкой, чем меня немало удивляет, поскольку до сих пор идиотские ошибки за рулем вызывали совсем другую реакцию с его стороны!
Это чудо техники, которое мы за достойный гонорар перегоняем из Бонна в Братиславу, действительно, стоит безумных денег и предназначается для одного из членов нынешнего российского правительства. "Зачем он ему? - удивляется папа. - На медведей охотиться?" В самом деле, это не городской вариант...
Мы разорены окончательно. Странно, что только теперь, когда у нас за спиной уже четыре долгих года в Германии, полных самыми разными финансовыми авантюрами!
На следующей бензоколонке я останавливаюсь. Мощный мотор ревет, потому что со сцеплением я уже не справляюсь (через много лет кто-то скажет мне: "А, сцепление - это женский дефект!"). Голубая звезда "ARAL" светится в абсолютной темноте как космическое приглашение межпланетным кораблям остановиться на отдых. 150 километров за рулем доконали меня. У меня трясутся колени, когда я неуклюже карабкаюсь из машины и запираю ее. Через полчаса мы будем в Дрездене. Всего полчаса... И из Ничего встанут пустые широкие проспекты. Если не очень сильно раздумывать, то можно представить, что едешь по ночному Петербургу... Оранжевые фонари освещают дорогу. Мощеные улицы приветствуют нас нескончаемым стуком.
Стоп! Где это я?
С узкого шоссе Прага-Братислава я вдруг попала на дрезденский автобан... Как? Ассоциативно - никаких проблем вообще-то... Я просто вспомнила, как мы с папой ездили в Дрезден, где он работал.
Он получил работу в научно-исследовательском центре Россендорф еще в сентябре 1994-го года и проработал там почти год, совсем не зная немецкого языка и храбро сменив экологию на урановую физику...
Там он снимал маленькую комнатку под крышей, на Хутбергштрассе, в доме на высокой горе, откуда был виден весь город - особенно привлекательный в снегу. Я тогда еще не привыкла к мягкому немецкому климату, так что зима без мороза и снега была для меня почти что вообще не зима.
Мне нравился Дрезден. Он весь был как прелестная сказка. Когда-то в Москве, на стене около моей кровати, висело множество плакатов со старинными видами и старинными же картами различных городов, в том числе и подробный план Дрездена. Мне теперь почему-то очень жаль, что я так никогда и не разглядела его по-настоящему. Может быть, я бы нашла там тот мост, по которому проходит звенящий трамвай и откуда видно старый центр? Или вот эту нескончаемо длинную Баутценер Ландштрассе, незаметно покидающую городские пределы и ведущую в Россендорф? Или же саму Хутбергштрассе, по которой я как будто все еще иду вниз, чтобы в ее конце, там, где уже трамвайная линия, случайно встретить папу, без предупреждения взявшего выходной, чтобы поехать со мной в Прагу?
В первый раз, когда мы с ним туда собрались, поездка почему-то не состоялась - то ли было уже слишком поздно, то ли был сильный гололед, так что мы в конце концов ограничились экскурсией в близлежащую крепость Штолпен. Как назло, именно там в моем фотоаппарате сели батарейки, поэтому я не сделала ни единого снимка, о чем всю дорогу очень жалела. Средневековые здания и интерьеры всегда были моей страстью! И вдруг, оглядываясь по сторонам, я заметила, что как будто уже не раз видела эти башни, этот двор, ворота... Да, все вокруг было мне знакомо! Только не думай, что я собираюсь сейчас рассказать тебе историю про мою прошлую жизнь! Несмотря на то, что я впервые попала в Штолпен, объяснение этому отыскалось вполне материалистическое: эта живописная крепость, изображенная в подробностях в одном из туристических проспектов, привезенных папой из бывшей ГДР, послужила мне в свое время прототипом той крепости, где - по уже упоминавшемуся здесь сюжету - была заключена в плен принцесса!
Стоя посреди широкого заснеженного двора моей фантазии, я с грустью отметила, что и понятия не имею, где и как теперь Таня...
Со второго раза, через скользкие перевалы, в феврале, мы все-таки попали в Прагу.
"Прага" звучало для нас паролем авантюры. Прежде всего, направляясь в Чехию, мы двигались в восточном направлении, туда, где лежала покинутая нами страна, которую мы, должно быть, не прочь были удивить своим внешним благополучием - абсолютной свободой, относительным богатством и шикарным автомобилем. Этой мечте не суждено было стать реальностью, и она чуть позже растворилась в нашем новом жизненном опыте, которого мы с папой набирались на удивление в одно и то же время, - я имею в виду, что отцы, наверное, должны набираться опыта в другое время, нежели дети?..
Кроме того, при мысли о том, что можно за один день пересечь два государства в два конца, сердце волей-неволей начинало биться быстрее! Это тебе не Россия, где от Москвы до окраин несколько даже дальше, чем от Берлина до Рио-де-Жанейро! Стоило только произнести вслух, находясь в Бонне: "Не тяните с оформлением документов, мы сегодня вечером уже должны быть в Праге!" - и приятное волнение распространялось по всему телу.
Мы давно хотели жить в Европе, отождествляя ее, правда, с Австрией, а не с Германией. На одном из московских проспектов (по случайному стечению обстоятельств, это был именно Ленинградский проспект – еще одна «привязка» нашей судьбы к городу на Неве?!) мы с папой как-то обсуждали заманчивую перспективу путешествий на джипе из Москвы в Вену и обратно: через Германию, Голландию, Бельгию, Польшу, Чехию, Словакию, или Венгрию, или Скандинавию, или Данию... Естественно, самолетом было бы быстрее, но, во-первых, мы в нашем воображении никуда не торопились, а во-вторых - что могло быть лучше, чем увидеть весь этот огромный и разнообразный мир собственными глазами? Теперь мне даже кажется, что дорога как таковая - это нестабильное состояние между двумя само собой разумеющимися пунктами на карте - была для нас важнее всего. Даже если она, в результате различных переворотов и революций в бывших соцстранах, становилась небезопасной.
Нравилось ли нам рисковать? Думаю, нет. В своих взглядах на жизнь мы всегда оставались так или иначе вполне практичны - просто расчеты наши не всегда оказывались верны...
Нас привлекал совершенно чистый, свежий воздух ничем не ограниченной, авантюрной свободы. Ради него мы готовы были бесчисленными серыми днями и в непроглядном мраке плутать в лесах, на гололеде, по узким дорогам, теряясь в такой знакомой и родной, - но все же чешской, - снежной вьюге. Этих впечатлений доставалось нам не так уж много, поэтому каждое из них было ценно и пересказывалось потом годами.
Может быть, это сродни прыжку с парашютом: ты преодолеваешь боязнь высоты - и начинается свободное падение. Сама я ничего подобного не пробовала, но папа говорил, что это потрясающе. Не исключено, что ему всю жизнь не хватало острых ощущений. Представь себе, я сейчас вдруг задумалась и поняла, что не знаю толком, какие у него были мечты!.. Знаю, что он хотел играть на кларнете, но почему-то не вышло. Знаю, что хотел иметь собаку, но ее убили живодеры. Знаю, что хотел стать физиком, а стал экономистом. Знаю, что хотел участвовать в ралли, но никогда не участвовал. Однажды захотел взлететь - зимой, с обрыва, на лыжах, используя пальто вместо крыльев, - но бабушка, почувствовав неладное, прибежала как раз вовремя, чтобы остановить своего любопытного сына...
Конечно, страшно! Особенно, если нет никакого парашюта...
Свою последнюю лекцию он прочел три года назад в маленькой душной комнате. У него был особый лекторский талант, отточенный за многие годы преподавательской деятельности, но слушатели - не то что давнишние болгары! - отреагировали на его речь холодно. Правильнее было бы даже сказать, что они никак не отреагировали... Но не будем слишком строги к молчащей публике, хмуро раздумывающей над тем, в самом ли деле никак нельзя обойтись без предложенного им весьма дорогого противоугонного устройства для автомобиля. Папа был теперь персона без гражданства - с ним даже UNIDO не хотело больше иметь никаких дел!
"Это противоугонное устройство, - рассказывал папа улыбаясь, - вещь абсолютно необходимая. Установить его в любом случае полезно, хотя ничто в этом мире не обеспечивает стопроцентной надежности. Например, когда я был в Праге, я оставил свою машину в подземном гараже и при этом подумал, что было бы очень неплохо иметь такое противоугонное устройство, которое при попытке завести мотор блокировало бы все его электронные системы и при этом оглушительной сиреной сообщало бы всем окружающим о том, что кто-то собирается украсть мой автомобиль. Скорее всего, это возымело бы свое действие, хотя, конечно, никто не может мне гарантировать, что, придя назад, я так-таки найду мою машину на прежнем месте..."
У него было слишком хорошее чувство юмора, чтобы торговать с прибылью...
До первого снега, каждый вечер, после казино, мы ехали на наше место в лес собирать грибы. В том году было очень много белых грибов. Наши ослабленные профессиональной игрой нервы требовали успокоительного. Можно было бы напиться, но мы предпочитали более безобидные средства.
Процесс поиска грибов в почти уже темном лесу требует полного сосредоточения. Вокруг совершенно тихо. Воздух холоден и свеж. С полным ведром грибов мы возвращаемся к "Серому", который не позволяет и предположить, насколько кошмарно наше материальное положение...
- Подожди! Иди скорее сюда! - кричит папа, и вечерний лес, в котором уже почти ничего нельзя разобрать, наполняется его голосом. - Я наткнулся на грибную трансверсаль!
Система игры в рулетку, которую мы использовали, называлась «Трансверсальная система»: надо было специальным образом выбрать одну из двенадцати трансверсалей и ставить на нее...
- Не жадничай! - отвечаю я. - Мы уже достаточно собрали. Ты же знаешь правило: всего не выиграешь!
Наш новый жизненный опыт вынудил нас сформулировать правила игры во французскую рулетку!
И вот уже сон позади. "Серый", облегчавший нам наше свободное падение, продан, и мы - все еще грустные, как будто нас покинул очень верный, добрый друг, - возвращаемся назад в Ганновер, уже на другом автомобиле. У него тоже уже есть имя - "Адам Братиславский", поскольку он и в самом деле предок "Серого", "SAAB 900" 1984 года выпуска, и приобретен нами в Братиславе. Снег падает и падает...
Потрясающий лимузин "SAAB 9000 Turbo" в самый последний раз подмигнул нам всеми своими огнями из зимней темноты. Он уже был не наш.
Весы жизни уже тогда вышли из-под контроля, но я этого не понимала, мне нравились происходившие перемены! Я изучала юриспруденцию, чувствуя себя гораздо более уверенно, чем в течение предыдущих двух лет, пока мы с папой пребывали в постоянных поисках хоть какого-нибудь прибыльного занятия. Я уже свыклась с мыслью, что моя московская профессия - структурная лингвистика (я так ее любила, что уже в Германии, в Мюнстере предприняла отчаянную попытку изучать ее дальше) - принадлежит моему завершенному прошлому... Напрасно мой бывший муж говорил, будто во мне нет некоего нечто, которое позволило бы мне успешно учиться дальше! У него просто была такая идея, что его жена непременно должна быть интеллектуальной знаменитостью... Ну, а я, в свою очередь, ценила в нем музыкальную, историческую и поэтическую ипостась, которую он к своему совершеннолетию еще не успел в себе развить... Может быть, мы со временем и оправдаем наши - уже ушедшие в необратимое прошлое - взаимные ожидания, но в совместной жизни у нас это не вышло. И история нашей любви оставила в моей душе такой печальный след, что мне казалось даже - я никогда больше не захочу ничего подобного... Но это была ошибка, хотя бы уже потому, что для меня, всегда с легкостью порхавшей по цветам собственного существования, вечно несчастная любовь служила, пожалуй, той же цели, что "Серый" для папы: она уравновешивала весы! С той лишь разницей, что эта моя ошибка не привела к столь трагическим последствиям. Конечно, я не написала ни строки за два последующих года, - а пишу я с четырех лет, и это для меня почти так же естественно, как дышать, - но все-таки осталась жива.
Ах, как мы ждали этого апреля! Еще бы! Появилась надежда на стабильную, нормальную жизнь - папе снова предлагали престижную, хорошо оплачиваемую работу... Мы жили этой надеждой!
- Противнее всего ждать и догонять! - говорил папа каждый день, глядя на молчащий телефон. На сей раз он пытался успокоить свои нервы, мастеря без устали различные полочки для нашего компьютерного стола и огалтело уча немецкий...
Апрель придет и приведет за собой весну,
И рассеет серых туч войска.
Но когда мы все посмотрим в глаза его,
На нас из глаз его посмотрит тоска...
И ему наконец позвонили.
Был серый день, без дождя, когда мы с мамой приехали к папе в Берлин.
Целых полгода он скитался из одного гостиничного номера в другой, как цыган, с вещами и рабочими документами. Целых полгода ни у кого из нас даже не было возможности навестить его на новом месте его работы. "Еще немного, и, как только закончится испытательный срок, я найду нам квартиру..."
Испытательный срок прошел, папа, в самом деле, снял квартиру, но не для всех нас, а для себя одного - совсем малюсенькую, опять на чердаке, как в Дрездене. "Это только до тех пор, пока я не буду знать наверняка, что остаюсь на этой работе..."
Еще одна ошибка! Мы ничего не знаем наверняка и никогда не будем знать! И никогда не хотели знать! Никогда раньше мы даже не старались сначала застраховаться, а потом действовать. Мы всегда в какой-то мере полагались на удачу.
Всего две недели суждено ему было провести в этом странном жилище, где пахло индийскими пряностями и из широкого окна был виден двор, напоминавший мне о жизни сразу после смерти - если, конечно, мои представления об этом не поддающемся словесному описанию месте (или времени?) соответствуют действительности...
В Берлине много таких дворов - узких и глубоких, как колодцы, из которых трудно рассмотреть небо (разве что запрокинув голову до боли!), а погода кажется вечно пасмурной, даже если где-то за пределами восприятия светит яркое веселое солнце. Я бы назвала это убежище убогим, если бы не беспокоило меня одно обстоятельство: оно выглядело так, как бывает во сне, где все неожиданно перемешивается, забывая о настоящей сути вещей. Пространство сжимается и обретает немыслимую плотность...
Во дворе располагалось "Общество турецких идеалистов"... Общество, в которое мой папа тоже мог бы, наверное, вступить, не будь он евреем. Он был идеалистом именно в том смысле слова, какой подразумевали эти тихие, хорошо воспитанные мужчины в маленькой уютной зале: большой общий стол, телевизор, множество книг и газет, негромкая, простая и интеллигентная беседа о жизни... Так рассказывал папа о "высшем" обществе жителей Лаксенбурга - милой патриархальной деревушки, - где особым уважением пользовались деревенский врач, мудрый священник и пожилой учитель, а любой посетитель единственного ресторанчика на главной площади почитал за честь выпить пива с заезжим профессором... Может быть, в этом и состояла та самая, так и не обретшая четких контуров, мечта?
В квартире напротив жила хозяйка. Будучи немкой по рождению, она почти всю жизнь провела в Индии, хорошо говорила по-английски (что для папы, так никогда и не выучившего немецкий язык, являлось особым преимуществом) и не сомневалась в возможности реинкарнации - идея, которая и папу очень занимала.
Он всегда с особым вниманием читал составленные мною гороскопы (изучив очередную книгу по астрологии, я всякий раз начинала заново), но самый последний его гороскоп был сделан не мной, а его старым петербургским знакомым, который через несколько дней или даже часов после того, как поставил в этой звездной книге последнюю точку, едва не разделил с папой его – впрочем НЕДОпредсказанную - судьбу...
Итак, из квартиры напротив распространялся всепроникающий запах горящих ритуальных пирамидок - спутник постоянной медитации.
Я смотрела в окно и думала, что не хочу никуда уходить, что с наибольшим удовольствием осталась бы здесь навсегда - и стояла бы вот так, видя этот двор, пока не оказалась бы незаметно по ту сторону бытия, вместе с турецкими идеалистами и теми мистическими дамами и господами, которые каждый четверг появлялись в последнем этаже соседнего необитаемого дома и, будто бесплотные тени за белыми занавесками, танцевали, танцевали, танцевали...
Там, за окном, - сказка с печальным концом,
Странная сказка...
И только желто-красное октябрьское дерево подтверждало (как исключение призвано подтверждать правило...), что мы пока еще по эту сторону - и я, и папа...
Он принимал нас по высшему разряду. Как, впрочем, и всегда, когда он жил один, а мы приезжали в гости. На журнальном столике красовалось цветастое блюдо с фруктами и вкусно пах свежий турецкий хлеб. Папа сам готовил потрясающую еду. Квартира сверкала чистотой. Каждая мелочь лежала на своем месте. Возможно, что лишь мне этот логичный, уютный мир представлялся каким-то уж слишком не безграничным, слишком простым, слишком... спокойным. Как море перед штормом... Как воздух перед грозой...
Может быть, еще потому, что папа, очень любивший семейную жизнь и не выносивший одиночества, неожиданно совершенно смирился с мыслью, что именно это необычное жилище на крутом пятом этаже, без телефона и без отопления в ванной, отныне - его дом?
Тогда-то я и пережила снова то - последнее московское, пятилетней давности, - впечатление. Я как сквозь воду видела широкий проспект с деревьями посередине, будто это все не со мной происходит. Это был Курфюрстендамм. Папа стоял на пространном тротуаре совсем один. Маленький. Беззащитный. Замерзший. Я думаю, он уже знал, что это - в последний раз... Он ехал с нами от своей квартиры и не хотел выходить из машины. "Поезжай дальше! До следующей станции метро! Пожалуйста!" И он оставил нам карту Берлина, которой пользовался сам. В своем последнем автомобиле, за руль которого он больше уже не сел...
Я погрузилась в ледяной холод. Надо было непременно вернуться к нему! В тот же день! Можно было бы просто остаться, но не хотелось отпускать маму одну в дорогу. Ничего! Я вечером сяду на поезд и приеду в Берлин! Я все представляла себе, как уже в темноте прохожу высокую подворотню, поднимаюсь по лестнице, стучу в дверь, и он - удивленный - отпирает замок ("Это еще кто?"). И тут он узнает меня и - сквозь все противоречия этой немыслимой ситуации - становится счастлив...
Но ничего подобного не случилось. Через два дня мне предстояла первая серьезная юридическая контрольная, каждое утро надо было в университет, ждала работа...
Да, я до последнего дня переводила ему необходимые для поездки в Санкт-Петербург документы. Я помогала ему. И все-таки я не сделала именно того, что считала единственно правильным: я больше не поехала к нему в Берлин!
Дом стоит, свет горит, из окна видна даль,
Так откуда взялась печаль?
И вроде жив и здоров, и вроде жить - не тужить,
Так откуда взялась печаль?
Последняя наша прогулка, 18 октября, завершилась в ресторане "Медвежья берлога", где-то в горах. Сколько их было за всю нашу жизнь - этих случайных ресторанов? Сотни... Но этот я почему-то помню лучше всего. В нем мы отмечали 29 лет свадьбы моих родителей. Впятером, не считая собаки: папа, мама, бабушка, дедушка и я. Перед этим мы гуляли по пустому лесу. Я замерзла. И вдруг обратила внимание, что папа с мамой, взявшись за руки, медленно идут по дороге в гору. Но не долго. И папа сказал:
- Сфотографируй нас, чтобы все видели, как мы хорошо жили...
Он почти плакал! И это он, который ни разу не расчувствовался за всю мою жизнь!
Какого знака свыше я еще ждала?!
Все кончилось 12-го ноября поездкой в Ленинград.
На паспортном контроле он уже был совершенно спокоен. Даже бессмысленная проволочка с документами на таможне не вызвала его раздражения. Он только мягко улыбался... И потом он пересек границу - как много раз до того: у него престижная работа, он здоров и на его визитной карточке отмечены все его профессиональные достижения: "Prof. Dr. Dr., Senior-Manager, UN-Experte"... После всего того, что он здесь пережил, ему как-то снова удалось завоевать всеобщее уважение!
Встают из тумана башни московского Кремля... Или нет, это тонкая игла Адмиралтейства. Мы идем все вместе, в тишине, вдоль Невы. Мы все устали. Уже светает...
Или это Братислава и из снежной пелены всплывает темная река под огромной средневековой крепостью? Мы сидим с папой и дедом в самом лучшем местном ресторане "Аркадия" и выпиваем за здоровье нашего "Серого"...
Или я вижу только светящуюся верхушку высокой мачты посреди Ладожского озера, где папа 16 лет назад едва не умер от какой-то неведомой болезни? В том же году, когда я переболела холерой...
А может быть, это тот туман, которого я никогда не видела: на ладожском шоссе, в ту самую минуту, когда папа ранним утром 12 ноября 1997 года погиб в автокатастрофе, столкнувшись (как и Виктор Цой, песен которого он, наверное, никогда не слышал) с тяжелым автобусом, шедшим по встречной полосе?..
И было это под городом Всеволожск...
Я знал, что будет плохо,
Но не знал, что так скоро!..
Бабушка собиралась назвать папу Всеволодом, и передумала только в последний момент: его звали Владимиром. И с этим именем у него часто возникали проблемы, потому что в разных языках его писали по-разному: то через "V" , то через "W" , то с "Е" на конце, то без. Даже в свидетельстве о смерти, выписанном по-русски, его фамилия передана неверно... И только в его последнем авиабилете стояло абсолютно безошибочно: "Human remains of late Vladimir Litvin".
Украина. Сейм. Папе 34 года, и он, в своих вечных черных плавках, в которых он еще завоевывал призовые места в университетских чемпионатах, плывет против течения и - остается на прежнем месте! Я сижу на канистре с бензином и всеми силами пытаюсь удержаться по эту сторону жизни. Но быстрая река кажется уже недосягаемо далекой...
Зима. Маленький город Серпухов. Соборная гора покрыта снегом. Полузамерзшая река серпом загибается вокруг нее. Морозный ветер давит грудь... Сами собой распахиваются полы пальто. Ветер расправляет черные крылья... Обрыв... Полет... Свободное паденье...
Он говорил, нет ничего лучше...
Серое небо рассыпается белой крупой...
И вся жизнь - эти цветные обрывки отлетевшего сна - осыпаются на холодный пол, и там гаснут, тают, как снежинки на ладони...
Конечно, я плакала...
Свободное падение
© Copyright: Мария Литвина, 2005
Свидетельство о публикации №205011000169
Свидетельство о публикации №205011000169
Рецензии