Рассказ, услышанный в облаках

Когда я ещё не родилась, я слышала, как кто-то часто твердил: «Это будет мальчик. Точно – мальчик. Только Мальчик!». Я тогда ещё не понимала и не знала, кем я буду, но мне хотелось быть мальчиком. Наверно этот кто-то своим грубым, тяжелым голосом внушал мне, что если не мальчик – то не любимый. А мне хотелось любви – чего-то тёплого, лучезарного и пушистого, и почему-то обязательно от этого мужчины. На эти ежедневные причитания чья-то не смелая улыбка отвечала, что не важно кто – мальчик или девочка, важно, - что родной и незнакомый человек. Это была женщина. Впоследствии она оказалась моей мамой, а этот жёсткий мужчина с железным голосом – папой.
Так вот, я прямо-таки чувствовала улыбку этой нежной женщины и когда она улыбалась, мне казалось, что эта улыбка – моя и предназначена только для меня. В те минуты, когда улыбка спадала с её лица, как солнце заходит за горизонт, я была недовольна, и начинала усиленно колотить в то, что было передо мной, а женщина вдруг звала мужчину и они вместе радовались этим стукам. Тогда я замирала и могла услышать их дыхание (теперь я знаю, что оно было похоже на шелест листвы от слабого ветерка, а тогда я и не знала, что это - дыхание).
Много удивительного было тогда!
Я, как это ни странно, порой слышала звук катящихся слёз по лицу этой женщины и уже тогда знала, что они – слёзы – солёные!
Мне не нравилось, когда мама плакала, но я редко стучалась, а только ждала…
Я знала, что скоро она улыбнётся. Насчёт мужчины сказать ничего не могу: я слышала его топот (почему это называют шагами, я до сих пор не понимаю), голос, словно гром, и всегда точно знала, что он ждёт мальчика.
А родилась я.
Меня назвали Александрой. Папа хотел сына – Сашу, ну, а раз дочь, то пусть тоже – Саша. Мама согласилась, но я чувствовала, что она не любила это имя, так как до моего рождения называла меня Светой (она, в тайне, мечтала о дочке). А мне не нравилось ни Саша, ни Света. Я хотела быть Часами…(это было первое, что я услышала, увидев мамино лицо: «Где часы? Во сколько она родилась?»), а потом я узнала, что Часы – это не имя, это механизм такой. Но Часы до сих пор внушают мне уважение.
После моего рождения началось самое удивительное!.. и самое грустное.
Я помню, надо мной склонялось много людей, - знакомых и не знакомых, и все умилялись, смеялись и тыкали мне в живот пальцами, а в ответ я начинала кричать и успокаивалась лишь когда видела мамину улыбку или слышала звон папиного голоса. Они мне нравились.
Помню, однажды пришли гости, был праздник (говорили, что я стала совсем большой, а оказалось мне было только годик) и все поздравляли родителей, а некоторые даже меня. Помню, что все говорили будто у меня папины глаза и нос, и подбородок вроде тоже его.  И все радовались, особенно папа. Только мама стояла у окна и молчала. И плакала.
Потом папа ушёл от нас. Не знаю, что означало это – ушёл, но все так говорили. Маму жалели, а папу ругали.
А папа был рядом. Он гулял со мной, рассказывал обо всём, что я видела, читал мне стихи и пел песни. Больше всего я любила стихи – его тяжелый голос, казалось, сливался с природой, со словами в один долгий тоскливый выдох. И я засыпала.
Когда я пошла в школу, папа подарил мне щенка, а мы с мамой купили ему ошейник. И я стала ответственной  -  так говорила мама. А на самом деле я стала просто очень довольной и гордой, - ведь ни у кого, кроме меня во дворе не было своего собственного щенка. А у меня  был.
Училась я хорошо, но лучше всего я рисовала. Мама была счастлива, а папа всё также читал мне стихи. Но теперь я не засыпала, а чувствовала что-то странное и тревожное где-то там, глубоко, - под горлом. Иногда там очень жгло и потом ныло, а иногда было пусто. Однако я знала, что лучше всего быть Стихом и жалела, что родилась девочкой.
К тому времени как я закончила первый класс щенок, (я назвала его Пушкиным – его стихи мне нравились больше всего, ведь я их не понимала) стал совсем большим и тяжёлым. Он меня не слушался, грыз книги, в которых были стихи (теперь я читала их сама, хотя всё равно – не понимала) и лизал мне руки. Я гуляла с Пушкиным, и люди почти всегда улыбались, когда видели нас на лавочке и слышали, как я говорю: «Пушкин! Нельзя себя так вести, а то не станешь как Пушкин – поэтом…». Мама с папой смеялись.
Но последнее, что помню – это их слёзы. Горькие и солёные.
Помню, что мы с Пушкиным шли домой через парк, где я любила слушать папины стихи и смотреть на солнце. Помню  что-то очень большое и белое, помню, что побежала за Пушкиным и стало больно. Больно там, под горлом, где от папиных стихов жгло и ныло. Это было – сердце. Теперь я знаю.
Помню людей в белом, их шевелящиеся губы, но слов – нет. Я ничего не слышу, а потом – мама.  Взволнованная, усталая, плачущая. Она сидела рядом, смотрела на меня своими огромными голубыми глазами, держала за руку и всё повторяла: «Саша! Сашенька…». Помню, как папа сидел напротив и тихо-тихо шептал что-то, а время от времени тоже говорил: «Саша! Доченька…».
Помню, что где-то скулил Пушкин, и кто-то читал стихи. Мне хотелось рисовать, обнять маму и стать папиным Стихом. Мама целовала мне руки, её слёзы обжигали кожу, и было трудно дышать.
Помню, как папа вдруг встал и закрыл мне глаза.
И потом я умерла.
Что это такое – я не знаю. Но все так говорили.