Корабельная сторона

© Copyright: Виолетта Баша, "Литературная Россия" (в газетной версии рассказ вышел под названием "Две вдовы")

ГОРЬКИЙ МИНДАЛЬ, ИЛИ, КАК УМИРАЮТ АЛЫЕ МАКИ

 Анна родилась в Североморске, но это огромное светлое северное небо, это строгое холодное море цвета ртути и засекреченный городок военных моряков она почти не помнила, как не помнила и отца. Феликс был старше матери. Капитан первого ранга, в свои сорок он был самым молодым командиром атомной подводной лодки Северного флота. Он не вернулся из похода, когда Анне не было и годика. Это случилось в сентябре 1962 года. Историки назовут случившееся Карибским кризисом. Что произошло на подлодке, мать не знала. Стала только еще молчаливей с тех пор. Молчало и начальство. О случившемся удалось узнать лишь тридцать лет спустя.

 Нештатная ситуация
 
Атомная лодка отца находилась в нейтральных водах вблизи Кубы, когда обнаружила рядом с собой две американских. Они взяли нашу в тиски и не расходились. Феликс знал - наши ракеты на Кубе нацелены на Америку. В готовности США к ответному удару сомнений не было. По инструкции командир должен был разойтись с лодками США. Но…впереди были рифы, а с двух сторон американские лодки его просто зажали. Спустя минуты две прямо над ним зависла третья атомная подводная лодка ВМФ США. Феликс отправил сообщение о случившемся в Штаб Северного флота, но ответной телеграммы не пришло, как не последовало ответа и из Генштаба ВМФ. Прошло минут пять. Размышление направить ли шифрограмму Верховному Главнокомандующему стоило Феликсу большого напряжения. Нет, о них знают и раз пока нет ответа, надо брать ответственность на себя. Откуда было знать командиру, что в эти секунды мир стоял на грани атомной войны, и Хрущеву было не до одной - пусть и находившейся в эпицентре событий - атомной подводной лодки. Между тем, две американские подлодки зажали его в тиски и эти тиски сужались. Можно попробовать резкий подъем - пойти на таран третьей лодки. А вдруг этого повода только и ждут в Пентагоне? Он даже не вспомнил о предупреждении медкомиссии, что если не подлечит сердце, следующая медкомиссия спишет его на берег!
- Подъем! - скомандовал командир.
  С началом подъема, третья лодка, сделав резкий вираж, стала уходить. У Феликса застряла спица где-то слева в груди. Стало больно дышать. Он скончался прямо на борту, не дойдя до Североморска пару сотен миль…
После похорон мать с Анной вернулись домой в Севастополь.


Горький миндаль
 

…Город плыл в белом мареве. На Историческом бульваре пенилась, кипела акация. Закрывала небо от еще не слишком знойного солнца. Рассыпала солнечные блики по тротуарам. И подкрашенные синькой лоскуты неба в просветах белой кипени дрожали, переполненные перезвоном часов с площади Ушакова. И летела над городом мелодия Легендарный Севастополь, город русских моряков…
  Эти перезвоны, доносившиеся через овраг в комнатку на первом этаже углового дома на улице Льва Толстого, за которым шел сквер, стали памятью ее детства. Как и иссохшие, неухоженные, грустно свешивающиеся с высоких двухметровых перекладин лозы дикого винограда во дворе, между которым билось на ветру выстиранное белье. Потом, когда Анна, став взрослой и помаявшись по городам, наконец осела, но так и не прижилась в Петербурге, ей долго снились эти перезвоны и сквер на углу, где к осени созревал и опадал горький миндаль…
 
Отчим появился в их семье, когда Анне исполнилось пять лет. Он был черноволосым, с лукавыми искорками в светло-серых глазах. С ним в дом снова вошло море, и в его байках о жизни флотской, казалось, совсем утонула материнская грусть и еще долго не появлялась в их доме. Анна звала его дядей Колей и полюбила сразу, хотя никогда не называла папой.


Самый счастливый день


В одно из увольнений, нарушив все правила, дядя Коля привел Анну на свой корабль. Впрочем, на корабле были только дежурные и котенок Жора. Однажды кто-то принес бедолагу на корабль и вся команда единодушно усыновила сиротинушку. Жорик тогда съел больше, чем весил, и весь корабль переживал, не сдохнет ли он от обжорства. Похворав желудком, Жорик выжил, получил имя Обжорик, и за полгода плавания заметно вырос.

 Этого кошару они взяли с собой на прогулку и кормили мороженным, купленным за шестнадцать копеек на Приморском бульваре. Жорик, очень боявшийся потеряться и не отступавший от них не на шаг, увидев павлинов за решеткой, изогнулся дугой и испуганно шипел. Тогда, в шестьдесят шестом году, на Приморском бульваре еще были павлины. Анна долго хранила перо этой сказочной жар-птицы, пока оно как-то не запропало при переездах.
 
Фонтан в окружении плакучих ив играл струями, выстреливал то одним рядом водных трассеров, то другим, как леденец на языке перекатывая по воде радугу. Анна сидела с дядей Колей на скамейке у фонтана, Жорик спал рядом. Отчим рассказывал Анне то ли сказки, то ли фантастические видения, а Анна все спрашивала его о том, что будет лет через тридцать. Особенно ей нравились его рассказы о других планетах и звездолетах, и, конечно, о море. Он вдруг сказал ей: «Через тридцать лет вы сделаете то, что не успеем мы. Ты, малышка, должна быть счастлива».

Потом они шли по улице Ленина, и от нее - вверх, а там, на горе, в тихом и безлюдном центре, они играли в разведчиков, которым надо было уйти от слежки, и он водил ее переулками и проходными подъездами, и она очень испугалась, когда он сказал, что они заблудились. Но он уже выводил ее к лестнице, сбегавшей на Большую Морскую.

А потом, когда Анна устала от ходьбы, Коля подхватил ее сильными руками морского работяги и донес до Приморского бульвара, где у входа постовыми стояли две шелковицы - художницы, расписывающие по осени тротуар чернильными пятнами сочных раздавленных ягод. А потом он купил ей еще мороженого, и они пошли к морю. И волны, разбиваясь о полукруг стены за их спиной, обдавали их с головой, и смешанное с морской пеной мороженное казалось соленым, а они - все трое - мокрыми и счастливыми…
 
Обедали они в кафе над морем, и Николай рассказывал Анне историю затонувших кораблей. С кораблей же, стоявших на рейде у Константиновского равелина, сказочным звоном гриновских сюжетов доносились склянки, и бригантины бороздили моря, и юные подруги ждали мореходов на берегу, а те сражались с пиратами, и реял черный Роджер по ветру…
 
Он был очень длинным, этот день. На Графской пристани Николай показывал Анне судна и рассказывал, как они называются. А потом они сели на морской трамвай, бороздивший казавшуюся Анне огромной Северную бухту - рейсовый катерок, на котором за четыре копейки можно было накататься вволю: сорок минут до Инкермана и обратно. И пока плыл катер, а Жорик дремал на коленях у Анны, в бухту падало солнце, а они смотрели, как медленно, очень медленно меняются краски закатного неба, отраженного в воде. Это был самый счастливый день в ее жизни…
 
Этот день, когда мать занималась хозяйством, а Николай взял приемную дочку на прогулку, потратив на ребенка часть своего короткого увольнения на берег, этот день так запомнился Анне, что она могла восстановить его поминутно, просматривая как кинофильм кадр за кадром даже теперь, тридцать лет спустя…
 

Как умирают алые маки


Окончив школу, Анна уехала учиться к тете в Ленинград. Сырая и дождливая хмурая красота северной столицы чем-то напоминала севастопольскую, такую непохожую, такую светлую. Море здесь было другое. Холодная Балтика, органные трубы сосен и песок побережья. Первый курс принес первую любовь, неудачную и безответную. Зато первую сессию Анна сдала хорошо, и на каникулы вернулась домой.

Зимний Крым встретил ее дождем, срывавшемся в снег, который, не долетая до земли, таял. Николай был в плаванье. Мать болела. Во второй же день по приезду Анна час просидела у моря на заветной скамейке на Приморском. После вчерашнего шторма море успокоилось, оставив на скамейках рваными зелеными промокашками пахнущие йодом водоросли. Было холодно и грустно. Анна и представить себе не могла, что видит мать последний раз…
 
Весной мать Анны умерла от рака. Все произошло так быстро, что Анна едва успела на похороны. Анна винила себя, что не попрощалась с матерью, не наговорилась с ней раньше, не расспросила ее о жизни, не успела понять, какая тоска скрывалось за долгим ее молчанием. И, может не рак вовсе, а тоска эта и сожгла ее? Темные круги, появившиеся с этого дня у Анны под глазами, так и остались памятью тех похорон на ее лице. Николай не плакал. Поседевший в одну неделю, он стоял у могилы молча…
 
Ленинградский поезд не спеша отходил от перрона. Из окна купе сквозь пелену дождя Анна видела, как на той стороне, за Южной бухтой, троллейбус карабкается в гору. На вокзале и в поезде звучала музыка - Легендарный Севастополь, город русских моряков. В те годы так провожали поезда. Прощай, любимый город! Поезд, захлебываясь перестуком, то и дело нырял в туннели, а во все окна весенним шквалом бился степной Крым в сиреневых полях лаванды до горизонта, в пятнах алых маков…


На краю света

 
Девять лет Анне не хватало сил приехать домой повидаться с отчимом. Ее закрутили дела - диплом, распределение на Урал, замужество. Но дело было даже не в этом. Возвращаться было слишком больно. Поначалу она часто звонила отчиму, потом - реже. Володя, муж Анны, был военным летчиком, и они переезжали из части в часть - с Урала на Дальний Восток, потом на Север. Там, на Севере, у нее должен был родиться сын. Когда срок подошел, ждали вертолет - до областного роддома было около пятидесяти километров, дорогу занесло, так что добраться можно было только по воздуху. Пурга была такой, что вертолет взлететь не смог. Когда единственный врач на весь военный округ наконец прибыл, было поздно - ребенок задохнулся при затяжных родах. После случившегося Анна осунулась, постарела, месяца три она не могла разговаривать. Володя уже отчаялся было, но однажды она особенно внимательно посмотрела ему в лицо, бросилась на грудь:
- Тебе тяжело со мной! Я не должна была...
 Володя как мог успокаивал жену, чувствуя, как огромный ледяной айсберг тает, уходит, отпускает...
 С этого дня они сплотились в борьбе за жизнь, срослись намертво, каждый знал, чем он стал для другого...

Цветы на могиле
 
В 87-м году, когда она наконец вырвалась в Севастополь, у отчима была уже другая семья, а в их квартире на Льва Толстого жили другие люди. Мачеха приняла приемную дочку мужа холодно и Анна сократила побывку до недели.
 Дядя Коля к этому времени ушел в отставку и плавал на торговом
судне. Словно заключив безмолвный договор, о матери они не сказали ни слова. Она была в те дни с ними. На ее могилу Анна сходила одна. Свежие цветы, принесенные Николаем, сказали ей о многом. Отчим все еще любил мать, смерть которой подломила сильного морского волка. Он был все еще красив, хотя сильно постарел и стал выпивать. Анне казалось, что постарел и город. Он уже не был таким ярким, звенящим сквозной высокой струной, каким грезился ей в детстве. Впрочем, он был по-прежнему единственным, но, видно, изменилась она сама…
 
После службы в Германии, Володю перевели в Тверь. Теперь они жили в маленьком военном городке, куда не доносились морские ветры и перезвон часов с площади Ушакова. Легендарный Севастополь… она почти и не вспоминала о нем, погруженная в вечные северные метели и круговорот забот. Володя дослужился до подподковника.

Самоубийство
 
Новые времена оглушили их безденежьем . Год за годом ему пришлось расформировывать одно соединение за другим. Пришлось оставлять созданное годами, резать по живому. Увольнять друзей, людей лишать жилья и работы. Все это было родное, созданное ребятами. Всему этому его друзья отдавали душу. Теперь не хватало запчастей и топлива, не хватало призывников и боеготовность они держали чудом, бессонными ночами и полковой дружеской взаимопомощью. Уезжая, он оставлял пустые казармы и опустевшие аэродромы. Так Володя оказался под Москвой. Воинская часть, приютившая Володю, лишнего жилья не имела и спать приходилось в спортзале. Анна жила все еще под Тверью, в заброшенном городке, где кроме нее, бедовали еще с десяток таких разделенных семей. Виделась с мужем изредка, когда ему удавалось выбраться к ней. Работы у нее не было, и она - программист по образованию, копалась в земле, и эти шесть соток стали ниточкой, спасавшей ее от голодной смерти. Володя помогал как мог, но зарплату военным задерживали месяцами. Когда подмосковную воинскую часть Володи расформировали, обоим было под сорок. Найти работу они не могли. Первым не выдержал Володя. Однажды Анне позвонили из Подмосковья. Ей трудно было поверить в случившееся. Володя - такой сильный, такой любящий свою работу …

Звонили товарищи мужа.
- Володи нет…
 Придя в свой бывший кабинет, он застрелился.
Ей не хотелось жить. Она была одна. Одна-одинешенька на свете. Почему, почему все, кто был ей дорог, умирают? Умирают так рано? Она пыталась дозвониться в Севастополь, но телефон упорно молчал…Дядя Коля, что с тобой, жив ли ты? Она безжизненно сидела за столом, закрыв лицо руками, стараясь вспомнить минута за минутой тот самый день тридцатилетней давности. Соленое от пены морской мороженное. Но видела поседевшего отчима на похоронах матери…

Подранок
 
Спустя полгода Анна переехала к тете в Ленинград и устроилась в богатую коммерческую газету наборщицей…Приходя домой, она падала от усталости и тут же засыпала. Ее стали одолевать непонятные боли. Врачи никак не могли поставить диагноз. От отчима уже год не было никаких вестей. Целый год она собирала деньги, чтобы поехать в Крым. Выправила паспорт, получила странную вклейку «гражданин России», словно в ее старом советском паспорте не ясно было, кто она и где ее Родина. А где она, ее Родина? Их стало две - Украина и Россия. Что-то путалось у нее в голове, ведь Крым для нее и был Россией. Теперь, чтобы попасть в родной город, ей надо было пересечь границу. В аэропорту ей стало совсем плохо. Рейс задерживали уже на шесть часов, а она, от боли не в силах сидеть, лежала на креслах. Потом, когда наконец объявили посадку, ей дали бумажку на английском языке - русские почему-то кончились. В этой бумажке в графе «цель визита» она вывела «возвращение на Родину». И добавила «с Родины». Это было наивно. Таможенник в эту графу и не заглянул. Его интересовали только доллары. А их у Анны не было…
 
Когда самолет выпустил шасси, у нее заныло сердце. Потом откуда-то взялись силы и она, в лежку лежавшая в пулковском аэропорту, подхватила тяжелую сумку и быстро поймала машину на Севастополь. Они ехали по извилистым крымским дорогам при свете Луны. У нее был жар, ее знобило. Но боль стало легче переносить. Сорокоградусная дневная жара, раскалившая этим летом полуостров, сменилась к ночи прохладой. В слишком лихо для крымского серпантина мчащуюся машину врывался свежий, пропахший хвоей и солью ветер. Эта смесь счастья и боли была сродни полету. Полету подранка, возвращавшегося на домой…

Легендарный Севастополь…
 
В Севастополь они приехали глубокой ночью. В этом городе у нее больше не было дома. Ее ждал гостиничный номер с балконом, выходившим на площадь Ушакова и впервые спустя много лет она снова засыпала под знакомый перезвон часов. У нее была высокая температура, она бредила, а когда заснула, ей приснился тревожный сон, будто дядя Коля жив, но умирает…
 
Утром Севастополь нахлынул на нее, навалился потоком звуков, сорокоградусным беспощадным солнцем, бьющим в окно, этим вылинявшим стареньким троллейбусом внизу на площади, видно ее ровесником. Она знала каждую щербинку на асфальте круто бегущего в гору Исторического бульвара. Город из окна казался немного меньше и словно бы обветшавшим…Ей уже не казалось, что город постарел. Постарела она. Голова кружилась от жары на улице и жара внутри, но она все же сходила в справочную и разузнала новый телефон дяди Коли. Долго путалась в незнакомых гривнах, расплачиваясь в троллейбусе. Мачеха, открывшая ей дверь, сильно изменилась: располнела, подобрела, стала совсем седой. От нее Анна узнала, что Николай лежит в больнице, у него цирроз печени и жить ему осталось немного. Проработавшая сорок лет медсестрой, мачеха расспросила Анну о болезни, пощупала, постукала и заявила: «Эх, доченька, да у тебя ж воспаление. Еще б недельку - и было б поздно». Таблетки, которые дала мачеха, были нехитрые, наши, но уже на второй день Анне полегчало и она поехала навестить дядю Колю…
 
Николай пожелтел, похудел и осунулся. Он уже не вставал. Обед -
пустые щи да черный хлеб - не тронутым стоял на его тумбочке. Николай не удивился, увидев Анну, будто ждал ее. «Анна, я вот…», - сказал и замолк. И что тут скажешь. Она села у его кровати, взяла его за руку. «Папа, папа…- так она назвала его впервые. - Я буду счастлива, папа. Обязательно…».Она еще несколько раз навещала его в больнице до отъезда. Через месяц после ее возвращения в Петербург из Севастополя пришло письмо. Николай умер и она поняла, как любила его…

Выжить…
 
После визита в больницу что-то проснулось в Анне новое, упорство какое-то. Дело было не в мачехиных таблетках, она просто возвращалась к жизни. Наплевав на запреты, она по полдня валялась на диком херсонесском пляже, бродила по древним греческим развалинам, жарилась под неистовым солнцем, уплывала на километр от берега и там лежала на волнах, вспоминая тот день тридцатилетней давности, наполненный любовью и заботой надежного, сильного и умного защитника, наполненный ощущением счастья от предчувствия предстоящей такой загадочной, такой огромной и интересной жизни. Этот самый счастливый день, один очень долгий день из детства - он и спас ее. Она выискивала в знакомых магазинчиках редкие марочные крымские вина - «Пиногри», «Белый мускат красного камня» и каждый вечер в гостинице под перезвон часов пила их понемногу из красивой рюмки темного стекла. Она словно плыла по этому пьянящему августу в нежной ласковой колыбели святого севастопольского воздуха. Нехотя и понемногу болезнь отпускала ее.
 Похудевшая, загоревшая и помолодевшая, она вернулась в Петербург с твердым намерением выжить. Пережив все наши кризисы и беды, назло судьбе ли, эпохе ли, времени такому, забравшему всех, кто был с ней рядом, кого она любила, она должна была выжить. И быть счастливой. Ведь она была последней …

1999-2000