Маменькин сынок. Глава 1

Маменькин сынок

Эго экзерсис

 без посвящения

Intro

- Мама, у нас сыр еще остался?
- Протух, зая, вчера.
Сыр, сволочь последняя, испортился. Со вчерашнего вечера я мечтал только об одном. Представлял себе, как буду слюнявить тающий в руках тонкий до прозрачности ломтик  нетерпеливо подрагивающим языком. А он протух до окончательной несъедобности.
Нож ему судья. Не в сыре дело. Всего одно было у меня желание от жизни этим утром, такое махонькое, незначительное. Я бы не убивался так, коли мечты остальные были массивнее.
Мама, будто ничего не произошло, и мир не провалился в мусоропровод вместе с куском сыра, варила на старенькой плите здоровенную мясистую свеклу. В краснощекой воде танцевали вальс корнеплоды с крысиными хвостами. Всю кухоньку заволокло теплым липким паром. Форточка не открывалась по причине моего гайморита. Я, несколько успо-коившись, вошел, уселся поверх выкрашенного отвратительной сизой краской табурета, пождав ноги под себя на манер турецкого политэмигранта, чтобы те затекли, как следует, стал внимательно следить за искушенными движениями маминых рук. Может это не слишком очевидно, а ведь сегодня суббота. Значит, у нас есть возможность провести весь день в лакомых объятьях друг друга.
- Слушай, принеси картошки из тамбура, - в воздухе как всамделишный парашютист зависла просьба.
Слушай это я. Меня так зовут, Слушай. Вот я и слушаю. Стараюсь соответствовать. Очень часто, меня спрашивают:
- Слушай, почему ты такой молчаливый?
Все больше отмалчиваюсь и никому никогда не рассказываю, что нас двое родилось, я и мой брат-близнец Помалкивай. Отличный был брат, глазастый, розовощекий. Он умер, когда нам еще и года не исполнилось, почти как у Элвиса. Заворот кишок. С тех пор от меня ждут двойного усердия, поэтому надо выполнить поручение как можно быстрее, чтобы мама оценила, какой у нее сообразительный сын. Постойте, я ведь отчаянно не хочу рассказывать свою историю. Совсем наоборот, хочу спрятаться в замочной скважине, что-бы мешать всяким псевдонасильникам с мясистыми ключами раскрывать сути и сущности будней. Посему стремглав бросаюсь на входную дверь, чтобы разорвать ее в клочья и до-браться до старой картонной коробки, где хранятся прошлогодние корнеплоды в накрах-маленных пылью мундирах.
Рванул дверь на себя, ногу для шага задрал. Второй ногой, по неосторожности затекшей, за порожек зацепился и бухнулся оземь. Мысль такая острая кольнула в левый бок.
Как же мне нравится лежать на полу. Когда-то я даже встретил девочку, которая тоже любит лежать на полу. Странно со стороны, мы лежим с ней на полу и молчим, а так хорошо, что совсем вставать не хочется, вот бы мама разрешала иногда на полу полежать.
- Ну, ты где там?
Тряпку половую зубами схватил, ажно песок на зубах заскрипел, чтобы не зареветь от злой боли. Лучше подхватить инфекцию, чем показать маме, что опять я осрамился.
- Мама-а-а, а картофель закончился, - опережая звук собственного голоса, мчусь обратно, по дороге размазывая соленую влажность по щетинистым мордасам.
Именно так, картофель. Не картошка, дачная срамница, а добропорядочный благопристойный картофель закончился.
- Ты когда успел так изгваздаться, ребенок? – спрашивает.
И впрямь, вид у меня был самый завалящий. Тут уж я заревел в голос, буднично, по-деловому. Мама уже привыкла к мокрой покорности своего сына и отреагировала вяло.
В жизни каждого народа наступает момент, когда мужчине якобы позволительно быть слабым, его гладят по головке, утешают, лишь бы не ревел. Тогда женщина путь свой от свежей девочки до глубокой старухи, путь сухой и мгновенный как щелчок кнута, проходит в гордом одиночестве. У мужчин, тем временем, существуют сотни истинно тестосте-роновых способов предаваться единоличной слабости. Алкоголь, игла, промискуитет.
- Ладно, хватит сопли пускать, пойдем в магазин за овощами. Борщ варить будем, - не оставалось ни единого повода для сомнений, что вышепредложенное случится.
У нас традиция семейная сложилась. Мама говорит, я делаю, без рассуждений, потому что если рассуждать, то будет скандал, а сделаем все равно, как решила мама. Поэтому, бегом в магазин. А там и от борща, глядишь, смогу как-нибудь отвертеться.
Если быть откровенным, я не люблю мамину стряпню. Путаюсь в ней. Странно, но за всю мою жизнь она так и не научилась готовить. Любить не люблю, зато очень твердо уяснил для себя, почему ее кулинарными потугами нужно давиться обязательно и регулярно. Ось Мироздания находиться на нашей нарочито обветшалой кухоньке. Мне однажды удалось убедиться, что Земля вращается только благодаря тому, что мама крутит ручку облезлой мясорубки или помешивает выкипающий суп. Выходит, мамины котлеты и борщи надо есть не ради насыщения или удовольствия, а земного вращения для.
Мы оделись… Вот так двумя простыми словами подводится итог полуторачасовым мета-ниям из угла в угол.
- Мама, а где штаны, а где свитер?
Мама все нашла, надела, поправила ненавистные шарф, шапку и велела взять чистый но-совой платок, потому что снаружи, как предвидел всеми уважаемый сотрудник Гидрометцентра,  ветрено, а возиться с моими соплями посреди магазина она не намерена. Когда все приятные обряды были совершены, мы вышли туда, где по прогнозам ветер должен был срывать купола с соборов. Впрочем, сотрудник вышеупомянутый был крайне занят рекламой кондиционеров, отсюда мог и проглядеть изменчивые погодные настроения.
В реальности, Москва доверительно перешептывается миллионами тополиных веток, облетевших прежде срока. В шепоте этом слышаться вздохи и сладострастное науськивание всех влюбленных города. Любящих, любивших, ищущих любовь. Потревоженный нерв-ным дыханием подворотен, с крыш то и дело густо сыпется снег, весь в голубых прожил-ках холода. На обветренных подмышках парков клоками прет седая щетина.
Выйдя из дома, мы попадаем прямиком в те редчайшие минуты тихой благости, раство-ренной похолодевшим за ночь воздухом в субботнем утре, выпускаем радостно по туман-ному облачку и, довольные внесенным в атмосферу вкладом, шагаем в сторону продо-вольствия. Думаю, не стоит лишний раз подчеркивать, что идем мы в ногу. По пути нам попадаются изнасилованные пьяными ночными компаниями урны, мятые циклопические витрины магазинчиков и лавочек. Единственной из живых душ с полными охапками сне-ди надвигается мужчина из нашего дома.
Так повелось. В том же самом доме, в непосредственной близости от наших чаяний, прозябают сотни других категорически неизвестных соседей. Пардон, по причине плохого зрения дальше собственного носа видим с трудом, зато носы друг у друга за долгие мол-чаливые вечера разглядели во всех подробностях. Пожалуй, они здесь излишни.
Окажись мы с кем-либо из них, соседей, там, где нашим нынешним обиталищем и не пахнет, пройдем сквозь друг друга без единого мускульного усилия узнавания. Оно оправдано. В таком скоплении всего и вся, как ни распахивай настежь ворота дружелюбной улыб-ки, в твой гостеприимный быт войдут немногие.
Касательно лично нас, то двадцать лет мама была слишком занята тем, что носила меня под сердцем. Если бы об этом узнала хоть одна живая душа, нас бы немедленно внесли во все практикующие книги рекордов. Но я этого не хочу, мама не любит напрасной шумихи вокруг меня.
- Вокруг тебя должны царить покой и благоденствие, волчок, - говорит она, когда мы остаемся наедине.
Называя меня волчком, мама намекает на мою непосредственную детскую подвижность, однако тем самым утешает меня и обманывает себя. Я рыхлый, как комья свежей кладби-щенской грязи, сальный, переросток с короткими толстыми пальцами и увеличенными органами, всеми кроме одного, самого важного, в очках. А может, волчок это производное от волка, такого же вечно огрызающегося, мстительного и голодного одиночки. Всегда стеснялся спросить ее.
Стесняться мамы одно из любимейших моих занятий.  Но стесняться не из скромности или робости, поскольку мы даже спали в одной постели долгое время, слишком долгое. После переезда у нас хватило финансов лишь на один диван, так мне объяснили. Диван был жалкий, он от рождения скрипел и норовил сбросить задремавшего седока. Потом, могли бы купить и второе, и третье спальное место, но мы, прижавшись друг к другу осоловевшими подушками, об этом не вспоминали.  То есть стеснение неудавшегося творения перед творцом. Потому не стал говорить, что сыр не тухнет, а плесневеет, и я ночью специально вставал проверить. Был сыр.
Я презираю себя за руки и ноги, покрытые жесткими неприветливыми пружинами, за пло-скую грудь, за мужское достоинство. Правда, надо признать, никогда мама не признава-лась открыто:
- Знаешь, я всегда хотела девочку.
Но я уверен, что ее подмывает в этом сознаться и заплести мне косы.
В девятнадцать лет решительно захотелось самостоятельности, в первый и, пожалуй, по-следний раз. Для подтверждения собственных амбиций отправился в путешествие, полное опасного пьянящего риска. В парикмахерскую, один, то есть абсолютно беззащитный. До сих пор не могу поверить, что отважился сделать это, когда мне было всего девятнадцать лет. Главным итогом визита был шок. В тот день я хладнокровно прикончил изрядный за-пас нервных клеток.
Ничто не предвещало краха, кроме маминых наставлений, глубоко заранее предсказавших фиаско. Парикмахерская находилась в пяти минутах ходьбы от дома. Все необходимые приготовления произвел заблаговременно. Голову тщательно вымыл шампунем, а не хозяйственным, как обычно, мылом, надел самую любимую рубашку с приятным свежим хрустом на воротничке и вышел навстречу неизвестности.
Очередь встретила меня приветливо, если саму очередь можно считать приветливым явлением. Я занял единственное свободное место в противоположной от мужского зала сто-роне и первые полчаса радовался, что место уступать никому не надо.
Очередь одноклеточный организм с гипертрофированным глотательным рефлексом. Была. Пока через невидимые динамики не выплеснули удивительной мягкости музыкальную суспензию. Бас, тенор саксофон, ударные. Очередь сразу же распалась на пару десятков правых ног. Все почему-то стали притоптывать правой ногой. Безучастные лица и рит-мичное правостороннее топтание. В правом мире опасно для жизни быть левшой.
Тем временем, очередь двигалась медленно вальяжно, но верно, не обращая при этом на меня ни малейшего внимания. А народ все прибывал и прибывал. В конце концов, пришлось уступить место чудаковатой даме в потешной шляпе. Ничего не оставалось, кроме как понуро поплестись домой для разбора полетов.
- Почему не постригся? – спросила мама, кажется, еще до того, как меня увидела
- Передумал пока шел. Буду волосы отращивать, - не признаваться! Косы опять же.
Без моих признаний все очевидно. Не получилось. Со всей очевидностью в девятнадцать лет я не мог без маминой поддержки сходить в парикмахерскую. Сегодня ровно год как не мог… Факт никак меня не характеризующий. Я не плохой, честно. Все равно, обидно и надо подстричься.

1.

Сентябрь. Первая глава

Мой год, как в допетровские времена, начинается первого сентября. Я, получается, маленько старовер. У нас с осенью особые взаимоотношения, мы начались одновременно, набрали побольше адреналина в легкие и вынырнули из материнского лона. Дальше каждый стал матереть своей дорогой, но в глазах у нас осталось много общего.
Город для проживания мы на семейном совете выбрали из рук вон плохо. Мама очень хотела уехать в Ярославль к старшей сестре. Я разрыдался и потребовал остаться здесь, в глубоченном, порядком износившемся колодце Москвы, замусоренном плюс ко всему. Попробуй, брось в него монетку, уже через минуту скроется металлическая бляшка из вида, по-дружески шлепнув дно. Что поделаешь, нравиться мне, как Москва извивается под пронизывающим взглядом северного соседа, постоянно зябко подергивает плечами, отче-го повсюду резко возрастает количество шерсти, кожи и дорожно-транспортных происшествий. Осенью у горожан начинается линька. Сбрасывают старую, изношенную до при-чинных мест, кожу и обзаводятся шкурами из последней осенне-зимней коллекции.
Ведь сентябрь и город союзники в затянувшейся борьбе с ценами на бензин.
Как- то я гулял вдоль и поперек Алтуфьево, насвистывал «Невесту» Глюкозы и шугал пинками притихший у самой земли досрочный красно-желтый маскарад. Как вдруг, ни слова не произнеся, нынешняя осень, малолетка, находит где-то старый кинопроектор, заряжает порядком истертую пленку и выходит из зрительного зала. Шуршит пленка в про-екторе, в зале и на экране пусто.
Добавьте к эпизоду модненьких подонков навстречу, которые и без того захламили собой изрядное количество квадратных километров столицы, гадко становится порой. Набились, бесстыдники и бесстыдницы, как кильки в банку, выпучили глаза, и давай рядиться кто моднее, аж в глазах рябит.
Замираю, каждый волос на теле притих, но, о чудо, подонки прошагиваются и, кроя по последней моде весь свет, на чем он стоит, медленно растворяются в собственном сигаретном или табачном, я плохо разбираюсь, дыме.
Почему-то большинство событий здесь в Алтуфьево происходит в соответствии с послед-ней модой. Удивляться удивляюсь, но сам люблю побродить опоясанный берестяной улыбкой. А такие слова как кашне, французские манжеты, гипюровые кардиганы и прочее вызывают у меня восторженный трепет, хотя ни малейшей толики представления не имею о том, как они во плоти выглядят.
Женская мода менее гуманна, есть мнение, что она отдана на откуп человеконенавистни-кам. К примеру, прошедшим летом было модно выпячивать щедрые бока на всеобщее обозрение. Модно перетянуться сарделькой, а бока отправить на выпас. К счастью, осень
Хотя признаться, последнее время смена сезонов года стала оказывать на внешний облик людей и города куда меньшее влияние, чем приезд очередной сверхновой шоу бизнеса. На сей раз собиралась пожаловать к нам из неких Штатов хрупкая нимфоманка с лошадиной фамилией и улыбкой, о чем яростно семафорили придорожные афиши. Мимо, согласно утвержденному маршруту, брюхом по свежей разметке полз троллейбус, шевеля усищами, икая и кряхтя по-стариковски.

На конечной остановке недалеко от пересечения Алтуфьевского шоссе и Кольцевой автодороги из троллейбуса с гримасой нечеловеческого облегчения вывалился вежливый круглолицый господин. Принимая во внимание нерабочее утро, конечную остановку и пустоту троллейбуса могло показаться, что господин не такой уж и вежливый, взял да облегчился в салоне ничтоже сумняшеся. Но, поверьте, никогда бы он не позволил себе та-кой вольности. Не таков Игорь Петрович Бородинский.
Глава промышленного холдинга, меценат, благодетель, а по совместительству любящий и заботливый отец просто-напросто обрадовался тому, что наконец-то добрался от уютных апартаментов в районе Новокузнецкой до финальной точки маршрута. Решил человек побарствовать и отправиться в гости общественным транспортом. Мне сложно судить о том, сколько раз успел Игорь Петрович пожалеть о своем скоропалительном решении, видимо многажды. Алтуфьево не терпит галантной беспечности. Одно знаю наверняка, за свою поездку Бородинский сделал множество презанятных стихийных наблюдений.
Представьте себе миллионера, у которого в нагрудном кармане рубашки непременно лежит свежий, пахнущий миловидными руками билетной кассирши, билет на десять спус-ков в метро.
Выскочив из персонального лепрозория, Бородинский посетовал довольно витиевато, благо образование позволяло, и отправился искать адрес, наспех нацарапанный в ежедневни-ке новеньким золотым пером. Водит прилежным пальцем, где маникюр неизменный нарывает, по тонюсеньким с ниточку бисера строчкам. И радостно Игорю Сергеевичу оттого, как почерк у него молодится острыми буквицами.
Вот нужный дом, подъезды с внутренней стороны, значит, надо пройти через арку. В арке, майн гот, кто-то обомлел всю стену, взгляд некуда отвести
Дворик, который виднеется после арки не лучше, болезный. В полудреме пребывает после пятничного вечера, завален донельзя пустоголовыми бутылками, и спина у него вся в шрамах вялотекущего ремонта, а джентльмен в кашемировом пальто и шляпе с клеверными полями с кочки на кочку, лишь бы не замарать многодолларовую невесомую обувку.
Двумя минутами позже Бородинский отворяет тугую на черной в ржавых засосах пружине дверь, предварительно протерев ручку носовым платком. Поднялся пешком, давясь по-домашнему привычной отдышкой,  на нужный этаж. И пока поднимался, узнал много нового о Мироустройстве и своем месте в нем. По надписям в подъездах можно диссертации и фильмы ужасов писать. В нашем среди откровенной дурно намалеванной пошлятины попадались и высокопарные наблюдения «Александр Сергеевич – альфонс», к примеру.
Долго и брезгливо, как въедливую вошь, давил большим пальцем кнопку звонка, до тех пор пока у кого-то из соседей не лопнуло терпение. Этим кем-то оказался Славик.
Славик привычно попивал горькую в соседней квартире. Мне всегда в беспокойные ночи сновидится его футуристическая печень в салатовых шрамах от укусов зеленого змия. На лацкане предварительно несвежей майки из материала по цвету и текстуре напоминающего нержавеющую сталь, делавшей самого Славика похожим на Дон Кихота в кирасе, радостно блестел остроугольный значок «Алкоголик пятнадцатилетней выдержки». Человек-натюрморт свекольного цвета, сливоносый, лукоглазый.
Мужчины пристально осмотрели друг друга, но ничего принципиально шокирующего не выявили.
- Тебе кого? – радушно окрысился Славик
- Я к Чудовым – без должного почтения отозвался Игорь Петрович.
Мы с мамой очень гордимся нашей фамилией. В ней все, на что опиралось русское чело-вечество испокон веку.
- Нету их дома. Ни свет, ни заря учесала Верка со своим выродком.
Довольно собрал расплывшуюся улыбкой харю в куриную гузку и засучил рукава. Жест сей Славик по его утверждению «срезал у одного очень уважаемого человека для солид-ности». Милейший выпивоха, злобный, но беззубый, охоч до душеспасительных бесед и труслив до безобразия, поэтому обходится многозначительными, как ему кажется, выска-зываниями и жестами.
- Я внутри подожду, - скорее предупредил, чем спросил Игорь Петрович.
Ответа не воспоследовало. Вместо очередного многозначительного высказывания в диа-лог вступила дверь, протяжно взвизгнув, она самопроизвольно затворилась. Это был уже второй за день чувствительный удар исподтишка по самолюбию Бородинского.
- Вот гнида! – опешил визитер.
Ничего не попишешь, пришлось спуститься вниз на тягучем как остывающая карамель лифте и расположиться во дворике.
Все-таки, один вопрос оставался открытым. Что могло понадобиться ему от немолодой уже женщины с взрослым, но несамостоятельным сыном, проживающей в тщедушной квартирке на окраине города?
Славику этот вопрос также не давал покоя. С целью прояснения ситуации Вячеслав выда-вил голый торс из распахнутого окна и заорал прегромким образом:
-  Друг, а че тебе от них нужно?
Видимо, Бородинский счел ниже своего достоинства вступать в диалог с приматом, хотя слыл человеком отзывчивым и незаносчивым.
Нас с мамой, понятное дело, нелегкая по магазинам носит долго. Охотимся за продуктами, грешным делом собирались заглянуть на овощную базу, чтобы успеть до столпотворения набрать дешевых и приемлемо тухлых овощей для борща.
Меня вдохновляет роль верного оруженосца в крестовых походах на продуктовые рынки.  С одной стороны, сверстники во дворе презирают за недостойное поведение, с другой, подъездные старушки ставят в пример всему свету. Я для себя так и не определился кому больше я хочу нравиться, а следовательно с чьим мнением мне следует считаться.  Впро-чем, ни с кем во дворе я не знаком настолько близко, чтобы навязываться. Знаю просто, что мое поведение их бесит. Знание это мирно соседствует в моей голове со школьной программой по тригонометрии и другой абсолютно бесполезной информацией.
Нельзя сказать, что друзей у меня нет вовсе, взять хотя бы того же Славика. Мы со Слави-ком начали рисовать пунктир нашей дружбы еще при Горбачеве, неуверенно озираясь по сторонам, словно оба так и ждали подвоха. Он со стороны моей тяжелой на руку мамы, я от сверстников. Но, даже оказавшись посреди грозы, можно промокнуть с достоинством. Сначала, первые десять лет, мама пыталась изолировать Славика, чтобы пресечь тлетворное влияние, но органы правопорядка каждый раз брезгливо морщились при одном только виде рыцаря нищенствующего ордена. Обрубленное, как казалось, по живому общение вырастало снова и снова, будто хвост обнаглевшей от безнаказанности ящерицы. За человека мама его не считала. Абсолютно всех старалась называть на Вы и по имени отчеству и меня приучила. Но на Славика это правило не распространялось, мне особо было позволено величать соседа на общедворовый манер. Как дворняжку.
Зато звонкая монета похвалы в избытке водилась в его карманах, я же был готов на все без занудной приставки почти, чтобы выцыганить очередной медяк. Других мужских образ-цов поведения у меня перед глазами не было, да и откуда им было взяться, если все дос-тойные примеры ушли на фронт еще в сорок первом.
В его защиту стоит сказать, он не обычный грязный голодранец тире пьянь. Он грязный голодранец с безупречно начищенными ботинками. Всегда безупречно начищенными бо-тинками. Хуже всего с вылизанными ботинками сочетается его гнилой рот. Славик, похо-же, это понимает, да поделать ничего не может. Когда вылизываешь обувь, в рот попадает исключительно много разной дряни.
К счастью, в общении со Славиком мне удалось избежать всеобщего осуждающего фальцета, поэтому старик испытывает ко мне своеобразную отеческую нежность.
- Сынок, - любит поучать он, тоже мне папаша нашелся, - жизнь она как твоя по-следняя кружка пива, нельзя ждать пока пена осядет, просрешь половину, так ни-кто не дольет.
Он же научил, что чужие якобы дурные поступки остается пробовать на зуб или осязать нервными пальцами, чтобы даже мурашки с омерзением разбегались.
Кроме множества одну мне заметных достоинств таких, как животная любовь к телепередаче «Вокруг света» и два носовых платка в заднем кармане брюк, у него наличествует весьма имперский подбородок, внушающий виноватую робость подчиненного. Я ненавижу этого человека, и поэтому с особым наслаждением прежде подчинял свою детскую, почти игрушечную волю его похмельному непостоянству.
Время от времени Славику наносила визиты дама сердца, в квартирном просторечии Зинка. В детские годы я не был обременен здоровьем, а потому львиную долю досуга прово-дил дома. От зоркого любопытства не укрылось существование многих Зинок, хотя это знание было скорее интуитивным озарением нежели результатом регулярных лаборатор-ных наблюдений. Зачастую разные Зинки носили одинаковую одежду, я был уверен, что одну и ту же, поскольку набирались из строго ограниченного контингента, способного еще поддаться корявым чарам моего соседа.
Назначение любимых жен, которых любящий муж именовал не иначе как деффками, утверждая, что в жилах его не обошлось без германских кровей, происходило достаточно часто. Славик представлялся мне шейхом бессребреником, лишенным по злому умыслу великолепного дворца, но по нелепости сохранившим гарем. Этот самый гарем был вре-менно расквартирован в районе трех вокзалов, в подобающих его статусу дивных во-кзальных покоях. Непременный евнух после каждого возвращения загулявшей наложницы тоненько выкрикивал имя следующей красавицы. Оглашенная счастливица получала во временное пользование наряд страсти, не претерпевавший никаких изменений с природными капризами.
Как это обычно и случается, моя псевдовосточная сказка была разрушена в одночасье. Один из простуженных дней я проводил вдали от школы на колдобинах и ухабах старого дивана. Итак, я на диване, мама на службе, Славик с Зинкой. На телевизионные экраны описываемого периода с успехом среди детей среднего школьного возраста транслировался фильм «Приключения электроника», а следовательно мне и в голову не пришло уди-виться появлению второй Зинки. Смущало другое, как оказалось женщины не догадыва-лись о наличии друг друга. Скандалить обе умели отменно, решить вопрос мирно без уча-стия милиции не удалось.
Так разошлись пути-дорожки трех одиночеств. Насмешница судьба разбросала героев разыгравшейся сцены по больницам, вытрезвителям, может быть, тюрьмам. Славик не ска-зать, чтобы стал разборчивее в  привязанностях, но осмотрительнее сделался. Собирался, вроде бы, назначить меня своим секретарем, дабы избежать незапланированных визитов.
Недели через две, вернувшись из профилактория, нацелил на меня хитрый ленинский прищур и говорит:
- Слушайка, - он считает, такая форма обращения вызывает у меня эрекцию, - если она еще раз заявиться, будь ласков, выстави ее за дверь.
Интересно, как он планировал, я буду выставлять здоровенную по тем временам угорелую бабищу за дверь? И какую из двух?
Вернемся к незапланированным визитам.
Холщовые сумки с овощами для будущего борща приятно тяготили руки и сознание. Мама катила позади незатейливо пустую тележку. Бородинский, в тот момент нам незнако-мый, сидел у подъездной двери, отвратительно скрипящей и не менее отвратительно коричневой. Прилично одетый человек на скамейке перед нашим подъездом редкость, конечно, но не до такой степени, чтобы спрашивать, кто таков и в ответ самим представляться. Сидит и пусть себе сидит. Может, у него здесь гнездо.
Не успели мы войти в квартиру и скинуть верхнюю одежду, как в дверь, которая чуть раненым красноармейцем не упала мне на руки, раздался настойчивый кулачный стук.
- Вы позволите? – вежливо адресовался, почти высадив хлипкий кусок прессованной деревянной стружки.
Мама не хотела утомлять себя и гостя неуместными вопросами из разряда «что Вам здесь нужно» или «кто вы такой?». Молча впустила визитера, глядя вопросительно. Вместе с разодетым в пух и прах, благоухающим господином в наш дом шагнул самодовольный небритый самец с незначительным избыточным весом в нижней части туловища, проще говоря, петух толстозадый.
Через три минуты удручающего молчания:
- Проходите, коли пришли, раздевайтесь вот здесь. А собственно чем могу? – не выдержала таки маман.
Вежливо проигнорировав предложение раздеться, Игорь Петрович незамедлительно взял быка за филейную часть.
- Дочку мою, Оленьку, помнишь? – буравит меня взглядом ликующего инквизитора.
Как же ее не помнить, когда других женщин в моей куцей половой жизни не водилось.
- Отлично помню, - говорю.
Нас познакомил тяжеленный чемодан, который хрупкая, как тогда казалось, девушка пыталась затащить по ступенькам на радиальную Белорусскую. Чемодан необузданный взбрыкивал и лягал рядовых пеших. Предложить помощь ничего не стоило, тем более, что большинство смазливых московских барышень от ненавязчивой помощи без задней мысли открещиваются, будто от проказы.
Девушка сразу, как говорят боксеры, раскрылась. Мол, ездила в Минск, навестить родственников. А когда мы случайно оказались перед массивным дубовым стражем квартиры, предложила зайти к ней на рюмку чего-нибудь сухого великосветского. Пресловутого папы дома случайно не оказалось. Вежливость меня подтолкнула в спину деревянным про-тезом со словами:
- Ну что стоишь, иди, пока предлагают, второй раз могут и не предложить. Девушка тебе благодарна, а благодарностью брезговать никак нельзя.
Со временем я сделал вывод. Женская благодарность опасна и непредсказуема.

- Оленька, ну как?
Подчиняясь извечному мужскому страху несостоятельности, вопросительно заискиваю. Чуть ли не ступни языком обхаживаю. Первый раз в доме, надо производить впечатление.
Оленька с наследственным энтомологическим интересом взглянула на меня сквозь огромное увеличительное стекло сожаления и, похоже, заметила вместо редкого экземпляра для коллекции навязчивого клопа. Приготовила очаровательный мизинец, дабы раздавить непрошеного нахала, но природная брезгливость взяла верх и отвела заряженный смертью палец.
- Ты знаешь, какая она чувствительная натура?! – восклицает Бородинский.
- Догадываюсь, а что? – и не таких видали.
Жила-была маленькая девочка в красивой и благополучной семье. И прожила бы еще двести пятьдесят лет. Именно столько счастья было запланировано. Да Богу зачем-то понадобилось проверить семейство на прочность. Тогда рак начисто выел матери счастливого семейства все нутро. А вечер спустя похороны безутешная дочка выделывала на ночной дискотеке такие па, что балетная труппа Большого совершила бы сепукку, увидев ее в танце.
- Вы могли бы не курить здесь? – осторожно поинтересовалась мама.
Бородинский ничуть не смутился, напротив выудил из закромов очередную белую палочку смерти с бесстыдным рыжим наконечником и, ужалив ее карманной вспышкой, сладко проглотил дым чужого отечества.
Разговор вяз на зубах, выдыхаемый тонкой струйкой, томительно застывал аккуратными дымными кулечками под потолком. Мерзкий выходил разговор.
- Она в положении! –  Игорь Сергеевич  с блудливой торжественностью эксгибициониста распахнул домашний халат.
- Залетела что ли? - боднул вопросом гостя.
Я случайно услышал это слово по телевизору в одном из бесчисленных молодежных се-риалов. Оно показалось очень веселым, ничего общего не имеющим с таким неприятным понятием как беременность. Вместо одутловатого лица и космически вздутого живота представляется горластая сорока на шершавом суку, раздающая направо и налево комплименты рощице, отменному настроению, предстоящему завтраку. Одним словом, залетела.
Единственное чего мне искренне хотелось добиться подобными словесами, так это продемонстрировать маме какое у меня замечательное чувство юмора. Но вежливый господин изрядно побагровел и, скорее всего, мысленно сломал мне, я полагаю, хребет.
Бред. Со мной ничего подобного случиться не могло. Действовал впервые, вслепую, наугад. И такой пассаж.
- Свадьба через две недели! – рявкнул папа ейный.
- Передайте ей мои искренние поздравления.
- Ты не понял, мозгляк. Ваша свадьба.
- Может вы еще и детей за меня делать станете? – идиотский кураж захлестнул.
Сказал, да язык прикусил. Как выяснилось, детей я могу делать без посторонней помощи.
- А что, Игорь Сергеевич, за невестой приданое серьезное? – заново попытался наладить контакт.
- Я тебе сейчас в качестве приданого уши надеру, - он тугой, честное слово.
- Какие мы чувствительные. Сейчас ведь сами на своей бедняжке брюхатой жениться будете.
Понятное дело, что он бы с радостью, но моральный кодекс строителя коммунизма подал сигнал к отступлению.
Бородинский бессильно опустил непочатый стакан чаю предусмотрительно вложенный в его судорожную руку мамой. Видимо, живое зацепилось за мою пустую болтовню. У меня и мамы крепкие тылы, рявканьем нас не возьмешь
Той псевдоночью долгие часы до открытия метро провели мы с его дочерью, рассуждая о превратностях судьбы Игоря Петровича.
В сухом остатке запомнилось следующее. Ползком от ступеньки к ступеньке, превозмогая слабость и силу, карабкался за сливками и, прежде чем их снять, снимал комнатушку в Подмосковье. Хлеба белого не видел. Теперь и от меня мужчина с распушенным хвостом требовательно ждал чего-то подобного.
А мне зачем ползти, если от рождения дано верховное благо материнской любви. У мамы всегда есть наготове слово поддержки, тарелка снеди и мягкий жест баюкающий. Мы, ма-менькины сынки, способны нести в массы любовь, вверенную материнскими стараниями. Втирали нам любовь огрубевшими от бытовой химии пальцами поверх ядреной китайской мази в смешной баночке со звездой, поверх комариных укусов и расковырянных болячек.
Бородинскому дешевая краска залила лицо и пошла пузырями, он стал похож на кустарного болванчика, из него сквозило ревностью первообладателя.
Хочу крикнуть ему во вспенившееся лицо:
- Постойте, нам нечего с вами делить. Я никогда не стану ей отцом, вы никогда не станете ей мужем.
Хотя прекрасно знаю, что и сам никогда не стану ей мужем, несмотря на все кольца, загсы и свадьбы. Я же инфантил. Впрочем, с таким тестем каждый автоматически становиться многообещающим.
Не удивительно, что мама сразу ухватилась за спасительную ниточку женитьбы. Я понял ее настроение по шумному блеску глаз. Ни единый мускул не выдал долгожданной радости избавления, а глаза, те ядовито заблестели.
- Слушай, вот и твоя жизнь устроилась. Теперь и умереть не страшно, - глубокомысленно заключила мама после того, как весь пар был выпущен, а Игорь Сергеевич улизнул от невесть откуда материализовавшейся бутылки водки.
Стремительно, нахраписто, победоносно в духе Буденного. Без единого выстрела взяла меня в оборот. Оно, конечно, правильно. Кому как не маме виднее, что такое есть моя жизнь. Единственно, от двуглавой рептилии «и», «и твоя жизнь, и умереть», отлетела часть  эпидермиса. Надо маму пожалеть, успокоить. Мол, не брошу я тебя никогда, буду покорно лебезить рядом. Глупо все, гнусно, оттого промолчал.
У мамы моей послужной список посильнее списка Шиндлера. Жаль, что Оскара за это не дают. Работала везде, видела все. Два мудрых человечища насели на меня, чтобы склонить к женитьбе.
- Заруби себе на носу, - завещал новоиспеченный тесть перед уходом, брызгая на меня кипящей слюной, - девочку мою обидишь, я ни сил, ни средств не пожалею, но тебя в чувства приведу.
Судя по всему, в их семейной филармонии мне будет настоятельно предложена партия последней скрипки, что не может не огорчать. Все-таки непонятно, откуда мироточивый  папаша узнал наш адрес.
Пойду проветрюсь, заодно в чувства приду и поразмыслю над сгущающимися обстоятельствами. От нашего дома до метро четырнадцать домов,  сто двенадцать деревьев, одна тысяча семьсот два шага и единственная урна. Все более или менее значительные предметы я уже давно сосчитал, а до мелких, вроде веток и окон все руки не доходят. Отвлекаюсь постоянно на занавески, автомобильные фары и хорошеньких продавщиц мороженого.
Ныряю с головой в метро. Закаленное стекло смердит. За ним практически в позе лотоса сидит старая замшелая луковица, под ногами отшелушившаяся одежка. Прочное стекло будки не спасает будущих пассажиров от слез. Я пытаюсь презирать таких людей, но ни-чего не выходит. Они значительнее меня.
Семь вагонов, как в сказке про семицветик, с утробным гулом отправляются с севера на юг, через полминуты строго по расписанию их проглотит тоннель. А еще количество ва-гонов по странному совпадению соответствует количеству смертных грехов. Пока я рас-суждал, билеты подорожали на три рубля. Неприятно, но не пешком же теперь идти.
Барометр, вмонтированный в Славика, предсказывал, что вечер сегодня будет особый. Непременно упадет давление, и случиться дождь. А я очень люблю кадык подбрить лез-вием ливня Я очень люблю запах дождя, вместе с первыми каплями спускается пьянящий аромат свежевыжатой древесной коры. Я очень люблю звук дождя, тысячи колибри неве-сомыми крыльями разгоняют черную тоску. Я очень люблю убегать от дождинок по гуси-ной коже мокрого асфальта. Лужи принято обходить или перепрыгивать, я же у них учусь отстраненному достоинству, зачерпывая уличную морось руками и ногами. Перед по-следней лужей расстилаются шпили высоток и башенные краны, небо подобострастно за-глядывает в зрачки с мутной масляной поволокой. А лужи молча латают недоделки ас-фальтоукладчиков. Молча, подчеркиваю. Убористо разлетаются вдребезги под тающей резиной покрышек и молчат. Хотя, с другой стороны, любой бы замкнулся в себе, получив пару раз грязной подошвой по лицу, вот и лужи глотают свое ворчливое недовольство.
Все в дожде я, признаться, люблю, не люблю только сам дождь. Он то и встретил меня с распростертыми объятьями при выходе с Чеховской. Шел, значит, по Сретенскому буль-вару, привычно распихивал локтями ресторанно-магазинную толчею. Узенький, как погончик молоденького морячка, тротуар норовил столкнуть лбами встречных пешеходов. По сути, дождь был единственным встречным пешеходом для праздной воскресной массы с изюмом, порцию которой подземка отхаркнула утром недожеванной в районе Пушкин-ской площади. Тут дождь меня заметил, и мне ничего не оставалось, кроме как присоеди-ниться к мокрому другу, я всегда стараюсь выбирать нетривиальные маршруты, чтобы всем навстречу.
Мы идем, раскланиваясь с водосточными трубами, и не замечаем города, который летит как стрела, выпущенная уверенной рукой, сквозь пространство, не оставив ни секунды для пустопорожних размышлений. Полет его четок и стремителен. Интересно, есть ли конечная цель у этого выстрела, или город-стрела был вызволен на белый свет уверенной рукой из колчана Мирозданья и запущен наобум? Как бы там ни было, истинное удовольствие получаешь даже глупо уставившись на его самоуверенность. Уж ты то видишь, что со временем полет замедляется, город жиреет, дряхлеет и набухает. Если самодовольный и самодостаточный центр еще старается соблюдать должные приличия, то дико ощерив-шиеся многоэтажки спальных районов плевать хотели на субординацию и единство архи-тектурного стиля. Так получилось.
Странные люди эти люди. С замиранием сердца наблюдают за полетом и безосновательно полагают, что их присутствие внесет свежую струю. Однако, все новые и новые струи, сливаясь в единое вязкое течение, оказывают непреодолимое сопротивление. Да, полет продолжается, но уже не благодаря, а вопреки законам физики.
Едва сдерживаемое раздражение Колосса проявляется в каждом вздохе каменной груди. А в отдельные дни пульсирующая гневность поднимается по капиллярам Останкинского метронома до самой верхушки, что придает особый размах его сомневающимся колыха-ниям.
Я и дождь долго шли и спорили о сыновнем долге, в частности о его материальном эквиваленте. И пришли к выводу, что я не могу подвести маму, поэтому должен жениться для виду, хоть ребенок и не мой. Да, не мой. Я же говорил, у нас ничего не получилось.
Позднее вечером, за окном окончательно смеркнулось, я окончательно вымок и вернулся под крыло. Мы с мамой сидели за кухонным столом и перебирали гречку.
Для кого-то настоящий кайф гонять по ночной Москве в привязанном к трубе облаке выхлопов под оглушительный рев моторов, или сделать шаг в пустоту с надеждой на кусок нейлона. Для меня нет ничего милее, чем сидеть с мамой на кухне в полосатых шерстяных носках и отделять гречневые пирамидки от затесавшихся инородцев. А полоски на носках обязательно должны быть вертикальными. Просеянная гречка пересыпается в трехлитровую банку и создает иллюзию наполненности будней. За гречкой разговоры текут с нето-ропливым достоинством.
- Меня бесит барство в каждом жесте. Ты знаешь, кто у него родители?
- Не знаю, - я к генеалогии равнодушен.
- Так узнай. Тесть будущий все-таки. Наверняка, швея и слесарь.
Плебс любит утешать себя чужим несовершенством. Одновременно с самоутешением ма-ма убеждает меня сделать «пустяковое одолжение хорошему человеку». Я без особого со-противления поддаюсь гипнозу, не подозревая, что в моем нежном возрасте женитьба равносильна обету безбрачия. Жена, что ржавый гвоздь забитый прямо в голову без ане-стезии. Жуть. А потому у нас страна мужей. Спившихся и сбежавших. У нас принято убе-гать от жен хотя бы на тот свет..
Кстати, я не говорил, что искренне привязан к своей будущей супружнице? Она потрясающая, спонтанная. Это такая девушка, такая. Одно прикосновение к ней оправдывает тебя как мужчину. Вот, что получается, когда одинокий отец всерьез подходит к вопросу воспитания дочери. Браво, Игорь Сергеевич. Бис. Еще хочу узнать, какая она изнутри.