Непривычные, но знакомые маршруты вели его по коридорам города. Люди шли, образуя собой большого червя, в центре которого стоял одинокий человек. Все обходили его, ворчливо поругиваясь.
– что стать негде?
– Выйди на дорогу!
Он делал вид, что не слышит их и погружен в собственные мысли до такой степени, когда не замечаешь никого из окружающих. Или притворялся. Вскоре ему надоело. Он вздохнул, повернулся и пошёл перпендикулярно червю по направлению к кафе или бару или может быть даже ресторану. Хотя навряд ли ресторан. Оформленный в слегка «хай-тек» стиле, бар выглядел несколько недоброжелательно.
Он заказал кофе. Он как то так себя чувствовал будто не знал ещё местности и потому плохо представлял где он находится.
Буквально заглотив кофе, он протянул стодолларовую купюру и, не дожидаясь сдачи, выбежал обратно на улицу. Наверное, он куда-то спешил.
Продавец взял купюру, с удивлением посмотрел на неё. Хотел было побежать за посетителем, но потом передумал, пожал плечами и ушёл куда то в глубь бара. Начинался вечер.
Солнце словно умерло. Оно точно было, но где-то за тучами. Ветер наоборот прочно и надолго поселился на улицах. В дома он пока не пробирался. Шевелящаяся чешуя летнего тротуара. Шевелящийся летний тротуар. Шаги по нему. Будто бы не видно, что он шевелится. Тяжёлые ботинки. Нож в кармане стучится об ключи в квартиру. Скрип двери, точнее пружины, ржавой, как и сам скрип. Сумрак и затхлая прохлада парадной. Часы на руке довольно новые, но через месяц они сломаются. Лифта нет – дом из пяти этажей. Лифты в нём не живут (видно не приходят). Первый этаж. От подошвы ботинок, скачущих через ступеньку лёгкое советское эхо в хрущевке. Дверь, обитая дерматином. Белая кнопка звонка, обрамленная в чёрное, брызги краски на ней. Когда красили стену, маляры замазали и замок. Ругаться бесполезно и глупо. Здесь. По крайней мере, здесь. Звонок выдает привычную для многих ушей пародию на звон Лондонского Биг Бена: Дун. Дон.
– Сам ты Дун Дон. – Пробормотал человек у двери.
Солнца в доме не видно. Даже если бы оно умерло, не пробиться сквозь стены и окна. Ветру сюда тоже нет дороги. Ванная. Почти прозрачная, желтоватая вода. Запах воды. Врут, что деньги и вода не пахнут. Кожа руки, когда вынимаешь её из воды, первые секунды покрыта чем-то блестящим. Может и водой. Красиво. Потом обратно.
Дун. Дон. Мысль: надо бы поменять звонок. Этот какой то дурацкий. Мысль: забыла. Скользкими ступнями на кафель. Перпендикулярные линии кафеля перпендикулярны, только когда смотришь сверху. А так они текут и путаются в комки, узлы. По ним вода струйками. Цветное красное полотенце летит в угол. Халат. Дверь Замок. Скрежет. Дикий, до боли в зубах. Поворачивается ручка замка: дошла до девяноста градусов.
Дверь настежь. Глаза встречаются. Улыбка. Так надо, когда улыбка. Дальше.
– Привет.
– Привет. – Она отходит вглубь. Чуть исчезает в темноте. Задевает связку ключей. Связка медленно падает, так медленно, что режет глаз: воздух, как вода обтекает каждый ключ, чуть сжимаясь ближе к краю поверхности и оставляя воронки вверху, когда ключи сквозь него прошли. Как выстрел. Об пол. Скомкано улыбнулась. – Какая я не ловкая. Проходи. Прости. – Жест вдоль халата рукой, как поглаживая. – Залежалась в ванной. Часов то там нет.
– Привет. – Проходит внутрь. Сзади него дверь сама медленно, массивно закрывается. Расстояние меньше и меньше. Дверь, когда закрывается, сжимает пространство, убивая его. Рождается новое, но уже за ней. Гром закрытой двери с треском защёлкнувшегося замка. Шаг назад в новорождённое пространство.
– Пройдешь? Подождёшь, пока я оденусь? Я быстро. Я когда надо очень быстро одеваюсь.
Наклон. Позвоночник слегка дрожит, под грузом остального тела. Его диски почти соприкасаются. Это скажется в старости. Будет ли старость, правда?
– Я бы чаю, если честно, попил. – Шнурки вдали словно змеи, вблизи как корабельные канаты, которые на улице обтрепал штормовой ветер, на них осела соль и пыль дальних плаваний по улицам Черемягина и Маслыгина, площади Революции и даже подземная пыль пород из метро. Канаты бухтами легли на пол.
– Только сам сделай. – Уже исчезая за поворотом, ведущим куда то. По обоям, если смотреть быстро, вертикальные полоски образуют рябь цветных воспоминаний. – Знаешь, что где лежит.
– Хоть бы раз позаботилась! Всё сам да сам… – В школе рисовали от руки, изучая перспективу, железную дорогу уходящую в туннель. Неясно чей голос: «В перспективе все линии сходятся в одной точке».
В перспективе длинный коридор на кухню – маленький туннель. В конце яркий свет. Такое видят умирающие. Длинный тёмный туннель – а в конце свет. Там смерть. Тут кухня.
– Когда ты, наконец, шторы купишь?
– Куда?
– На кухню! Катя. Перестань быть такой пошлой! – Потом тихо. – Где тут этот долбаный сахар. Тэкс. Это соль. Это… Лучше, видимо, не пробовать. Ух ты! Джем!...
…Ощущения маленького тела с жёлтыми крыльями, уже не для полётов. Взгляд сзади он чувствуется. Справа угол стены, высокий, уходящий вверх. Угол смещается, исчезая чуть сзади. Стол впереди нарастает, становится больше, справа, там, где была стена, резкое движение.
Огромное медленное движение вверху: массы воздуха, как водоворот вокруг поворачивающегося тела. Что-то огромное, блестящее полетело сверху, вращаясь и вибрируя…
– Таракан! – Палец Кати указывал на место, рядом с упавшей ложкой…
Бег. Щель. Прохлада темнота.
– Надо будет поставить ловушки. Напомни мне сегодня купить. Так ты будешь чай? – Взгляд по кухне, огибающий. Что-то ищет. Не что-то конкретно. Просто взгляд.
– А где у тебя сахар?
– Я не ем сахар. – Пожатие плечами немного не довольное. Обозначает усталость от этого вопроса.
– А о друзьях ты не думаешь? Нет? Ладно, попью с джемом. Хлеб то есть?...
Стулья отодвигаются от стола по уже прочерченным на полу толстым линиям. Не со скрипом, а с треском. Теперь время замедлилось. Тогда. Длинные толстые, как линии щелчки, низкие как подвал на первом этаже. Подвал под полом. Если сквозь, то через камни, задыхаясь. Спёртый воздух. Лёгкое шипение труб, шелест. Протекает труба, пятая от стены. Время снова нормально. Выстрелом обратно вверх. Замерев. Клякса разных цветов смешанных в одно непонятное целое. Статичная. Медленный, очень низкий звук. Цвета пришли в движение. Звук повторяется но его тональность уже чуть выше. Цвета зашевелились ещё быстрее. Звук уже напоминает щёлканье. Уже узнается тиканье. Цвета в движении смешались уже в знакомую кухню. На кухне по углам два жёлтых светящихся шара, напоминающих яйца золотистого цвета, не идеальные. Двигаются лёгким дёрганьем. Голоса слышны словно приглушённо и только чуть громче, чем тиканье.
– …Понимаешь, у него ещё абсолютно не сформировалось мировоззрение. Есть тот юношеский максимализм, что присущ их возрасту, но не более того! – Щелчок как выстрел, где то у виска. Становятся видны два человека, без всяких разговаривающих яиц. – Понимаешь, не может у человека до двадцати трёх лет возникнуть более менее серьёзного чувства, которое ты и многие другие называют любовью. – Почти запрещающий жест. Резкий взмах рукой вверх. Вблизи от себя. Тихо. – Не надо! Дай я закончу. В конце концов, я просил у тебя всего лишь одну чашку чая, так что я буду краток. Всего лишь на одну чашку чая. Итак. – Шаг назад. Движение вниз. Если бы не было стула, после вот этого вот движения вниз, полоски цветных квадратиков прижались бы к стенам, и уже когда он упал бы, опутали бы его и… – Подойди серьёзно к этому вопросу. Если отбросить не нужную шелуху. Молодой человек. Девушка. Такая же молодая. Он говорит ей, что любит её не может жить и всё с этим сопутствующее. Верно? – Кивок. Кивок в ответ. – Так вот, их отношения, априори, обречены на провал.
– Да чушь ты говоришь! – Зачем-то встала. – Нам вообще пора.
Коридор. Свет стал жёлтым. Канаты шнуров начинают отдираться от пола, (явственно слышен шелест волн о песок) со скрипом, оставляя за собой вдавленные следы не коврике. Чуть наверх. Коричневая дверь. Медленно наружу. В открывшуюся щель. Ближе. Солнце заливает парадную, передавая каждый оттенок серого цвета ступеней и синих стен, подчёркивая сквозь грязноватые окна каждую тень, давая понять, что этот день будет солнечным и ярким: даже в подъезде чувствуется, что воздух не то, что свеж: он прекрасен на вкус. Резкий хлопок двери сзади как грохот. В глубоких шахтах подъезда ещё гулче.
– Звонок смени. Дурацкий.
– Знаю. Знаю! – Лифт.
Дом. Который дом-квартира. Комната. Дверь в комнату закрыта. За дверью коридор. По крайней мере, все в этом уверены. У окна компьютер. Он всю жизнь мечтал о комнате, в которой будет два окна: одно напротив другого. Стул на колёсиках. Как в офисах. По паркету удобно кататься из угла в угол.
Сейчас стул словно прибит к месту. Вид от двери с пола. Начинается движение. От двери по линиям зигзагного паркета, стены и шкафы приближаются то слева, то справа и наклоняются по очереди. Словно падают. Стул нарастает сверху, приближаясь. Стул занял собой всё, только за ножкой кое-что видно. Ножка чуть вибрирует от напряжения. По ней наверх. Цепкая пластмасса спинки. Его рубашка, в клетку. Носит только дома. Если выше, то уже виден монитор. Он светится чуть синеватым. Это только по телевизору бегут полосы по мониторам. Тут их нет.
Там буквы разного цвета. Они прыжками перемещаются вниз. В эту рябь можно впиваться и вынимать нужные тебе строки, которые склеиваются в разговор, замаскированный другими строками. Строки двух цветов: тёмно-зелёный и светло-красный.
Буквы лепятся из пластилина. Тонкими палочками выкладываются на голубой доске. Потом закладываются мутноватым стеклом.
– Привет.
– Привет.
– Давно я тебя не видел. Где пропадала? Учеба, работа?
– Не то слово. Замучили просто. :(
– Я соскучился уже. Дико (грустно так) дико соскучился. Как ты можешь так издеваться?
– Ну ну. Ладно тебе. Не так долго меня не было. Я тоже скучала. Что у тебя нового?
– Нового? Ну, за то время, пока тебя не было, ничего особенного нового не произошло. Разве что диплом сдвинулся на метр. И работы стало в два раза больше.
– Я кстати представляла твои глаза. Зелёные такие
– В тарелке?
– Что в тарелке?
– Глаза, говорю, представляла в тарелке?
– Нет.
– А зря. Попробуй там. Очень красиво. Особенно если тарелка с зелёным краешком.
– При встрече, ладно? Я с удовольствием принесу на нее тарелку с зелёной каймой.
– Я пожалуй воздержусь от встречи.
– Ты гад, кстати! Я тебе про то, как я представляю тебя и как, а ты со своими тарелками!
– Да что ты? Я нежно, наоборот, как у Сальвадора Дали. Ты любишь Сальвадора Дали?
– Что-то у него есть, но он был сумасшедшим.
– Он это не скрывал, но какая у него была любовь! Он был гений любви. Всё за неё.
– А ты меня меньше любишь?
– Что ты? Как ты можешь так думать даже? Намного больше!
– Я тебя тоже. Но мне пора. Пока целую.
– Пока.
Как из глаз мухи. Выпуклое. Через стеклянный шар. С клавиши выключения. Палец приближается к кнопке Power. Становиться огромнее и огромнее. Ветер. Он медленно вдавливает кнопку внутрь. Громкий щелчок. Отжимает обратно. Гул пропеллера внутри корпуса, сзади кнопки затихает.
– Блин! Никак не привыкну к этому экс пи!
Стул отъезжает от стола, становиться меньше, с грохотом, как когда по рельсам поезда толкают перед собой вагоны, в момент старта. Вначале медленно. Назад. Становятся видны расселины паркета (на них попадает свет). Потом проявляются изогнутые стены со шкафами. Стул разворачивает. Болты, его держащие, скрипят. Его тёмный силуэт отделяется от темноты стула. Со спины, чуть кругловатый. Грохот шагов. Открывается дверь. Скрип. Хлопок. Закрытая дверь.
– Это же надо было забраться жить в другой край города? – Город виден сверху и голос звучит словно окружая. Сверху видно, что слева крыши железные, справа крашенные жёлтым. Поворот. Маленькие, блестящие. Теперь внизу блестящие, сверху крашенные. Ещё чуть поворот. Градусов двадцать вправо. Смотреть на это сквозь стекло лупы. Блеск бьёт от блестящих снизу. Точки птиц на них. Чуть покачиваясь. На счёт два вниз. Резко. Раз. Два. Падение с прыжком. Воздух хлещет, как распоротый ножом, от боли. Крыши ниже быстро смешиваются друг с другом и становятся больше. В поле зрения их становится меньше. Свет ярче. Видны деревья между домами. Маленькая крыша автобусной остановки. Автобус. Грязная крыша. Наискось: не думающее лицо пассажирки лет сорока, ступенька. Тонкая лужа, по которой бежит рябь и отражается одно из колёс автобуса. И, чуть-чуть нижней ступени. Тень, небольшим треугольником. Всё больше. Прямо перед краем лужи всплеском белый огромный каблук уходящий вверх в перевязь…
– Ты хоть бы раз мне руку подал!
– Я тебе подал её один раз. Ты тогда на неё кольцо одела.
По каблуку наверх, мимо вкраплений как маленькие озёра черного, по ноге, гладкой кожи, где выступают чёрные точки недавно сбритых волос, чуть споткнувшись о них, по белому платью, плечо, ухо, волосы и наконец небо… Вниз. Также быстро. Ещё быстрее окна рябью мимо. Подъезд. Солнце где то сзади. Тень впереди. Чёткая черта между светом и тенью. Дорожка от подъезда присыпана песком, вблизи как камни. Снизу большая пустыня. Заскользив по холодному тёмному от тени песку, чуть выше, попадаешь резко в солнце и уже как Сахара (справа, слева громадная зелень деревьев). С лёту в…
– Опять ты одел эту дурацкую рубашку! Не мог одеть что-нибудь поприличнее.
– Катя, успокойся! Не порть людям праздник.
– Это ты им своей рубашкой портишь праздник.
– Перестань, Катерина! Или мы никуда не пойдём!...
Резко ускорить время, при этом резко ускориться пространство, чуть сожмётся и выбросит вперёд, как пулю пространство и двух людей. Мигом, вихрем вверх по лестнице, без лифта. Свет просто циркулирует. Похож на пульс. Лестница. Поворот вправо. Вверх. Вправо… Дверь. Время замерло. Стандартное, привычное движение пальца вверх, снизу оттуда, где карман с сигаретами ЛМ красный и ключи. Вверх, (струйки рассеченного воздуха остаются рябью за ним) проплывая плавно мимо почти стоящих дисков счётчиков (только один, около номера 33 вертится еле-еле) и медленно приближается к кнопке. Вдавливается в него. Вначале чуть утолщается. Потом его конец, с ногтём чуть белеет, Белизна чуть ниже…
Дин дон.
– И тут то же самое! Сам ты дин дон! – Ну почему меня все называют дин доном, а?
– Бояться назвать дураком в глаза. Слишком ты страшный!
Лестница олицетворяла собой статику. Покой. Прохладно. Ленивые стены чуть заползали на ступени. Дверь тридцать три тоже была загадкой, как и любая неизвестная дверь.
Дверь поползла. Потом резким рывком, прочертив ручкой нестираемую в воздухе дугу светло зелёного цвета, открылась и вышвырнула музыку громкие голоса, запахи. Вся лестница, словно принюхиваясь, подалась к двери. Столько звуков и ощущений. Бессмысленных, как и все дни рождения.
Дверь чуть справа, продвигаясь вперёд. Прихожая как порт. Стоит много ботинок, как корабли у причала, у отвесной скалы, тёмной вешалки, перехлёстывая друг друга шнурками и застёжками. Проплывают слева, как бы качаясь на волнах коридорного пола.
Дверь в комнату.
– … Да. И я вчера заночевал на работе. Нет! Что вы? Конечно не специально! Что у меня дома нет? Было забавно.
По комнате. По полу. Справа, слева цветные носки. Встречное движение цвета. Наверх по черным джинсам до плеча говорившего. Серьга в левом ухе.
– В общем, было уже часа два ночи. Я понял, что ехать куда либо, мягко выражаясь поздно. – Круглый бокал с уровня пояса поднимается ближе, отражая в себе лампы. Рядом с плечом. Шум глотка, неприятный, как щелчок. С воздухом. – Так вот. Решил лечь в кресло. Оно, короче, у нас раскладывается. Прохожу в закрома наши, раскладываю кресло. Выключаю свет. Разуваюсь. То есть, нет. Разуваюсь. Выключаю свет. Ложусь спать. Лежу, почти уснул. Поворачиваюсь с боку на бок, и тут ломается кресло. Я падаю, чуть ли не на пол. Громко, простите девушки, ругаюсь матом. Встаю. И начинаю пытаться ремонтировать это чудо советской спальной промышленности. Пол часа я разбирался, как оно устроено. – Тяжёлый вздох, слишком звучный для того, чтобы быть натуральным. – Разобрался. Как-то сделал. Вроде держится. Но плохо. Я бы сказал еле-еле. Помоляся, я решил отходить ко сну. Отошёл. Выключил свет, накрылся пледом, лёг. Лежу, боюсь вздохнуть, глаза открыты. Смотрю в потолок. И тут включается свет. Сам по себе. Я моргаю. Встаю. Тупо нажимаю на выключатель. Не помогает. – Горький вздох. Голова, чуть качнувшись, падает вниз. – Я бегу туда, где на работе лежит отвёртка. Туда, где должна лежать отвёртка. – Снова глоток, видимо слюной. Кадык вздрагивает, медленно проваливается в шею. Резко назад. – Нет! Нет отвёртки. – Руки, резкое движение в стороны. Две капли оставшиеся в бокале, когда он уже остановился, поползли по стеклу дальше. Как по горке и с края в воздух, с трамплина две капли красного вина замерли в воздухе и…
– А! Ты мне платье испортил!
– Быстрее иди, замочи! – Из-за её спины женским голосом.
– Извини я…
Лицо с надутыми губками, в глазах слёзы. Лицо в фас. Начинается медленный поворот с левого плеча, взгляд не отводится, потом плавно идёт бедро. Всё сзади (на фоне) чуть мутновато, как на фотографии. И вот последней двигается голова. Взгляд всё ещё в глаза. И резко разворот, так что длинные волосы захлестнули за спину. Быстрые шаги. Хлопок двери.
– Видимо на кухню. Так что, Сань?
– В смысле что?
– Ну, отвёртка должна была быть, а её нет.
На секунду сошлись брови, чуть ниже (к носу) морщинки кожи. Бросок бровей вверх. Вспомнил.
– Да! Ну, я, значит, иду на кухню. Беру там два ножа. И возвращаюсь. Настрой, как у Будённого, если не хуже. Начинаю развинчивать. Скажу вам веселья мало. Ну, короче, съев половину губ. Я снял первую часть выключателя (прибавьте в уме ещё пятнадцать минут) и обнаружил там такой же только маленький переключатель. Тоже белый. Я тупо им пощёлкал. Свет горит. Я крутить дальше. Значит, вспотел уже весь. Докрутил. Там провода. Всего два провода! Я их оба вытащил из железок. Свет горит! Честно говоря, у меня руки опустились. Но во мне опять проснулся Ворошилов…. Тьфу! То есть Будённый. Вот. И, значит, решил я как-то там, наверху их выкрутить. Лампы, то есть. Подтащил коробки, составил. Залез. Снимаю первый короб. Там две лампы дневного света и много проводов и детальки какие-то. Я смотрю на это так же тупо, как до этого на выключатель. Потом вижу: три провода выходят из потолка. Я соображаю. И откручиваю один из них. Свет горит. Я в шоке. Смотрю на два других, а они, короче, припаяны. Ну, тут меня совсем бесы разобрали, и я давай эти провода перерезать. А это не легко кухонными ножами, я вам скажу! Перерезал один, и две лампы потухло. А короб рядом горит! Ну, я переставляю конструкцию из коробок и с матами снимаю второй короб. А там как-то всё по-другому устроено. Я смотрю на всё это. Наконец, нахожу похожие провода. Перерезаю такой же, как и там. Свет горит. Думаю, значит, второй. Перерезаю второй. Горит. Меня уже трясёт. Смотрю, что ещё перерезать можно. Берусь рукой за горящую лампу, она чуть-чуть поворачивается и… тут свет тухнет. Я сказал много матерных слов… А когда я уже ложился спать…
Резко с плеча толчком. Чуть повыше и… Медленно проплывает нагрудный карман рубашки, пояс. Быстрее. Вниз. Пол. Половина до коридора… Всё мелькает. Дверь. Коридор. Сзади гулкий смех впереди тишина. Рывок вправо. Пол пестрит полосками внизу и чуть колышется вверх вниз. Дверь: закрыто. Другая комната. С порога. Вдали работающий компьютер. Справа телевизор на стойке. Филипс. Слева диван. Она сидит на диване. Он сидит на полу около дивана и смотрит ей в глаза. Чуть снизу.
– Ты знаешь, а я, наверное, счастлива.
Его голова опустилось ей не колено.
– Я действительно счастлива. Ты у меня один такой родной человек. Странно, мне ничего не надо. Ничего кроме тебя. Я пришла к тебе сразу, как ты позвал. Не знаю, почему я тебе это говорю. Ты всё время молчишь. Ты ведь не любишь говорить об этом, правда? Ну, вот ты и сейчас молчишь. В этом может быть и заключается разница между мужчиной и женщиной. Нет, не в говорливости. В том, что женщина может так любить и может быть так счастлива.
С порога плавно, до тумбы, потом по стеклу наверх. В блестящем тонком стекле отражаются двое на диване. По стеклу, до телевизора. Наверху телевизора. Разворот вокруг. Она сидит также. Он на полу. Голова прикасается к её ноге. Её рука как раз плавно опустилась ему на волосы и чуть взъерошивает их.
– Мне кажется, что я не могу без тебя. Наверняка мне это только кажется. Но я хочу думать. Я хочу так думать. Мне хотелось бы, чтобы мы были всегда вместе: ты и я. Вдвоём перед богом. Пообещай мне… Хотя не надо. Знаешь, Дима, я, наверное, всё же не смогу без тебя. У меня сегодня день рождения и я именно сегодня хочу сказать это тебе: я без тебя не смогу…
Она наклонилась. Стала ближе к нему. В комнате темно. Прыжком с телевизора чуть влево, полётом мимо двери блеск комнаты справа, гул. Исчезает сзади, налево. Вниз. Пол. Линолеум. Мелкими шагами вперёд. Лампа в кухне покачивается. Стены образуют склонены друг к другу как в пещере и чуть перешёптываются. Всё приближается. Мутновато. Дым слоями лежит в воздухе. Сигареты. Со стола новая струйка дыма (видно из пепельницы) рождает эти облака никотина. Вправо по углу стены. Плинтус справа чуть задевает, похож на набережную. Белая стена шкафа под раковиной. По ней вверх. Жестяная блестящая раковина. Разворот. Тот же стол. Слева та, на которую пролили бокал, справа другая, в зелёном. Сзади грохот, обрушившейся на ложки и тарелки капли воды. Как колокольный звон.
– Просто скотина! Я уверена, что он это специально сделал. Ты же видела: нельзя так случайно рукой махнуть…
– Да перестань. Зачем это ему?
– Не знаю зачем! Но надо же было? Урод.
Её голова, обрамлённое в красное чуть опускается. Градусов тридцать наклона. Брови сходятся.
– Нет. Ну, урод.
– Ладно, Свет, остынь. День рождения всё-таки.
– А где эта именинница? Ты её видела? Бросила гостей и сидит где-то там со своим Димой, наверное. – Брови остаются на том же положении. Та, что сидит справа, выпрямила спину. В пояснице обычно лёгкий хруст, в этот раз очень громок. Медленное падение тела вперёд. Быстро прыжком туда, где пепельница и оттуда. Кисть описывает дугу со стола, в направлении лица и принимает в себя правую щёку и подбородок, чуть стянув кожу в подобие гримасы. Только справа. Слева это не видно. Рот чуть приоткрывается, двигая нижнюю челюсть, оттуда, меняя вид за ним, словами выходит сжатый воздух, пролетает дальше, сталкивается с дымом и медленно всплывает к потолку.
– Свет. Перестань! Это её день рожденья. Они счастливы. Я, знаешь ли, даже немного им завидую.
– Было бы чему. Ни денег, ни работы нормальной. Ты знаешь, что его не взяли в ту контору?...
Разворот. Вполовину оборота. Резкое ускорение. Обрыв. Край стола. Падение. Потолок уходит ещё дальше вверх. Плавно, до соприкосновения с линолеумом. Касание. Мыслей вдоль плинтусов до коридора. Причал ботинок. Она с телефоном в полутьме.
– Да, мам. Спасибо. – Зачем-то кивает. – Жалко, что вы не смогли приехать. Папе привет. Я вас тоже люблю. Спасибо ещё раз. Пока.
Щелчок трубки об телефон. Конец разговора. Голос справа того, кто сидел у неё в ногах.
– Надо было тебе подарить тогда трубку. Как ты можешь пользоваться телефоном с проводом?
– Да блажь всё это, солнце… – Растерянно, смотря куда то в сторону. – Пошли к гостям, а то как то не хорошо: взяли, бросили их.
– Пошли.
Их руки встретились. Шаг два. В коридоре было темно. Свет исходит из приближающегося проёма двери во все стороны, как лучи от солнца, только тускло. Когда ближе, он ярче. Даже не ярче, но больше.
– … Слова не юноши, но мужа… – Чей то голос закончил насмешливо мысль в тишине. Музыка остановилась. Разговоры прекратились. Головы медленно, повернулись к двум вошедшим. Её голос.
– У меня сегодня двойной праздник. – Указательный и большой пальцы ухватили складку платья, чуть помяв его. – Мы с Димой женимся.
Продолжение тишины…
– Нет. День рождения, конечно, удался, не спорю, но, душа моя, послушай, какая свадьба? Посмотри на них: это же дети. ДЕТИ! – Кисть его руки резко описала короткий отрезок туда обратно по горизонтали на высоте где-то метра от земли. – И я не нахожу в моей памяти примеров того, чтобы такие ранние браки заканчивались чем то хорошим. Взять Ларку с её этим, как его… – Остановился. Правая рука стрежнем сгибается в локте, с тихим, но резко-неприятным щелчком, в глубине тканей: под кожей, сквозь вены, где-то на сгибе локтя. – Имя такое ещё. Аркадий. – Туловище медленно падает вперёд, заслоняя собой небо. Нога выдвигается. Тело опирается об неё. Центр тяжести перенёсся. Другая нога начинает подтягиваться. Движение. – Тоже ведь, женились рано: и что из этого вышло? Сейчас в разводе и никак не могут поделить имущество. Порой мне кажется, что они ненавидели друг друга, ещё тогда, когда жили раньше.
– Перестань. Они хорошо прожили вместе три года и…
– Хорошо? Что для тебя хорошо? Объясни, может я пойму, что именно ты имеешь в виду под словом хорошо. – Лицо крупно, так, что видна небольшая щетина. Левая бровь чуть приподнимается. Обозначение сарказма. – Хотя бы на пальцах? То, что они ходили вместе в гости или что?
– То, что они любили друг друга! – Вид лица сбоку. Полные не накрашенные губы чуть втянулись внутрь. На фоне протекающих мимо подъездов, лоб разгладился из-за ставшего суровым взгляда. – Они любили друг друга, были счастливы. Когда им стало холодно друг от друга, они расстались…
– А до этого им было жарко?
– Тепло. Может быть, ты этого не понимаешь, но тепло.
– Семью надо строить раз и навсегда! – с земли этот шаг виден более мощным: нога приподнялась выше и больно ударила по земле: так, что пыли стало несколько больше. На земле появился зубастый рот и попытался укусить уходящую ногу, но не дотянулся. Голос не резкий, а более ровный, даже монотонный, как читающий лекцию. – Растить детей, строить дом наживать благосостояние. – Резкий сгиб руки в локте, указательный палец вверх. – Счастье строится на первом этапе, когда люди любят друг друга разумной любовью, именно, оценивая друг друга и заботу друг о друге. Потом наступает второй этап, на котором они должны получать какие то материальные радости и блага. Далее третий этап, на котором они должны обрастать уже домом квартирой там или подобными материальными благосостояниями, по-другому период накопления, как, если называть это «по научному». Это я тебе вкратце изложил теорию построения взаимных отношений. И. – Нетерпеливый жест рукой. – Успешная реализация последних двух этапов должна просматриваться на двух первых. То есть она видна. В их случае, как раз видно, что ничего хорошего у них не получится.
– Ну откуда ты всё знаешь? А? – Нервный взмах головой, волосы медленно спланировали назад.
– Как тебе сказать. – Левый край губы чуть пополз вверх. – Наверное, потому что я долго жил и много знаю. Просто я, наверное, не ослеплён такими вот абсолютно не нужными и вредными для них эмоциями, Катя. – Его рука пролетела вдоль её спины (снизу вверх), не касаясь. Дошла до уровня затылка. Стала двигаться тише. Замерла. Пальцы чуть согнулись в суставах и охватили её круглое плечо, немного сжав его. – Вот скажи мне, ты любишь Таню?
– Ну, разумеется! – Чуть нервно дёрнулось плечо, но рука осталась на нём.
– Так давай же посмотрим на эту ситуацию с твоей точки зрения. Ты, всё-таки взрослый и должно быть, разумный человек. Я знаю тебя давно и уверен, что у тебя сформировалась за эти годы своя точка зрения, наверняка отличная от других, по этому вопросу. Я с удовольствием выслушаю тебя и, может быть, если твоя точка зрения будет убедительна, соглашусь с тобой и скажу: да, я был не прав.
Его голова чуть рывками повернулась к собеседнице. На фоне серых проплывающих мимо зданий это выглядело красиво. Серый мутноватый вид домов сзади на резко очерченном ярком плане немного скуластого лица, резковато показывающего себя всего. Шевелящийся рекламный плакат.
– Да что тут объяснять! Всё просто. Они любят друг друга. Им хорошо вместе. Они счастливы. И даст бог, они проживут вместе долго и счастливо.
– Ты знаешь, твоя точка зрения несостоятельна. Потому что в ней нет никаких прогнозов на будущее. Обоснованных прогнозов. Я тебе только что рассказал, почему нельзя, чтобы они были вместе. Обосновал. Ты – нет.
Ветер слегка отодвинул волосы с её лица назад, приоткрыв щёки. Большие карие глаза смотрят вперёд.
– Как можно обосновать чувства? Это вне обоснований. Это любовь. – Губы уже плотно сжались. Чуть побледнели.
– Это выше! Это превыше всего! Чушь! Чушь! Чушь. Это такая же часть поведения человека, как и всё остальное, как и сходить поесть, как работа, как, не знаю там, не туалет, конечно, это более возвышенно, хотя не так необходимо, это часть жизни, от которой никуда не спрячешься и не денешься, безусловно, но, как и многие пути или черты характера или одно, вызванное другим это может привести далеко не к самому хорошему концу. – Брови чуть вверх, рука ладонью вниз, на уровне поясницы чуть-чуть словно осаживая. – И это как раз такой случай, как мне кажется. Даже более того. – Пальцы его правой руки сомкнулись на её левой. Он остановился. Чуть продолжив движение, её правая часть ушла вперёд, Стоят напротив друг друга. Её голова чуть повёрнута вверх. Его вниз. – Я люблю и Димку и Таню. Они чудные и милые люди. И именно поэтому, ради них, я хочу попросить тебя помочь мне.
– В чём? – Её губы не шевельнулись.
– Надо помочь им. Чтобы не было хуже. Катя, я хочу, чтобы мы что-нибудь сделали для них, чтобы предотвратить беду. Надо помочь ребятам.
Рубашка в клетку. Её кусок виднеется над спинкой «катающегося» стула. Паркетный пол. Слева и справа, по дороге к двери, шкафы и стены. Экран монитора виден из-за спины. Два цвета строчек: тёмно-зелёный и светло-красный.
Слева на столе в сантиметрах двенадцати от края стоит зелёная чашка, наполовину полная чаю. Правее сантиметров на двадцать рука без часов и колец. Лежит на клавиатуре. Пальцы вцепились в клавиши и терпеливо ждут своей очереди, чтобы начать печатать.
– А ты сильный мужчина?
– В смысле сильный? Огромный, с большими руками или что?
– А что в твоём понятии сильный мужчина?
– Нет, ты первая начала! Ты и говори что в твоём понятии сильный ;)
– Какой хитрый! ;) Ну ладно. Это так просто не сказать.
– Говори не просто.
– Ладно. Сам виноват. В моем понятии, сильный мужчина – это искренне любящий мужчина.
– А в чём сила, брат? ;) в смысле, в чем сила любящего мужчины? Ведь может быть он, двадцать сантиметров в плечах или пятнадцать.
– В любви.
– Тогда я сильный мужчина.
Рука двигается налево и чуть вниз, слишком резко, чуть вверх. Безымянный и мизинец прикасаются к чашке. Тихое, почти плавное движение чашки вперёд. Только сверху. Дно приклеилось намертво. Чай уже на уровне края. Далее быстро. Резкое падение вниз. Жидкость волной по столу. Ниже на пол.
– ****ь!
Люди часто говорят слова, которые они никогда бы не сказали при других, когда думают, что эти самые другие их не слышат.
Взгляд из двери в комнату. Справа телевизор Филипс. Кажется, он стал ниже. Лучи света сквозь тюль выхватывают пыль на довольно плоском экране. Слева разложенный диван. Чуть ближе. Направо. Вверх. На то же место. Даже есть пятно, выделяющееся отсутствия пыли.
Он сидит около неё спящей. Она улыбается. Голова прижимается к его левой руке.
– Как хорошо, что ты пришёл. Знаешь, чем ты похож на счастье?
Края его губ чуть рывками приподнимаются, голова с лёгким щелчком в районе шеи, не слышным никому, поворачивается чуть налево, потом направо.
– Тем, что ты счастье. – Чуть отодвинулась назад, выпрямила спину. – Как хорошо, что ты пришёл. Тебя не было целый день после этого дня рождения. Ты знаешь, это было очень похоже на вечность. Выходит, я теперь знаю, что такое вечность.
– Пойдём. У нас с тобой осталось минут сорок. Потом надо выходить. А то опоздаем.
Её голова подалась вперёд. Вид чуть справа. Ещё правее. Она улыбнулась, при этом её нижняя челюсть чуть опустилась ниже, немного монгольская улыбка. Каким то одним движением оказалась на краю дивана. Рука снизу от бедра, как в испанском танце, полукругом, начиная движение от плеча, вверх, пока не стала параллельна полу. Потом вперёд на изгиб. Нежно охватила его шею. Не притянула, а сама притянулась к ней. Голос, как полушёпот, но при этом, голосом.
– Ты всё-таки у меня такой бесконечно юный! – Силуэты стали расплывчатыми медленно, будто вывели фокус на старом зеркальном фотоаппарате Зенит до мутного, только плавно и медленно. Наверное, они целовались. По крайней мере, очень похоже по силуэтам. Потом фокус стали давать обратно. Мутные точки становятся резче, чётче и вот снова всё в пределах нормальной видимости. Он сидит там же. А вот то, что казалось её силуэтом, стало комбинацией подушки и простыни тёмного цвета.
– Дима! – Голос звучал гулко, из ванной перемешиваясь с шумом воды. – А что мне одеть, как ты думаешь? Моё белое или может джинсы, которые попроще?
– Джинсы! – и уже потише. – Посложнее.
Он чуть подался вперёд и пробежал взглядом видеокассеты.
Ещё чуть-чуть вперёд. Вес перенёсся на ноги. Наклон вперёд. Всё больше. Встал. Налево. Взгляд с плеча. Всё немного плавает при ходьбе. Капля налево, с движеньем вперёд; капля направо, с движеньем вперёд…
– Димка!.... – Голос начинается на средних и на конце слова уже становится ниже, чуть растягивая букву «а». – А они грязные. Я их не постирала.
– А те вельветовые? Они чистые? Ну с рубашкой которые такой?
– Точно! Димка! – Голос наоборот: Начинает имя с низких, и забирается потом на верхние. – Ты гений у меня!
– А то! – Громко, дальше тише. – Должен же среди нас хоть кто-то быть гением.
Подошёл к компьютеру, наклонился. Запястье чуть вверх. Кисть, запаздывая, за ней. Указательный палец на верхний диск стойки с дисками. Давит вниз. Прогибается в середине, подушечка пальца белеет. Щелчок на следующий диск вниз.
– Ну! Я готова! Можно пораньше выйти. Ещё прогуляемся вдвоём. – Из-за двери в комнату.
Дверь. Цифры тридцать три. Железные. Те же. Выгнутые. Вбитые. Шёлканье замка, как скрежет, следующий за этим открывающейся двери. Полукруг, шуршащий о землю кусочком обивки. Она, в вельветовых брюках и в цвет им рубашке справа; он слева в проёме. И свет. Откуда то из-за их спины. Ярче. Ярче. Всё белое. Лето.
Лето. Всё белое. Чуть темнеет внизу. Медленно проявляется голубой. Зелёный листья. Шелест их (ветер). По ним до веток, до ствола. На землю. Назад. Парковая дорожка. Человек десять в разной цветной одежде. Чуть дальше. Чуть ближе. Становятся слышны разговоры.
– А что я? Вот брат мой это да! Вот он сходил на день рождения. – В правой руке бутылка пива. Держит её указательным и большим пальцами. Остальные только чуть касаются её. Взмах левой рукой. Вверх, на уровень головы и дальше, налево. Последнее движение резко. Со слова «рождения» стал говорить громче, так как в летнем кафе рядом довольно громко лилась музыка из недорогих колонок:: «Маршруты московские, маршруты московские». – Значит, напились все там, ну и как полагается, остались ночевать в квартире именинника. Брат проснулся раньше всех. Встал. Ну, с утра в туалет захотелось. Идёт, перешагивая через тела. Доходит до туалета. Расстегивает ширинку. Тут голос: «Привет». Он выглядывает резко за дверь, осматривает. Тишина. Никто не шевелится. Думает: «Не. Померещилось». Идёт обратно. Расстегивает ширинку. Голос: «Ты кто?» Брат резко дёргается. Бежит, проверяет всех: кто не спит? Все спят. Он уж под унитаз заглянул. На полках проверил. Никого. Ну вот, думает, допился. Здравствуй, белая горячка. А писать то хочется! Он снова с опаской принимается за это, как оказалось, не простое дело и… «Так ты кто?» Брат, потеряв остатки воли, доверительно смотря в унитаз, как можно честнее признаётся: «Я Влад…» – Правая рука описала странный полукруг перед собой: чуть выдвинулась вперёд, ближе к животу, почти легла на него, потом вновь на отдаление. На конечном отрезке, приблизила горлышко к губам. Шумный глоток. Но слышно только потому, что близко. Кадык дёрнулся. Губы медленно приоткрываются. – На самом деле. Просто один человек встал за пол часа до брата. Пошёл, набрал ванную, лежит, отходит. Слышит, кто-то вошёл в туалет. Он и говорит: «привет». А квартира хрущёвка, всё слышно. Так моего брата пытались свести с ума.
Вид на лицо в фас. Чуть назад. Налево. Люди приближаются. Слева чуть снова она в вельветовой одежде. Справа он, в темно зелёном. Брюки чёрные. Смотрится, в принципе глуповато.
Чуть замедляя шаг и беря её под руку. Шаги становятся медленнее. Он молчит, но улыбается. Вот они отстали.
– Знаешь Тань. Я давно хотел с тобой поговорить
– Да, я тебя слушаю. – Её голова чуть повернулась, направо, к собеседнику, на шее выделился такая полоска, столбиком. Ша
– Ты знаешь, как я тебя люблю и как трепетно отношусь к твоему будущему, верно? Мы с тобой не так давно знаем друг друга, но, прости за масло масляное, я ведь могу называться твоим другом? – Только на этой фразе, его голова повторила движение её, и глаза оказались напротив. Кивок Тани вначале был медленным, где-то сантиметр, потом резко вниз и обратно вверх. – Тогда я тебе в двух словах расскажу, что в моём понимании друг. Термин, который, пожалуй, у многих теряет своё значение, потому что эти многие подменяет его, называя им просто приятелей. Для меня друг – это всегда друг с большой буквы. Другого варианта быть не может. Именно друг с большой буквы. Не товарищ и не, как я уже говорил выше, приятель. Человек, который не даст пропасть в трудную минуту, человек, которому не надо говорить в трудную минуту "помоги" – он поможет до этого, человек, который скажет правду и не будет щадить чувства человека. Вот что в моём понимании друг. То слово, которое в моём понимании может писаться только с большой буквы. Ты согласна с моей трактовкой этого слова? – Её кивок точь-в-точь повторил предыдущий. – Отлично. Мне важно было это знать. Я рад. Если ты позволишь, я тоже буду тебя своим другом.
– Танька! Чего вы отстали? Иди сюда. Ты пиво будешь?
Быстрый отход назад. Зелёные листья на миг стали смазанными тёмно-зелёными полосами. Теперь видна вся группа, рядом с белым лотком, полным блестящих бутылок.
– ...Ну, ты велик, Алексей! – Улыбка двумя уголками губ. Взгляд вниз, чуть налево. Если её одеть в ту же одежду, то можно узнать ту, которую чуть облили на недавнем дне рождения. – Просто лучший среди людей!
– Ну что ты придираешься к словам, Светка! Лёшка на самом деле классную вещь записал! – Девушка слева от неё выбрала уже себе напиток и как раз открывала банку Кока колы. Та чуть зашипела, как раз на слове "вещь". Рука держащая банку резковато отодвинулась вперёд, подальше от себя. Света отпрянула назад от угрозы. – Взболтала... Там действительно интересная вещь! Можно и на студию нести. Я не профессионалка, но мне понравилось!
– А я и говорю: велик! – Справа от Светы. Губы чуть растянулись. Уголки бровей вниз. Одновременно с лёгким поворотом корпуса налево.
– Интересно, а чем ты определяешь величие? Чем Лёшка велик и величее или как это будет, великовее меня? – Взмах руки в сторону человека с длинной прической, берущего что-то у лотка.
– Ну, ты, например, не сделал ничего такого своими руками? Творческого плана. А Лёшка сделал. Я слышала только одну композицию из того, что он сделал, но она мне понравилась! Вот ты тоже сделаешь что-то в жизни, тоже будешь таким же.
– Почему это я не велик, Аня? Я в одиннадцатом классе сочинение написал. Неплохое. Пятёрку поставили!
– Великий человек, Андрей, это человек, который сделал что-то такое, что не делают другие!
– Величие человека определяется по совокупности совершённых им деяний относительно деяний других людей, живущих в один период с определяемой личностью, и по значимости этой совокупности и выносится вердикт. – Невысокий полный молодой человек чуть вышел вперёд, почти пробубнил эту фразу и снова подался назад.
– О! Математики подтянулись! – Света.
– Так вы о моем величии? – Алексей, уже с пивом двигался ровно, будто не шёл а как-то скользил по земле. Остановился. – Андрей, дай зажигалку. – Соорудив пальцы замком вокруг пробки, и сделав рычаг зажигалкой, открывает пиво. Хлопок. Света дёргается. – Так вот, я велик, чего тут стесняться! Велик, ибо человек. Как любая тварь божья. Так же велик, как и тот нищий, что просил деньги у входа в парк. Так же как и ты и ты... Как все.
Максим, пошёл вперёд, взгляд в землю. Поднял пробку и взгляд.
– А я считаю, величие человека определяется собственной шкалой ценностей! Ведь человеку, которому не по душе живопись, абсолютно плевать на Рембранта и уж тем более какого-о Шишкина, а ведь редкий человек, заслужил за историю эпитет великий в нескольких областях: как правило, это либо великий политик, либо историк, либо поэт ну и так далее. Соответственно...
– Проснулся наш... – Аня улыбнулась...
Чуть вверх. Медленно с горизонтального проходя в вертикальное. Зелень. Низ голубого неба. Края, невесть откуда взявшихся облаков. Небо. Всё белое (солнце). Лето. Чуть слышен взрыв смеха снизу.
Слышен громкий смех. Что-то шероховатое серое, с вкраплениями, на расстоянии полуметра. Медленно поползло вниз. Быстрее, быстрее. Окно. Тресканная рама, грязное стекло, снова стена, окно, чище, стена, стеклопакет. Стена, чуть светлее обычной. Стекло мутное, как бутыль самогона. Стоп. Туда, внутрь. Мутное приближается. Close. Напоминает бельмо глаза. Задержав дыхание, в омут. Секунда холода, стекла. Наружу. Справа шкаф. Боком. Слева стенка. Справа жужжание. Вперёд. Направо. За компьютером над спинкой плечи в синем свитере. С его плеча, видно, что вязка свитера крупная, и такие же синие буквы на экране монитора.
– Привет тебе от сильного мужчины.
– Здравствуй и тебе.
– Ты знаешь, я заметил за собой одну странность.
– Это какую же?
– Я стал заходить в Интернет, в надежде увидеть только тебя. Никто другой не нужен.
– Действительно странность. ;)
– Ну да что-то я не об этом. Я вот вчера выбрался в кино, попал на какую то глупую романтическую мелодраму. Хотя. Если ты их любишь, то извини.
– Нет. Ты что. Я люблю… Хотя давай вначале ты назови три любимых своих фильма. Точнее нет. Давай так. Наберём в Ворде, потом на счёт три копируем и вставляем и при обновлении окна наши ответы появятся одновременно?
– Давай. Я ушёл набирать.
– Я тоже.
Её запись появилась на экране первой. Буквально на мгновение. Потом его.
– Амели. Подозрительные Лица. Догма. Всё Марчелло Мастрояни. Моя мечта собрать всего всего его.
– Подозрительные лица. Амели. Шрек.
– ;) Блин! Ни фига себе! Просто зеркально почти. А за что ты любишь их?
– Не знаю. Тяжело так говорить, за что любишь или за что не любишь. Как бы это объяснить. Ну, может быть ты поймешь. Мы ведь давно знаем друг друга. Честно говоря, я в Интернет тоже хожу только из-за того, что тут есть ты. ;) Удивительно, правда? Насколько порой становятся близки друг другу, при этом ни разу не видя друг друга, верно?
– У меня карточка кончается. Ты обещала мне прислать свой дневник, помнишь?
– помню…
– Всё. Я не говорил тебе. Я скажу. Я люблю тебя.
С плеча, назад. Видна спина кусок монитора. С бешеной скоростью, так что изгиб (длина) прыжка до окна занимает миг. Окно. Муть задерживает, завораживает, замедляет. Улица сверху. Перспектива. С такой же бешенной в небо наверх. 180 градусов. Солнце. В метре проносится самолёт. Через секунд пять взрыв звука. Сверхзвуковой истребитель.
Взрыв. Медленно разлетающиеся куски прозрачной сахарницы перемешиваются с сахарным песком, который отчего образовал на секунду ядерный гриб, потом время в норму. Всё застыло. Только железная крышка от сахарницы, крутится на полу с характерным стрекочущим, но затихающим звуком.
– А ты говоришь, почему я не держу дома сахар! Вот почему! – Её рука разогнулась в кисти над бывшим ядерным грибом. Вот почему! – Голос начал чуть дрожать в унисон с рукой.
Он встал, подошёл. Рука вверх, похоже на взмах крыла. Из-за чёрной рубашки вороньего. И как то тоже по птичьи опустилась на её плечо.
– Что то я, наверное, не буду больше даже пытаться пить чай с сахаром. Ты права. Теперь я вижу, что сахар – белая смерть.
– А водка и лес – зелёные друзья. – Её непослушная губа попыталась улыбнуться, и кое-что из этого вышло.
– Ну вот. Прописные истины ты уже знаешь…
Медленное движение, как по спирали ДНК, так, что комната поворачивается: угол сменяет угол, но медленно, со скоростью секундной стрелки на часах. При этом люди двигаются с бешеной скоростью, оставляя за собой размытые следы, разбитую посуду, грязную посуду. За два оборота, проходит шесть часов, за окном смеркается. Скорость уменьшается. Вид почти из под потолка. Максим отодвигает стул. Глаза смотрят на стол. Приближение на глаз. Верхнее веко расслабляется, Ресницы чуть дрожат. Край века опускается, чуть закрывая зрачок. Мгновенно вниз. Хлопок, как от духового ружья при смыкании век и обратно наверх. Назад с глаза к потолку. Увеличено на пол: Если бы Максим смотрел на пол, он бы видел, что линии на полу шевелятся как змеи и тщатся укусить его за тапки но, что-то не пускает их, какая то преграда. Садится на стул. Слышны шаги в коридоре. Линии при звуке замирают в привычном для глаза рисунке. Обратно к потолку: оттуда.
– Слушай, Макс, – Голос вначале звучит гулко, по приближении обретает менее мистическое звучание. – А о чём ты говорил там с Танькой? Ну, тогда, позавчера, в парке? – На слове «позавчера» входит на кухню. Вначале появляется чалма из полотенца. Видимо недавно Таня мыла голову и теперь сушила её. На полотенце различим странный рисунок из змей.
– О чем? – Его руки легли на стол. Левая ладонь сверху правой. Локти лежат на краю стола. – Что же, я весь день думал и, решил, что, пожалуй, я посвящу тебя в свои мысли и даже попрошу поддержки от тебя в этом вопросе. В том вопросе, о котором мы с тобой уже говорили.
– Опять ты… – Его левая рука вверх с поднятым указательным пальцем.
Из под потолка по дуге влево вниз, так, что становится видно лицо Максима. На уровне полутора метров от пола.
– Да. Да. Я о том же. Я говорил с ней. Если до этого разговора я мог позволить себе хоть какую то тень сомнения, то теперь нет даже её. Они не должны быть вместе ради их же блага. И он, и она – это те два молодых цветка, которые, должны расти отдельно друг от друга, и только тогда они смогут быть красивыми ну или в человеческом плане счастливыми. Я думаю даже, что не только возрастной фактор имеет к этому отношение, но и личностный.
– Макс, но ты не прав! Ты же делаешь их несчастными!
– Несчастными? – Голова совершила движение чуть вверх, направо. Вид ближе. Глаза. Брови чуть сошлись к носу. Только потом посмотрел ей в глаза. – Да что мы с тобой знаем о несчастии? Они не будут вместе: вот ведь горе! Правда? Несчастье это когда погибает сын. Несчастье, когда умирает дочь. Несчастье остаться инвалидом. Да и то! Да и то, дорогая моя, эти люди умудряются быть счастливыми. Что для тебя критерий счастья? – Резкий разворот на 180 градусов. Стены промелькнули пятном. Её неуверенные глаза, в которых проклёвывается упрямство. Сзади точечный грохот отодвигаемого стула. Его рука с плеча. Вдаль до её плеча, на которое легла его ладонь.
– Танюш, я так думаю, что мы сделаем их счастливыми… Ну или я сделаю. А если мы не помешаем им остаться вместе, то они как раз тогда останутся несчастными. Или просто будут чувствовать себя такими. Я завтра ещё поговорю с Димой.
По руке. Назад. Плечо. Затылок. Синяя нитка на шее. Плечи. Медленный поворот. Всё вращается вместе с кухней. Они уже стоят боком. Вид сверху сзади девушки. На голове с полотенцем со змеями. Маленькая кобра чуть шевельнула хвостом, повернула голову. Смотрит прямо сюда. Хвостик чуть дрожит на белом полотенце. Всё остальное замерло как подвешенное. Бросок. Змея слетает с полотенца и летит молнией. Пасть её открытая с раздвоенным языком похожа на кошачью. Уже, но дикий звон, и уже почти всё черное стеклом трескается и кусками рассыпается вниз.
Чёрные падающие стеклянные куски становятся чуть расплывчатыми, мутноватыми. Тягучими. Резкость настраивается и становится видно, что это сильный дождь, кажущийся чёрным. Вечерний сильный дождь. Промчалась машина. На дорогу упал свет из окна кафе напротив. Пошли замершие люди, быстро. Кажется, что они все все стояли до этого и только сейчас пошли, когда их заметили.
Вперёд. Рывком перед бампером другой машины, в бар напротив. Сквозь светящееся стекло.
Со столика в углу, всё чуть растянуто по горизонтали, эдаким треугольником самым острым углом к стойке. Отдает железом, выполнено в стиле хай тек всё. Немного жутковато.
На уровень пояса. Чья то женская тонкая, как на плакате рука, с такой же тонкой сигаретой. До жутковатого прекрасная, на фоне (в метре) алюминиевого столба, чуть дальше. Длинные ногти. Указательный палец движение вверх. Большой подхватывает сигарету. Указательный вниз. Щелчок. Столбик пепла начинает падение вниз. За пеплом. Пол в черно-белый квадрат. Чёрный отодвигает белый. Открывается пасть без зубов, но с губами, пепел падает туда. Вдоль пола, по линиям границ меж квадратов, сзади шлепок закрывшихся губ. Стойка по тонкой ножке барного стула вверх. Прыжок. По бокалу мартини, соскользнуть вниз. Остались там. Через стекло полного бокала два до комедийного растянутых лица официанта. Лёгкий шелест дождя.
– Неделю назад. Я тебе говорю. Зашёл. Выпил кофе. Нервный какой то. Думаю, наркоман.
– Да. Их брат часто захаживает к нам на огонёк. А что с ними сделаешь?
– Так вот. Я ему кофе сделал. Всё чин чинарём. Принес, поставил. Сам ушёл за стойку смотрю, стою. Чтобы не свалил, не заплатив. А он дёрганый такой, прикинь? Я ему двойной экспрессо принёс, а он его одним глотком. Не поморщился. Подходит такой рассчитываться и даёт сто баксов. И сразу в выход. Я дёрнулся было, а потом думаю, а чего я буду за ним бегать. Придурок какой то. – Чуть помолчал. Взял стакан со стойки, протёр его. – Побольше бы таких.
Звякнули бокалы. Все сразу. И те, что были подвешены над стойкой и те, что стояли. Через миг загремела музыка. Быстрая с сильными чувственными низами Шелест дождя пропал.
Резко вниз. Разворот вновь по полосе между квадратиками. Слева справа чмоканье губ. Лёгкая дымка, почти не видная сверху, очевидна здесь, внизу. Чуть зеленоватая. Музыка стала тише. Ножка другого стола, под ней две пары женских стройных ног, симметрично. Как прыжок вверх и зависнуть, на уровне краюшка стола. Дымится кофе. Чёрно-белый кофе из-за белых чашек и чёрного кофе. Руки на фоне белых чашек выглядят тёмными.
– …И я купила тёмно зелёное. И ты знаешь, оно подошло к фиолетовому, хотя я и сама боялась, что цвета не будут сочетаться.
Тишина. Музыка. Секунда двадцать.
– Как тебе день рождения то?
– Танькин?
– А что, были другие?
– Ну, мало ли… Ты знаешь, я была в шоке, когда они объявили о том, что женятся. Я ожидала чего угодно, но такого…
– Вот и мой Макс тоже в шоке. Он вообще как-то против их брака.
– Оно и понятно. Вообще непонятная пара, если честно: она такая возвышенная и душевная, он какой то молчаливый. А что Макс говорит?
– А он вообще, какой то рассеянный стал. Вот потерял недавно, где-то сто баксов. Это с нашими то доходами! А по поводу свадьбы… Просто не хотел бы он, чтобы это… ну женились они. Ты права. Димка навряд ли подойдёт такой девушке как Таня.
– Ну не скажи. – Голова Ани чуть отклонилась назад. И линия взгляда розоватая, обозначенная прямой буквально подвисла над столом под углом тридцать градусов, но довольно быстро отвердела и маленькими кусочками опала вниз в дымку. Аня опустила голову обратно. Тихо-тихо сказала. – Я бы многое отдала, чтобы вернуть его обратно. Ты знаешь, это было лучшее, что у нас было.
– А как он тебе? Вы же были вместе вроде не долго.
– Он волшебный. А какой он в постели. Мы часами занимались любовью. Потом гуляли по ночному городу, пили вино. Это было, как в сказке.
За окном сверкнула гроза. Поворот направо. Вид стекла. Кажется, что фонарь наклонился подсмотреть или подслушать к окну, но разобрать трудно: дождь льёт стеной. Но вот ему надоело, и он разогнулся обратно: свет в окне пропал.
В окно. Когда сквозь стекло, лёгкий гул. Улица. Резко шум дождя. Наверх. Вверху, как большая звезда, лампа того фонаря. В неё. Всё белое. Дождь. Лето. Всё белое.
Белое. Назад. Желтеет. Проявляются пятна. Слышится жужжание. Электрическое жужжание. Резко назад. Жёлтый фонарь над подъездом. Мутноватое облачко света вокруг него. Отблески этого света на земле в лужах. Открытая дверь в подъезд. Кроме жужжания ничего не слышно. Вперёд. Мелькнули по бокам косяки двери, фонарь сверху. Лестница. На каждые два пролета, где-то по секунде. Пролёты действительно пролёты: просто пролетают, так, что их почти не видно. Поворот завихрение. На пролётах свет через один. Резко стоп. По инерции, чуть качнувшись вперёд. Чёрная дверь. Капли краски на звонке, цифры 33. Такое жужжание, как и внизу. По двери поползли трещинки, раскалывая её на куски, как в компьютерной графике. Дермантин, а за ним и сама дверь с шорохом, похожим на ночное шуршание простыни летом, только чуть более громким осыпалось листьями на пол. Мягкое движение вперёд вместе с ветром, который чуть пошевелил пласты на полу, в проём. За проёмом, вниз, на пол. Направо, в комнату, телевизор. Диван. Тишина. На телевизоре светится красный огонёк. Тишина. Дыхание. По воздуху проходит, словно сжатая гармошка, что-то. Словно невидимое, куда то к изголовью кровати. Ещё раз, волной. Режущая ухо мелодия телефона. Из под простыни вылезла рука, белеющая на её фоне, лениво стукнула по воздуху рядом. Потом поднялась голова с подушки. Справа голос.
– Димка…
– Счас.
Голова рухнула обратно. Рука упала рядом с подушкой, подняла телефон, лежащий до этого экраном вниз. Поднял его над собой. Смотрит на экран. Телефон звенит
– Чего, Лёшка рехнулся что ли? – Переносит телефон к уху. – Алё! – Говорит с паузами. – Сколько время ты знаешь?... Чего?... – Простыня отлетает на лежащий справа силуэт. С профиль видно, как он сел. – Где? Скоро буду. – Отводит телефон в сторону.
– Дима, что случилось? – Силуэт с того края поднялся.
– Таня в больнице. Ножевые ранения.
С телевизора назад до двери. Дверь стоит уже целая. В неё. Она черная и при приближении к ней всё чернее и чернее.
Вспышка. Мигнул и включился фонарь. Улица. Стена. Вид на кафе, с фонаря рядом с кафе. Высота метров пять. Вокруг кафе. Справа. По дуге, мусорные баки чернеют справа. Лёгкое жужжание. Чуть левее сквер. Медленно, к деревьям, ветки чуть шевелятся при приближении. Листья в темноте фиолетовые. Гобой перебирающий звуки пустыни слышен еле-еле. Вниз, по стволу дерева. Внизу скамья, на ней кто-то сидит. Звуки гобоя чуть громче становятся слышны томы. По стволу вниз. Змея, обернула хвост вокруг ветки, зашипела. И настороженно подняла голову. Дальше. Кепка сзади, длинные волосы из под кепки. Вокруг, как если на кепку поставить острый конец циркуля, и по прочерченной им окружности. Остановка. Видно, что голова опущена вниз, лицо закрыто козырьком, рукава закатаны. Рубашка наверное в клетку, но видно плохо. В кисти руки лежат женские тонкие часы, с золотым болтающимся сердечком.
Рука в синем рукаве толкает тело сбоку. Вначале плечо идет вправо, безвольно следом идёт голова в кепке и бессильно всё это валится на скамью.
– Мертвый. Обкололся. Или переторчаный. – Голос издалека.
Рука тянется и кладет пальцы на шею, становятся видны плечи в погонах и кусок фуражки. Пальцы перебираются по шее, как маленькие ножки паучка. Крупный вид. Видны крупно только пальцы и шея, с маленькими волосиками щетины, пальцы двигаются замедленно, пытаясь найти пульс, вдавливаются в кожу. Назад. Видно плечо. Милиционер распрямляется, пропадет. Голос сзади.
– Ну как?
– ****ец.
Часы выскальзывают из руки и, медленно кувыркаясь, падают вниз, на землю. Откуда-то, свет фонарика выхватывает их падение, они блестят в полёте. Грохот, брызги от падения в лужу рядом с чёрным мощным ботинком. Золотое сердечко стукается об иглу шприца. Видны только сердце и игла. Игла сгибается, обвивает сердечко. Поворачивает острие к нему. Жалит в сердце. Звон колокола. Гулкий, страшный.
Звон колокола. Зелень яркая изумрудная. Звон затихает. В прыжке с колокольни церкви, плавными, чуть вверх вниз, вверх вниз. Пикирование вниз. Всё мелькает. Замирает на ветке. Назад. Становится видна сова. Вперёд. Рядом с ней. Слева, сзади, затухающее уханье. Снова вниз прямо. Фотография Ани в квадрате. Буквы на черноватом в жилках камне:
«Анастасия Павловна Любимова
04 06 1980 – 14 07 2004»
Чуть ниже. Еловые иголки очень близко. От порывов ветра дрожат, как усики животных. Вдали мутно. Чуть вверх. Видно, как уходит вереница людей. Все в чёрном. Вихрем. На черное плечо пиджака из плотной ткани. Слева видны блондинистые барашки волос спутницы. Поворот чуть направо. Серебряная серьга в ухе. Впереди две спины в джинсовых чёрных одинаковых сзади крутках. Справа высокая мужская фигура. Слева пониже, видимо женская. Голос слева, от блондинки. Узнаваемый резковатый, но в этот раз тихо, голос Светы.
– Я буквально за день была с ней в кафе. Как с тобой сейчас. Болтали о чем-то.
– О чем?
– Да не важно это! Меня уже Макс замучил с этим.
– Верно. Не важно. Я её почти не знал.
Тишина. Спины впереди. Пыль под ногами просёлочной дороги.
– Ты знаешь. Я облил тебя тогда. Ты прости.
– Да ничего. Это ты прости. Я как дура вела себя тогда. Чего-то вскипятилась…
Прыжок. Гул, как в трубе. Темно как в трубе. В просвете трубы плечо, джинсовая куртка отчего то скрипит, как кожаная.
– Солнце, ты не мог ничего сделать. – Она стала идти ближе. Взяла его руку. – Ты не мог ничего сделать. Не мучай себя. – Разворот направо. Её большие глаза блестят. Видно, как в углу глаза зарождается слеза. – Ты любил её?
– Она была хорошим человеком. Она была моим другом. Она была чудом.
– На том свете жизнь не кончается, верно? Солнце… Хотя нет. Расстраивайся. Поплачь. Я люблю тебя, солнце, ты волшебный. Спасибо тебе, что ты есть…
Вперёд не прыжком, а мгновенно поменяв картинку.
– И что, Макс?
– Понимаешь, он любил её. – Голос шепотом. – Он любил Аню. И она любила его. Я говорил со Светой сейчас, она мне многое рассказала.
– Да как ты можешь? – Так же тихо, как и он.
– Могу. Могу. Потому что я любил и Аню и люблю и Таню и Диму. И думаю о живых, чтобы сделать им лучше. Вот оно, лицо горя, о котором мы говорили. Оно перед нами. Смерть: единственное большое несчастье, которое может случиться. И в…
Прыжок вперёд. Такое же чёрное плечо. Такой же тихий голос.
– Ну, как-как. Три ножевых ранения. Какой то наркоман. Говорят, на следующий день нашли мёртвым. Ну, я понимаю грабить, но убивать то зачем? В больнице умерла от потери крови. Было поздно.
– А что не было крови.
– А у неё какая то редкая группа. Толи первая отрицательная, толи какая то ещё. Я не очень разбираюсь в этом…
Прыжок вперёд. Вперёд. Вперёд. В самое начало «процессии». Вперёд. Развернуться. Впереди старая женщина. Вспышка. Фотография недельной давности. Там она же. Красивая. Улыбающаяся накрашенная. Вспышка. Плачущая измученная старая женщина и старый мужчина рядом, держит её за руку. Взгляд перед собой. Резко поворот. Взгляд в небо. Вперёд. Редкие облака в голубом небе.
Облака закружились. Ночь. Пробежало солнце. Луна. Снова солнце с облаками. Солнце остановилось. Чуть ближе к небу. Разворот. Блеск крыш города. Вниз. То же кафе, тот же фонарь. В дверь. Направо. Чуть вверх, на уровне головы. Двое. Курят.
– Да. Она сидела именно в этом кафе. Именно здесь и именно тогда говорили о тебе. И о тебе тоже. Об Ане. Я не случайно пригласил тебя сюда и именно одну. Совсем не случайно. Здесь нет никакой любви к позёрству и уж тем более кривляния. – Рука потянулась к пепельнице. Решительным толчком потушила на треть скуренную сигарету. Потом вернулась, столкнулась с другой рукой. Пальцы легли через одного: палец левой, палец правой руки. Поднялись вверх. Подбородок упал на это сплетение. Взгляд чуть исподлобья в её глаза. Брови подняты. – И также не случайно я спросил тебя тогда о нашей дружбе. О том считаешь ли ты меня другом…
Вниз. На пол. По ровной линии. В это раз пол тих и ровен. Справа промелькнул дым окурка. Ещё один. Горка пыли. Мёртвый пол.
Стойка впереди нарастает. Становится ближе. Больше. Похожа на плотину, когда смотришь на неё снизу. В кафе отчего то играет Slayer “Season of the abyss» Замерло. Стоим под стойкой. Громко началась «Dead Skin Mask». Вверх по столу на стойку. Стаканы, стаканы. Никого нет. Разворот. Картина на секунду. Всё обвито чёрными лианами, полупрозрачными, снизу. Все столики, только там, где сидят два человека ничего. Небольшой круг света. Небольшой. Всё ускорилось. Движения Макса в кругу быстрые дёрганые. Она смотрит. Почти не шевелится. Снова. Окурки мёртвый пол. Момент, где играют только две гитары без остальных инструментов. Рывок к столу. Тонкий дым из двух сигарет из пепельницы. В упор от пепельницы.
Назад. Двое. Напротив друг друга. Он, откинувшись назад. Она, наклонившись вперёд. Облокотившись на левую руку.
– По-моему чушь. – Её лицо чуть изменила кривая улыбка. – Я не буду говорить об этом с ним.
– Я тебя понимаю. – Он чуть подался вперёд. – Я и сам бы не стал говорить. Это правильно. Но я не мог не сказать тебе об этом именно сейчас. Да да да. Именно сейчас. Надеюсь, ты простишь меня.
– Да. – Её глаза смотрели сквозь Максима. – Конечно. Ты извини, я пожалуй пойду. Ты сиди.
Отскок назад. Вид с другого столика. Замедленно. Стул отодвигается, её рука чуть сгибается в кисти, оставляя при этом пальцы ровными. Быстро. Она стоит. Кивнула. Ускоренно. Вышла из кафе. Дверь закрылась.
Вид сверху спереди на Макса. Взгляд в никуда. Руки одна на одной на столе. Взгляд в никуда. Полным планом только лицо. Время остановилось. Вращение медленно, быстро, всё слилось в одну полосу. Играет «Born Of Fire». Взрыв.
Вращение всё медленнее и медленнее. Знакомый образ комнаты с компьютером. Последний оборот. Остановка. Вид, как из двери, только чуть левее. На полу зачем-то стопками лежат книги. Полки, соответственно, пустые.
Звук открываемой двери справа. Чуть качнутся, как от ветра. Справа спина в футболке. Человек быстро удаляется к стулу. Отодвигает его. Колёсики шуршат, будто у них лапки внизу. Садится. Подъезжает к компьютеру. Левая рука тянется к кнопке включения. Нажатие пальца. Давление. Щелчок. Тихое гудение, напоминающее звук самолёта. Человек выжидающе сидит.
Шкафы чуть наклонились вперёд. Паркетинки оскалили зубы в улыбке. Откуда столько ехидства? Приподнялся углами.
Стрелой в экран. Там буквы, иконки, всё скрутилось, сжалось. Цветные полосы пятна. (Играет Aphrodite “Wooble”). Синяя петля. Зелёная часовая пружина, скрутились друг с другом. В миг на партии вступления баса раскрутились в окне чата во много букв и строчек.
Это только вначале видно было много сообщений. Потом остались только строчки двух цветов сообщений. Синий и зелёный.
– Привет. Я выслала тебе то, что обещала.
– Правда? Я рад. Безумно рад. У меня такое чувство, что ты какая то грустная.
– Да. Есть немного. Не хочу загружать тебя своими проблемами. У меня человек знакомый умер, да и ещё кое-что.
– Мои соболезнования. Это ужасно. Я переживал подобное, но довольно давно. У меня уже притупилось это чувство того, что с утратой человека мир безнадёжно изменился. А тогда я стоял на улице плакал и почти пальцами чувствовал, что теперь у всего, что есть вокруг меня, у этой многогранной вселенной нет одной грани. И без неё он чужой и холодный. Это было два года назад.
– Нет. У меня всё не так. Я переживаю смерть. Но она не была мне близким человеком.
– Но всё равно грустная?
– Да не грустная, а скорее озабоченная, грустная, странная. Сегодня я просто коктейль эмоций. Узнала кой чего нового. О себе.
– Каждый день узнаешь о себе что то новое. Что то обидное? Не стоит расстраиваться.
– Я говорю, я не расстраиваюсь. Я просто узнала о себе что то новое. Неприятно.
– А что? Если не секрет конечно.
– Ну как тебе сказать. Нет. Прямо, как было, я тебе не скажу. Я переиначу. Вот если бы тебе бы сказали, что с тобой секс это немного не то, чем хотелось бы, причём сказал бы тебе это близкий человек, чтобы ты ответил? Как бы себя чувствовал. То есть, это человек бы сказал не тебе, а твоему знакомому.
– Ты знаешь вот счас моя первая реакция: я опешил. Я наверное пойду себе чаю налью. Подождёшь?
– Конечно.
Чуть назад. Виден не только монитор, но и часть стола, рука слева,
Звук отодвигаемого стула. Удаляющиеся шаги. Шаги приближаются. Звук придвигающего стула. Шумный глоток. Чуть напряжённая рука ставит чашку слева от клавиатуры. Средним пальцем проводит (гладящим движением) по левому краю клавиатуры. Ты незаметно придвигается поближе.
Движение вперёд. Вновь виден только монитор.
– Я пришёл. Прости, если долго не было.
– Нормально. Ну как? Что надумал?
– Я не думал. Я вспоминал. Тут мне кажется надо не думать, а ощущать. Всё-таки секс это не то, что приносит телесное удовлетворение. Это то, что приносит не удовлетворение, а радость, когда ты этим занимаешься с любимым человеком. Когда ты можешь целовать его кожу, гладить, обнимать…. Это не зависит от физических данных или зависит, но не настолько. Всё-таки главное в сердце. Тогда секс это что то. Не зависимо от того, три секунды он или пол часа. Само ощущение этого человека рядом, того, что он любит тебя: это главное, пожалуй. А там не важно уже какой длины одно, какого объёма другое. Вот. Что то я разошёлся. ;)
– Пожалуй ты прав. Но значит, если он говорит, что я его не удовлетворяю. Он меня не любит?
– Он прямо тебе так сказал?
– Я повторю. Не совсем так. Не совсем это он мне говорил. Это я чуть переиначила вопрос, чтобы задать его тебе. Как пример вполне подходит: ситуация схожая.
– Как бы я отреагировал на твоём месте? Да наверное я бы сказал, что тогда мне есть к чему стремиться. ;)
– Да. Наверное, есть к чему. А к чему в этом можно стремиться?
– Ну, можно стремиться побороть стеснение или наоборот слишком большое рвение. Можно купить мудрую книгу с подборкой опыта веков в этой области на ста страницах с рисунками.
– Наверное.
– Кстати о твоём письме с дневником. Спасибо тебе. Если надо будет чем-то помочь, ты только скажи.
– Ты просто будь рядом.
– Я буду. Люблю тебя. Ты знаешь…
– Ой. Мне пора. Пока. Целую.
– Пока.
Резкий отскок назад до двери. Цветные линии, которые были буквами до недавнего времени, протянулись как паутины вперёд и тонкими, блестящими паутинками опутали сидящего. Он этого не замечает. Сидит лицом к экрану. Протягивает руку. Нити липко следом. Некоторые рвутся. Берёт чашку делает глоток. Протягивает руку вниз влево. Щелчок. Выключение компьютера. Затихающие самолёты. Нити, как электрические, моргнули и стали тускнеть. Стало вообще темно. Видны только тускнеющие нити, очерчивающие ещё заметную часть человека. Всё на миг закрывается, будто бы веком при моргании. Потом ещё раз. Силуэт не шевелится. Потом просто веко опускается. Темнота.
Темнота. Чуть-чуть дрожит полоска света. Чуть приоткрывается. Вновь темнота. Всё-таки открывается. Чуть шире. По краям, разводы как от воды. Вид комнаты, в которой уже часа два как утро. Слышен вздох. По центру. Характерный. Почти без голоса: воздухом. Мутный потолок сверху. Видимость как сквозь тонкую плёнку яичного белка.
Напряжение. Вперёд. Плёнка натягивается, лопается. До бежевой стены, разворот. На кровати сидит человек, с взлохмаченными волосами. Ноги на полу.
Смещаемся чуть влево. Человек встаёт. Набрасывает рубашку. Одевает брюки.
Медленное движение по дуге влево. Вид из двери. Ускорение. Так, что человек уже в джинсах и рубашке входит в эту дверь. В руке мелькнул серебряный телефон. Исчез сзади. Видна только комната. Сзади слышен хлопок входной двери. Тишина. Разворот. До приоткрытой двери (не захлопнулась). На лестницу. Он сидит на ступеньках. Голова на руках. Едет лифт. Останавливается этажом ниже. Слышны шаги. Голова поднимается.
– Брат!
– Здорово брат… – Сидящий на лестнице внимательно осмотрел прибывшего в шортах и резиновых тапках. – Где был?
– Блин. Ты не поверишь. – Тот, что в шортах развернулся и сел рядом с братом. Перемещение мигом по дуге так, что оба видны в фас. Как то получилось так, что уже оба курят. – Ты как?
– Я чего? Ты, гадина, все мои рюмки перебил! Хотя, сам дурак буду знать, как свои вещи на пьянку из дома уносить. – Парень в шортах смеётся.
– Правда?
– Правда! Ты гадина как выпьешь водки сразу фигак о земь рюмку: На счастье! Говоришь. Я иду, сам бухой думаю: наверное, действительно на счастье. Я уже хороший был. Помню смутно, что перед походом домой я кетчуп покупал.
– Мы его выпили. Когда ты спать пошёл.
– Его то зачем? Уроды! А с чем я сосиски есть буду?
– Им Кузьмич водку запивал.
– Водку? Так она же закончилась. В шортах укоризненно повернул голову.
– Брааааат. – протянул он.
– Понятно. – Рука поднимается вверх к губам. Затяжка и, не отнимая руки, щелчок пальцами: окурок улетает в окно сзади. – Так где ты был?
– Хороший вопрос. – Брат буквально повторил движение брата и его окурок по предельно похожей траектории полетел куда то туда же назад. Стоп. Хабарик завис в воздухе. Дым застыл вместе с воздухом. Оборот вокруг сидящих. Теперь их видно со спины. Пуск. Дым дальше вверх. Окурок пролетел вперёд. Пришедший брат встал. Обернулся лицом.
– Ну, значит, пошли мы уже на улице бухать дальше. Тут, короче, кто то сказал, что надо дальше ехать купаться. Потом в общем, как в советских фильмах в детстве. Такой щелчок всё белое. Перед глазами дорога. По виду сельская, после дождя. По дороги шагают босые ступни. По виду мои. Попробовал остановиться. Ноги стали тоже. Точно мои. Попробовал поднять взгляд. Как и всё остальное давалось тяжеловато. В итоге поднял. Смотрю улица какая то незнакомая, деревья. Народу нет. Вижу: какая то молодая пара идёт. Я к ним. Они от меня. Я: Граждане простите! Подскажите пожалуйста! Они остановились. Я говорю: Не надо удивляться. Подскажите пожалуйста. Где я? В Петродворце. Я решил удивляться и офигевать чуть позже: А не подскажете где тут станция электричек? Там то. Иду. Прихожу на станцию. Сажусь на скамейку. Рядом матросик сидит. Что то читает. Я посидел спрашиваю:
– Сколько время? Он. – Глаза из книжки на часы обратно в книжку.
– Пять утра.
– А Электричка скоро? – Он, не отрывая глаз от книги.
– В пол шестого. – Посмотрев на свои босые ноги, вновь решился:
– А тапочки не подскажете где тут купить много. – Поднял глаза из книги на меня. Отодвинулся подальше. Вернул глаза в книгу.
– Не знаю.
Потом вообще я долго торговался на рынке, который почему-то был открыт, чтобы мне продали тапки за тридцать рублей вместо семидесяти и, что самое удивительное мне их продали. Хорошие кстати тапки. Только кроссовки жалко… Куда я мог их деть?
– Пропил, брат. – Стоп. Снова всё остановилось. Плавный поворот по оси. Теперь виден тот, кто сидит на лестнице. Лицо слева изогнуто в усмешке. Пуск. Звонок телефона. Сидящий недовольное лицо. Тянет руку за пояс, где торчит телефон.
– Кому в такое время не спится?.. – Говорит с некоторыми паузами. Смотрит в пол не шевелится. – Да. Я. Встал. Нормально. Ты как? Наверное. Я с братом. Да. Ты где? Я перезвоню.
Разворот. Видно окно. В стекло. Взрыв брызг. Голос сзади: «Что это?». Точка солнца вдали. Она приближается с бешенной скоростью. Исчезло голубое небо. Чёрный космос звёзд. Солнце близко. Не видно ничего кроме него. Красновато-жёлтое шевелящееся жаркое пятно
Чуть назад. Жёлтая штора колышется ветром. В ритм звучит Slayer. Волны проходящие по шторам проходят в ритм песне Behind the crooked cross. Медленно назад. Комната стандартна по расстановке. Видно что живёт девушка. Светлые обои. Чуть вверх на угол высокого шкафа.
Видна дверь, точнее проём. В нем висят маленькие деревяшки, характерные для советских времён. Короткие, связанные с друг другом леской. Достают до пола. Каждая покрашена в разный цвет, что создаёт общую картинку. Сейчас это просто красноватый ромб на зелёном фоне. Раздаются шаги. Палочки меняют цвет и получается улыбка из красных губ, похожая немного на клоунскую. Зловещая. Секунда. Губы сложились в поцелуй. Секунда. Раскрытый рот. Расходятся. Распадается рисунок. Отодвинув, входит Света. Музыка прекращается. Сигарета в левой руке. Подходит к музыкальному центру справа от двери. Вставляет диск. Щелчок. Включается Брандербургский концерт Баха. С первыми нотами в комнату попадает солнце. И всё замирает, кроме музыки. Аня спиной к центру в освещённой солнцем с левой стороны комнате. На занавеске двери солнце.
Краски вокруг изменяются, будто фотография превращается в картину. Потом буквально в течении секунды темнота меняется вспышками изображения, мерцающего и через мгновения пропадающего. Всё появляющееся будто нарисовано маслом.
Секунда. Как лист отрывного календаря. Появляется следующая картина. Света сидит в кресле с телефонной трубкой. Видимо говорит. Работает телевизор. Обстановка темнее. На циновке в двери Корабль в «фас».
Секунда. Света красит губы, наклонившись к маленькому зеркалу на столе. На циновке ромб, кусающий квадрат.
Секунда. Пустая комната. На циновке штурм Измаила.
Секунда. Света пьёт чай за тем же столом около окна. На циновке характерная рука показывающая «фак» в направлении Светы.
Секунда. Пустая чашка на том же столе. Там же телефонная трубка. Света сидит на диване. На циновке электронные с зелёными цифрами на черном фоне часы показывают восемнадцать часов тридцать минут. Картинка не исчезает. Музыка Баха затихает. Картинка превращается во что то более близкое к фотографии. Через миг это уже жизнь со всем присущими ему чертами-чертями: временем и пространством.
В образовавшейся из за времени тишине, раздаётся звонок, судя по всему дверной.
Щелчок. В комнате на диване сидят Максим и Катерина. На стуле около стола Света.
Разворот в окно. Там сумрак. Приближение вплотную к стеклу. За окном футуристическая картина. Видны дома и дорога между ними. Почти неуловимо меняется точка обзора и видны хрупкие силуэты деревьев без листьев устремившихся в лунное небо. Между ними тропинка по ней идут два силуэта мерцающие в лунном свете.
– О! Братья идут! – Голос Макса. Одновременно вид смещается обратно назад. Видно, что Макс стоит около окна вплотную, а за окном вовсе не лунная ночь, а сумрак. – Небось, водку тащат. Я их знаю. Хотя я сейчас был бы, не против, пожалуй. – Отвернулся от окна. Сел обратно на диван. – Катя, а ты как будешь?
– Я? Нет. Ты что. Я же не пью ты знаешь.
– Ни разу не видела их без водки, этих ребят. – Света встала. – Странно.
– А я вот видел их вместе и без водки! Мы тогда пили коньяк. Неплохой, к слову.
– Я бы тоже выпила кстати. – Света села. – И, наверное именно водки.
С угла шкафа. Прыжок на пол. В окно. Жуткий звон больше похожий на писк. Сквозь него. Вначале чуть зависнув, потом вниз, не как лист, а скорее, как лифт. Появляются знакомые уже братья.
– Я думаю, именины, не именины, а пить я больше не буду.
– Хорошо что пошли к Светке. У неё кроме чаю ничего не дождёшься. А счас и этого не надо.
Скрипнула дверь в подъезд. В тишине слышно только шарканье ног. Но чувствуется движение. Видно как из глаз поднимающегося человека по совествко-спирально-прямоугольной лестнице.
– Блин, как у негра в жопе тут светло.
– Иди к перилам тут светлее
– Там пахнет хуже. Светлее наощупь?
– Ты чё сюда нюхать пришёл? – Смешок. Шаги. Темнота
– Какой у неё этаж?
– Четвёртый. Забыл?
Тишина. Виднеется жёлтый огонёк глазка.
Звонок. Дверь открывается: на пороге со стороны квартиры три человека. Тишина. Видно, что стоящие за порогом внимательным взглядом изучают пришедших. Потом голос Макса
– А вы что, водки не принесли?
Разворот: вид из квартиры. Из-за плеча Светы. Запах парфюма, недорогого. Братья смотрят в глаза друг другу. Похожая улыбка появляется на лицах обоих. Играет Honolulu Playboys “between Drinks”.
Вспышка. Чёрно белая фото. Братья идут по дороге видевшейся в окне Максу, под такой же луной. На переднем плане видны крупно две волчьи головы смотрящие вслед.
Вспышка. Братья на повороте этой же дороги, окружены волчьей стаей, в руках факелы и мечи. Плащи развиваются за спиной. Серьга у старшего блестит в свете луны.
Вспышка. Таверна, освещённая свечами. Братья из мешочка высыпают золотые. На столе глиняные бутыли. Младший укладывает один из них в мешок.
Картинка. В комнате Светы сидят все, на табуретках стоят рюмки. Бутылки и всякая снедь расставлена где попало.
Цветной лист в тускловатых тонах чуть мутноватый. Накурено. Струйка дыма идёт вверх от пепельницы на столе. В комнате пусто.
Где то, судя по куску плиты сбоку, на кухне, Старший держит за талию Свету. На столе чуть слева виднеется бутылка какого то бренди. Она чуть отклонена назад. Её нога закинута на его, как бы держится ею. В его руке рюмка из которой с расстояния сантиметров двадцати он льёт в открытый улыбающийся рот Светы бренди.
Вспышка. Темнота лестница. Стоят Макс и Катя. Макса чуть пошатывает. Рядом мусоропровод. Оба курят.
– Ну вот. И теперь я рассказал ей о том, что он думает. А чего вдруг ты о них вспомнила?
– Ну просто. Интересно, как ты им помогаешь.
– А. Я уже с братьями поговорил об этом. Сказал всё что думаю о перспективах их брака. – Рассмеялся. Взялся за перила. – Не братьев конечно брака, а Димы с Татьяной. (Цитата Татьяны и Онегина)
– И что ты им наговорил?
– Ничего нового. Всего лишь правду. То, что есть на самом деле. – Взгляд куда-то в окно. В темноту. – И спросил их. Они думают тоже самое.
В дверь. Комната. Циновка слева. Вид с шкафа. Света сидит обняв старшего. Что то шепчет на ухо с серьгой. Играет музыка. Не слышно. С шкафа. Вплотную к уху с серьгой. Шепот Светы ползёт в ухо телеграфной лентой с черными печатными буквами.
– Саша, я тебе говорю, с ними не всё в порядке. Он любит Таню. Я тебе говорю! Он так заботится о них, не просто так. Он любит её. Ты видел, как он на неё смотрел на похоронах, нет? Точно любит. Но правильно. Лично мне Макс нравится больше Димы. Тот вообще придурок. Бесит меня. Я уже говорила Таньке кое-что. И я говорила с Максом. Таня уже понимает многое – мне Макс объяснял. И Димка ведёт себя как надо. Скоро, я думаю, они не выдержат. Макс прав.
Назад на шкаф. Вспышка. Сумрак. Снизу видно, как изгибаются в страсти на разложенном диване два тела. С циновки слева грустно смотрит Аня. Цвета смешиваются. Пыль брызги всё серое.
Всё серое. Экран выключенного телевизора. Включается. Серое сменяется розовым, зелёным. Затем на весь экран большой глаз. Смотрит не моргая. Чуть скосил зрачок вправо. Вновь смотрит по центру. Чуть зрачок влево. Моргнул. На экране губы. Растягиваются в улыбке. Явно хохот, но звука нет. Оборот. На девяносто градусов. В дверь. Там знакомая прихожая. На право. Чуть ниже на уровень полуметра над полом. В коридоре света нет. Тишина. Темно. Через дверь в комнату (матовое стекло) бьётся тусклый свет. На него. Вперёд. Резко. До попадания всё впереди сжимается в одну точку, будто время исчезло, а в этой точке смыкаются множество цветных ярких полос. Всё это длится одно мгновение. Вход в стекло. Вокруг «молоко», будто в самолёте, когда он проходит облака. В ушах гул будто от того же самолёта. На миг перед глазами встает табличка из старого ТУ-154 «пристегните ремни». Впрочем, она в миг пропадает, и тут же возникает комната. В ней словно в старом советском фильме всё не черно белое, а чуть красновато черно белое. Почему то горят свечи, а не электричество, но их так много, что они дают достаточно света. (Играет громко Markscheider Kunst “sheriti”)
– А иногда хорошо. Такие чудеса, что выключают свет, да? – Удивительно. Но оказывается можно танцевать танго под такой ритм. – Так хорошо.
– Сегодня как то волшебно. Ты слышишь как тихо? – Её голова чуть опустилась вперёд. И обратно. В воздухе загораются и тухнут маленькие и цветные звёздочки.
– Слышу. – Звонкий тихий смех. – Тише было только тогда, когда мы познакомились. Ты знаешь я всё забыла, что мы тогда говорили. Это как будто не было.
– А этого и не было. – Он чуть наклонил голову вперёд. Видны только губы, которые прикоснулись и медленно расстались.
– А откуда у нас все эти свечи?
– Это твоя мама привезла. Помнишь? Ты тогда ещё сердилась: зачем весь этот хлам? А вот: оказалось, пригодилось.
- Конечно. Вот сейчас сожжём всё к чёртовой матери, и будет у нас новая жизнь. Молодая пара бомжей.
– А что может быть романтичней вольной цыганской жизни? И дом наш небо или там крыша.
– Не. – Она откинулась от него назад и в двух шагах от него улыбнулась, чуть наклонив голову. – Я против. Я за обеспеченную и счастливую старость украшенную маленькими слюнявыми Димотаньками. И более менее обеспеченную молодость: чтобы была крыша еда. И знаешь, я ещё хочу, чтобы на этой картинке был ты. Будешь?
– Хм. – Он сделал два шага назад. Довольно соблазнительная картинка. Да. Я хочу туда. Ради этого я согласен терпеть даже тебя.
– Это подвиг! Или даже жертва! Я принимаю от тебя жертву, смертный! – Она высоко подняла руку. Чуть смещение вправо. Всё стало цветным. Включился свет. Но цветным всё стало через секунды две.
Вид почти с высоты потолка. Причем позиция почти всё время меняется, плавно ведёт по кругу, волнообразно опускаясь и поднимаясь.
Они смотрят друг на друга. Потом в один миг рассмеялись.
– А пошли отсюда? А то тут теперь электричество есть. Пошли туда, где электричество интересней, а Дим? Пойдём в бильярд? Жутко хочу пива. Ты хочешь кружку ледяного голландского пива? Рядом с зелёным столом? – не дожидаясь ответа. – Решено! Идём.
Вид сейчас так, что окно находится за спиной. Она пробегает мимо него видимо в другую комнату. Он улыбается одним уголком губ. Идёт следом. Освещение опять становится красновато черно белым. В углу мерещится наряженная новогодняя ёлка, а маленькие цветные звёздочки становятся видны опять. Время останавливается. Вперёд, так что всё опять сжимается в точку. Кроме меленьких точек. Они точно живые продолжают двигаться на фоне цветных линий. Вперёд, в точку, в остановившееся время. Оно выглядит чёрным, когда останавливается. Если смотреть глазами. Всё черное.
Всё черное. Нет движения. Нет ничего. Чуть дрожит в центре такое же чёрное, но неуловимо светлее. Тишина по истечении некоторого времени становится просто звенящей. Рывком назад. Тот же бар в стиле hi tech. Людей как всегда почти нет. Макс в чёрной рубашке. (Начинает играть Eminem “Cleanin Out My Closet”). За окном всё ярко-солнечное. Вид как с барной стойки, где висят стаканы. Макс достаёт сигарету подносит ко рту. Приближение к сигарете. Близко: видны мелкие соломенные табачинки. Нет. Не табачинки. Так близко видно, что это какие то маленькие светло-коричневые червячки, которые копошатся в белой ограде капсулы сигареты. Секундой даже кажется, что это люди. Вот высунулась человеческая рука. Громчайший щелчок. Рывком отодвигается чуть назад. Виден фитиль бензиновой зажигалки: на него падают искры от кремня. Появляется огонь. Он сразу попадает на край сигареты. Слышен почти неуловимый уху вопль полный муки. Музыка отчего то выключается. Теперь тишина не полная, а слышны такие зачастую неприятные звуки: покашливание кого-то. Разговор за дальним столиком. Неприятно. Чтобы заглушить это в это же мгновение начинает идти дождь. Сильный. Почти летний ливень. Вид с соседнего столика. Как если бы там сидел человек. Чуть вправо. Подходит Таня. Одета в светлые тона. Это как-то выделяет на остальном тёмном фоне. Почему-то сухая. Улыбка мимолётная, взгляд на сидящего, но словно сквозь него.
Вид резко вперёд. Уголки губ чуть приподнимаются в улыбке. Губы приоткрываются видимо для приветствия. Видно, что края зубов в помаде. Резкое перемещение на улицу. Идёт дождь. Шум довольно тихий. Непонятно почему, но машин мало. Всё какое то серое, блестящее, но при этом не имеет несчастного вида, а скорее весёлое. Вправо, до дерева. Вверх. Видно серое небо и капли, крупные, падающие медленно. Вдалеке они маленькие, но когда приближаются, то становятся просто громадными: через них небо становится выпуклым. Медленно вверх навстречу каплям. Потом быстрее. Звук от них чем-то похож на звук от маленьких пролетающих самолётов. Чем быстрее – тем он резче. Тучи становятся ближе. Капли вверху летят медленнее, но гуще. Серость тучи уже заполняет собой всё. Хлопок. Как если бы с размаху в перину с горой подушек. Нет никакого звука, кроме лёгкого шуршания. Выход из серого. Звон, очень объёмный звон. Куча облаков внизу. Солнце вверху. Небо пронзительно голубое, на грани белого с чёрным. Два самолёта. Слева, справа, в них люди теперь точно знающие, что за облаками рая нет. Он где-то в другом месте. Вниз, резко, быстро. Всё намного быстрее и шум и движение: всё. Обратно в кафе, на тоже место.
На столике две чашки кофе, пирожные, наполовину уже уничтоженные. Одно, стоящее на тарелке ещё не тронуто. Маленькая точная копия башен близнецов. Две тарталетки, вполне высокие на довольно большом блюдце. Чуть правее пепельница. Там лежит уже не дымящийся окурок сигареты. Из её края высыпалось чуть-чуть не прогоревшие табачинки. Резкий наплыв на них: маленькие обгорелые трупики, в разнообразных выкрученных позах. Становится слышна речь с окончания фразы Макса, чуть улыбающегося левым краем губы с неподражаемым ехидством.
– …Нет. Ну, я посмотрел, удивился: он, конечно, красивый. Но не спать же мне с ним из-за этого, верно?
– Да как хочешь. Можешь в принципе и спать. – Её уголки губ были подняты чуть наверх буквально так же, как и за некоторое время до этого.
Он замолчал. Взял сигарету из пачки. Приближение. Рука дрожит. Чуть повертел. Положил на стол. Взял ложку. Посмотрел на пирожное. Положил ложку. Посмотрел на Таню. Улыбнулся. Снова взял сигарету. Щелчок зажигалки. Тихий вопль, на грани слуха.
– Закажу-ка я, пожалуй, коньячку. Что-то дико захотелось. – Приближение. Видны только его глаза. Почему то не моргающие. – Ты будешь что-нибудь такое?
– Нет. Я только кофе.
Всё на большой скорости. Наблюдается только отражением в его глазах. Приблизилась сигарета. Чуть вспыхнула. Официантка отразилась углу правого глаза и исчезла. Вид отодвигается назад. Виден левый край стола, голова Макса сзади. Стук шагов сзади приближается. Как бы испуганно назад. Шагов нет. Появляется рука с пузатым бокалом коньяка слева. Следом за бокалом. Он приближается к столу. Соприкосновение. Виден только он. Грохот.
– Впрочем, как ты понимаешь, я позвал тебя сюда не затем, чтобы пить с тобой коньяк и есть эти пусть чудесные, – указующее движение ложкой в сторону не тронутых пирожных. – пирожные. Это мы вполне могли бы с тобой сделать и в любое другое время и не с такой срочностью. Я думаю мне уже не надо повторять то, как я тебя люблю и то, как ты мне важна и, соответственно, как мне важно и дорого твоё счастье и благополучие.
– Макс, ну ты опять…
– Погоди. Вот сейчас выпью глоточек коньячку и закончу. Ведь это просто разговор, верно? – На его щеки выплыла улыбка. – Я думаю, что тебе надо бы было подумать над тем, как ты живешь и что делаешь и то, ради чего живешь. Как я уже говорил, это просто слова. Но, может быть эти простые слова как то помогут тебе и смогут изменить если не тебя, то твою жизнь к лучшему? Да. Ты права. И в этот раз я хочу коснуться твоей личной стороны жизни, так как именно она является фундаментом на сегодняшний день всех остальных её составляющих. И неудачный шаг в этом направлении, сможет если не пустить под откос, то достаточно сильно испортить твоё существование. В самом лучшем случае просто пропадут месяцы, а может быть даже и годы, наверное самые лучшие годы! И напротив, правильное решение, выбор нужного направления может осветить радостью весь твой путь и сделать тебя одним из самых счастливых людей на земле. – Он упреждающе махнул ложкой, прерывая так и не вырвавшееся возражение Татьяны из её рта, буквально запихивая его обратно. – Нет! Не надо говорить о том, что ты и так самый счастливый человек на этой земле. Я знаю, Таня, поверь мне, я проходил через всё это: как правило это иллюзия. Просто иллюзия. И, знаешь, чем она сильнее, тем будет гораздо больнее когда она разрушится. Поверь мне, знаю это не понаслышке, а если бы ты всмотрелась в своих знакомых, то тоже, я думаю, ты бы нашла достаточно тому примеров. Очень болезненных и не очень, но достаточных примеров для этого…
Его голос перестаёт быть слышен. Теперь только лёгкий чуть жужжащий гул. Чуть направо, вверх. Слышны голоса в общем шуме. Причем голоса как бы переговаривающихся по рации людей на незнакомом языке. Под полоток, чуть дальше. Замедление. Только сейчас, когда всё двигается очень медленно, приковывают внимание большие лопасти вентиляторов под потолком. Перемещаясь мимо них, видно, что они медленно с характерным низким звуком рассекают воздух пополам и рассечённые его кусочки медленно оседают вниз. Звук гула и голосов по рации стал чуть ближе. Резко обратно: за столик. Голос Макса.
– … Будь что будет… – Видно, что чуть-чуть, наверное даже не обидно, но передразнивает её фразу. – Будет, Танюш, то что ты сделаешь: только это. Для тебя будет. А если ты не сделаешь ничего, то и будет это самое ни-че-го!...
Снова назад под потолок. На этот раз быстро. По залу мимо вертящихся рубящих воздух лопастей дальше, дальше. Снова щелчки раций, голоса. Уже так долго перемещаемся по залу, что становится понятно, что он какой то безразмерный. Замедление. Впереди видна чёрная точка. Время останавливается. Ближе к ней, так что на секунду всё вокруг становится размытыми полосами. Вблизи видно, что это две играющие мухи. Одна летит за другой. Обратно за столик. Время стоит. (Начинает играть Placebo «Protect me From I Want”) Вид такой, будто перемещается вокруг стола, медленно. Макс чуть наклонился вперёд. Скулы чуть покраснели. Правая рука приподнята. Рот приоткрыт, будто начал говорить. Левая рука держится за левый край стола. Таня чуть откинута назад на стуле. Улыбка лёгкая, только частью лица, оттеняет светлые одежды. На столе пара пирожных пепельница, чашки, ложки, салфетки… Вид резко вверх: так, что как раз над столом. Чуть крутится, как орбитальный корабль. Столик похож на какое то старинное поселение с этими пирожными-домами, пепельницами и всем остальным, а Таня и Дима, как решающие судьбу Демиурги. На секунду даже нимбы блеснули над их головами.
Время медленно пошло. Зашевелил руками Макс, Чуть подалась вперёд Таня. Медленно кружится вид. Нарастающий гул сзади. Разворот. Видно приближающиеся мухи. Вперёд в глаз мухи. Видно, что за глазом стоит кто-то, словно маленький человечек в повязке вокруг головы, с исказившей лицо странной усмешкой. Резко вниз. На стол. Вид со стола. С блюдца. Пирожные: два высоких дома. Приближающиеся мухи. Замедляется. Первая муха с диким замедлением врезается в пирожное, и оно с тресками и грохотом начинает осыпаться. Вторая врезается в другое. Оно на фоне оседающего первого, тоже начинает рушиться. Сползают первые слои. Крошки лежащие вокруг пирожных похожи на маленьких людей замерших в ужасе.
Вид отодвигается назад. Виден весь столик. Оба взгляда и его и её направлены на руины из пирожных.
– Символично! – Таня улыбнулась дёрнувшемуся от неожиданности Максу. – Ты заказал этот номер?
– Шуточки у тебя. – Пробормотал он, отодвигая тарелку с разбившимися насмерть мухами. Лёгкий кивок головы, словно он сбросил напавшее на него наваждение. – Я просто немного знаю кое-что. Ведь он тебе не говорит что куда когда и зачем он уходит и почему возвращается поздно? Нет? Ну вот видишь! А ты и не требуешь объяснений!
– Да, не требую. И не буду требовать. А зачем? – Брови Макса чуть опустились. Он откинулся назад и чуть наклонил голову вперёд и влево.
– Действительно зачем? – Его голос явно был полон непередаваемой иронии. – А то, что он, может быть обманывает тебя, тебя не волнует? По крайней мере, это волнует меня! – Его грудь на выдохе опустошила лёгкие, и начался вдох для продолжения фразы. В эту паузу вступила Таня.
– Если я отношусь к человеку, с которым живу, как к человеку, который может меня обмануть: значит мне нет смысла жить с ним: получается, что я верю, что он меня обманывает. Я не понимаю, Макс, почему я должна тебе всё это объяснять?
Резко вверх, быстрое перемещение по безразмерному сегодня залу, куда-то довольно далеко, мимо жутковатых лопастей. Стоп. Тишину, прерываемую только звуком разрубаемого воздуха, нарушает какое-то чуть слышное жужжание. Снова резко вперёд: мимо пролетают эти лопасти. Неожиданно впереди нарисовывается довольно большое чёрное облако. В него. Стоп.
Пролетающие мимо мухи, в огромном количестве, оставляют за собой почти физически ощутимые следы в воздухе, скомканном и струящимся за каждой мухой. Их невиданное количество. Они пролетают мимо уже не с жужжанием, а даже со свистом. Вместе с последней мухой начинается движение, будто бы тронулся поезд: вначале медленное, потом быстрее, быстрее. Уже вровень с мухами (видно, как они летят рядом: сосредоточенные, злые). Потом быстрее, быстрее. Молнией к столику. Вид сбоку. Таня говорит.
– Я останусь с ним. Хотя нет, что я говорю. Я буду с ним. Нам будет хорошо, и мы любим друг друга. И я не хочу, чтобы кто угодно ты ли или кто иной вмешивался в нашу жизнь. Это портит моё отношения к тем, кто вмешивается. – Её левая рука чудь поднялась и повернулась так, чтобы ей стали видны часы. – Пойдём. Проводишь меня.
Он молча кивнул, встал. Потом встала Таня. Вид с соседнего столика вдруг стал таким будто бы видно всё сквозь лупу: по краям всё скруглено. Их спины удаляются превращаясь у двери в тёмные силуэты. Хлопок двери, закрывшейся за ними. Тишина. Свет медленно гаснет, только столик остаётся, словно освещённый софитом. Неожиданно на стол падает муха. Ещё одна. Потом ещё. Потом чаще. Потом просто град мух-самоубийц, которые засыпают в итоге стол целиком: получается словно бы гора. Свет становится ярче. Включается освещение в баре. Где-то вне зоны видимости хлопают двери. Появляются уборщики, о чем то переговаривающиеся.
– Да отвратительно вчера сыграл твой защитник. Я бы на месте главного тренера даже клюшку ему не дал. Клюшкой: может быть. Клюшку – нет. – Зашуршали швабры. Мух заметают в пакеты вениками. Сбрасывают со стола вместе с тарелками всё оставшееся.
Один трупик мухи откатывается в сторону. Крупный вид её лица. Вдруг глаза её открываются, при этом это жутко мультяшные глаза какого то Дональда Дака. И на её лице неожиданно появляется такая же жутко мультяшная, белозубая улыбка. Прямо в один из зубов. Его свет затеняет всё. Есть только белизна.
Белое. Чуть темнеет. Становится даже мерцающим. Чуть темнее, но всё равно белый. Резко назад, привычно уже все слева и справа сливается в цветные полосы.
Комната с компьютером. Компьютер включен. Белым был кусочек экрана, не заполненный буквами.
Чуть качнувшись назад, как маятник, вновь обратно в экран. Видны только буквы, уже знакомого тёмно-зелёного и светло красного цветов.
– О! Привет! Ты пришла! Я тебя ждал. Я много думал о нашем с тобой разговоре. Тогда, в последний раз. И, наверное, мне теперь есть что сказать.
– Привет. Я тоже рада тебя видеть. У меня много что произошло. Много изменилось. И, ты прав: нам надо с тобой поговорить. Я сделала для себя некоторые выводы не без помощи друзей и тебя в том числе.
По экрану прошла какая то рябь, как помехи от мобильного телефона.
– Что за выводы? Хотя погоди. Давай для начала я. Раз я собрался с духом. Ок?
– Давай. Для начала: ты – это уже само по себе не плохо. :)
– Да. Пожалуй, да. Я тогда, как тебе, наверное, показалось, в шутку говорил о том, что люблю тебя. Так вот. Я не шутил. Ты знаешь меня довольно давно. Я с тех пор как увидел тебя, прочитал твои мысли, в смысле общения с тобой, чтения твоего дневника даже, видел твою фотографию, очень изменился. Причем, наверное, в лучшую сторону. Я стал замечать, что думаю о тебе почти всё время. Мне не хватает тебя рядом. Не хватает порой твоих писем. Мысленно я разговариваю с тобой в трудную минуты для меня. А в те редкие дни, когда я вижу тебя тут, мне кажется, я просто узнаю, что такое счастье. Это всё правда.
– Это круто. :)
– Вот ты теперь смеешься.
– Есть немного. Первое что возникает, должно возникнуть после такого признания – это какая то гордость. Как мне приятно, что меня кто-то любит за то, что я это я. Я бы так отреагировала раньше. Может быть, даже до недавнего времени, но не сейчас. Я не очень хочу говорить о себе. Только пару слов. Больше о тебе.
Первое. Знаешь, я через пять минут исчезну и никогда больше в твоей жизни, да и ни в чьей виртуальной жизни не появлюсь. Сразу скажу: не возражай. По-другому быть не может. Я много думала. И пришла к выводам. Правильные они или нет? Не знаю. Но это мои выводы. И я их считаю на сегодня верными и единственно достойными для применения.
То, что происходит в Интернете, то, что происходит у нас с тобой, вся эта беседа. Всё это не верно. Это подмена жизни. Понимаешь? Подмена настоящего вот этими вот буквами. Сейчас, в этот момент, ты не живёшь настоящей своею жизнью, ты лишь тратишь себя на буквы на экране, а если верить тому, что ты сказал, то ты тратишь себя полностью. Это что-то вроде чёрной дыры, куда ты падаешь. За столько времени ты ведь ни разу не сделал шаги для того, чтобы попытаться перенести это в жизнь, в реальность. Это бы конечно не вышло, но ты даже не пробовал. Почему?
– Я люблю тебя и боялся…
– Боялся реальности? Ну да в Интернете всё просто, правильно? Тут не надо ничего делать, кроме как, может быть писать. И проще всегда сказать, что я не стал этого делать потому или потому. Если судить с твоей точки зрения, то «потому что ты, любимая, этого не хочешь». Будто ты живешь моею жизнью. Тебе так удобнее. Ты даже уже разговариваешь со мною. Со мною ли?
Я не только о тебе говорю, но и об остальных и о себе отчасти. Есть ещё люди, которые начинают жить жизнью других, анализируют их, советуют. Живут чужой жизнью. При этом они портят и свою и чужую жизнь.
– Наверное, ты не права. Есть же тот же телевизор. Там же тоже, как ты говоришь чужая жизнь…
– Правильно. Если ты внимательно посмотришь вокруг, то заметишь, что сегодня телевизор смотрят всё меньше и меньше. И знаешь почему? Потому что людям начинает нравится Жить. (Хорошо что я печатаю, а не говорю. Можно нужное слово написать с большой буквы).
Мне тоже нравится Жить. Жить для СЕБЯ, для реального человека, которого люблю и который мне нужен. Я его люблю и он МНЕ нужен. Понимаешь? Для этого я буду делать реальные дела. Для того чтобы он был со МНОЙ. Потому что Я его люблю.
Это моя жизнь. И я хочу её ПРОЖИТЬ. Может быть, я буду делать ошибки и не туда идти, но это будут МОИ ошибки, которые я СДЕЛАЛА. Даже если это будет иногда хуже для меня. Это лучше чем жизнь, которую я НЕ ПРОЖИЛА.
Вид меняется. Теперь видно сзади. Человек сидит, видно, что проматывает наверх экран, чтобы перечитать сказанное ещё раз. Только звуки от мышки. Больше ничего не слышно.
Вперёд. Виден только монитор. На этот раз заметно, как он мерцает.
– Я всё. Лёшь? Ты чего молчишь?
– Я смотрю на тебя. Любуюсь. У тебя всё так складно. Как в букваре. Наверное, надо прощаться? Ты больше не будешь заходить сюда? Не повидаешь старого Лёшу?
– Я не люблю возвращаться. То есть это неправильно. Невозможно возвращаться. Даже если ты думаешь, что ты возвращаешься, ты делаешь что-то новое. Так что, говорить: «Я не люблю возвращаться» значит говорить: «Я не люблю делать невозможное».
А по тексту, да. Мы, я думаю, прощаемся навсегда. Если ты понял то, о чем я тебе говорила, то, как друг, я тебе буду больше мешать, а если нет…
Ну что же, тогда ты найдёшь себе ещё кого-нибудь, и будешь с ней притворятся, что живёшь.
Прощай Алексей.
На экране появилась надпись выделяющаяся из остальных.
Пользователь Амнезия оффлайн
Уже не буквы, а живой мужской голос сказал:
– Здесь не хватает коротких телефонных гудков. – Раздался резкий короткий смешок.
Назад. Снова видно комнату с компьютером. Так, что видно окно справа. Спинкой стоит стул, так что не видно даже головы человека. Слева на столе чашка, видимо с чаем. Рука появляется, берёт чашку, исчезает. Потом появляется, ставит чашку на место.
– А ведь я и правда её люблю! (Играет Placebo “Picture”)
Стул поворачивается у Димы довольное лицо с не сходящей оттуда улыбкой.
– Нет! Действительно люблю.
Сзади из компьютера, завиваясь, появились ленты синих и оранжевых цветов. Длиной метра полтора два, так получилось, что они словно по радиусу окружили стул, на котором сидит Дмитрий. Всё ускоряется. Ленты превращаются в дым. Одновременно с этим Дима встаёт и уходит куда то за спину. На полу то появляется, то пропадает тусклый свет из окна: тучи то заслоняют, то открывают солнце.
На полу застыл солнечный зайчик, как от солнца, на самом деле это так странно падает свет с лампочки на потолке. Только небольшой кружок жёлтого света на полу. Вокруг темнота. Иногда, правда, казалось, что в этом кружке будто бы быстро пробегают тусклые тени облаков. Голоса Тани и Димы.
– А что ты думаешь о времени? – Её голос был чуть хрипловат, но всё равно узнаваем.
– Вопросики у тебя иногда. Особенно на ночь глядя. Не думаю я о нём. Ну там, беречь его надо.
– У нас оно есть. Сколько? Узнаем? Давай? – Тихий её смех, как журчание.
– Поехали.
– Прямо счас?
– Ага!
– Начали!
Её смеющийся голос объял всё вокруг. Шарик света пропал. Стало темно.
Темнота. Но через некоторое время глаза привыкают к темноте, и становится видно, что есть какой то лёгкий мерцающий свет. Чуть-чуть вверх. Комната с компьютером. Компьютер включен, монитор работает. Видно, что там открыто какое то письмо.
Изображение начинает чуть трястись, будто кто-то ставит любительскую камеру, а сам заходит в кадр. Теперь вид такой будто камеру положили набок на пол.
В вид проходит, будто оператор, который положил камеру прозрачный контур. Направляется к компьютеру. Когда он подходит к нему он становится видимым.
Это ангел с крыльями, но почему-то в красной кепке и с рюкзаком. На боку бейсбольная бита. Он поворачивает кепку козырьком назад. На ней написано “Detroit”. Снимает рюкзак и садится на компьютер.
Через пару мгновений встаёт. Слышен звон. Хлопок. В комнате никого нет. Монитор гаснет. Звон превращается в звук выключающегося компьютера. Снова темно.
Темно. Голос.
– А хрен его знает, что они там, брат. Я их больше не видел. Последний раз мне о них Макс рассказывал. Ну тогда ещё, до того как он со своей разбежался. Чё то плёл про то, что он им очень помог и мол они прошли какую то проверку. Хрен его поймешь. – Щелчок. Видна скамейка на улице; стоят Саша без серёжки в ухе и брат. В руках по почти допитой бутылке пива. – В общем, ладно я пойду домой. Светка вчера опять истерику устроила. Главное, чтобы не унюхала, что я пива попил. Ну, всё. Бывай. Брат.
– Так что с ними то, я не понял?
– А они уехали. И больше их вроде никто не видел. А! Погоди, мне тут рассказывали. Прикинь! Позавчера Николая, ну того из соседнего вуза. Я его встретил. Он мне такое рассказывал. Бред, вроде, но не знаю. Короче. Он сидел в кафе кайфовал в одном. К нему подходит чувак со странным каким-то лицом. И садится напротив и смотрит так выразительно, знаешь, будто тот ему денег должен и говорит: «Братан угости меня пивом блин!» Не, погоди пизжю! Говорит, короче… Счас вспомню, Коля ещё говорил. Странный такой. А! «Не соблаговолите ли Вы угостить меня чашечкой кофе» Так вот и сказал. Короче он всё время так говорил, но я всё не помню, да и Колян, небось переврал. Потому только смысл передам. Типа, а Колян же добрый говорит легко! Тому приносят кофе. Колян сидит дальше. Тот типа спрашивает: «А че, говорит, я тебе должен?» Ну Колян, как у нас принято шутит: сто баксов! Тот говорит без мазы. Давай по другому. Ты за сто баксов попадёшь в Париж. Колян говорит: Как? Туда ехать хрен знает сколько! И денег не меряно надо. Херню, ты брат, типа порешь. И тут он говорит, Колян мне рассказывает: так говорит убедительно, что я реально ведусь! Я ему верю. Он мне говорит типа. Заходишь в хай тек кафе. (Ну ты знаешь, брат, мажорное такое, там ещё самое гавёное мороженое как подержанная тачка стоит) Берёшь кофе. Именно двойной экспрессо. Глотаешь его залпом, даешь бармену сто баксов одной бумажкой и не дожидаясь объяснений, выходишь, даже выбегаешь. Колян разумеется говорит: лажа! Но говорит, тот так посмотрел, что Колян понял, что это не лажа. Ну короче на следующий день. Коляна плющит. Он у кафе этого стоит. В руке сто баксов. Че ты ржёшь брат? Я тебе говорю! Стоит. Смотрит. Мается. А у него бодун блин. И плохо. И говорит мне, но вера, какая то есть, что всё что сказал он правда. Я сейчас буду в Париже! Взял причем с собой загран паспорт. Потом говорит решил: была не была! Ломанулся в кафе. Долбанул кружку этого кофе. Как говорили, выскочил из кафе и что ты думаешь? Париж? Хрен! Лондон!
Тишина. Брат закуривает сигарету. Ветер. Ветер.
– А как ты думашь брат, ангелы, они всё-таки есть?
– Есть брат, только мы их проябали.
– А как он выбрался то? Из Лондона то?
Щелчок. Темнота.Звучит Placebo “English Summer Rain”.
Реквием
© Copyright: Patrick, 2005
Свидетельство о публикации №205011500249
Свидетельство о публикации №205011500249
Рецензии