Другие

Их – много. Сотни тысяч, миллионы … Сколько точно? Не знаю, да и знают ли в точности сами «компетентные службы»? В последнее время стало модно их «жалеть», говорить «об их проблемах»; «отстаивать» их права. Сколько в этом действительного участия и помощи; сколько же – стремления сделать себе «имя» или «рекламу»; сколько голого коммерческого расчета – не нам судить; трудно дать такое суждение, да и не это сейчас нас интересует. Часто о них говорят как о «тяжело больных людях». Так ли это на самом деле? Если да, – то только с нашей, – «общепринятой» – точки зрения. То, что они – «не такие как все», – факт. Что же до «болезни» … Во-первых, болезнь есть нездоровье развивающееся, после которого, как правило, – либо выздоровление, либо – умирание (конечно, не таково то, что мы зовем инвалидностью). Во-вторых же, чтобы «болеть», надо себя самому считать «больным». Они же – вряд ли так думают. То есть, конечно, многие сознают себя «другими»; но для них это – и есть жизнь. В их «инакости» есть разные «степени тяжести», но у них – своя жизнь, для них самих – единственная и полноценная, ровно такая, другой по отношению к которой – нет. У них – собственные ощущения, понимание, жизненные стремления и задачи, своя особая, но вполне человеческая деятельность. И нередко «мы» в своей повседневности входим в тесное соприкосновение с «ними» …

Под шестьдесят лет он принялся ходить в церковь. Что привело его сюда, наверняка не скажешь: близящаяся ли старость, одиночество, усиливающееся нездоровье? Конечно, камни в почках – не мед. Саше предстояла операция, и он побаивался ее. Когда спрашивала о здоровье набожная старенькая Прасковья, Саша, и без того грустный, мрачнел всё больше, хмуро глядел исподлобья. Угловатое лицо с холодными светло-зелеными глазами обвевала безысходная тоска. Наверно, Саша знал, что унывать и отчаиваться – грех, но подчас преодолеть себя бывало трудно … В такие минуты он, и так странный, походил на волка.
Дома – голь да тишина. Немудрящие пустые щи в кастрюле растягивались порой чуть не на неделю; подкармливали иногда в храме. Где там перебиться на эту пенсию … Саша, придя в церковь в извечном синем берете и перепоясанном сером плаще, сосредоточенно и немного нервно крестился, клал поклоны. Боком, под херувимскую, высматривал в храме знакомых. Вон она – извечная предстательница Прасковья; вон Марья-соседка, подальше виден Дмитрий с сыновьями; на клиросе же старательно выводит баритоном рыжебородый Алексей. Этот, знал Саша, не обделит. В конце концов, на паперти стоять с пьянчужками приличному человеку не пристало, а к Алексею завсегда обратиться можно.
Отгремели последние раскаты баса о. Георгия; старушки в платочках семенят к выходу. Под купол течет дымок свечей – вперемешку с ладаном от батюшкина кадила. Сворачивает кованное Евангелие алтарник Максим; певчие группкой неспешно идут на двор, как всегда, что-то обсуждая.
Саша, стоявший у ворот, не спускал сверлящих холодных глаз с Алексея. Тот, заметив Сашу, сделал ему жест рукой и отделился потихоньку от коллег по «творческому цеху».
– Алексей!.. – зычно и отрывисто провозгласил Саша, протягивая жилистую руку певчему.
– Алексе-э-эй! – повторил он с особым, нервным каким-то ударением, может, – для пущей убедительности. – Привет тебе, Алексей!
– Здорово, Саш, – улыбаясь и как-то млея, поздоровался рыжебородый. – Ну как поживаешь-то?
– Поживаю-то?.. Гм-гм … Гм-гм …
Саша принялся нервно откашливаться. Это означало, что дело серьезно, и не для пустого разговора он подошел к Алексею.
– Дела-то мои?.. Гм-гм … А ты дай бананчик!!
Саша впился ледяными глазами в глаза Алексею. Он знал, что тот всегда имел в заплечной сумке добрую гроздь бананов, которыми перекусывал на ходу. Алексей от неожиданного натиска чуть попятился, но быстро нашелся. Улыбнувшись, он раскрыл сумку и отделил для Саши увесистый банан.
– Спасибо, Алексей! – чуть мягче поблагодарил Саша, проворно кусая банан. – А ты хорошо поешь! Все сегодня хорошо спели!
Голос Саши вновь возвысился.
– С Божией помощью, да усердием своим, – не без гордости внутри, но с постным смирением в лице отвечал певчий. – Стараемся, стараемся.
– А ты, Алексей, ко мне почаще подходи!
Вперивши волчий взгляд в лицо собеседнику и совсем приблизившись к нему, Саша явно хотел сказать ему что-то очень важное.
– Я тебе и пропуск сделаю!
– Это куда же вдруг? – скептически прищурился Алексей.
– К себе туда – на прорубь! – горделиво отвечал Саша. – Я прорубь на зиму арендую … За десять рубле-эй!
Алексей понимающе закивал.
– А ты дай еще бананчик! – осмелел Саша, предвкушая, что Алексей найдет его услугу наивыгодной.
– Моржуешь, не иначе? – вяло поинтересовался Алексей, отрывая в сумке новый банан-мичуринец.
– Закаляюсь! Берегу здоровье!
Мимо прошла к ограде кучка тетушек-богомолок. Алексей поклонился одной из них. Саша взглянул на певчего и как-то насторожился.
– А ты, Алексей, соседку-то мою не трожь! – по-рыцарски выпалил Саша и приосанился.
Марья и вправду жила с Сашей в соседнем доме. Почему-то он до сих пор не знал, что Марья и Алексей – родные брат и сестра.
– Да что ты, Саш, я так всего … Это ж так … Знакомая.
Алексей не подал виду, не желая смущать Сашу.
– А то смотри у меня! – сверля глазами и чуть осклабясь, пригрозил Саша объедком банана своему благодетелю.
– Алексе-э-эй! – вытянулся Саша.
– Ну, что ж?
– Да десять рублей … Гм-гм … На пиво!
Алексей ухмыльнулся и с пониманием покачал головой. Он знал, что разговор обязательно сведется на тему о дотациях.
– Ну-у … на пиво … – кисло протянул Алексей.
Он понимал, что на десятку не обретешь даже самой отъявленной прокисшей гадости, но тем не менее, нравоучительно покачал головой. Саша понял, что сделал неудачный ход.
– Тогда дай на хлеб! Оч-чень хлеба хочется!!
Саша приблизил свое лицо вплотную к Алексееву. Безупречность логики чуть трёхнутого пенсионера, а с другой стороны, алкающий взгляд, сломали Алексея. Он нехотя полез в карман и протянул Саше смятую десятирублевку. 
 
Из окна автобуса выглядывает сосредоточенная и исполненная достоинства физиономия. Непременно – езда либо не переднем сиденье, либо и вовсе – в кабине водителя. Помню, мальчиком и я любил изучать в автобусе водительские «приборы», и даже разыгрывал потом дома «сценки из водительской жизни». Прошло много лет; мечты о водительстве так и остались мечтами, остановившись где-то на девятилетнем возрасте; «карма» вывела на совершенно иную стезю. У некоторых же, оказывается, и в четверть века такие мечты могут жить. Конечно, уровень уже новый. Эту шарообразную личность с толстой курчавой мордой и черными усами знал, верно, каждый водитель и кондуктор на маршруте. «Авторитетом» средь водительского штата этот деятель пользовался высоким: поездки в кабине были не редкостью. Причем всегда – с видом человека, знающего себе цену; иногда – с немногословной, но обстоятельной беседой. Всегда – кивает головой, надув важно лоснящиеся губы. То в руках пакет, нередко – небольшой торт. Наверно, катание в водительской кабине было одним из основных его занятий: то до остановки «по месту жительства», то – до конечной, а иногда, наверное, – и  на несколько кругов.
– А вы знаете, что с декабря месяца на нашем маршруте ставят турникеты? – промолвила кондуктор, вынужденная хоть о чем-то поговорить с «почетным пассажиром».
– Да, – важно кивал «почетный», не отрывая глаз от окна и деловито растягивая звуки. – Да … Я в курсе дела!
Автобус подъезжал к новой остановке. 

Сначала он стоял на улице; прошло с полмесяца, и он переместился под крышу станции метро. «Дела» кой-как шли. С иконкой в маленькой картонной коробочке, он собирал … наверно, просто на жизнь. Когда подавали, очень серьезно и широко крестился, глядел милостынщику прямо в глаза, поклон клал добросовестно. Редкий «нормальный» нищий  так честно отрабатывает свои грошики. Там – нередко присказка какая, нарочито безграмотная записочка, испачканные штаны; а у него – крест, поклон; крест, поклон – и в глаза, в глаза. Скошенные глаза, характерные волосы зауженным на лбу ёжиком, оттопыренная нижняя губа. Ему не изменяла бодрость духа и раскрепощенность: порой запустит снежком в «муниципального» оранжево-синего рабочего, и – удирать. А тот ему – то погрозит, а то и просто засмеется. Веселый, молодой … Может, и поклоны свои клал он так глубоко «не без умысла». А что? «Умысел» – он очень не чужд этой породе людей. Наивный, конечно, смешной – для нас; для них же – вполне серьезный. Конечно, его здесь знали все. Со временем он стал даже чем-то вроде «марки станции». Милиция, наверно, обходила его стороной и не облагала «данью». Не раз встречался он у турникета в метро – то испытующе глядящий на его волшебную работу, а то и при деле – с веником и совком на длинной ручке, сметающий туда использованные разовые билетики. Наверно, и получал иногда за работу: однажды я видел его серьезно изучающим на свет десятирублевую бумажку.

Когда-то она была недурна собой. Помню ее в своем детстве, как прытко вылетала она из подъезда, жизнерадостно взмахивала рукой в сторону своего окна и куда-то летела; светлые косы развевались по ветру. Потом – исчезла куда-то. Оказалось, пристрастилась к наркотикам; «упекли» на принудительное лечение. Когда вернулась она оттуда, ее было не узнать: исказилось и обезобразилось лицо. Походка, хоть и такая же быстрая, потеряла в твердости, стала суетлива, размашиста. Домашние, наверно, махнули на нее рукой (да и осталась ли живая душа, которой нужна была такая Лариса): одежда – однообразней и неопрятнее; сама она стала неуклюжей, неразборчивей. Только дел стало не в пример больше. Суетливой походкой, в своей старой оранжевой куртке, покрывшейся серыми пятнами, облетала Лариса по утрам местные магазины, ларьки, даже на почту зачем-то захаживала. Что уж за покупки делались там и для кого они предназначались, – не знаю. Только каждое утро Лариса спешила. Покуривала дешевую «Яву», спрашивая на ходу огня у прохожих. Всё спешила, летела куда-то. Словно боялась опоздать. Всегда при деле.

Странноватый он. Ходит всё по парку, выглядывает, высматривает чего-то. У него каждый день – от одиннадцати до двенадцати – прогулка. Тихо, неспешно, согнувшись бредет. Голову втягивает в плечи. Глядит исподлобья. Выискивает словно. Чего ищет – сложно сказать. Женщинам, особенно летом, – в особенности загорающим на парковых лужайках, – странен вдвойне. Даже неприятен, возможно. Боятся его слегка, сторонятся как-то. Хотя никакого вреда никому он не причинил. Просто идет молодой человек, мерно прогуливается. Смотрит и правда странно: но что ж – у каждого свои манеры. Так и идет неспешно, втянув голову в плечи. Бредет, разглядывает. Гуляет.

13-14, 16 января 2005 г.