Руки Жирмунского

Старик Жирмунский был, наверное, довольно гнусным типом, раз Провидение поселило его в этом приморском захолустье, лишило много лет назад жены и настроило против него единственного сына. Оно также наделило его той малоприятной внешностью и манерами старого морского волка, которые так непереносимы для тех, кому морская стихия нравится лишь на полотнах Айвазовского или в жаркий июльский полдень, когда вода лениво шелестит, перекатывая камешки и раковины на пляжах. Жирмунский же ворчал, хрипел прокуренными легкими, сплевывал табак в сторону и при этом, в силу своей нынешней профессии, пытался обратить на себя внимание туристов. Те брезгливо проходили мимо него, окидывая непонимающим взглядом его странный товар – гипсовых морских рыбок, тщательно раскрашенных акварелью. Конечно, грубый Жирмунский никогда бы не смог сделать тонкую роспись на гипсовом теле рыбы, ему в этом помогала внучка – дочь нелюбящего его сына, который жил в соседнем поселке. Девочка была единственным связующим звеном между Жирмунским и миром людей. Она, казалось, не замечала его морщинистого небритого лица цвета испеченной тыквы, не обращала внимание на его некрасивые грубые руки, которыми он иногда прикасался к ее голове, запах спирта и табака, который исходил от ее деда и наполнял собой каморку, доставшуюся ему из милости новых хозяев проданного им много лет назад дома. Жирмунский уже не помнил, куда ушли деньги, полученные от этих людей за его жилище. Одно он знал точно – деньги были…
Торговля рыбками была основным доходом Жирмунского. В это лето он жил на прошлогодних запасах гипса, изредка тратился на акварели и дешевые лаки для ногтей, которые хорошо ложились на гладкий гипс и позволяли поднять цену на готовое изделие на 50 копеек. Все остальное шло на папиросы, которые он потрошил и набивал добытым табаком свою черную просмоленную трубку, а также на пригоршню гороха, бобов, пиво и вяленую треску.
Утром обычно Жирмунский отправлялся на набережную, раскидывал свой старый зонт и раскладывал на газетке свой товар. Разумеется, его обходили взрослые, но не они были его главными покупателями. Мамаши издали замечали старика, который хрипло каркал, нахваливая свой товар, и старались отвести малышей в сторону. Но тем достаточно было подойти на расстояние десяти шагов, как они видели замечательную черно-белую скалярию, которую вылепил Жирмунский и раскрасила его внучка. Рыбка была не большой, но и не маленькой, цвета ее плавников были насыщенными, а по бокам были аккуратно прилеплены блестки, напоминавшие чешую. Они сверкали на солнце, что оживляло гипсовую фигурку, заставляло ее играть и проситься в руки ребенка.
- Сколько? – торопливо, спрашивала мамаша, стараясь оттянуть чадо от неприятного старца.
Жирмунский называл цену. Она была невысокой и давала возможность мамаше быстро отделаться от старика, сунуть в руку ребенку игрушку и поскорее удалиться.
В погожие летние деньки дневная выручка была неплохой. Кое-что можно было отложить на будущее – зимой нехитрый промысл старика Жирмунского останавливался, коротать зимние вечера нужно было на том, что нажито за лето. Поэтому даже в самый удачный день, когда он продавал более 30 рыбок, Жирмунский спокойно забирал подстилку, проходил мимо шумных кафе, где трещали костяные бильярдные мячи, висел дым и слышалось пение, и спокойно шел домой. Там его ждала треска, чей хруст и аромат был ему приятнее, чем другие соблазны приморского курорта.
Сегодня Жирмунский тоже принес домой достаточно. Кое-что он отдал девочке, большую половину спрятал, на оставшееся купил хлеба, папирос и литр водки.
Когда Жирмунский покупал литр водки, девочка напрягалась, иногда плакала, но не уходила. Дело было вовсе не в том, что ей был неприятен тот оскотинившийся вид, который приобретет ее дед спустя два часа. Дело было в другом – ей предстояло стать ассистентом в ужасной операции, которую Жирмунский самостоятельно совершал над собой каждый год.
          Вот и сейчас она молча наблюдала, как он готовит вату, бинты, табурет и главное орудие операции – тяжелое дубовое полено.
          - Выйди из комнаты, - сказал Жирмунский в этот вечер, когда приблизительно половина бутылки была им опустошена. - Когда я скажу, вызовешь скорую помощь. Сегодня у нас тяжелый день.
Девочка вышла и стала за дверью коморки, готовясь к тому, чтобы по первому сигналу помчаться к телефону-автомату и набрать 03… Сегодня Жирмунский мучил ее дольше обычного – крик раздался лишь спустя 20 минут после того, как она оставила каморку. Она узнала эти особые хрипы и учащенное дыхание, которые означали, что удар был нанесен правильно, и нога Жирмунского все-таки сломалась. Девочка бросилась бежать и уже через две минуты с противоположного конца города выехала первая машина скорой помощи. Врачи торопились – больной старик упал, споткнувшись о выбоину в асфальте, и сейчас лежит и стонет у себя в квартире. Такова была история болезни в этом году. Прошлым летом Жирмунский упал с табурета, когда пытался открыть форточку, а два года назад он погнался за укусившей его псиной и налетел на пенек, оставшийся от старого орехового дерева…
Спустя полчаса старика привезли домой, на его правую ногу была наложена шина и еще влажный гипс. Теперь надо было действовать быстро. Как только санитары уехали, скорбь и беспокойство сошли с лица девочки, и она принялась за работу. Первым делом надо было достать заранее приготовленную пилку и начать разнимать гипсовый носок. Делать это надо было быстро, так как вторая машина скорой помощи уже была в пути. Ровно за две минуты до прибытия санитаров, первые куски гипса были брошены в чулан, пилка спрятана в щель между стеной и плинтусом, а старик Жирмунский снова лежал на своем безногом диване и стонал с оголенной по колено ногой. На этот раз его повезли в самую отдаленную больницу – девочке стоило больших усилий убедить сестру, что именно в этой, а не в ближайшей к месту его проживания больнице желает старик обернуть свою ногу в гипс, потому что там он обслуживался последние десять лет, пока несчастье не заставило его переехать в этот забытый Богом район. Сестра прислала машину быстро, но назад старика везли довольно долго, поэтому пришлось пилить уже почти высохший белый чулок. На этот раз девочка уже не вызывала скорую на дом – увидев третью машину подряд, соседи могли что-то заподозрить. Когда второй носок был брошен туда же, где лежал уже окоченевший первый, хромающего деда надо было оттащить на пару кварталов ближе к третьей больнице и уложить его на тротуар. К тому времени было уже достаточно темно, и никто не видел и не слышал, как стонущий старик тяжело опустился на мостовую и стал в третий раз ждать скорую помощь. Та приехала лишь спустя полчаса, хотя больница находилась в пятнадцати минутах ходьбы. Его нога к тому времени распухла и ныла, потому что анестезия в городе, где жил Жирмунский, использовалась лишь в поликлинике №7, куда он поступит только под утро…
К 7 часам утра, когда первые отдыхающие уже потянулись к побережью, чтобы занять там лучшие места, Жирмунский наконец-то прибыл домой. Он сразу же повалился на диван и заснул, потому что попросил врачей уколоть ему снотворного, чтобы не мучиться бессонницей. Нога не болела, одурманенная наркозом, и Жирмунский легко отошел в забытье.
Ему ничего не снилось в эту ночь – он спал сном хорошо потрудившегося шахтера, к тому же, самое ужасное и главное осталось позади. Последний, седьмой по счету, гипс снимать было не нужно – в нем Жирмунский будет ходить месяц до тех пор, пока его нога не срастется, точнее, пока она не успокоится на время.
В течение этого месяца у старика Жирмунского будет достаточно работы, впрочем, как и его внучки, которой придется вместо него сидеть на набережной и продавать морских рыбок.
Проснувшись ровно через сутки, Жирмунский поковылял в чулан и вытащил один из гипсовых чулков. В нем было не меньше двух килограмм веса. Глядя на него, Жирмунский понимал, что не зря промучился целую ночь. Он знал, что если этот носок стереть в порошок, то из него может получиться несколько сотен рыбок, а из всех добытых им за ночь гипсовых слепков получится никак не менее трех тысяч скалярий, неонов, гупи, барбусов и сомов, которые так нравятся детворе. Жирмунский пододвинул к себе широкий алюминиевый таз, где лежала терка с мелкими зубцами, и начал свой труд. За день ему удалось превратить в мелкий гипсовый песок половину слепка. Он бережно собрал его, поместил в непромокаемый пакет и туго завязал. Затем, отерев пот со лба, кое-как приготовил себе ужин – гречневую кашу с соленым огурцом – и стал ждать свою внучку.
Та пришла довольно поздно, зато принесла отличную выручку – несколько потрепанных червонцев и даже одну долларовую бумажку. Так было всегда – мамаши не боялись веселой смуглой девочки, которая не просто продавала своих рыбок, а еще и забавлялась с их отпрысками. Иногда те уходили с целыми пригоршнями товара, забирая не только крашенных рыбок, но и белых, чтобы дома самим раскрасить их так, как им захочется…
В этот вечер они ужинали молча. Давно позади были годы, когда они могли вдвоем даже посмеяться, обсуждая все нюансы тяжелой ночи. В этот год молчание было особенно тягостным, ведь каждый из них догадывался, что удача им улыбнулась последний раз…
Спустя два месяца старик сходил на рентген, где их опасения подтвердились – нога чудом срослась, и удивление врача свидетельствовало, что этого не должно было случиться, ведь она была поломана уже в третий раз, а возраст пациента не давал кости никакой возможности соединиться вновь.
Когда Жирмунский рассказал об этом внучке, та и не подумала радоваться. Ей и так было тяжело в эти дни – она проводила весь день на набережной и не успевала раскрасить положенных два десятка рыб, поэтому продавала, в основном, то, что старик утром доставал из форм, т.е. белые гипсовые фигурки. А они стоили в два раза дешевле и были не так популярны, как крашенные.   
Итак, обоим стало ясно, что ноги старика трогать больше нельзя, если он не хочет превратиться в инвалида. Оставалось одно – руки Жирмунского. Но тогда количество гипса резко снизиться, потому что для сломанной руки нужно гораздо меньше белого порошка, чем для сломанной ноги. А во-вторых, Жирмунский не сможет тогда тереть гипс и заливать формы, что уже совсем будет плохо. Ведь в этом случае, все должна будет делать девочка – и тереть, и замешивать, и раскрашивать…Где достать гипс кроме, как в больнице, они не знали. Старик был настолько неопрятен, что никто бы не стал с ним вести дела, захоти он договориться с хирургами о гипсовом порошке. К тому же за него, в этом случае, пришлось бы платить. Девочка была слишком мала, чтобы с кем-нибудь завязывать контакты – прошлой весной ей исполнилось всего одиннадцать лет. Оставалось одно – украсть гипс из больницы.
Сделать это могла только внучка: она прекрасно знала, где деду накладывают гипс, и как пройти запутанными коридорами в это помещение. В этот вечер они пошли на разведку. Обойдя по периметру забора госпиталь, они наткнулись на вполне пригодную щель. Беда была лишь в том, что девочка пролезала в нее с трудом, а через год, когда гипс нужно будет украсть, она не сможет использовать щель. Пошушукавшись с полчаса, они решили – лезть надо сейчас. Девочка взяла с собой мешок, куда когда-то влезало пять килограммов сахарного песка и протиснувшись сквозь щель, побежала по освещенному луной парку. До входа в больницу оставалось не больше двадцати шагов, когда ее окликнули. Кто это был – девочка не знала, но ей было известно одно – дед бы ни за что не стал ее звать. Она застыла под тенью дерева и всмотрелась в темноту. К ней быстро направлялась фигура в белом халате. Девочка вскрикнула и бросилась назад. Фигура тоже прибавила шаг и настигла ее, когда правое плечо девочки уже скрылось в щели. Мужчина схватил ее левую руку и потянул назад. Девочка закричала и стала биться. За забором послышался хрип и сдавленное ворчание. Старый Жирмунский угрожал и дрожал одновременно, не выпуская другую руку девочки.
- Да отпусти же! – закричал внучка, которая до этих пор только отчаянно пыхтела.
- Жанна, это ты?! – вдруг донеслось до Жирмунского с той стороны. Этот голос был ему знаком. Много лет назад именно он сказал ему, что не желает больше его знать.
- Да! Это я! – бросила девочка и забилась в щели еще сильнее.
Хватка с той стороны ослабла, и внучка воспользовалась этим и выскользнула. Послышались крики, но старик Жирмунский уже прятал девочку под кустом, укрывая ее темным мешком. Заметить его – обросшего старика - в этих зарослях было вообще невозможно. Фигура в белом халате пронеслась мимо них по аллее. Они выждали еще десять минут, и тот же человек прошел быстрым шагом обратно, часто и тяжело дыша.
В эту ночь Жирмунский не спал, и девочка тоже. При этом оба они молчали, скрывая вопросы, которые так и просились слететь с языка.
Ближе к утру Жирмунский знал все ответы, не произнеся и звука. Он вспомнил того человека, чей голос слышал за стеной с щелью, вспомнил все, что пережил, когда была жива его жена и человек за стеной был его сыном. Вспомнил своего отца, которого в одиннадцать лет оставил, для того чтобы стать моряком и уплыть в кругосветное путешествие, которое закончилось в этом приморском городке, где для него остались только чайки, туристы и его гипсовые рыбки… Круг его жизни замкнулся. Теперь в кругосветное плавание отправилась девочка, о которой он знал одно – она была его внучкой. Мог ли он остановить ее, направить паруса ее фрегата в другую сторону, туда, где ждал неласковый, но все же родной берег? Рассказать ей, что там, в открытом море, не остается ничего, кроме мозолей? Старик застонал от бессилия, и девочка проснулась от этого стона…
Вечером они собрались и снова пошли в больницу, на это раз без мешка. Белая фигура ждала их у входа. Их разговор был кратким, полным горечи и взаимного раскаянья. Старик Жирмунский унизил себя до безобразия, но только после того, как человек в белом сделал то же самое, старик понял – девочка спасена.
Ее фрегат повернул к причалу.