Зина

                Зина лежала, закутанная теплыми, чуть сырыми тряпками и дремала. Ей недавно исполнилось 8 лет; стояли теплые, погожие деньки, такие, какие в Подмосковье всегда выпадают на самый конец мая.
Зина засыпала всегда долго: перед сном сначала долго лежала, смотря прямо перед собой, после взгляд ее рассеивался и, уже с закрытыми глазами, встречала она яркие, цветастые воспоминания; иногда бурчала себе под нос, что-то неразборчиво, а после засыпала крепким, сладким детским сном без сновидений.
Вот и сейчас, упрятанная бабкой на самое дно, обитой изнутри подсыревшими досками, земляной траншеи, она молча смотрела вверх. В небе, черном, как уголь, метались со свистом бешенные светящиеся точки – пули. Метались беспорядочно, озверело, утомляюще. Зина сладко зевнула и закрыла глаза.
Поплыли в уме туманные видения: старой квартиры, близ Останкино и кружка художественного слова, куда ходила она пешком, с Останкино на Кировскую, и совсем не уставала. Вспомнилось, как сосед их, геолог, дядя Вася продал маме, редкой красоты леопардовую шубу. Как мама, примеряя ее, вертелась перед трюмо, а она, Зинка, с восторгом смотрела, недоумевая: «Неужто и в самом деле левапардовая?».
Вспомнилось, как, опасаясь наступления на Москву, мама отвезла Зину (вместе с шубой) к бабке в деревню. А в деревне Зину заставляли чистить картошку и рано вставать. Вспомнился чудный печной совочек, который так хотелось Зине заполучить, и который бабка решительно не хотела отдавать. Вспомнился большой грязный железный танк, вставший посреди деревни. Вспомнились немцы, которых надо было бояться, но которых ни Зина, ни другие дети не боялись вовсе, а только воровали у них баночки с консервами и маслом. Вспомнился высокий рыжий, рябой немец, пришедший однажды к бабке. Зина тогда сидела у сарая, не решаясь войти в хату. В хате кричали и били посуду. Спустя время, немец вышел, держа в руках миску с горкой рыжих куриных яиц и мамину шубу.
- Нет! Левапарда не дам!
Решила Зина. И, когда немец, перекинув шубу через седло, проезжал по двору, побежала вслед ему и, ухватившись за рукав шубы, повисла на нем. Немец не ударил ее, а только пришпорил лошадь. Зина, не удержавшись, упала в снег.
Вспомнилось, как однажды, немцы поймали ее с поличным, за воровством консервов. Но не стали даже ругаться. Один из них, с чистым широким лицом, отвел ее в светлую, теплую хату. Дал банку масла сам, говорил, что-то непонятное, а потом достал ножницы и состриг Зинкины толстые, длинные, белокурые косы. Аккуратно сложил их в чемоданчик и улыбнулся белыми, как снег, ровными зубами. Зинке волос было ничуть не жалко, а только стало противно, когда этот немец начал расчесывать ее, теперь короткие, густые прядки.   
Воспоминания приходили все более туманные и расплывчатые. Наконец на лоб Зине опустился тихий ангельский сон, крепкий и почти непробудный.
Проснулась Зина рано. От утреннего заморозка дрожь бегала по ее кожице мелкими мурашками. Зина долго моргала в синее, свежее майское небо и прислушивалась. Выстрелов больше не было и криков тоже не было. Тишина стояла такая, будто она одна осталась в целом мире.
- Должно быть, устали немцы-то – подумалось Зинке – надо бы пойти по рюкзакам у них пошарить, пока спят.
Выпутавшись из тряпья, Зина быстро вскарабкалась на стену траншеи. Немцев не было, остался только танк. И деревни тоже не было. Кое-где из земли торчали черные обуглившиеся палки и столбы. Место, где раньше стояли дома, угадать можно было только по закопченным печкам, с протянутыми к небу, жалобными трубами.
Зинка ничуть не испугалась. Зевнула широко, прикрыв рот ладошкой, и зашагала вперед детскими кукольными шажочками. Она едва узнала свой двор и печку. Черепки битой посуды сплошь припорошили землю. И вот она увидела грязный, черный от копоти и поседевший от пепла, заветный свой совочек.
- Надо бы его припрятать, пока бабка не видит.
Зина схватилась за ручку, и тут же лицо ее перекосилось и покраснело, слезы брызнули из глаз, рот широко открылся. Послышался в тишине низкий детский рев. Ручка, еще горячая как уголь, от совсем недавнего пожара до волдырей обожгла Зинкину ладошку…
По небу бешено метались черные точки – ласточки. Шла весна 1942 года.

Жаркое июльское солнце палило мирную землю Подмосковья, когда я приехала сюда на дачу, погостить.
Зинаида Фроловна, белая сдобная пожилая женщина, не утратившая ни веселости юношеской речи, ни смешливой искорки в глазах, пила на кухне чай.
Ее сорокалетняя дочь, веселая дочь Ольга, также унаследовала кукольные, ребяческие нотки. И внук  Зины – двадцатилетний Артем – тоже удивительно похож на озорную маленькую девчонку, которая прожила огромную, полную радости и веселья жизнь; которая даже о войне не помнит ни страшного, ни грустного.
Я смотрю на нее с восторгом и недоумением. И почему-то невольно выступают слезы.




29.07.2001.Подмосковье