Маменькин сынок. Глава 2

2.

Октябрь. Свадебная глава

Любимый пасынок октября, его первый понедельник, поплевав на ладони, привел в порядок расхристанный за развязные выходные плюмаж. Октябрь без оглядки шлепает босыми ступнями по щекам, оставляя зеркальные отпечатки. Главное, не ржаветь душой в промозглых объятьях осени, когда оскалилось во все тридцать два запломбированных зу-ба ненастное начало рабочего дня. Костюмы, галстуки, юбки, портфели и сумочки ма-ленькими комочками ртути начали стекаться в рабочие кабинеты, офисы и конференц-залы. Морщилось одно большое заспанное лицо, и корпоративно опаздывали воротнички всех мастей на пятнадцать минут по неведомому, растворенному в жилах обыкновению. А тех, кто по каким-то причинам не опаздывал, презирали даже бордюрные камни, хоть и вида никакого не подавали. Предубеждение у коллективного разума против пунктуально-сти. Посудите сами, если пришел во время, значит либо зубы не почистил, либо другой священный утренний ритуал не исполнил. Позор нарушителям гигиенической дисципли-ны!
Но прежде птичий всплеск дождя черными ключицами чертил границу между явью и сном. Я очнулся после коротенькой семичасовой передышки, чтобы с рьяной ожесточен-ностью начать рабочую неделю. Заученным жестом откинул насквозь мокрое одеяло и не-хотя оторвал ватные лепестки  век от недосмотренного сна.
Мало-помалу приходит в себя иссеченное плотным дождем утро, и начинается старая до-брая сказка. Я, как водится, добрый молодец. Пусть завалящий, зато с гипертрофирован-ным потенциалом. Уже не знаю, куда его девать. Может солить?
Первым, на что падает  взор, оказываются необыкновенно разросшиеся ногти на ногах. Завидно ветвистые признаки породистой мужественности. Такие же, наверное, были у Тамерлана. Даже песок переставал царапать сколиозные сабли стражников, когда он, цо-кая по тысячелетнему полу ханского дворца, в жестком танце ярости с ногами бросался на поверженную вражину.
Возвращаюсь в настоящее, и странно, что еще никто гнезда не свил. Наверное, просто плохое зрение не позволяет убедиться в обратном, ибо всюду жизнь. Словно подтверждая догадку пробуждения, солнце близоруко щуриться в проплешину стареющей на глазах тучи. Лобовые стекла ранних автомобилистов игриво подмигнули в ответ, наполнив раз-номастные салоны ощущением некошеного луга.
Самое время перебазироваться на кухню. Внеурочная нежность, с которой младший брат ветра, сквозняк, теребит краешек кухонной двери, наполняет квартиру свежестью и дву-смысленными скрипами. Дует. Щели и дыры воют под ударами непогоды. 
Мозг, досматривающий последние кадры по инерции продолжающегося сна, блохой ска-чет по предметам кухонной утвари, пытается вернуться в рамки реальности, которая заво-дит современного горожанина в тупик. Миллионы лиц с одним блудливым выражением на всех. Тысячи соблазнов равно приторных и безвкусных. Поверхностные знакомства оставляют на бледно-зеленоватой коже глубокие шрамы. 
Бородинский со своей дочкой давно забылся, как дурная шутка. Эмоции остыли и вывет-рились. Остались лишь сухость во рту после чертополоха споров, и несколько гречневых крупинок, просыпавшихся в зазор между плитой и крупом кухонной тумбочки.
Через минуту, вместе с падением на пол майонезной капли, начинает зубодробительно трещать телефон.
- Алло!
- Завтра в двенадцать в Грибоедовском дворце бракосочетания. Найдешь? Форма одежды торжественная, - голос Игоря Сергеевича рассерженным мокрым воробьем влетает в ухо, будет клевать мозги до самой церемонии.
Трубка уютно свернулась на прежнем месте. Удивительно приятно, оказывается, раздраженно размазать еще теплую от падения каплю майонеза тапками по полу, представляя себе на ее месте слова Бородинского.
Неожиданно. Мне двадцатилетнему отщепенцу без государева ока в голове предстоит со-четаться законными узами. Кто-нибудь в курсе, жену надо любить? Или, как все считают, лучший способ окончательно разлюбить безразличную в целом женщину – заключить с ней супружество. Как представлю себе, Ромео изловчился жениться на Джульетте, она жарит котлеты и бранит мужа за чрезмерные возлияния с дружками по покерному клубу, так оторопь берет. Нет больше Великой Истории, на дежурство заступает ее Величество Привычка.
В любом случае, надо бы перед обрядом сходить подстричься. По не сложившейся тради-ции посещаю только ту самую парикмахерскую из раза в раз. И дверь, уходя, открываю исключительно раздраженной левой ногой. Теперь я знаю, что стригут здесь плохо, но продолжаю оболваниваться. Стригут ужасно, я прихожу назло, стригут отвратительно, выжидаю, пока заживут порезы и возвращаюсь вновь через месяц.
Чуть не забыл. У меня еще остается девушка. Когда-то раньше я схватился за нее, первую выпавшую возможность, без разбора. У нее томные повадки и покатые плечи академиче-ского гребца. Но предупредить о моей свадьбе ее все же стоит.
История нашего знакомства заслуживает особого упоминания. Прошлой зимой перед оче-редными крупнокалиберными праздниками маме приспичило создать стратегический за-пас провизии на случай массового падежа магазинов. Все шло как по маслу до тех пор, пока очередь в гастрономический за самим маслом не снизила наши обороты до минимума. По соседству с гастрономическим традиционно расположился винный отдел, за стой-кой которого служила первая пергидрольная бестия, подпустившая меня впоследствии на расстояние вытянутой руки.
- Мамаша, что это вы так дочку нагрузили? – раздалось из винного.
Ни я, ни мама никак не отреагировали на плачевную долю чьей-то дочки.
- Надорвется девочка, не жалко? – унять такую нет возможности.
Покупатели стали гневливо оборачиваться, прихватив нас с собой.
- Я вам говорю, женщина, - вроде бы пальцем тычет в нашу сторону.
- Мне? – мама в столбнячном недоумении.
- Вам. Это же ваша дочка, - теперь тычок огрызком в грудь получаю я.
Я окинул себя мысленным взором. Челка из под белой вязаной шапки, пальто невнятного цвета и сомнительного генезиса.
- Это не дочка.
- А что это?
- Сын.
- Как сын? Ничего себе. А как сына зовут?
- Слушай. А тебя?
- Не тебя, а вас, не мешай тете работать, - попыталась встрять мама, но было уже поздно.
Восемь вечера, магазин закрывался.
- Меня Галей, - допуск к телу состоялся.
Но тела как такового мне увидеть не довелось, потому что я занимал Галю совсем с другой стороны, а осеменителей, в основном из грузчиков, у нее всегда было в избытке.
- Посмотри, ты на девку похож. Нарядим тебя, и будешь как… - тут Галя произнесла имя, пускающее в пляс стены.
Хотите верьте, хотите нет, но продавщицы, особенно из винного, тоже зачастую находят свои придумки гениальными.
- А у меня получиться?
- Не дрейфь, я тобой займусь. Примерь теперь вот это.
К сожалению для возможных поклонников моего перевоплощения, все попытки вырастить звезду в домашних условиях сводились к тому, что я перемерил весь ее гардероб, гардеробы ее подруг и родственниц. Все женские вещи в переделах ее досягаемости в итоге оказывались на мне. Она курила едкую дрянь и смеялась истошно, забывая, зачем я вырядился. Оказалось, женская одежда вызывает привыкание. Лучше бы я пил по черному и стал законченным алкоголиком.

Сегодня я позвонил Гале в надежде ее разбудить. После ночных посиделок с участием «подружек с работы» она всегда отсыпалась до полудня, потом поправлялась холодненьким и брала отгул, плавно переходящий в загул. Во время загула в душе и спальне неделями напролет царят одноклеточные страсти. Те, кто сложнее зовутся не иначе как пидорасами. Я тоже оказался сложноват для ее компании.
Волею гормонов ли, от безысходности ли, но меня всегда тянуло ко всяческим прошмандовкам. Они стоически не обращали внимания на щуплого мальчугана без броских ка-честв и выпирающих данных.
- Приветик, не разбудил? – с наигранной бодростью.
- Чего тебе надо? – с раздражением.
- Женюсь завтра, хотел предупредить.
По всей видимости, она с пьяных глаз не поняла, что жениться я собираюсь вовсе не на ней, поскольку сама всерьез готовилась, как я наивно полагаю, вылизать мои личные на-мерения до донышка, после чего заполнить полученный вакуум  все тем же бесформенным студнем супружества.
- Женюсь на другой, - так, я надеюсь понятнее.
- А чтоб тебя с твоими дурацкими шуточками!
- Какие могут быть шутки. Я серьезно.
- Ты сдурел, а как же популярность? – неоригинальная реакция, лишний раз убеждаешься в том, что женщины все похожи на однодолларовые бумажки.
- Популярность отменяется.
- А как же я? – она, к сожалению, не догадывается, что тоже несовершенна.
- Ты тоже, - и аккуратно, чтобы не расколоть, положил трубку на место.
Положил с мыслью, что не могу на нее положить. Я, вроде как, люблю ее. Именно «вроде как». Это привычно, удобно. Это теплый шерстяной плед и стакан горячего молока с до-машним печеньем перед сном. Без Гали будет не хватать грязно-зеленых теней, которыми она густо наносила мне сценический облик, так нас веселивший.
Ладно, проехали.
Дел много. Надо еще где-нибудь костюм успеть раздобыть перед работой. Собираюсь я очень быстро. Трусы, штаны, свитер надел, зубной пастой в раковину плюнул и вперед на воздух. Снаружи улица в цветастом осеннем платье шуршит нижними юбками, пытаясь смахнуть как раз налипший воздух.
Выберетесь из дома, тогда и вам подадут воздух изысканнейшего приготовления - копченый, и никого не интересует, делали ли вы заказ. По консистенции и цвету этот воздух напоминает замызганный войлок, очень гурмэ. Рецепт, тем временем, прост. Берется три миллиона личных транспортных средств – жестяных тутовых шелкопрядов, вьющих тонюсенькие ниточки из тяжелых металлов, горстка промышленных махин, все густо замешивается на антициклоне и бесконечно приятного аппетита.
Для верности за костюмом я отправился в Охотный ряд. Во-первых, не надо подниматься на поверхность, во-вторых, тоже не надо, плюс недалеко от работы.
Вокруг манекенов и кронштейнов с барахлом плавают акулы в надорванных плавниками форменных рубашках, изредка показывая мелкие острые зубы.
- Мне костюм нужен для свадьбы, не поможете? – спрашиваю одну из магазина мужской одежды.
- Кто жениться, старший брат?
- Я.
- Поздравляю, - было в этом ее «поздравляю» столько сарказма, что она поперхнулась.
Не сходя с места и не глядя в сторону, схватила вешалку, на которой висельником болтал-ся классический однобортный костюм в полоску.
- Примерьте вот этот.
Положившись на ее вкус, я поплелся в примерочную, принялся раздеваться. Продавщица следом, будь она неладна, заглянула за шторку, ничуть не смущаясь и заржала своим здоровым деревенским смехом в полтора рта. Действительно, если меня раздеть, получается презанятная картинка. Тонкая цыплячья шея, острые, как соус чили, лопатки, кавалерийская постановка ног. Я сделал вид, что мне стало обидно, отдал костюм. Оделся и ушел молча. Стыдно признаться, что не можешь позволить себе такую дорогую вещь. Она тоже хороша, надо думать, что предлагаешь. Обойдусь без костюма, пойду лучше уволюсь.
Пока я дошел до работы, погода окончательно испортилась. Разыгралось Солнце, облачность зарубцевалась, асфальт подсох. Не московская осень, а черт знает что такое.
Как хорошо было десять минут назад. Был дождь. Один из тех, что делают мир вокруг мокрее. Я стоял на краю хлюпающего тротуара и ждал изменчивой благосклонности зеб-ры. Московские зебры есть особый вид непарнокопытных, получающий извращенное удовольствие от созерцания перегрызающих друг другу глотки водителей и пешеходов. Сказываются африканские корни. Рядом стоял мужичок. Посреди лба у того мужичка пролегла борозда глубоких раздумий, уподобившая досрочно облысевшую голову сдав-ленному прессом времени кофейному зерну. Мне представилось, что через тридцать лет я буду выглядеть абсолютно также, браниться с надоевшей супругой, ходить на скучную предсказуемую работу, лысеть назло им всем.
Впрочем, работа у меня без того скучная и предсказуемая. Я тоже скучный, поэтому мы смотримся вместе. Большой, красивый, дорогой ресторан и я. Входят клиенты, горе едоки, я заранее знаю, что они закажут.
Поднос дрожит в руках, вегетативная нервная система ни в какие ворота. Раньше я это скрывал, но теперь уже все равно. Заявление лежит на столе у Самого. Наконец-то все встало на свои места. А всего-то и потребовалось, что подписать две строчки незамысловатого текста. «Прошу, нет, настаиваю, нет, заклинаю – оставьте меня в покое, пожалуй-ста! Число, подпись». И бегом на вольные хлеба, где всходы тучнее, а восходы вечнее.
Совсем недавно Бог наказал мне добывать хлеб свой в поте лица, и я уже было оседлал эту догму, как невысокую кривоногую лошадку, но выпал из седла по неуклюжести и на-бил сзади здоровенную шишку размером с Гондурас.
Выдали униформу, то есть форму, унижающую человеческое достоинство, велели выполнять прихоти. Прихоть за прихотью, день за днем. Я был вежлив и пристоен до тех пор, пока не погряз в праздных поручениях.
Просто надоело быть рабом лампы, выворачиваться наизнанку, выполнять гораздо больше трех желаний. Большинство клиентов составляли люди с Мидасовым комплексом. Они близоруко полагали, что любой объект, которого коснулась благословенная длань, становиться личной   собственностью косателя. А если все показывают, что ты маленький чело-век, то и вести себя начинаешь по маленькому, как в туалете. Остается выйти на середину и промямлить, сердито подбоченясь
- Слышите, вы? Я существую. У меня даже девушка есть, работает продавщицей в винном. Мы с ней худо-бедно, но ладим, – просто ничего более унизительного представить себе не смог.
Два года был длинными булавками приколот к жгуче белой скатерти. Страшно тяжело удерживать равновесие, не физическое, но моральное. Крошечный канатоходец в сердце-вине психики всегда готов сорваться с тоненькой струнки нормы. Я бы бросил халдейство раньше, но не было ни одной решительно настроенной клеточки мозга, сплошь кефирная закваска. Многим моим коллегам близка эстетика невмешательства и уклонизма. По-моему, кто-то придумал это до меня и назвал квиетизмом
Ведь очевидно же, что если буду бродить по автобусным остановкам в ненастье и предлагать мокнущим и зябнущим зонт или какую другую выручку, то принесу тем самым поль-зы в несравнимые разы больше, чем официантской выправкой. Буду приносить обществу колоссальную пользу. Поднимать в подъезде разбросанные по полу бумажки, буду и дальше подносить тяжелые чемоданы нарядным барышням в транспорте. Надеюсь только, не придется на каждой жениться.
Красиво вру? Мне нравиться самое затрапезное решение поливать изысканным соусом сложной мотивации. В действительности меня выводил из себя метрдотель, водянистый жлоб, затянутый во фрак. По любому поводу, каналья, начинал отечески похлопывать подчиненных по спине сморщенной ватрушкой. Ненавижу, когда меня похлопывают по спине неизвестно где ковырявшейся рукой. Брезглив.
Торжественно вручив заявление об уходе кому следует, я столкнулся с удивительной заинтересованностью в моей дальнейшей судьбе. Очень мне не хотелось разочаровывать таких милых людей разговорами за жизнь, пришлось выложить лучшую карту из крапленой колоды.
- Да, в банк перехожу. В кредитный отдел, - в меру пафосно и достаточно грациозно.
- По блату? – открытие в языкознании, утвердительная форма вопроса.
Как будто иначе влиться в дружный банковский коллектив нет никакой возможности. Здесь следует подыграть толстолобикам и немножко сгустить краски.
- Сошелся с женой владельца, она нажала на мужа и voila.
- Жена, хоть молоденькая?
- Какой там. Сто лет в обед. Но сначала самолеты, а девушки потом.
Мерзость какая. Твердо уверен, что в реальности такая ситуация сложиться не могла ни-когда. Ни за какие горы золотые не пошел бы на адюльтер, вымогательство и близкие от-ношения с пожилой дамой.
Я предпочитаю во всем разводить канитель. Рецепт прост. Берете двести-триста грамм филейной канители и заливаете ее двумя литрами чистой родниковой белиберды. Жела-тельно употреблять в охлажденном виде. Жареные факты и свежие плетни по вкусу.
Виват, долгожданная безработица – девочка с лейкемией на рукаве.
На сегодня дел больше нет. Остается бродить по улицам и бормотать персональные мантры:
- Это очень-очень-очень-очень хорошо. Это очень-очень-очень-очень хорошо!
Что это, что в этом хорошего? Меня подобные вопросы не одолевали. Когда вспарываешь консервным ножом брюхо спешащей с работы толпы, нет желания о постороннем заду-мываться. Я беззаботная тварь, еле ноги переставляю между колодезными люками. 
Тем временем змеиные кольца все сужаются на тонкой и хрупкой шее обитателей. Садовое, Третье, еще и транспортное. Петля за петлей  Город мечтает сбросить человеческое ярмо со своих согбенных плеч. Однажды понимаешь, какой ценой дается городу плени-тельная головокружность. Ловкое жонглирование ценностями, словно горящими табуретками на глазах восторженной горстки приговоренных.
Город убивает исподтишка. Лениво перекатывается с одного бока на другой, и срываются с крыш глыбы льда, горят общежития, по фундаментам расползается смешливая сетка расщелин. Необъявленная война страшнее потому, что по негласным правилам противники могут стрелять лишь друг другу в спину. Иначе невозможно изображать неподдельное недоумение или делать вид, будто ничего не происходит. Вот и кружит город на одном месте. Медленно, грациозно. Не хочет, поганец, спину свою подставлять.
К неистовой моей радости у нас с городом заключено временное перемирие. Не потому, что я струсил. Война это массовый психоз, а я ненавижу все массовое, групповое, коллективное. Мне больше по душе дуэль, один на один. Трескучий выстрел и налитое жизнью тело дает трещину. Последний всплеск рук над гладью сущего и поминай как звали. Тут еще день закончился.

Утро следующего дня оправдало все возложенные на него ожидания. Всего несколько часов отделяли меня от моей первой свадьбы. Все в жизни когда-то происходит впервые. Так говорили и будут говорить седобровые старцы с иссеченными предплечьями на месте выцветших татуировок. Но, что бы они ни говорили, я никому не позволю отнять у меня право на собственные ошибки и глупости. Ни одной не уступлю, потому что там, где на-чинается компромисс, не остается места для блаженства…
В день похожий на тот, что наклевывается сегодня, хочется вместо свадьбы проткнуть сгустившуюся облачность старой патефонной иголкой, поставить шершавую пластинку с прокуренными голосами и под ее хриплый кашель улететь на Альфа Центавра, где нет обязательств, обещаний, извинений. А еще хочется, чтобы отвязалась, наконец, большая косматая наплевать. Хочу сопереживать, расцветить мир своей взаимностью, ни с чем не сравнимое удовольствие получать от задабривания голубей хлебными крошками.
Поскольку купить в странном магазине я ничего не смог, пришлось облачиться в старенькую отцовскую большевичку, предусмотрительно отложенную для подобного случая, и повидавшую на своем веку не одну свадебную церемонию, а потому имевшую представ-ление о манерах. Надо отдать ей должное, сидела она на мне смирно, хотя и была на размер крупнее меня. Мама надела самое праздничное платье, черное, облегающее и кое-какие висюльки.
Выходя из подъезда все из себя нарядные, мы столкнулись со старшей по подъезду. Старшая расставила сети таким образом, что выходящие неминуемо должны были зацепиться за ее язык.
- Как я поняла, отец невесты какая-то шишка где-то наверху, - вещала с десяток минут менторским тоном мама соседке, - а значит, все у него устроиться как надо, и даже лучше. Мама для меня все, я для нее всегда.
- Вы извините, нас такси ждет, - подумал я и дернул маму за рукав.
В такси мама расплакалась, черные слезы бежали наперегонки к подбородку. Таксист ворчал себе под нос мрачные предсказания прочим участникам дорожного движения. Это отвлекло, все невольно заулыбались. Мама принялась поправлять мой карнавальный костюм. Порой к маминой заботе примешано паскудное чувство, что я невеста.
Незаметно подъехали к загсу. Там началось.
- Чудов, Вы согласны взять в жены свою будущую жену?
В моем лексиконе много слов. Тысячи и тысячи. Не хватает, пожалуй, самого важного слова. Слова «нет». Между тем, без него никак нельзя. В аховых ситуациях могу припомнить «да, но». Перед лицом регистраторши возражать не стал.
- Распишитесь вот здесь и здесь. Теперь свидетели. Где свидетель со стороны жениха?
На эту роль мне решительно некого было пригласить, пожалуй, кроме Славика, которого безосновательно исключила мама. Бородинский даже ругаться не стал, мигом отыскал дядьку, с удовольствием одолжившего нам свою подпись за пятьдесят долларов. Ударили по рукам, я получил свое кольцо и предложение погулять где-нибудь до банкета.
Вышли в Малый Харитоньевский переулок и легко слились с привычной московской жизнью. Жизнь на фоне большого города предстает взору неподготовленного наблюдателя  сломанным калейдоскопом, где, как ни крути, осатанелые стеклышки никогда не сло-жатся в привычное единство. Причина проста, однажды из всей конструкции выпал один единственный фрагмент, без которого невозможна радующая глаз картинка благоденст-вия. По недостоверным слухам этим недостающим фрагментом стала традиционная любовь к ближнему. Просто-напросто она была выдворена за пределы Кольцевой автодоро-ги.
Я показал маме бывшее место работы, она мне осыпавшуюся бутербродную на Никольской, куда в прежние времена регулярно захаживала. Вечерело. Город прел под саваном облетевших листьев. На голых, покрытых гусиной кожей лодыжках проступали багряные гематомы заката. Дома сейчас, кутаясь в лиловые сумерки, из метро выскакивают прока-женные. У станции продаются подмороженные подмосковные цветы. Престарелые торговки бойко наскакивают на прокаженных и требуют сатисфакции. Сейчас бы к ним.
В ресторане, отведенном под гулянку, очень бережно, словно ветхий фолиант, состоялась передача жениха из одних женских рук в другие. Правда, одни руки не хотели отдавать, а другие вовсе не жаждали принять бесценный подарок. Моя судьба повисла на сухом отстриженном волоске.
Остальные гости съезжались на банкет неспешно, с ощущением собственной незаменимости. Подарки дарили подстать, капиталоемкие, но бессмысленные настолько, что на утро о них и не вспомнишь. Зато запомнилось огромное количество родственников, о которых ничего не известно, лишь потому, что родство наше умозрительное по линии невесты. С нашей стороны удостоилась приглашения только моя тетушка Клава, отцова сестра Клавдия Алексеевна, большая мастерица и любительница выпить и закусить под шумок. Всем даст. Сто очков форы вперед в вопросах нарушения этикета. Этим мои познания ее глубинной психической подоплеки ограничиваются. Она ограничивается невнятным по-здравлением.
- Ну, ты даешь, ушлепок! – от поздравления разит печенью с луком. Не знаю, где она всего этого набралась, а спросить не успел. Больше я в этот вечер ее не видел.
Тем временем переливание алкоголя из бутылок в порожние желудки по случаю бракосочетания достигло апогея. К этому моменту меня начало трясло зернистой, как соль, дрожью от мелко нарезанных помещичьих замашек будущих родственников, заляпанных горчицей рубашек и трясущихся в скользких руках стопок. Решено, подстрекателя, который первым крикнет горько, я задушу немедля собственным галстуком. Учуяв мои мысли, поднялся отец невесты и завизжал с интонацией опущенного гимназиста:
- Горько!
Жена моя, фитнесс леди, жесткая как гладильная доска. Привстала, меня притянула за крякнувшие лацканы. Под натянутыми белыми кружевами покоился анатомический театр, который теперь всегда со мной. Ни одной выпуклости или округлости, милых сердцу каждого из шести чувств, ни руку пристроить, ни глазом зацепиться. Думаете, я злой, никого не люблю? Мне ничего не стоит влюбиться. В разноцветную ухмылку, в мягкий изгиб позвоночника. Обязательно нужна лишь зрительная опора, чтобы было, куда пристроить первый замыленный взгляд.
Мой первый взгляд крайне нетребователен. Вполне достаточно, чтобы во всех присутственных местах показания сантиметра не превышали международных стандартов, приня-тых ассоциацией феминологов.  Все по порядку: увидеть, услышать, почувствовать запах, осязать, попробовать на зуб, отлюбить.
Неопределенность форм сглаживал явно обозначившийся полумесяц живота. Не знаю, что напел Бородинский своим родственникам и знакомым, но каждый непременно стремился показать свою осведомленность сальной улыбкой или недвусмысленным подмигиванием. А может, почудилось, ведь весь банкет я не сводил глаз с хрустальной икорницы, непри-лично лоснящейся идеально ровными черными икринками.
- А почему у тебя такое странное имя, Слушай? – вдруг спросил сидевший рядом.
Я объяснил со всей обстоятельностью человека, вынужденного в шестисотый раз объяснять одно и тоже. Живем скучно и скученно. В толпе имя теряет всю прелесть. Крикнешь «Лена-а!» и обернуться на завуалированный призыв сотни. Семантическая глупость ситуации в том, что большинство из обернувшихся не Лены вовсе, какие-нибудь Иваны Кузьмичи. А спросите у Ивана Кузьмича зачем он обернулся, зардеется тонкой помидорной кожицей и забормочет оправдания. Скажете имя распространенное? С редкими именами еще хуже.
Входит в погасший кинозал некая особа и удивленно вопрошает:
- Ты где, Автандил?
Автандил и рад бы отозваться, да встревоженный воробышек голоса теряется в горластой стае насмешек. А странное имя вполне ко двору.
- А где твой отец? – пьянь настырная. Что ответить?
Отнюдь не злой рок рождения загнал меня и наиближайшего мне человечка, мою мать, на изуверский островок концентрированного быта. Есть в многоликом русском языке слово развод, ни одно из его значений не сулит ничего хорошего. На мою долю выпало родительское размежевание.
Прежде семейный спектакль разыгрывался в полном составе. Вода течет быстро, и с тех пор ее утекло чертовски много. Сегодня я боюсь назвать давно расклеившийся союз роди-телей полноценной семьей. Полной она была, но ценной вряд ли.
- Я тебя ненавижу, - губы вытянулись и тотчас бессильно обмякли.
Путь к этим словам был долог и мучителен, покоренная вершина оказалась на удивление сухой и безжизненной. В серых отцовских глазах отчетливо зазвенела сталь, на лбу обо-значились потные капельки ярости. Все детство я продрожал от холодной серой ярости глазных яблок человека, долженствовавшего быть мне тотальным примером. Во всем виде его читалось передающееся по мужской линии генетическое презрение к собственной персоне. Никогда прежде и впредь в этих глазах не вспыхивали искры, пусть самые зава-лящие, одно ледяное безмолвие.
- Как ты разговариваешь с отцом? – он искренне полагал, что я с ним разговариваю.
При нем я не мог членораздельно выразить ни единой мысли. Отрезать все пальцы на руках и бросить своре оголодавших мастифов более гуманно, чем разговоры с отцом разговаривать.
Сдерживаемое напряжение мгновенно схлынуло теплой струей по дрожащим ногам.
Лучше бы меня пороли. Выбили плесень отчаянной покладистости как из старого ковра.
Много позже буйство ничем не ограничиваемого личностного роста заслонило собой мрачный пейзаж безотцовщины. А я так и остался послушной мразью. Слизняком.
Но это было потом, а прежде мокрое пятно беспечно расползалось по предательски светлым брючкам, заглатывая вместе с тканью перспективу когда-либо стать действующим главой семейства. Упала стреляная гильза на землю и затерялась в подножном хламе сре-ди  невыполненных обещаний, несдержанных слов, несделанных признаний. 
Вопросы имущественного раздела решились странным «юридическим» образом без уча-стия сторон. Гадостно, неуютно начинаешь себя ощущать, когда любящие и любимые превращаются в какие-то там стороны. В подобной ситуации единственно возможным выходом виделся громкий хлопок дверью. Было бы лучше, если этот хлопок размозжил чью-нибудь нахмуренную лобовую кость. В десять лет некуда деться от обиды. Остается отрыгнуть постоянные родительские выяснения на гладкий, только что выбритый ас-фальт, вдохнуть полной грудью тугой, немножко осипший вечер, и подарить себе новую идиотскую привычку – слоняться поздними вечерами по запомоенным бордюрам окосев-ших от неудачной планировки московских переулков, впрочем, и здесь не нашлось уми-ротворяющей пустоты. Суматошные толстопузые голуби кудахчут и несутся как куры, опустошая изначально набитые всяким дерьмом желудки на склоненные головы предков, имевших неосторожность отличится при жизни и побронзоветь после кончины.
- Отец где? Понятия не имею. Еще вопросы будут?
Вопросов не оказалось. Зато у меня будет ребенок. У меня. Двадцати с копейками летнего, безработного, мамочкиного.
Первопричиной жизни может быть страсть, долг, рассеянность, нелепая случайность, наконец. Мой ребенок – страстный, рассеянный, нелепый, случайный долг Существованию.
Вырастут у него или у нее длинноногие коленки, перемазанные зеленкой, тогда я смогу осторожно прижаться и бережно оттянуть щепотку подрагивающей доверчивости чуть ниже коленной чашечки.
Пока я размышлял, пришла первая брачная ночь погладила  большой беспалой пятерней всех кошек в окрестностях, а, наэлектризовавшись вдоволь, юркнула в последний вагон трансатлантического экспресса. Прежде по небрачным ночам, лежа на спине, накрывал яблочную глазную мякоть волосатой кожурой век, чтобы услышать, как стрекочут летние орды коленозадых кузнечиков, вторя текущему по своим делам току. Прежде, но не теперь. Теперь надо обладать.
У фонарей от натуги запотели плафоны. Их неверный свет, протискиваясь сквозь трех-метровую толщу кромешного ночного пирога, вдребезги разбивается об землю столпом электрических искр. Аж дух захватывает. Мы лежим молча, жена нервно курит. Норовистая кобылка и горе-жеребец. Намереваюсь сунуться с головой в бабское пекло.
- Ты будешь, что-нибудь делать или нет?
- Давай сыграем в шахматы? На раздевание.
Е2 – Е4. Белые начинают и… получают по морде. Неожиданный эндшпиль. Поставлен-ный удар, кровь носом. Угораздило нарваться на спортсменку. Кандидат в мастера спорта по боксу, минимум. Чтобы хоть как-то сгладить неловкость, пытаюсь искусанными губами яростно мазнуть по ненавистной руке. Неловкость еще больше скукоживается и падает на пододеяльник в виде большой кровавой капли. На том и заснули.
Это был первый раз, когда законная официальная жена привела меня в бешенство. Взяла аккуратно за руку и, отвлекая рассеянным разговором, привела. Я по неопытности руки одергивать не стал, а зря, потому что, чувствую, впредь она станет водить меня в бешенство как на работу, буквально по часам.
За завтраком к нам присоединился Игорь Сергеевич и сразу же похулил мое поведение.
- Вечно ты дурачишься! Ну, сколько можно?
Вечно? Я до ужаса боюсь вечности. Только она появляется на пороге, я, где бы ни находился, бегу в свою комнату, хватаю арбалет, подаренный мамой по случаю первой поллю-ции, и выстреливаю прямо в букву «ч», чтобы наверняка.
- Когда за вещами собираешься ехать?
Тесть, конечно, мужик очень хороший, но зацикленный. Еще я знаю, где у него кнопка.
- Будем жить у меня и точка, - наглядно демонстрирую, что у меня на шее тоже при желании вздувается мужская жилка.
- У тебя. Хорошо, а на что вы собираетесь жить? - провокатор несчастный, - тебе сейчас самое время работать. Пока молод горба не разгибать. – предложение не самое заманчивое.
- Я добьюсь всего сам и куплю любимой жене достойное жилье, - поддакнул я.
Все я врал. Ничего добиваться и покупать не собираюсь. Хочу с мамой жить. Там, куда мы, я и моя мамочка, переехали после развода. Всю историю следовало начать именно с этого. Переехали суматошно и бестолково в замученную бытовыми неурядицами квартирку. Окунулись в бурлящий кипяток единственно правильного совместного проживания и, вместо того, чтобы обвариться, покрылись грубой коркой безразличия.
С переездом нам помогал один опрятный господин на личном автомобиле. Наодеколоненный до головокружения и болтливый до тошноты. Степень ухоженности мужчины последней степени зрелости, за которой наступает ранняя старость, определяют количеством одеколона на квадратный сантиметр своей поверхности.
- Скажи Василию Петровичу «спасибо», - ни к селу, ни к городу предложила она.
Мне в голову не могло придти благодарить малознакомого водителя за то, что пришлось терпеть его мучнистую физиономию с кошачьими усами и прорабские шутки. Вдобавок, он выглядел древнегречески старым. Мама, оказывается, имела совершенно иную точку зрения на благодарность и мужскую привлекательность.
- Спасибо, не хочу, - всегда был предельно вежлив.
После крепкой затрещины разрыва с отцом нам двоим хотелось без оглядки раствориться в обоюдном пространстве, но враждебный мир крепкого мужского плеча продолжал про-являть нездоровый интерес к нашей неприкаянности. Новоиспеченный дуэт по-своему пытался заново выстроить отношения с большими волосатыми существами. Я руками и ногами отталкивал всех, кто мог покушаться на любовь, единственным объектом которой по определению был сам. Мама, подчиняясь давлению инстинктов ветхих, как сама древ-ность, искала в мимолетных встречах надежности и заботы. Правда, принять надежность и заботу она была готова далеко не от каждого.
Из отдельного благоустроенного рая мы перенеслись в разваливающийся ад. За какое грехопадение мы с мамой удостоились кары, рассудить тщедушный мозг оказался не в силах. Попросту решил, что впрок, поэтому я принялся оправдывать ожидания Высших сил, то есть грешить в доступном по возрасту виде.
Кстати, ничего что я все время о себе да о себе? Я продолжу?