красные деревяшки

        Стылой и глухой была ночь над селеньем, и рассвет всё не дерзал подняться из-под Росистых Холмов. Дети племени Таэт беспокойно метались по утлым жилищам, вспоминая сквозь некрепкий сон вечернюю повесть Сказителя. Он говорил о далёкой стране, где людям служат буйволы из болотной руды, повисшие между звёзд, но лжива и неестественна там земля и отравлены души.Сказитель подыгрывал себе на жутком первобытном инструменте, и священная дрожь охватывала прилетевшую ночь.
    Только один человек гнал от себя сон. Он сидел на корточках в отдалённой пещере, то вперяясь взглядом в лежавшие под ногами дощечки, то поднимая глаза наверх, к изображениям тучных животных, нарисованных им с большим тщанием, трепетно и умело. Внезапно Рисовальщик по-обезьяньи оттолкнулся от пола и, ударив себя в грудь, проговорил “Мне удалось.” 
   Мальчик не засыпал. Он изо всех сил жмурил глаза, теребил ногтями подстилку, пытался представить запах сонных грибов, но всё без толку. Скользнув неширокими ступнями по медвежьей шкуре, Мальчик вышел из шалаша и направился к пещере Сказителя. Выли волки, мычали, волнуясь, приручённые буйволы, и лунный свет падал на кремнистую взвесь ночного воздуха. Чудно и приятно было произносить слова описанья, дарить звучание матово-бледному небу и веткам щекотавшим лицо, бросать вызов собственным несмелым глазам. Однако память о голосе была слабой и мимолётной.
    “Здравствуй, Сказитель – весело крикнул Мальчик”. “Здравствуй. Только я теперь не просто Сказитель. Я – Рисовальщик. И не мешай мне. Я хочу напестрить новую песню.” “Напестрить... – с сонным удивленим повторил Мальчик.” Рисовальщик улыбнулся, довольный своей выдумкой и, подняв с пола одну из дощечек, произнёс: “Я придумал небывалые знаки. Смотри, я покрываю ими дощечку, пестрю её кистью или ножом, а потом пою вечернее сказание, не надеясь на слабую память. Я посвящу этих маленьких Леаме, волшебной богине, явившейся мне нынешней ночью, как раз перед твоим приходом и подсказавшей последние начертания.”
    Упоминание новой богини взволновало Мальчика больше таинственных значков. Он живо представил себе её неуловимые черты, пенные кудри и лунный блеск кожи. Гений Рисовальщика подарил племени могучую покровительницу, и весть эта грела душу лучше душистой похлёбки. “Ступай – ласково проговорил хозяин пещеры – позволь моей мысли ещё раз погладить эти дощечки, прежде, чем я лягу спать. Вечером, у костра... “
    День проходил в обычных трудах. Мололи зерно, пекли хлеб, разделывали убитого мамонта. Солнце, будто колокольный язык, билось о высокие холмы, и музыка эта расправляла работникам плечи и трепала их, не давая осунутся. Сердце ложилось в ребра и с каждым ударом, небо, оттенённое голубым становилось всё ближе, и всё слаженней плясали ножи, молотки и веретёна.
    Человек по прозвищу Глупый бесцельно бродил между пещер. Он был болен какой-то необъяснимой болезнью – священный трепет не мог зацепиться за его душу, слова соплеменников избегали её, и десятой дорогой облетала музыка деревьев и ветра. Глупого кормили только потому, что саблезубые тигры и змеи со скулами, набрякшими ядом боялись его и редко приближались к селению.
    Ночь стояла у выхода из волшебных подземелий Востока, солнце готово было скатиться в воды Запада, и усталые люди складывали костёр для Сказителя. Вот явился он сам, чопорный, скрывающий под изгибом бровей блаженную улыбку. Сел на валун, руки заиграли с инструментом , месяц качнулся, полыхнула заря. Началась песня, и завязались бои в переливах небес, глуше застонали вековые болота, прекрасные девушки заскользили по облакам, великие боги племени Таэт сошли к своим детям. Они потянули руки к костру, богини обняли лучших из воинов, и, смеясь от радости, слушали Рисовальщика. Высь, Океан, Земля и Огонь шумели сообразно магическим звукам, морские кони, чёрные гидры, единороги, драконы, верлиоки и саламандры играли по всем просторам, доступным гению племенного поэта. Напряжённо пульсировали красные деревяшки в его пальцах и безумно жгли их. Боль от ожогов толчками шла к сердцу, иступлённо выплёскиваясь в мир через горло. Казалось, этому представлению не будет конца, но вот в последний раз качнулись и замолкли ветви деревьев, мгла повторила строфу и затихла, любуясь певцом и людьми.
    Мужчина тяжело поднялся со своего места и закричал Рисовальщику: “Ты обманул нас! Это не ты сочинил песню! Паучки с деревяшек нашептали её тебе!”. И немедленно всё племя загомонило : “Позор! Позор! Не человек будит в нас трепет, а короеды! Мы погибнем! Позор! Гибель! Позор!”. Вечер закончился тем, что рассерженные люди разбрелись по пещерам, и недоумённо успокоилась ночь.
    Новый день выветрил из сердец раздражение, но оставил память о чудесной песне, и племя согласилось выслушать объясненья Сказителя. Едва стемнело, он снова явился к костру, но лицо его было растерянно. “Красные деревяшки – произнёс туманный голос – они пропали”. “Я разжигал огонь красными деревяшками – с заученным участием отозвался Глупый – очень хорошо получилось”. “Для какой возвышенной цели использовал ты священный огонь?” – “Я сжёг на нём немного травы, что растёт на окраине леса, потом я вдохнул её дым и видел корову с крепким и полным выменем, и видел... “ – лицо Глупого задёргалось лукавой усмешкой и он замолчал.
    Торжественно и спокойно стоял Сказитель. Рисовальщик смотрел на людей светлыми и глубокими глазами. Вздрогнули руки над первобытным инструментом, и новая песня всколыхнула Вселенную.
Слушай, племя! В стране между небом и морем,
Где приглушенно стонет священный огонь,
Где, не в силах прорваться сквозь блёклую сонь,
Боги с серым и стылым туманом не спорят,
Жил народ. На камнях, на деревьях – на всём
Оставлял он горячие, чёткие знаки,
Эти знаки грозили закрыть окоём
И друг с другом дрались, как собаки.
Там без устали пели, работали, жгли
В мире образов сердце и вены,
Век за веком, шутя и безумствуя шли,
И до странной дошли перемены.
Веришь, племя? Их мысли сковали в одно,
Сонаправили сны и дороги,
Научили ловить мельтешения ног
Паука-невидимки. И боги
От бесформенной жижи бежали наверх
К позабытым мирам и планетам.
Люди бросили свой стихотворный размер,
Кровь, чернила и слёзы сонетов.
И вливался им в очи туман паука,
Синим блеском плыла роговица,
Будто щупальце чьё-то дрожала рука,
Исчезали и меркнули лица.
Помни, племя! Разрушен уют твоих снов
Небывалым таинственным светом значков!

    “Чему быть – сбудется” – проговорил Вождь.

                ***
Много веков прошло с тех пор, племя Таэт погибло от железных мечей пришельцев из-за холмов, смуглые люди, осевшие по берегам великой реки вспомнили Рисовальщика и нарекли его Тотом, другие народы по-своему почтили его память, но волнующий рассказ о первом дне человеческой письменности был забыт. Только изредка поэты, поднимая усталый взгляд от листа бумаги, или отворачиваясь от экрана компьютера некоторое время, пока глаза не привыкают к реальности, видят едва различимую тень Сказителя, или, может быть, просто чью-то фигуру с плаката.