Занавески

Он прижал к стене последние двадцать сантиметров обойного бордюра, тщательно прогладил его куском старого полотенца, разгоняя воздушные пузыри и спрыгнул со стремянки. Вытер измазанные ПВА пальцы и, скомкав тряпку, швырнул ее в кучу валявшейся в углу ветоши. Стянул через голову драную, в разноцветных пятнах краски футболку, с коричневыми, трудовыми разводами на спине и под мышками. Относительно чистой, изнаночной стороной вытер лицо и грудь и отправил ее следом за тряпкой. Критически оглядел результаты своего труда и, в целом, остался доволен.
Конечно, обои были поклеены кривовато, так что местами, сквозь неплотно пригнанные стыки проглядывал серый бетон стены. Кое-где обоев не хватило до плинтуса, чернеющего просветами в неровно отпиленных уголках. Разводы на свеже побеленном потолке красноречиво свидетельствовали о неопытности руки, державшей валик. Зато отциклеванный и четыре раза покрытый лаком паркет был гладким, как зеркало, и под определенным углом в нем даже просматривалась сиротливо свисающая с потолка «Лампочка Ильича». И покрашенные в бледно-салатовый цвет батареи радовали глаз – к концу ремонта он приобрел немалую сноровку в строительных работах.
Конечно, у этой квартиры было много недостатков. Не очень хороший район. Не очень хороший дом. Не очень профессионально сделанный ремонт. Но у нее было и одно несомненное достоинство — это была его квартира. Его первая квартира.
Свой угол, который он купил на свои деньги. Сам отремонтировал и будет здесь жить сам. Один. Не оглядываясь на родителей и плюя с высокой колокольни на соседей, которые непременно явятся, как только он врубит свой стоваттный музыкальный центр. Слышимость-то в доме, как он уже успел заметить, отменная.
Сложив стремянку и с видимым усилием запихав ее в стенной шкаф, он вернулся в комнату и тщательно обтер кроссовки. Собрал все валявшиеся тряпки в большой полиэтиленовый мешок и вышвырнул его в коридор. Подмел с пола обрывки обоев и мелкий строительный мусор, отправил их в тот же пакет и пошел в ванну.
Долго плескался под тугими горячими струями, смывая с себя пот, известку, краску и двухнедельную выматывающую усталость, сводящую все мышцы и отупляющую разум. Хорошо хоть на работе с пониманием относились к его проблемам и не беспокоили. Пока не беспокоили.
Разглядывая свою заскорузлую, шелушащуюся от постоянного соприкосновения с инструментами и всякой химической дрянью ладонь, он начал понимать истинное значение прозвища «кулак». До революции, да и после, во времена НЭПа, так называли вовсе не мироедов-кровососов, а мужиков у которых от постоянной двенадцати-шестнадцатичасовой ломовой работы в поле или по хозяйству пальцы просто не разжимались. Они, говорят, так и спали. На кулаке.
Но за «расклучивание» у него причин обижаться на советскую власть не было. Как впрочем, если положить руку на сердце, и за все остальное тоже. Он был как раз из тех, кого еще доучивали на халяву, не тряся с родителей то на форму, то на учебники, то на детские утренники, плавно переходящие во взрослые вечерние попойки. Его предки, еще черт знает в каком колене занимались по большей части интеллектуальным трудом, а иногда защищали родину в младших офицерских чинах. Революцию и репрессии пережили тихо, но достойно. В застой тоже умудрялись и достоинства не терять, и с властью в открытую конфронтацию не вступать, что называется, сучий кусок из поганой руки не брать. А то развелось героев. Сначала власть хаять и клеймить, а потом бежать в собес у этой же самой власти лишние десять рубликов к пенсии слезно выпрашивать или липовые инвалидности оформлять.
От этих самых предков ему, кроме критического склада ума и взаимной любви к женскому полу, достался тонкий изящный скелет и рельефная мускулатура, которую даже качать особо было не надо. Немного штанги, немного пеших прогулок и тогда на пляже все женщины, одинокие, а иногда и не очень, начинали подтаскивать поближе свои топчаны и полотенца, если конечно, ему случалось там бывать одному или в мужской компании.
Мужики тоже посматривали. В основном, с напускным безразличием, иногда с напускным же презрением, а некоторые даже агрессивно. Очень уж их раздражала чужая прямая спина, плоский живот, гордая посадка головы, грация и сила в перекатывающихся под кожей мускулах. Но сильнее всего их раздражало поведение всего женского контингента в данном пространственно временном континууме. К слову сказать, мужик может простить многое, когда-то причиненную боль, измену, предательство. И только одного он простить не сможет никогда — чужого успеха у баб.
Пока потенциальные агрессоры трясли пивными животами и хрипели прокуренными легкими в сторонке, о них можно было особо не беспокоится. Впрочем, даже если бы они решили полезть в бутылку, пару-тройку таких курдючных баранов он раскидал бы одной левой и еще пяток правой. Бывали уже прецеденты.
Накрутив на бедра короткое полотенце, он выскочил из ванной скользя мокрыми ступнями на гладком паркете, ворвался в пустую, светлую, еще не унавоженную бытом комнату. Стряхивая с коротких волос весело поблескивающие в лучах заходящего солнца брызги, сделал несколько каратистских движений, больше похожих на танцевальные па. В лучших традициях раннего ВанДамма — эффектно, но совсем не страшно, если понимать что к чему и кто есть «ху». Ведь не одного официального боя ни на погоняло ВанДамм, ни на ВанВарнберг — настоящую фамилию хваткого бельгийца – зарегистрировано не было.
От одного особенно высокого маха полотенце подстреленной чайкой слетело на пол, и он остался в самом что ни наесть легкомысленном костюме — водяных каплях стекающих на синие волосатые тапки, подарок одной из «бывших».
Хм, а окна то соседские совсем близко. Уплотнительная застройка, блин. Ну, да и черт с ним, думал он, вальяжно почесывая пах: кому глаза режет, тот занавесочкой задвинется.

***

Господи, какое же это тяжелое и гнетущее чувство, лишающее настоящее смысла, а будущее – надежды. Взросшее буйным цветом на обломках любви и опутавшее душу своими ядовитыми лианами оно буквально высасывало все соки, иссушала и без того уже начавшие увядать формы.
Она остановилась около окна и вгляделась в свое нечеткое отображение. Милосердное стекло с темной подложкой сырой августовской ночи, в отличие от безжалостного зеркала, скрывало следы времени. Но богатое воображение с изощренным садизмом дорисовывало темные круги под глазами, скорбные складки в углах тонкого рта и глубокие борозды на еще не дряблой шее. Проседь в некогда черной и густой, как грива породистой ахалтекинской кобылы, шевелюре.
А ведь лучшие годы уже позади, еще несколько лет, и позади окажутся все годы и все возможности. Например, возможность заинтересовать собой нормального, хорошо зарабатывающего, сильного, доброго, умного мужика. Конечно, кому будет нужна женщина «в возрасте», с принципами и собственными взглядами на жизнь, когда вокруг порхают целые стаи нимфеток, на полном серьезе считающих себя нимфами, но при этом готовых идти с первым встречным хоть под венец, хоть под лестницу. Возможность забеременеть, выносить и родить нормального здорового ребенка, лучше девочку, что было кому в старости позаботится: от мальчиков-то потом не дождешься… А ведь уже после двадцати пяти гинекологи пишут в медкарте презрительный приговор — «старородящая»!
Комок подкатил к горлу, руки затряслись, еще несколько секунд она пыталась овладеть собой, но не смогла и разрыдалась, упав на подвернувшийся стул и положив голову на скрещенные на подоконнике руки.
Она рыдала долго, навзрыд, выплакивая всю горечь и сожаление о своей бездарно проведенной жизни. О том бездумном замужестве, на которое она пошла только для того, чтобы избавится наконец от нудных, имеющих мало общего с реальной жизнью нравоучений отца и липкой, навязчивой заботы матери, не оставлявшей ей ни секунды на личную жизнь. О своем муже, с которым они встречались пару раз до армии, а потом она честно ждала его два года. А когда он вернулся, они поженились через неделю, потому что…
Да, даже неизвестно почему, просто наверное так положено было. Один раз поцеловала, из армии дождалась, еще раз поцеловала и в ЗАГС. А теперь этот муж при первом же удобном, а иногда и неудобном случае, надевает свою ужасную, пропахшую костром и рыбой брезентовую куртку, огромные бахилы и скрывается на выходные и праздники где-то в далеких лесах или на озерах с трудно запоминаемыми финскими названиями. Или сидит с друзьями по дешевым распивочным и глушит кружками мутное, горькое пиво под воблу и извечные мужские россказни. Все больше о футболе и существующих только в их воображении подвигах на неровной, сексуальной почве. А потом ей приходится стаскивать с этого тела, воняющего сигаретным дымом и пивным перегаром и совершенно не способного воплотить в жизнь свои же собственные рассказы, грязные, всегда грязные, ботинки. Заскорузлые пахучие носки и другие не менее «гламурные» детали мужского гардероба. А потом всю ночь слушать храп и ощущать рядом с собой жар давно ставшего чужим тела.
А друзья и подруги? Да разве можно назвать подругами этих пустоголовых, кретинок, которые только и знают, что рассказывать о подарках мужей или о том, как замечательно обкакался, разбил вазу или получил двойку по геометрии (выбирай по вкусу и возрасту), ее ненаглядный отпрыск. Можно ли называть друзьями мужей подруг, которые все время норовят затащить ее в постель, как только, подруга уедет с детьми на дачу или к родителям? Нет, конечно, но и других в ближайшем будущем, похоже, не предвидится. Как-то в связке вспомнились и коллеги по работе. Мужики на работе были настолько серыми, невзрачными и однообразными, что она хоть и знала все их имена, но давно забыла, кому какое принадлежит. А от по-настоящему бабского коллектива, в котором она провела без малого четырнадцать лет, ее уже просто тошнило.
Остановившиеся было слезы вновь покатились по ее раскрасневшимся щекам. Она достала из кармана халата пачку бумажных салфеток, тщательно накрашенным ногтем подцепила одну из них и аккуратно промокнула глаз и…. замерла не донеся его до второго глаза.

***

По канавке его позвоночника, между плит широких мышц спины стекала тоненькая струйка пота. Мощные литые шары дельт и бицепсов бугрились, ворочая нешуточный вес огромного, перестроечной еще сборки, дивана. Ноги, похожие на перевитые лианами вен стволы дуба, отрабатывали как поршни, компенсируя нагрузку на спину, причем правая при этом успевала подталкивать большой лист картона, чтоб деревянные ножки не царапали свежий лак.
Конечно, этого монстра отечественной мебельной промышленности можно было и не волохать или хотя бы делать это не одному, но неожиданно проснувшиеся домостроевский рефлекс поднял его и погнал на этот подвиг силы. Причем погнал так сильно, что дожидаться, пока у кого-то из друзей появится свободное время приехать и помочь, не было никакой возможности. Отодвинуть его от стены оказалось делом не сложным, но вот развернуть поперек комнаты, как хотелось, было уже значительно труднее. Мешал совершенно неподъемный шкаф, да и ножки стали царапать пол и пришлось идти на ухищрения с картонкой.
Вот черт. Одна из ножек захрустела и пропыленную махину дивана повело вбок. Край обшитого тонкой материей ДСП царапнул по бицепсу, оставляя на нем широкую красную отметину. Начало ее стало припухать еще до того, как доска довела свое черное, хотя теперь уже, скорее, красное, дело до конца.
Разозлившись от такой несправедливости, он резко дернул диван через себя, с почти удовольствием слушая как захрустела-таки, подламываясь, ножка и с грохотом обрушил его на пол.
Мысленно извинившись перед соседями снизу и легко перемахнув через бортик, он уселся на поверженное чудовище, все еще недовольно поскрипывавшее своими деревянными внутренностями и заметно припадающее на одну ногу и осмотрел полученные повреждения. Ничего страшного, конечно, заживет задолго до свадьбы, но все равно неприятно. Конечно, если бы перед своими силовыми экзерсисами в области дизайна он надел футболку, этой отметины на его руке скорее всего не было бы, но сделанного не воротишь. К тому же, мыться гораздо легче, чем стираться, а царапину одеколончиком можно прижечь и все.
Он встал, поправил трусы и направился в ванную, где на полочке за стеклянной дверцей, рядом с непонятно зачем хранимыми старым бритвенным станком и помазком, стоял флакончик оставшейся еще от деда «Красной гвоздики». Надо сказать, в своей холостяцкой, но отнюдь не одинокой жизни, он вообще придерживался нудистских взглядов и надевал на себя что-то только по необходимости, в основном, когда было холодно. В этот же раз, необходимость была скорее психологическая, чем физическая. Оголение половых органов считалось табу еще со ветхозаветных времен, поэтому воспитанный за столько лет в почтении к этому запрету человек лишенный «фигового листа», чувствовал себя крайне неуютно и подавленно. Этим частенько и с немалым успехом пользовались дознаватели всех спецслужб. А драться без трусов в дУше со всей широтой своей черствой и неглубокой, чертов каламбур, душИ, могли единицы. Настоящие бой… Что это?
Он замер с поднятой над полом ногой, прислушиваясь к собственным ощущениям. Что-то было не так. Что-то такое, уловленное органами чувств, но пока еще не осмысленное разумом, буквально, пригвоздило его к месту. Что-то такое, что было связано непосредственно с ним. Но что? Поставив ногу на пол, но не меняя положения головы, чтоб не вспугнуть видение, он тщательно прислушался и присмотрелся, на сколько мог.
Дверь? Нет, с ней все в порядке. Закрыта на два замка. Вентиляция с новенькими, вчера поставленными решетками? Вроде нет, там ничего не шуршало и оттуда ничем не тянуло. Кухня? Холодильник? Газовая плита? Нет, там тоже все в норме. В кухне никого нет, холодильник закрыт, мотор не работает. На плите все вентили завернуты. Может, от соседей что-то? Стучали по батарее или в потолок, разбуженные грохотом? Да, тоже вроде, нет. Окно?
Очень даже возможно. Осторожно, чтоб не порвать тоненькую ниточку, связывавшую его с источником беспокойства, он повернул голову, чтоб в поле зрения попал темный прямоугольник, рассеченный на три части белым переплетом оконной рамы. Да, кажется, так и есть. Оттуда. Окинул взглядом сумрачный, освещенный одним фонарем двор, но ничего тревожного не заметил. Асфальтовая дорожка, серой замусоренной рекой обтекающая новые, но уже какие-то тусклые и обшарпанные корпуса. Тоже ничего. Окна напротив. Да, кажется там. Все-таки застройщикам надо руки оторвать за то, что такое учудили, а главному архитектору глаза вырвать за то, что закрыл их на такое безобразие. Окна соседнего дома, расстояние до которых было всего-то метров пятнадцать, находились точно напротив. Тут уж не то, что подглядывать, поневоле станешь свидетелем чужой жизни. Вероятность, что кто-то увидит, чем он занимается, его мало волновала, но вот жизнь других людей его зачастую раздражала. Чтобы отгородится от нее, он даже подумывал повесить карниз и пришпилить на него занавески, но эта идея так и осталась нереализованной. Необходимость этих самых занавесок была гораздо меньше, чем те усилия, которые надо было приложить, чтоб их повесить. А часто слышимую от гостей сентенцию — «без занавесок неуютно», он всегда считал гнилой отрыжкой мещанства.
Однако, что там с соседским окном? Поняв, где находится источник его беспокойства, он резко повернулся и вперил в него взгляд. В темном проеме соседского, расположенного точно на против его окна, он разглядел сначала белую руку придерживающую чуть отодвинутый край тяжелой плюшевой гардины, а чуть позже, темные глаза по-мышиному поблескивающие в свете далекого фонаря.
Поняв, что замечена, женщина, а он не сомневался, что это была именно женщина, так резко задернула край занавески, что наверное чуть не оборвала тяжелое полотнище.
Подглядываем, значит? Ну, ну, — подумал он беззлобно, расправил плечи и гордо, как культурист на помосте прошествовал в ванну.

***

Дура, дура! Какая дура! Какая же я все-таки дура! Она прекрасно понимала, что ничего не изменить, но несмотря на это, уже четвертый день не находила себе места. Надо же было так опростоволосится? Он меня заметил. Ой, как стыдно то! Взрослая уже баба, а попалась на подглядывании, как школьница, повадившаяся наблюдать за мальчишками в раздевалке через дырку в стене. Лохушка.
Она пощупала горящие уши и щеки и уселась поудобнее, подперев подбородок рукой. Единственным источником света на ночной кухне были огоньки дешевых мужниных сигарет, которые она смолила одну за другой. Сам хозяин наполовину опустошенной пачки, громко и как-то слишком утомленно для такого непродолжительного, в общем-то, механического секса, храпел в спальне, широко раскинув руки с подрагивающими, как будто пытавшимися схватить что-то одному ему видимое, пальцами. Она до сих пор чувствовала на своих плечах прикосновения его горячих липких ладоней, хотя почти час остервенело оттирала себя мочалкой в ванне с пеной с запахом тропических фруктов,. И прикосновении дряблых, потных покрытых редким черным волосом бедер к своим ногам. А уж то, что делалось в ее…
Брр. От этого воспоминания ее аж передернуло. Вздохнув, женщина достала из пачки очередную сигарету и прикурила ее от вынутого из уголка рта «бычка».
А вот этот мальчик в окне напротив? Наверняка, он не такой мерзкий, как ее муж? Наверняка не такой. Сильный и гибкий как дикий зверь и одновременно такой чистый, светлый. Очень естественный. Поющий, когда хочется петь, танцующий, когда хочется танцевать, ходящий без трусов, когда хочется ходить без трусов, и совершенно не заботящийся о том, что подумают висящие на окнах соседи. Точнее не беспокоящийся о том, что соседи о нем подумают, потому что знал, что красивый. Действительно красивый. Как Давид, которого Микеланджело на веки запечатлел в мраморе. Конечно, наглый, очень самоуверенный и безмерно самовлюбленный, большой охотник попускать пыль в глаза глупеньким девчонкам и покрасоваться роскошным торсом. Но ведь все они, мужики, такие. А этому, в отличие от большинства, хоть есть чем покрасоваться.
А он наверное силен. Очень силен. А руки у него нежные. Сильные, но невероятно нежные. Такие руки просто не могут не быть нежными, потому что иначе они просто сломают и покалечат все, к чему прикоснуться.
Жаль, что кухонное окно выходит на другую сторону, и она не сможет увидеть что он там делает, в этой своей странной комнате без занавесок. Скорее всего, спит уже, но может быть и нет. Телик смотрит. А на его сосредоточенном лице с по-детски надутыми губами, он всегда так делает когда смотрит что-то интересное, отражается неровными бликами таинственная заэкранная жизнь. Может быть, слушает музыку? Иногда, видимо, когда песня случается особенно заводная, он выдает несколько танцевальных движений или трясет головой и шевелит пальцами, как будто перебирает лады на грифе электрогитары, изображая какую-то импортную рок-звезду. А может, поднимает эти свои железки. Больше всего она любила наблюдать именно за тем, как он строит и формирует свое и без того прекрасное тело. В отличии от других «качков», несколько раз виденных ей по телевизору, у которых на тренировках от усилий рожи аж перекашивало, он делал упражнения легко, с радостной улыбкой на лице. Было видно, что это доставляет ему истинное удовольствие. Да и сложен он был не как культурист. Легче, тоньше, функциональнее. Он был похож, скорее, на пловца на пике спортивной форме. Великолепно развитая, но не слишком бугристая спина, не толстые, но очень основательные, как будто литые, руки, небольшие, но красивые, тщательно вылепленные и четко обрисованные грудные мышцы…
Она представила, как прижимается головой к этим мышцам, как обнимают ее эти руки, отгораживая от грязи и несовершенства мира, как напрягаются мышцы спины, когда он подхватывает ее и несет на кровать, застеленную черными, имеемо черными шелковыми простынями, с белыми иероглифами… Ах как хочется туда, к нему и...
От этих фантазий у нее зашевелились волоски на загривке, и сладко заныло внизу живота. Ну во,т теперь снова придется лезть под душ, иначе до утра никак успокоится, думала она, что ж пойду, а когда буду возвращаться в холодную супружескую постель… Нет не надо туда смотреть, а то ведь точно до утра не усну.

***

А все-таки удачный выдался вечерок. Теплый, спокойный, какой-то на редкость умиротворяющий. Он решил, что этот вечер стоит провести как-то по-особенному. Особенным же для него было одиночество.
В последнее время его стали захлестывать мутные волны не очень-то нужного общения и вечер, проведенные без телефонных звонков, просьб и предложений, немыслимых поездок через темноту и ночь, по делам, не имеющим к нему прямого отношения, казался просто праздником. И самое обидное, в этом бурлении все меньше и меньше оставалось просветов. Спокойных вод того общения, которое было ему нужно и приятно.
Стряхнув с «хвоста» жаждущих совместного распития сотрудников, он нырнул в черную пасть метро, где был пережеван, смят, обслюневляен и выброшен через несколько остановок на свежий морозный воздух. Добрался до ближайшего к дому набери-товар-в-корзинку-сама и затоварился продуктами к надвигающемуся празднику живота и пиру духа. Собственно, ел-то он обычно немного и что придется, но вот хорошо выпить любил, поэтому добавил к нехитрой повседневной снеди темную бутылку Alberello Rosso del Salento, к терпкому фруктовому вкусу которого как нельзя лучше подошел случившийся в гастрономическом сыр Appleby's Cheshire.
Дотащив внушительный мешок с покупками до дому, он покидал все, что в данный момент не было нужно, в том числе хлеб и макароны, в холодильник. Отрубил городской телефон и мобильник. Провел все необходимые приготовления и погрузил на сервировочный столик тарелку с сыром, мелко нашинкованные сморщенные зеленые яблочки и открытую бутылку. Откатил все это к дивану, достал диск с последним «боевиком» Альмадовара, налил в бокал рубиновой жидкости, чокнувшись в душе сам с собой и пожелав себе крепкого здоровья в личной жизни, отпил немного и, не ставя бокал, привалился к подушке и бездумно уставился в экран. Он знал, что напрягаться не надо, что пройдет совсем немного времени, и фильм сам втянет его в сюжет, закрутит и понесет по течению, то и дело дергая за струны души медиатором сердца своего режиссера.
Но чаяньям его не суждено было сбыться. Дверной звонок, как никогда резкий и противный, резанул по натянувшимся было подъемным тросам духовных эмпирий и сбросил его обратно в неприглядное настоящее. Вот блин, опять то ли за депутатов приперлись агитировать, то ли картошку впаривать. В последнее время колхозники повадились по квартирам ходить и предлагать сей чрезвычайно полезный сельскохозяйственный продукт. Но только не сейчас. Трель звонка снова прорезала воздух как бензопила пенопласт. Не колхозники, те больше одного раза не звонят, значит, все-таки за депутатов. Ну их на фиг, вместе с их агитацией, все равно на выборы не хожу, да и вечер… Третий раз. Ну обозрели уроды. А может кто из своих? Не похоже, конечно, – свои без звонка не ездят, давно уже всех приучил, разве что случилось что-то серьезное. Эх!
Он поставил бокал на стол, приостановил фильм, покряхтывая выбрался из глубокого и нагретого гнезда, образованного мягкой боковиной, спинкой и продавленным сидением глубокого дивана, и поплелся к двери. За это время звонок успел вывести свою руладу еще раз, как-то уж совсем нервно и истерично, хотя трель его не поменялась ни на тон. Или все-таки не открывать? А... все равно не отстанут. Он щелкнул замком и потихоньку открыл дверь, на всякий случай крепко держась за ручку, мало ли кто там мог оказаться, бросятся еще. Бояться он не боялся, с серьезными людьми ему все равно было не совладать, а сявку какую-нибудь он запросто дверью придавит, если что.
За дверью стояла она. Никаких ОНА, просто она — соседка из окна. Напротив.
— Здравствуй, я твоя соседка из дома напротив, — отрекомендовалась она.
— Привет.
— Понимаешь, у меня спички кончились, а соседей по площадке нет. А у тебя свет горит, вот я и подумала, может быть…
Хм. А куревом от нее за версту несет, значит, если не сама, то кто-то точно в доме курит, и вряд ли там хоть одной завалящей зажигалки не сыщется. И одежда… Светло-зеленая блузка, расстегнутая чуть не до пупа, так что видно кружевной, явно парадно-выходной бюстгальтер. Узкая черная юбка, едва доходящая до середины бедра. Ноги в дорогих колготках, уходящие в черные лаковые сапожки на шпильках, небрежно наброшенное на плечи пальто. Яркий макияж. Да, в таком виде к соседям за спичками не ходят. Созрела, значит?
Ну, что ж, следовало ожидать. Судя по тому, как внимательно она изучала его из своего окна, прячась за занавесками… А женщина ничего, хоть и постарше его лет на восемь, и раз уж кино посмотреть не дали, то Little Sex Adventure это компенсирует с лихвой.
— Проходи. Ничего, что я на ты? Сейчас поищем, — он галантно распахнул дверь, прикрыв ею стоящие в углу грязные ботинки, пропустил гостью в прихожую и, закрыв дверь на защелку, и пошел на кухню.
В принципе, он мог накинуться на нее прямо здесь. По-медвежьи прижать к стене, впиться в ее полуоткрытые губы... Но гусарствовать сегодня что-то не хотелось. Да и вообще, надо дать ей возможность первой начать, а то потом заявит, мол, я за спичками пришла, а ты меня изнасиловал. На фиг, на фиг.
Через полминуты он вернулся с коробком в руках. Женщина все так же стояла в прихожей, прислонившись к стене, и с преувеличенным вниманием разглядывала легкий цветочный орнамент на обоях.
— Вот спички. Коробка хватит? — спросил он.
— Хватит. Спасибо, — ответила она и заерзала в тесном коридоре, стараясь так развернуться к двери, чтоб не очень к нему приближаться.
Вот черт, напугалась чего-то, подумал он. Наверное, ругает сейчас себя последними словами, вопрошает у бога, на кой черт она сюда приперлась? На что рассчитывала? Мда... и развлечение обламывается. Он шагнул вперед и положил ей руки на плечи.

***
Свет был выключен, в комнате мигали только красные огоньки: маленький световой индикатор на выключателе, светодиод на заряжающемся наладоннике. Светодиод на плате в разобранном корпусе компа. Большая красная кнопка на автоответчике. Красные прямоугольники на черных выпуклых «мордах» ресивера и CD-проигрывателя. Едва заметный огонек на нижней панели телика и почти такой же, но чуть поярче, на сабвуфере. Через заляпанное снегом стекло в комнату лился мутный желтый свет уличного фонаря, перечеркнутый кривыми, голыми тенями от ветвей промерзших деревьев, но в глубь не проникал, превращаясь где-то над батареей в желтовато-молочное сияние.
Они лежали на не разложенном диване, прижавшись друг к другу. Молодой человек расслабленно, с закрытыми глазами, запрокинув гривастую голову и положив под нее одну руку, а вторую свесив почти до полу. Его мощная, в меру волосатая грудь почти не двигалась в такт тихому, неглубокому дыханию спокойного и уверенного в себе человека. Женщина, пристроившись у него на бугристом плече, задумчиво рисовала кроваво красным ногтем какие-то загадочные узоры на квадратах его пресса и думала.
Думала о том, какой он все-таки молодой и сильный. Горячий. Гораздо горячее и при этом во много раз нежнее ее мужа. Что неплохо зарабатывает, много где бывает: то в театрах, то на выставках, то на каких-то перфомансах. И что теперь она будет везде ходить с ним. Купит вечернее платье с открытой спиной, запишется на фитнес и, чем черт не шутит, уволится с работы и будет заниматься только собой. То-то подруги обзавидуются, стервы.
В каких-то книжках, посвященных вопросам заграничного, британского, судя по фамилии автора, секса, она читала, что после этого самого секса мужчине нужно дать отдохнуть хотя бы минут двадцать. Как-то там это красиво было завернуто. Что-то вроде: женщина после секса воскресает, а мужчина умирает. Ну да тут не Великобритания, а ей хотелось поговорить. Она готовилась к этому разговору больше недели, почти с самого момента их очного знакомства, поэтому без дальнейших антимоний начала:
— Слушай, а давай я к тебе перееду?
— В смысле? — он с трудом разлепил длиннющие ресниц и скосил на нее один глаз, показавшийся в такой близи необыкновенно большим и влажным. Как у теленка.
— Ну, как, жить будем вместе.
— Как жить? Как вместе? А муж?
— А что – муж? С мужем я разведусь, надоел он мне хуже горькой редьки. Детей у нас нет, половину имущества отсужу.
— Это… — он дернул кадыком собираясь сглонуть жесткий, ершистый ком в горле, но не смог, — я как-то не думал об этом и вообще...
— Что вообще?
— Ну, как что, мы же знакомы всего неделю, да и…
— Что ты все мямлишь, — она поднялась на локте и взглянула ему в лицо, на которым расширенными испугом и неожиданностью зрачками поблескивали два полностью открытых глаза, без всяких признаков усталости или сна.
— Я не…
— Я что, для тебя не слишком хороша? — разозлилась она, и в голосе ее послышались визгливые нотки, — или стара, может быть, слишком?
— Понимаешь…
— Ничего я не хочу понимать, просто скажи «да» или «нет».
Он вздрогнул, как от удара, немного полежал оправляясь, потом вытащил руку из под головы и задумчиво потер подбородок. Потом почесал пальцем бровь и уставился на соседское окно и наконец выдавил из себя.
— Понимаешь…
— Никаких «понимаешь», просто да или нет — мысленно она уже торжествовала победу. Нельзя сказать, чтоб у нее был большой опыт в нелегком деле управления мужчинами, но каким-то нутряным женским чутьем она понимала, что в такой ситуации мужчины «нет» не говорят. Ну, или почти не говорят. Уж больно давление сильно как снаружи, так и изнутри. Небось, у него пар в черепе мозг как в котле кипит. Сейчас главное – не открыть кран слишком сильно, чтоб давление не ушло, и не перекрутить, чтоб не рвануло.
— То есть вот так вот, прямо сейчас сказать да, — секундная пауза, — или нет?
— Да.
— Что, да?
— Сказать «да», — она уже праздновала победу...
— Нет!
Его ответ ожег ее, словно токам. Была бы она поопытнее, возможно ей и удалось бы додавить, но сейчас умения не хватило.
— Как это «нет», почему? — еле слышно вымолвила она.
— Ну как, почему? — ласково и даже чуть сюсюкающее, будто обращаясь к маленькому ребенку, затянул он, — во-первых, у тебя муж вон в соседнем окне маячит. Если ты от него уйдешь и придешь ко мне, как мы тут жить будем?
— Занавески повесим и будем, — сказала она все так же тихо, но уже более уверено.
— На месте твоего мужа я бы взял спиннинг потолще и пришел бы разбираться. Отходил бы тут всех как следует и забрал тебя обратно, — он понимал, что говорит не о том, но нащупать верное в этой паутине качающихся над бездной канатов развития событий пока не мог.
— Ну и дашь ему пару раз, дел то? Ты ж, вон какой здоровый, сможешь, наверное.
— Наверное, но все равно это как-то… Не по-людски.
— Ну, если он тебя беспокоит, можешь его вообще пристрелить. У нас в диване охотничье ружье лежит и патронов коробка есть. Я могу сходить забрать, а потом скажем, что от ревности у него крыша поехала, и в борьбе ты его случайно убил, а я подтвержу. Или самоубийство инсценировать
— Да ты что, сдурела?
— А что? Квартира мне останется. Мы твою и мою можем спокойно обменять на трешку хорошую и заживем, — мечтательно протянула она.
— Ты что, все это заранее продумала?
— Нет, только что, а ты что, против?
— Конечно, против! Это вообще бред полный, тем более…— он опять запнулся.
— Ну что «тем более»? Ну, договаривай, — ее голос окреп, и в нем снова появились истеричные нотки.
— Хорошо, тогда прямо скажу: ты не та женщина, на которой я хотел бы жениться, и это было ясно с самого начала, по крайне мере, мне. И уж тем более, не та женщина, ради которой я готов пойти на убийство.
— То есть тебе просто потрахаться надо было? Без обязательств. Ты просто использовал меня, как… Ты меня использовал?
— Я думал, нам хорошо вместе.
— Да пошел ты!!! Ты думаешь, мне этот трах нужен? Просто так, что ли? Поматросил и бросил.
— Я так не думал, но если хочешь, считай, что так.
— Да как ты мог?
— Так и мог. В конце концов, я тебя не звал, ты же сама ко мне пришла, — теперь его голос окреп, и в нем стали слышны далекие командирские перекаты.
— Но я думала…
— Думала? Теперь, это твои проблемы. После всего, что ты мне тут напредлагала, я с тобой вообще общаться не хочу. Давай собирайся и вали по холоду. К мужу под теплое крыло. По-хорошему, ему, конечно, все это пересказать бы надо, чтоб знал, с кем живет, ну да ладно – стучать не в моих правилах, сами разберетесь.
Скотина, скотина, скотина!!! Тупой, самодовольный хам. Животное. Импотент недоделанный, думала она, мечась по квартире, собирая и натягивая на себе трусы, колготки, футболку… Бюстгальтер нашла уже после того, как набросила на плечи куртку и, не став снова все с себя снимать, просто сунула его в карман.
Щенок, мальчишка, думала она, медленно, нарочито медленно застегивая сапоги. Она все ждала, что вот сейчас раздастся стук босых пяток по линолеуму, он ворвется в коридор жалкий и испуганный, упадет на колени, целуя руки, попросит ее остаться. Потом еще раз, потом еще и только после третьего раза она подумает, будет долго думать и, конечно, решит остаться. Но время шло, а заветного стука все не было. Неужели не остановит, мелкая упрямая скотина? Наконец, застегнув второй сапог, она медленно выпрямилась и заглянула в комнату. Он так и не встал с дивана, только приподнял голову и, скривив губы в глумливой улыбке, наблюдал за ней своими холодными, пустыми, цвета пасмурного неба и грязной балтийской воды, глазами.
— Ну что, может, хоть поцелуешь на прощание? — спросила она.
— Нет, — ответил он садясь.
— Почему?
— Потому, что ты мне неприятна и с каждой минутой становишься все неприятнее и неприятнее. И вообще, собралась, так иди уже.
— Хорошо, уйду, но знаю, ты не хочешь, чтоб я уходила, — обернулась она в дверях.
— Ох уж эти сказки, ох уж эти сказочники… Деверь за собой захлопни.

***

Он стоял, закрыв глаза, уперевшись лбом и ладонями в промерзшее стекло. Холод, сочащийся в щели, приятно щекотал живот. Между ухом и плечом он зажимал черную трубку беспроводного телефона.
— Что, щеночек, будешь извиняться? — бормотала трубка.
— Я уже сказал, извини меня, пожалуйста. Больше не буду. Уже четыре раза за сегодня, — устало и раздраженно произнес он.
— Нет, не так, — в голосе послышались нотки нескрываемого торжества: заставила-таки, — извиняться нужно от души. Искренне.
Он оторвал голову от стекла и поднял глаза. Она стояла в окне напротив, точно так же прижимая трубку ухом к плечу. В принципе, они могли переругиваться и так, без помощи телефона, но на улице было довольно холодно, чтобы открывать окно. И посвящать случайных прохожих в перипетии их отношений как-то не хотелось.
Желание бросить трубку было велико, но смысл?. Сначала она трезвонила бы на домашний и мобильный, пока он не поотключал бы оба, а потом прибежала бы и стала звонить в дверь, к счастью, хоть не выкрикивая оскорблений на всю лестницу.
Два раза он открывал. В первый она развернулась и молча ушла, во второй раз сделала вид, что теряет сознание и попыталось сползти по косяку, но он на помощь ей не бросился, поскольку понимал, что все это спектакль. На площадке было грязно и холодно, и она, попритворявшись пару минут, встала, и, опять-таки молча, убралась восвояси.
Несмотря на то, что публичного скандала не было, он со страхом и одновременно с нетерпением ждал возвращения ее мужа из какой-то очередной рыбацко-охотничьей поездки. С нетерпением, потому что его приезд должен был, по идее, положить конец этим длящимся уже четыре дня идиотским выходкам. А со страхом… Нет, он не боялся физического насилия, но разборки, который могли последовать... с объяснениями, соплями, заламыванием рук и прочей мелодраматической чушью, вызывали у него приступы какой-то неконтролируемой ненависти примерно в равных пропорциях смешанной с гадливостью.
Господи, надо ж было так вляпаться, думал он, слушая неизобретательные с кучей повторов пассажи, выставлявшие его то импотентом, то сдвинутым на сексе насильником, то жестоким самодовольным тупицей, то шутом гороховым. Часто к месту и не к месту проскакивало слово «мудак» и порой совместно со словом «щенок». Какая между ними связь он, как не старался уловить, так и не смог.
Может врезать ей в бубен как следует думал он. Заманчиво, да только толку особого не будет – только предоставить ей лишний повод вылить на него лишний ушат помоев. Мол, мы еще и женщин бьем. Нет, тут лучше без рукоприкладства. Авось, ей самой это надоест в конце концов. Или муж вернется. Вот ведь, если б неделю назад ему сказали, что он, как манны небесной, будет ждать возвращения мужа любовницы, он бы просто рассмеялся в лицо.
— Слушай, я так понять и не могу, что тебе от меня надо. Дело-то, в конце концов, житейское. Попробовали, не получилось, и разошлись как в море корабли. К прошлому я, особенно после того, что ты мне тут наговорила, не вернусь. Ничего больше извинений, из которых шубу не сошьешь, я тебе все равно не принесу. Так зачем это все?
— А как ты, щеночек, думаешь?
— Полагаю, ты хочешь, чтоб я сказал тебе, что не хотел и не хочу, чтоб ты уходила, просто на меня какое-то помрачение нашло. Чтоб я слезно попросил тебя вернуться, в ногах повалялся, — нашло на него внезапное озарение, — а ты бы мне отказала со всей возможной жестокостью и ушла с высоко поднятой головой. Так?
— Ах, ты… Да я… — закудахтала она, захлебываясь воздухом и с трудом переводя дух.
Он понял, что попал в точку.
— Так вот фиг тебе! Я хочу, чтоб ты навсегда, до самого конца жизни помнила, что это Я ВЫСТАВИЛ ТЕБЯ ЗА ДВЕРЬ И НИ СЕКУНДЫ ПОТОМ ОБ ЭТОМ НЕ ПОЖАЛЕЛ! — выпалил он и нажал на трубке «отобой». Рывком сдернул крышку батарейного отсека и выдернул из него черный цилиндрик аккумулятора. Бросил безжизненные детали на журнальный столик и длинным прыжком перебросил свое тело на диван. Вытянулся лицом в подушку и закрыл голову руками.
Идиот, думал он, опять сорвался. А ведь мог бы, наверное, прекратить это прямо сейчас, сию…
Мерзко, зубовно проскрежетав виброй, по столу зазвонил мобильник.

***

Вот тварь, думала она, до боли в глазах вглядываясь в соседнее окно. Там было темно, но ей то и дело чудилось какое-то движение. Рука подрагивала на трубке стоящего рядом бездискового аппарата, ничего, сейчас он появится, я ему позвоню и скажу… О, что я ему скажу. Я ему такое скажу, что у него не встанет больше. Он спать не сможет, есть и пить не сможет…
Ей приходила в голову мысль, что попытки сделать какую-нибудь гадость этому малолетке, тому козлу, который посмел ВЫСТАВИТЬ ЕЕ ЗА ДВЕРЬ, живущему в странной, неуютной квартире, в которой даже занавесок нет, превратились у нее в навязчивую идею. Однако через некоторое время мысль эта ушла, вытесненная из воспаленного сознания новыми планами по уничижению объекта. Телефон и личные визиты видимых успехов не приносили, к тому же он и на мобиле, и на городском номере включил автоответчики и не отвечал на звонки ее и подруг, которых она просила сказать ему пару ласковых. И хотя все ласковое прекрасно записывалось на пленку, ей казалось это унизительным, поэтому она переключилась на Интернет, благо на работе был неограниченный доступ.
Номер своей ICQ он ей сам дал, правда потом загнал в «Игнор», а вот несколько чатов, в которых он постоянно сидел, она нашла сама, разобралась как что устроено и открыла военные действия там. Завела себе несколько «ников» и иногда сама с собой вступала в оживленные беседы, посвященные «достоинствам» этого урода. Она подозревала, что он догадывается, о едином авторстве нападков, но остальные-то этого не знали. К удивлению, особого отклика в сердцах сетевой общественности ее пасквили не находили, но она не теряла надежды, что кто-то откликнется, и она вместе с единомышленниками загонит его под лавку. Окончательно вытеснит из Сети и прикроет ему всякую возможность общения там.
А еще можно…

***

Ему давно не было так хорошо.
Как только он увидел ее в полутемном кафе, сидевшую в одиночестве за дальним столиком, он сразу понял, что это та самая девушка, которую он искал так долго. Не задумываясь, не стесняясь и не рефлексируая по поводу того, что может быть, и не без оснований, отвергнутым и посланным подальше, он поднялся, чуть не своротив головой оранжевый абажур, висевший над самым столиком, и пересел к ней. Она не очень удивилась такому вторжению, как оказалось через двадцать минут, когда разговор перешел от дежурных тем к более личным, и призналась, что тоже сразу почувствовала между ними какую-то почти физически ощутимую связь.
Его сердце, давно превратившееся в стылый ледяной комок, оттаивало с каждой секундой. Трезвый, расчетливый и критичный мозг споткнулся в своем отлаженном движении и пошел в разнос, впитывая окружающие образы, звуки и запахи и преобразуя их в яркие, теплые картины. Он чувствовал себя волком-оборотнем из фильма ужасов, который счастливо избежав осиновых кольев и серебряных пуль становится человеком. Теперь уже навсегда!!!
Через полтора часа он галантно открывал перед ней дверь старой, лохматой копейки, водитель которой улыбнулся им во все тридцать два золотые зуба, когда брал деньги и прощался. И не только потому, что денег было даже больше, чем сумма, на которую он рассчитывал. Лица ребят светились таким теплом и любовью, что не улыбаться, глядя на них, было просто невозможно.
Темный, с вывернутыми лампочками и тюремного цвета почтовыми ящиками подъезд, исписанный фломастером и заклеенный вкладышами от жвачек лифт и сиротски-унылая лестничная площадка как будто расцвели, согретые теплом их поцелуев. Он долго не мог попасть ключом в замок, пока она не взяла в свои тонкие, нежные руки его голову, и не повернула ее в сторону скважины, с сожалением оторвав его губы от своих.
В тесном темном коридоре он помог ей скинуть шубку, стащить сапоги и легко, как перышко, подхватил на руки. Она нежно обвила его своими руками и, как усталый зверек, уютно уткнулась носом в ямку над ключицей и умиротворенно вздохнула.
— Котенок, — нежно прошептал он и осторожно, чтоб не зацепить ее ненароком за что-нибудь в темноте, понес в комнату.

***

Что это? На этот раз точно там что-то шевельнулось. Вернулся, ну сейчас я ему поз… В неверном свете фонаря, проникающего в его комнату, мелькнуло крепкое, обтянутое шелком темной рубашки плечо и на нем узкая женская рука с длинными ногтями. Пальцы, поднявшие было трубку, сами собой разжались, и она с грохотом рухнула обратно на рычаги.
Ты что ж делаешь гаденыш, привел девку к себе домой и собираешься переспать с ней прямо у меня на глазах? Даже занавески не задернув? Даже их не повесив?
Она дернулась было к входной двери, остановилась, метнулась на кухню. Там постояла немного, разглядывая ножички, ножи и настоящие тесаки, в изобилии висевшие на стене, стоящие в подставках и хищно выглядывающие из приоткрытого ящика стола. Из тумана ее мыслей выплыл образ: рука, с тонким запястьем, крепко сжимающая рукоять с латунными заклепками, поднимается вверх, а затем со свистом опускается вниз и длинное тонкое лезвие вонзается в обнаженную мускулистую спину. Фонтан крови брызгает на светлые обои...
Она вздрогнула, руки ее, напряженные и скрюченные, как птичьи лапы, потом расслабились и безвольно повисли вдоль тела. Голова и плечи опустились, как у чучела, в котором подгнила солома. Глаза потухли, как лампочки в фонарике с подсевшей батарейкой. Она поняла, что сделать такое, даже если она попадет в его квартиру, не хватит ни воли, ни сил. Медленной, ватной походкой она вернулась в комнату, к заветному окну.
Как не старалась удержаться, она не смогла не взглянуть в окно. Увиденное заставило ее сердце мучительно сжаться.

***

Но в их влечении, в их безумной тяге друг к другу не было животной сексуальности и молодежной страсти, замешанной на интересе ко всему новому.
То ни с чем не сравнимое, священное единение двух тел, которое несчастные люди, не познавшие его чистоты и истинного смысла, называли то сексом, то трахом, то еще каким-нибудь грубым словом, не было спонтанным, поспешным или бездумным. Никакие прилагательные не были к нему ему применимы. Телесная близость явилась всего лишь естественным дополнением близости духовной и умственной. Совпадением, резонансом всех трех базовых составляющих личности, которые зазвучали в неземной мелодии любви. Тем чувством, наполняющим смыслом каждый взгляд, каждое слово, каждое прикосновение.

***

Трахаются? Ах... Тряпичные ноги, подогнулись в коленях, и она неловко, как сломанная кукла, опустилась на диван. Посидела несколько минут в полной неподвижности, не отрывая глаз от соседнего окна. Над подоконником видно было только все то же самое плечо, только уже не прикрытое тканью, и едва прорисовывался львиный профиль его головы. Но движения, которые совершали в пространстве видимые детали его организма, не оставляли сомнения в том, чем они там занимаются.
Еще раз тяжело вздохнув, она медленно поднялась с дивана, с трудом приподняла сиденье, которое еще хранило жар ее тела, и вытащила из бельевого ящика длинный предмет, завернутый в синее детское одеяльце. Потянула некрепкий узел, размотала бечевку, которой был перемотан сверток. Одеяльце упало на пол, следом полетела промасленная бумага, и в руках у нее оказалось охотничье ружье. С истинно самурайским спокойствием нажала на рычаг и переломила его пополам. Потянув за ключ, она открыла незапертый ящик комода и нашла там картонную коробку. Сняв с нее крышку, несколько секунд постояла, глядя на блестящие латунные кружки с цифрой 12 и с маркировкой по ободку, затем, подцепив ногтями, достала сначала один, а потом и второй патрон с крупной дробью и загнала их в ствол. Одним движением защелкнула ствол и повернулась к окну. Вскинув ружье к плечу, как ее когда-то учил муж, навела его на соседнее окно и по возможности плавно потянула курок.

***

Два выстрела прозвучали почти одновременно. Все-таки, она слишком сильно дернула ружье и один выстрел ушел значительно выше. Пока вылетевшие из второго ствола дробины щербили кирпич над оконным проемом и пятнали потолок, первые вынесли оконный переплет в ее квартире, и вытянули в его сторону тончайшие ниточки, на пути которых нельзя, смертельно нельзя было находиться ничему живому.
Горячие злые кусочки свинца в осколки и щепы разнесли рамы и стекла его окна, и в блестящем ореоле кусочков стекла, впились в его голову, плечо и шею. В тот же момент вышибленная выстрелом рама упала на землю, обдав мелкими стеклами решивших погреться около подвального окна дворовых собак.

***

Она видела, как его голова буквально взорвалась кровавым фонтаном от попавших в нее дробин и тут же исчезла из ее поля зрения. Наверное, выстрелом его скинуло с дивана на пол. А через мгновение она сама ослепла от яркого пламени выстрела и долго не видела ничего, кроме мутного ядовитого пятна света, испускаемого уличным фонарем. Зато, несмотря на страшный грохот, она отчетливо слышала карканье ошарашенных ворон, испуганного повизгивания собак внизу и тоненького, девичьего визга.
Надеюсь, подумала она, осторожно приставив ружье к подоконнику, эту суку тоже зацепило. Опустилась на пол, привалившись спиной к теплой батарее, и опустила голову на сложенные на коленях руки.

Эпилог

— Посмотри. Посмотри, что ты наделала! — сорвался на крик следователь и бросил фотографии на старый, покрытый ожогами от хабариков и кружками от чашек стол.— Парня убила, девчонку чуть без глаз не оставила, ей из лица двенадцать осколков вынули, хорошо хоть дробь выше прошла. Неужели тебе все равно?
Она собрала рассыпавшуюся по столу пачку, постучала ей по столу, как карточной колодой, и не спеша стала перебирать фотокарточки. На первых было запечатлено место преступления. Обведенный белым контур тела, осколки, щепки и большая лужа крови на том месте, где абрис обозначал голову. Кое-где стояли подставки с номерками, какими обозначают столики в хороших кафе. А вот несколько в конце было из морга. На одной – крупно сфотографировано его лицо, правая часть которого представляла собой сплошное месиво запекшейся крови, мозга и костей. А вот левая. Левая хранила умиротворенное, счастливое выражение. Наверное, если закрыть ладонью изуродованную часть, с этого лица можно было бы вылепить отличную голову для статуи Будды.
— Не все равно, — задумчиво и не без неприязни, произнесла она, — этот щенок даже сдохнуть  умудрился с улыбочкой