Когда пророк несловесен

       Статья опубликована в 1997 году. Что изменилось?

Неужели был прав Достоевский, говоря, что “интеллигентный русский, в огромном числе экземпляров — есть не что иное, как умственный пролетарий, нечто без земли под собою, без почвы и начала, международный межеумок, носимый всеми ветрами Европы”?..
Когда Бог посылал Моисея пророчествовать людям, Моисей просил заменить его кем-нибудь другим, говоря: “Человек я не речистый, я тяжело говорю и косноязычен”. После короткой полемики Господь согласился отправить к людям Моисея вместе с его братом Аароном в качестве “переводчика”, ибо Пророк не может быть “несловесен”.
В знаменитом стихотворении А. С. Пушкина шестикрылый серафим превращает смертного в Пророка и направляет его действовать Словом: “Глаголом жги сердца людей!”.
У власть предержащих Слово никогда не было в чести. Во времена Андрея Рублева особо речистым вырывали языки. Политическим ссыльным власти запрещали давать бумагу и чернила, а, отправляя на каторгу, в специальных циркулярах требовали на всём пути следования не допускать их общения с местным населением.
Так называемые “диссиденты” с особой жестокостью преследовались во все времена — от Аввакума до Иосифа Бродского...

Сегодня Слово — увы! — не имеет веса. Нет пророка в Отечестве. Зато как весело потешаются все, кому не лень, над косноязычием высшей администрации!.. А что за дивные перлы предают огласке наши “акулы пера”! Правда, публикуя выдержки из “писем трудящихся”, журналисты радуют читателя не менее качественными “речёвками” собственного производства, подчеркивая свою близость с народом... Обильная “желтизна” прессы, мотыльковая пестрота и легковесность беллетристики свидетельствуют: утрачена языковая культура. Говорить и писать хорошим литературным языком нынче — значит вызывающе демонстрировать свою даже не элитность (элиту сегодня составляют отнюдь не те люди, которые создают художественные ценности), а некую эстетскую позицию, вызывающую агрессивность толпы (вспомним: “Эй, ты, в шляпе!”). Но зато хорошо понятен и востребован современниками уличный сленг, сдобренный импортными словечками — от “кворума” и “сникерса” до “драйва” и “тампакса”. Русский же язык, некогда “великий и могучий”, воспринимается лишь после его адаптации к качеству образования, полученного в родной средней школе и в родном вузе.
Что же такое речевая культура? В первую очередь — речевая дисциплина. Отсутствие расхлябанности. Подтянутость. Умение точно формулировать свои мысли, правильно строить фразу, ставить на свои интонационные места знаки препинания. Умение внятно, с уважением к окружающим, говорить. Умение держать паузу, умение выслушать. Стремление понять собеседника. И в устной, и в письменной речи стремиться быть понятым, говорить и писать адресно.
Ф. М. Достоевский указывал: “Язык есть, бесспорно, форма, тело, оболочка мысли <...> Отсюда ясно, что чем богаче тот материал, те формы для мысли, которые я усваиваю себе для их выражения, тем буду я счастливее в жизни, отчётнее и для себя и для других, понятнее себе и другим, владычнее и победительнее; тем скорее скажу себе то, что хочу сказать, тем глубже скажу это и тем глубже сам пойму то, что хотел сказать, тем буду крепче и спокойнее духом — и, уж конечно, тем буду умнее”.
Еще 120 лет тому назад писатель с удивлением отмечал, что при огромном количестве проблем, связанных с изучением русского языка, среди коренного населения России есть вполне сформировавшийся и культивируемый в народе альтернативный язык — язык пьянства, “язык самый удобный и оригинальный, самый приспособленный к пьяному и даже лишь к хмельному состоянию”. Ф. М. Достоевский говорил, что этим языком “можно выразить все мысли, ощущения и даже целые глубокие рассуждения”. Что же это за язык? Оказывается, он состоит из названия “одного нелексиконного существительного”, одного только слова, “чрезвычайно удобно произносимого”.
Достоевский, живя в ХIХ веке, мог себе позволить шутить по этому поводу, утверждая, что такой язык “совершенно не мог не явиться, и если б его совсем не было — его следовало бы выдумать”. Отмечая, что простонародье активно пользуется этим языком, писатель настойчиво подчеркивал, что, несмотря на грязь в речи, народ чист и целомудрен, а, напротив, “мужи, известные самыми идеальными добродетелями, даже богомольцы, даже самые романтические поэты”, “когда уже переговорят о всех важных и иногда государственных материях” и переходят “на эстетически-каскадные темы”, то эти темы “быстро в свою очередь переходят в такой разврат, в такое скверномыслие, что никогда воображению народному даже и не представить себе ничего подобного”. Причём участникам этих разговоров нравится не столько само по себе скверное слово, “сколько идея, в нём заключающаяся; нравится низость падения, нравится именно вонь, словно лимбургский сыр (неизвестный народу) утончённому гастроному; тут именно потребность размазать и понюхать и упиться запахом. Они смеются, они об этой пакости, конечно, говорят свысока, но видно, что она им нравится и что без неё они уже обойтись не могут”.
В наше время всё, конечно, совсем не так, как было при Достоевском. Ведь мы сейчас не можем сказать, что “чуть не половину бюджета нашего оплачивает водка, то есть народное пьянство и народный разврат — стало быть, вся народная будущность”. Мы не можем присоединиться к Достоевскому, который утверждал, что “мы будущностью нашею платим за наш величавый бюджет великой европейской державы. Мы подсекаем дерево в самом корню, чтобы достать поскорее плод”. В наше время всё иначе (то есть не только дерево давно рухнуло, но и плоды съедены).
Однако изменились ли мы сами? Любим ли по-прежнему вкус “лимбургского сыра”? Я бы сказал, что желание “размазать, понюхать и упиться запахом” стало проявляться в обществе не только на досуге, оно вошло в повседневную практику. Потому что мы — это не только те, кто определённым образом формирует телепрограммы, выстраивает содержание газетных полос, отбирает соответствующую рекламу, но и те, кто смотрит и читает. Мы — это и те, для кого ежесекундный вызов окружающим является нормой поведения чуть ли не с пелёнок, но мы — и те же самые окружающие, которые этот вызов принимают. Мы — те, кто формирует общественное мнение относительно судьбы и роли культуры и образования в жизни страны, но мы сами же возделываем это общее поле.
 В своё время Достоевский показывал, что происходит с молодым человеком, обратившимся к чужой культуре, не зная отеческой. “Не владея матерьялом, чтоб организовать на нём всю глубину своей мысли и своих душевных запросов, владея всю жизнь языком мёртвым, болезненным, краденным, с формами робкими, заученными, для него не раздвигающимися и грубыми, — он будет вечно томиться беспрерывным усилием и надрывом, умственным и нравственным, при выражении себя и души своей. Он сам заметит с мучением, что мысль его коротка, легковесна, цинична — цинична именно по своей короткости, вследствие ничтожных, мелочных форм, в которую вся жизнь облечена была; заметит, наконец, что даже и сердце его развратно. Разврат придёт и от тоски <...> Он будет вечно тосковать как бы от какого-то бессилия...”.
Не от этой ли вечной тоски страдает сегодня Отечество? Неужели вместе с последними интеллигентами, носителями и хранителями культуры, подобными Д. С. Лихачёву, уйдёт в прошлое “великий и могучий” русский язык? Неужели остаётся уповать только на то, что Бог пошлет на землю нового пророка, и даже если он окажется “несловесен”, то будет рядом с ним брат по духу, из чьих уст и прозвучит чистое, внятное Слово, достойное Человека?..

(Публикация: журнал "Омская муза", 1997, №5-6, с.3)