Чудовищная история без названия

Я… я никогда никому не расскажу об этом. Я… я никогда не смогу вот так просто сесть перед кем-нибудь и, не отводя глаз, не краснея и не сбиваясь на каждом слове, не вертя в руках ручки или не разрывая на мелкие части кусочек бумажки, сказать: «Вы знаете, почему я никогда не влюблялась в мужчин?» И объяснить, почему же.
Я долго не решалась даже написать об этом. Да что написать! Мне до сих пор очень страшно и неприятно вспоминать. Я только один раз умудрилась заговорить об этом: с мамой, - и то только потому, что лишь она могла помочь мне избавиться от этих… этого… запаха, который буду ненавидеть всегда.
С тех пор прошло 11 лет. Я уже начала забывать ужасный запах желтых пальцев, сигарет «Прима», водочного перегара и спермы. Тогда я слышала его почти каждый день.
Каждый день мы с мамой приходили к больной прабабушке, которая не поднималась с постели, чтобы мама покормила ее, поменяла белье… А я шла в комнату к Борьке (сыну прабабушки и моему двоюродному деду) – с ним поиграть.
Я очень плохо помню прабабушку до того, как она слегла. Но я очень хорошо помню ее лежащей на зеленом диване и постепенно умирающей. Она сломала шейку бедра и больше никогда не поднялась с постели. А мы всей семьей так мечтали о том, как она выйдет во двор и у нее закружится от свежего воздуха голова, а глаза будут влажными от счастья! Даже после ее смерти мне несколько раз снилось, как она встает с постели и выходит на улицу.
… Мне было 8 лет. И я спросила ее:
– Бабушка, почему ты сломала ногу?
– Я ночью шла в ванную и зацепилась за провод.
Естественно, я поверила. В ее комнате на полу действительно был провод, за который можно было зацепиться в темноте. А чуть позже я узнала, что на самом деле все было не так: ночью Борька вернулся домой пьяным и толкнул прабабушку. Я… я очень ярко представляю себе, как прабабушка встала (последний раз в жизни встала!) с постели и в белой ночной рубашке, светящейся в темноте, пошла к ванной. Он шел туда же и грубо оттолкнул ее. Она навзничь упала на красный деревянный пол, скорее всего, застонала, а он стоял над ней и выдыхал изо рта перегар и яростные слова: «Чтобы никому ни слова, поняла?! Иначе…» Но прабабушка все же рассказала это своей дочери и внучке (в смысле, моей бабушке и маме). Мне как ребенку знать не полагалось. А я узнала.
Сейчас мне больно вспоминать об этом. А тогда я чувствовала себя посвященной в великую тайну, жалела бабушку, а Борьку… Борьку не боялась. Ни черта не понимала. Дура.


Мы играли с ним пуговицами в футбол на большом листе ватмана. Эта игра была моей любимой. Однажды Борька сказал:
– Мы еще с тобой поиграем, если ты что-то для меня сделаешь.
– Что?
Он снял трусы и, показывая на свой пенис, сказал:
– Возьми его рукой и посжимай немножко.
Первый раз мне было страшно любопытно, ведь это было совсем по-взрослому! Я взяла его член в руку, и он внезапно затвердел. Я сжимала и спрашивала:
– Ну что, хватит?
А Борька все повторял:
– Еще, еще…
А потом, закономерно, появилась сперма. Липкая и цвета яичного белка. Я полчаса отмывала от руки и никак не могла отделаться от впечатления, что она на них осталась. С тех пор мне ни разу не было «любопытно» держать его член в своей руке. Но Борьке, видно, понравилось. Как только он бывал хоть чуточку выпивший, он говорил мне: «Сделай ручкой». Ненавижу эти слова. Я ненавижу эти слова! Я вырывалась. Но что может сделать 8-летняя девчонка 50-летнему мужику? 50-летнему пьяному мужику. Он пил много. Трезвым я его не помню вообще. Я не знаю… наверное, еще в армии у него появилась эта страсть к водке. Он больше месяца не удерживался ни на одной работе: его все время выгоняли за пьянство. Месяц шел за месяцем, а я … я была в его власти и не решалась никому ничего сказать. Я начала его бояться. Сначала не так сильно: я чувствовала, что в какой-то степени он от меня зависти, и потому могла немного «повыступать» и сказать: «Я не буду!» До тех пор, пока он не начал мне угрожать. И я уже ни в чем не могла ему отказать.
Со временем Борька придумал много разных штучек кроме «сделать ручкой». «Сними трусики. – говорил он мне. – Расставь ноги». И начинал целовать. Облизывать. Гладить меня языком. Я хватала его руками за голову, тянула за волосы, но Борьку это только раззадоривало. Конечно, мне не было больно. Сначала – щекотно, а потом я начала даже возбуждаться. Скажете, восьмилетние девочки не могут ощущать возбуждения? А я его ощущала. И была противна себе. И Борька был мне противен.
– Сними трусики.
– Нет! – Борька берет мои руки и начинает выкручивать их. Я решила держаться до последнего, но это последнее наступает очень быстро – вместе с появившимися на глазах слезами и красными пятнами на руках.
– Теперь стань ко мне спиной и обопрись руками о кресло. – Боже, как это больно и неприятно! «Мужчины любят анальный секс. Да-а.» Я еле держалась на ногах, передо мной мелькали обои, зеленое кресло ходором ходило от Борькиных движений, а он все приговаривал: «Еще немного, еще немного…» Потекла, наконец, эта липкая сперма.
А прабабушка лежала в соседней комнате и не знала, что он добрался не только до нее.
Как-то раз во время летних каникул я оказалась в его квартире одна. Не считая прабабушки, конечно. Борьки не было дома, и я пошла гулять во двор. Мы с соседом Сашей играли в летчиков, а нашими самолетами были картонные коробки с красными звездами на боках. Мы весело ржали и щурились, направляя самолеты прямо на яркое огненное солнце, но тут раздался скрип калитки, и вошел он. Я тут же прекратила смеяться и настороженно взглянула на него. Борька был пьян намного больше, чем обычно. Он шатался и был зол, как никогда, и его ярость проткнула меня, как бабочку булавка. «Идем в дом». Я встала и со стеклянными глазами пошла вслед за ним, окутанная шлейфом «Примы», вина и водки.
Борька разделся догола и заставил меня сделать то же самое, а потом лечь на него. Он пытался заняться со мной настоящим, или традиционным, или как его еще назвать, сексом. Естественно, у него ничего не выходило: мне ведь было всего 8 лет! «Не могу засунуть… Ну помоги мне, видишь же, что у меня ничего не получается!» Я решительно не понимала, чем я могу ему помочь. Я толком и не знала, куда «он не может засунуть»; к тому же, его перегар убивал меня, и я все время пыталась отвернуться, чтобы его не слышать. «Че ты отворачиваешься? Повернись ко мне лицом!» Я дрожала от страха и собиралась плакать. За окном виднелась серая шиферная крыша, на которой вальяжно развалился черный кот, подставил солнцу жирный бок, щурился и изредка позевывал, показывая блестящие на солнце клыки. Никогда в жизни я так не хотела стать котом, как в тот день.
Меня спасла прабабушка. Она крикнула из комнаты:
– Оля! – Боря быстро оделся и пошел к ней.
Я схватила черные колготки и стала судорожно совать в них ноги, запуталась и никак не могла одеться: дрожали и руки, и ноги. Кое-как таки напялив колготы на себя, я пошла к бабушке в комнату, села возле ее кровати и спросила:
– Бабушка, как по-французски будет кот?


Моя прабабушка была школьным учителем французского языка.
В постели она провела пять лет. У нее случилось два инсульта, она практически перестала говорить, не узнавала ни свою дочь, ни внучку, ни меня. Только двум вещам она не изменила ни на секунду: французскому языку и черному хлебу. Она переводила мне на  французский язык любое слово, которое я просила, а черный хлеб прятала под подушку: сказывалось военное время и голод 1946-1947 гг.
Через некоторое время мы с мамой уехали на море, и только там, где не было Борьки с его запахом сигаретно-винно-водочной спермы, я смогла рассказать ей все. Меня перестали пускать к бабушке, и если я к ней приходила, то ни на секунду не оставалась одна.
Однажды Борька пришел ко мне домой. Я, снова трижды дура, открыла ему дверь. Такой же яростный и пьяный, как тогда, в последний день, он изрек:
– Пойдем полежим.
– Уходи. – сказала я.
– Сначала полежим.
Я скорее прозвенела, чем прокричала:
– Уходи, сейчас придет бабушка! (его сестра).
Только это его остановило, и он ушел.
Боря прожил еще лет пять после прабабушкиной смерти. Это время он истратил на постепенное «убивание» своей жизни. Он пропил все. Даже прабабушкин учебник по французскому языку, по которому она меня учила. За неуплату коммунальных услуг ему отключили газ, и он жил в холодной квартире с такими же пьянчугами, как и сам. Что интересно: пьянчуги эти живы и по сей день: я знаю их не только в лица, но и по именам.
Изредка Борька являлся к маме на работу, чтобы одолжить денег. Мама никогда не отказывала ему в этом. Каждый раз после его визита она рассказывала мне, что Борька одет хуже бомжа, давно не мыт и страшно воняет. При этом я представляла так хорошо знакомый мне запах. Прошло несколько месяцев. В какой-то вечер мама вернулась с работы и сказала: «Он уже ослеп на один глаз… – помолчала и продолжила. – Он скоро умрет».
Он умер.
На его поминках никто ничего о нем не говорил. «О мертвых или хорошо, или ничего». Я сидела, смотрела на рюмку водки, поставленную для него, и думала о том, что теперь наконец могу жить спокойно: я не встречу его на улице, он ничего мне не скажет, он не приедет к маме…
Он бил прабабушку головой о стол; из-за него она умерла такой смертью; из-за него я ни разу не влюблялась в мужчин.
Борька мертв, но меня совершенно не смущает то, что я отзываюсь о нем плохо. Честно говоря, и после его смерти я не могу жить спокойно. Каждый раз, проезжая мимо дома, в котором он жил, я содрогаюсь от ужаса и с трудом заставляю себя вспомнить, что он умер. Но мне не верится в это. Не верится. Возможно, стоит съездить к нему на могилу: может, тогда отпустит. Я не могу этого сделать: ведь там лежит его тело! Тело, которое делало со мной это… тело, которое имеет этот запах. Думаете, от него остались только кости? А я уверена, что такой запах въелся даже в них. Он просачивается сквозь крышку гроба, сквозь землю…
Я больна этим запахом. Я никогда не избавлюсь воспоминаний о нем. И о Борьке.


Из всех имен я более всего ненавижу имя Борис. Меня тошнит при виде валяющихся на асфальте пачек из-под «Примы». Я не понимаю женщин, которым нравится вид и вкус спермы. И водку пить я тоже никогда не буду. Не потому, что я такая правильная и непьющая, а потому, что от нее воняет Борькой.


А умер мой двоюродный дед страшной смертью: больной, обнищавший и никому не нужный. Однако его уход из жизни все же был оплакан. Мои мама с бабушкой были в морге, и бабушка пошла взглянуть на него. Вышла в слезах: «У него головочка так беспомощно лежит…» Это был первый раз, когда бабушка плакала при своей дочери.
В морге им сообщили, что вши Борьке вывести не удастся, и спросили, как же мы довели его до такого состояния: неужто ничем не помогали?
Маме было стыдно слышать это.
Я бы нисколько не устыдилась. Посмотрела бы им в глаза и сказала: «Нет, не помогали». Они бы наверняка подумали, что я бессердечная и жестокая. И я думаю так же. Ведь нужно уметь прощать всех и все. Я простила Борьке все, что он сделал со мной: не так уж оно и плохо – быть лесбиянкой и не пить водки. Но я никогда не прощу ему смерти прабабушки. Точнее, не смерти, а последних пяти лет ее жизни. Я НИКОГДА не прощу ему дрожащего старческого голоса, который медленно произносит: «Ля лун… ля класс…», и дрожащих старческих рук, судорожно прячущих черный хлеб под подушку.