Сны Элоизы

Глава 1

Я сидел на ее жесткой кровати, скрестив ноги по-турецки, раскачивался вперед-назад и думал. Думал о ней. Что же с ней будет? Переживет ли она весь этот кошмар? Я-то, наверное, переживу. А вот она… А она лежала, скорчившись, у меня на коленях и плакала. Она уткнулась лицом мне в шею и положила голову мне на плечо. Слез уже не было, но она все еще всхлипывала, хотя основной приступ давно прошел. Это случалось всегда, когда я приходил. Я говорил доктору Виллуму, что, может быть, мне не стоит ее навещать. Или, вернее, встречаться с ней, а только украдкой наблюдать, как она, задумавшись, гуляет в парке.
Вот она идет по аллее. Медленно, спокойно, опустив голову вниз, как бы тщательно изучая каждую пылинку, каждую трещинку в бетоне, каждый упавший лист под своими ногами. Прямо над ее головой с ветки на ветку перепрыгнула белка, но она даже не вздрогнула, не увидела, не услышала и не почувствовала, только все идет своими маленькими шажками и смотрит себе под ноги. Вдруг она останавливается, резко поднимает голову и начинает испуганно смотреть по сторонам. В этот момент каждый мускул на ее лице и теле напряжен, нервы натянуты до предела. Еще чуть-чуть, и что-то случится. Что-то непоправимое. Но взгляд снова тускнеет, она расслабляется, опускает голову и идет дальше. Так же медленно, спокойно, размеренно, уйдя глубоко-глубоко в себя.
Я часами наблюдал за ней, стоя у окна в кабинете главного врача. А он каждый раз говорил мне:
— С ней, в принципе, все хорошо. Ее психика постепенно приходит в норму. Возможно, через какое-то время вы сможете забрать ее.
Черт бы его побрал! Это “какое-то время” длится уже четырнадцатый месяц!
— Послушайте, доктор Виллум, может мне сегодня не заходить к ней. Она сейчас такая спокойная, умиротворенная…
— Нет, нет. Что вы. Она спрашивала о вас. Вы и так давно не были. Она опять почти ничего не ест…
Ага! Вот оно: “с ней все хорошо, но она почти ничего не ест…”
— … Вы же сами знаете, что после ваших посещений она себя гораздо лучше чувствует. Охотно принимает пищу и лекарства…
Ну, да, конечно. После того, как я часами ее уговариваю, шантажирую, подкупаю, иду на всяческие ухищрения, лишь бы только она ела, и не отказывалась от лекарств. И слушалась врачей. “Они ведь хотят тебе только добра, малыш. Только добра. А если ты не будешь их слушаться, то никогда не выйдешь отсюда. Но ведь ты же хочешь выйти отсюда? А когда тебя выпишут, мы поедем в горы. Помнишь, я обещал научить тебя кататься на лыжах? Помнишь, малыш? — Да. Я помню. Но только ты скажи им, чтобы они поменьше всякой дряни мне давали. — Но это же все для того, чтобы ты вылечилась. — Да. Я знаю. Но ты все равно скажи. Ты ведь скажешь? — Конечно, скажу”.
Черт! “После ваших посещений!..” Сколько, сколько еще надо заплатить за ее пребывание здесь, доктор Виллум? За полгода? Хорошо, конечно. А как ваша новая машина? Быстро бегает? Жена поехала в отпуск на побережье? Дочка университет заканчивает? А ремонт фасада клиники длится уже неизвестно сколько. Он шел еще до того, как я в первый раз сюда приехал. Благо палаты каждый квартал “обновляют”.
— … А после того, как вы приезжали в последний раз, она даже разговорилась с одной пациенткой. С Еленой Макаровой. Милая такая старушка. Все ей кажется, что сын ее из армии вернулся. Или вот-вот должен вернуться. И она сидит целыми днями то у окна, то на крыльце и ждет его. Долго они тогда разговаривали с вашей женой. И на следующий день. А потом пошел дождь, и будто что-то сломалось в Элоизе. Потом, когда погода восстановилась, и мы разрешили ей погулять, Елена Юрьевна поздоровалась с ней, сказала что-то про солнце и небо, а Элоиза ответила только: “Да, да. Конечно”, и пошла дальше. Это слышала одна из сестер. Говорит, что Макарова очень обиделась…
Да не обиделась она, придурок ты этакий! Она просто потеряла с ней контакт, и ей стало плохо. Знал бы ты, каково это — обрести близкого человека и вдруг потерять с ним контакт. Навсегда потерять контакт. Нормальный контакт.
“После дождя в ней что-то сломалось”. Да, знал бы ты, что такое для нее дождь! Я уверен, что весь день она сидела, забившись в угол своей “комнаты”, сжавшись в комок, и беззвучно плакала. И никто из вас не мог ей тогда помочь. Да и я, пожалуй, не смог бы. Она попросила бы меня уйти. Она…
Она лежала у меня на коленях, а я раскачивался вперед-назад, прижав ее к себе как самое дорогое, что у меня есть. А ведь она и была самым дорогим, что у меня когда-либо было. Всхлипывания почти совсем прекратились. Она обняла меня крепче, а потом еще сильнее, словно хотела слиться со мной в единое целое. Возможно, в тот момент мы и были единым целым, неким инь-ян, конгломератом мужского и женского, черного и белого, разума и сумасшествия…
Она обняла меня, и я прижал ее к себе.
— Ты ведь заберешь ее, правда? — она немного отстранилась.
— Да. Обязательно заберу, — ответил я, и она снова положила голову мне на плечо.
— Забери, пожалуйста. Я знаю, ты можешь. Хотя ты всего лишь призрак. Но ты хороший добрый призрак. И ты можешь ее забрать. Ты же можешь? — она опять подняла голову и посмотрела мне в глаза. Я кивнул. Она медленно опустила голову. Она уже совсем успокоилась. — Я знала. Я всегда это знала. И сейчас знаю. И всегда буду знать. Ты только не обмани меня. Забери ее, очень тебя прошу. Если ты не заберешь ее, они ее убьют. Я знаю. Или надругаются и бросят в поле умирать. А она ведь еще такая маленькая, такая хрупкая. Такая… Такая…
Она снова хотела заплакать, но я прижал ее покрепче и погладил по голове.
— Ну, ну. Не расстраивайся. Я ее заберу. И они ничего не смогут ей сделать. Я тебе обещаю.
Я поцеловал ее в волосы, продолжая раскачиваться. А она лежала у меня на коленях, такая маленькая, такая хрупкая. Такая… Такая… Моя.
— А я кое-что тебе привез, — сказал я заговорщическим голосом и еще раз поцеловал ее в волосы. — Ну-ка, дай-ка я встану…
— Подожди, — остановила она меня. — Можно, я угадаю?
— Попробуй.
— С трех попыток? — голос ее уже почти звенел, а в глазах заиграли радостные огоньки.
— С трех попыток.
— Ты, наверное, привез мне водки, — она по-детски улыбнулась.
— Нет. Ты же знаешь, — я видел, что она шутит.
— Да, знаю. Тогда… Тогда… — затаив дыхание, она закатила глаза и, наморщив лоб, сделала вид, что задумалась. — Наверное, ты привез мне сигарет, — выдохнула она наконец.
— Прекрати дурачиться, — я скорчил недовольную мину.
— Ну, хорошо, хорошо. А-а, я знаю! Ты, наконец-то привез мне книгу. Свою книгу. Ура-а! — запрыгала она у меня на коленях. — Я так долго ее ждала. Ты, наконец-то ее написал. Как же я тебя люблю, — она опрокинула меня и начала целовать. Потом отпустила и села рядом. — Ну, давай. Давай ее скорее сюда.
Я поднялся и полез в рюкзак за книгой.
— Нет, малыш, свою я еще не дописал. Но я привез тебе другую…
— М-м-м, — она нахмурила брови. — Ну, ладно. Кого ты мне привез?
— Стругацких. “Хищные вещи века”. Это про мужика, который приехал в город, где все сошли с ума. И он…
— Подожди, подожди. Не рассказывай. Я сама прочитаю, — она забрала у меня книгу и, даже не взглянув на нее, бросила на стол. — Лучше бы ты, конечно, привез свою. Но я все равно тебя очень-очень люблю, — сделав шаг, она со всей силы сжала меня. — Даже очень-очень-очень-очень люблю.
— Верю, верю. Но если ты не хочешь, чтобы я задохнулся…
— Нет, нет, нет. Конечно же, не хочу, — она, было, отпустила меня, но сразу сжала еще сильнее. — Хочу, хочу, хочу…
Я обнял ее и покачал из стороны в сторону. Потом взял в ладони ее лицо и заглянул в глаза. Они смеялись. От слез не осталось и следа.
— Кстати, малыш, доктор Виллум говорит, что ты опять плохо ешь. И совсем не хочешь принимать лекарства…
Глаза погасли, и она опустила голову. Как же я пожалел, что опять сказал это не вовремя. Но я должен был сказать. Должен.
— Ты же знаешь, что это нужно для твоего выздоровления.
— Знаю. Но тебя так долго не было. А я без тебя совсем не хочу есть. И таблетки эти гадкие не хочу. А вот сегодня, — она снова улыбнулась и хитро мне подмигнула. — Сегодня, если ты составишь мне компанию, я с удовольствием поем. Съем все, что эти подлые врачи мне поднесут. Пусть даже там будет яд. Главное, что сегодня приехал ты, — она снова прижалась ко мне.
На ужин у них был рис с овощным подливом и цитрусовый сок. Элоиза, действительно, с удовольствием уплетала эту вигитарианскую пищу. В принципе, ей всегда было все равно, что есть. Лишь бы не есть. Она не любила есть. И диеты здесь ни причем. Она с самого детства ела только чтобы не умереть с голоду, а это значит максимум два раза в день. И то, на завтрак — чашку кофе, иногда с булочкой, а на ужин — полтарелки чего дадут и чай. Я всегда поражался: как можно так мало есть. И как в ее теле только теплилась жизнь?
Но сейчас она ела за обе щеки. И время от времени шутила. А после ужина мы долго еще сидели, обнявшись, и разговаривали. Потом она попросила меня сесть в “позу совершенства”, а сама забралась ко мне на колени и, положив голову мне на плечо, стала засыпать. Вдруг она напряглась и подняла голову.
— Ты ведь ее заберешь?
— Заберу. Обязательно заберу, — кивнул я, и она, успокоившись, уснула.
Долго я еще сидел на ее жесткой кровати, скрестив ноги по-турецки, раскачивался вперед-назад и думал: что же с ней будет? А она лежала у меня на коленях, свернувшись калачиком, и мирно спала. Такая маленькая. Такая хрупкая. Такая моя. И такая далекая.
Лишь однажды, пока я ещё не ушёл, она вздрогнула. Види-мо, ей опять снились всё те же сны. Они всегда ей снились.


Глава 2

Помню, как мы с ней познакомились. Это, пожалуй, одно из самых нежных воспоминаний о моей прошлой жизни. Было воскресенье, но я накануне вечером вернулся из командировки и мне, в срочном порядке, нужно было сдать шефу отчет. Поэтому я отправился в один из пригородов, где в небольшом, но очень уютном и ухоженном доме и жил мой шеф.
Она сидела на скамейке возле дома, поджав под себя одну ногу, и читала какую-то книгу. На ней было легкое платье, волосы слегка взъерошенные. Одной рукой она придерживала довольно увесистый том, в другой у нее был свернутый в несколько раз листок бумаги, который, видимо, служил закладкой. Покусывая уголок этого листка, она смотрела куда-то, казалось, сквозь книгу. Эта миловидная маленькая, но с уже сложившимися формами девушка показалась мне очень похожей на моего шефа и я решил, что если она ему не дочь, то, по крайней мере, племянница. Да и к тому же она сидела рядом с его домом.
Внутри этого дома я был всего один раз, да и то летом в вы-ходные, когда вся семья, как сказал сам Владимир Петрович, уехала отдыхать на природу. Состав “всей семьи” я не знал и поэтому моё предположение относительно причастности этой юной особы к семье моего шефа не оставляло сомнений и я не долго думая подошел к ней весьма  нагло.
– Что читаешь? – спросил я, но она не ответила. Тогда я кашлянул. Она резко подняла голову и уставилась на меня с яв-ным недоумением. Её глаза словно спрашивали: “Кто вы такой? И что вам от меня собственно нужно?” Господи, какие это были глаза! Вернее не сами глаза, а их выражение.  Сами глаза были обычные карие с едва заметным зеленоватым отливом. Но то, что в них читалось, производило неизгладимое впечатление. Наверное, и пленило меня с первого, как говорится, взгляда. Это было нечто. Растерянность и в то же время детский восторг, непонимание происходящего и холодная ясность мышления. Это был целый букет чувств и качеств, присущий не каждому человеку. Это были глаза Бога. Вернее Богини.
Мы смотрели друг на друга, казалось, целую вечность. И как бы я хотел, что бы это была именно вечность.
– Простите, вы что-то сказали? – она пришла в себя и выра-жение глаз стало почти обычным. Но впоследствии, когда наше знакомство стало более близким, я ловил себя на мысли, что это первое ощущение, которое я испытал от её взгляда, я чувствовал всегда, даже когда её не было рядом. Казалось, что её Всевидящее Око глядит на меня постоянно. Неусыпно следит за каждым моим шагом. Даже сейчас я это чувствую. Иногда я даже начинаю подозревать, что она смотрит на меня изнутри. Сидит где-то глубоко в моей душе и молча наблюдает за мной.
– Погода, говорю, хорошая, – сказал я фразу, которую гово-рят тогда, когда что-то уже произнесенное, но не услышанное хотят скрыть, либо когда слегка издеваются над невнимательностью человека. Но она, как ни странно, приняла эти слова всерьёз.
– Да, сегодня солнечно. Но я больше люблю пасмурную погоду!
– Странно. Девушка с такой улыбкой любит дождь? – Ну, что поделаешь с мужской натурой. Я невольно начал делать ей комплементы. Но она явно была не простой девушкой. Она не смутилась, не отвела глаз, даже не изменила выражения лица.
– Нет, я не люблю дождь. Особенно грозу. Но вот знаете, бывает такая пасмурная погода, когда спокойно, мирно и не ожидается дождя. Зимой часто бывает такая погода. Но зиму я тоже не люблю. Зимой все мертво.
– Может быть, тогда весна?
– Нет, весной грозы.
– Подождите, – я неожиданно для себя с панибратского то-на перешел на более галантный, вежливый тон. – Весной грозы, летом солнечно, осенью идет дождь, который вы тоже не любите, а зимой все мертво. Но тогда у вас, может быть, есть свое какое-то время года, которое вам по душе?
– Не совсем. Я просто люблю пасмурные дни с легким ветерком. Но только без дождя. Я люблю сумерки. А еще я люблю ясные безлунные ночи. Я очень люблю смотреть на звезды. А вы любите смотреть на звезды?
– Вы знаете, если честно, то я как-то не задавался этим во-просом. Наверное, люблю.
– Это хорошо. Приходите сегодня смотреть на звезды. Мы с вами пойдем за село на холмы. Там лучше всего видно. Приде-те?
– Ну, если вы приглашаете…
– Да. Даже очень прошу. Кстати, а что вы спросили когда я… Ну, когда вы подошли?
– Я спросил: что вы читаете?
– Ах, это. Так. Ничего интересного. Ницше, “Так говорил Заратустра” и еще что-то там. Пока не дошла.
Для меня это было, наверное, еще большим шоком, чем взгляд, от которого невозможно оторваться. Молодая девушка в наше время читает философские книги и говорит об этом с таким пренебрежением, как будто прочла их уже не мало. Не знаю, может в каком-нибудь ВУЗе по программе задают? Хотя вряд ли.
– Вам не нравится Ницше?
– Я этого не сказала. Я имела в виду, что мне не по душе поучительные разглагольствования на тему религии, философии и прочей бесполезной ерунды.
Это был удар ниже пояса. Какая-то малолетка, пусть даже очень симпатичная, рушит все мои представления и жизненные приоритеты. Нет, это не правильно.
– Не понял. То есть, по-вашему, религия и философия хуже любого бульварного романа?
– Вы решительно меня не слушаете. Я ведь, заметьте, и это-го тоже не говорила. – Забавно, что эти, казалось бы, экспрессивные слова она сказала не повышая и даже не изменяя тона. Абсолютно ровно, на одной и той же ноте, но при этом не бесцветно. Как, впрочем, и все, что она говорила до этого. Как и все, что я слышал от нее позже.
– Ну, тогда я вообще ничего не понимаю.
– Значит, вы и на звезды смотреть не придете?
Я не совсем уловил, что это – вопрос или отказ от договоренности ввиду моего непонимания.
– Почему не приду? Приду.
– Вот и хорошо.
– Андрей! Ты чего там торчишь? Я же жду тебя. А ну захо-ди. – Мой шеф выглянул из окна и, увидев меня, не мог сдер-жаться, что бы ни поворчать. Вообще-то он человек добрый, но поворчать любит.
– Да, Владимир Петрович, иду, – крикнул я в ответ и повер-нулся к своей собеседнице. – Простите, пожалуйста.
– Ничего. Идите, – сказала она, и я направился к дому.
– Андрей, – крикнула она, когда я уже зашел за калитку. – Так вы сегодня придете?
– Обязательно, – ответил я, еще не зная, на что я собственно соглашаюсь.
– Смотрите, я буду ждать.
– Хорошо, – кинул я и зашел в дом.
– Ну, давай, показывай, что ты мне там принес? – Я отдал шефу папку с отчетом и он на ходу стал ее открывать и про-сматривать первую страницу. Когда мы вошли в его кабинет, он остановился, посмотрел на меня поверх очков и сказал:
– Так. В общем, кухня – слева, чайник – на плите. Налей се-бе чай, кофе, чего хочешь и возвращайся сюда, будем разбираться.
Когда я вернулся, Владимир Петрович сидел за своим огромным письменным столом и читал мой отчет. Я молча сел в кресло и, попивая кофе, разглядывал книжную полку.
– Так, – наконец сказал Владимир Петрович. – Ну, что ж. Все как я и предполагал. Хороший отчет. Ты молодец.
Я знал, что эти фразы не ждут ответа, и поэтому промолчал. Шеф достал сигареты, закурил, о чем-то размышляя. Я вдруг вспомнил девушку на лавочке у ворот.
– Хорошая у вас дочка.
– Кто?
– Ну, – я попытался жестами объяснить, кого имею в виду.
– А, Эля. Это не моя дочка.
– То есть, как? – я уже был на сто процентов уверен, что это именно его дочь.
– Вот так. Мои в Москве. Учатся. А это внучка соседки. Она у меня книги почитать берет. Любознательная девчушка. Да вот еще повадилась у меня на лавочке их и читать. Да мне-то что? Пусть читает. Только, главное, чтоб возвращала в том виде, в котором взяла.
– А она… Как вы ее назвали?
– Эля. Только она не любит, когда ее так зовут. Полное имя Элоиза.
– Красивое имя.
– Да, не обычное.
– А она к вашей соседке в гости приехала?
– Нет, зачем. Она живет здесь. Ее родители разошлись, ко-гда ей всего годик был. Отец уехал на север, на заработки, а мать вышла за другого и отдала ее на воспитание бабушке. Так теперь Эля Тамару Прокофьевну мамой зовет, хотя и знает, что она ей бабка.
Я допил кофе и поставил чашку на стол.
– Она меня сегодня звала на звезды смотреть.
– А что, – усмехнулся Владимир Петрович. – Сходи, посмот-ри на звезды. Ты же у нас не женатый еще?
– Владимир Петрович, она же еще маленькая! Небось, толь-ко школу закончила.
– Маленькая, да смышленая. Такие быстро замуж выходят. А особенно за тех, кто лет на десять постарше. Тебе сколько? Двадцать пять? На восемь лет. Пойдет. Понравятся звезды – женись.
До сих пор удивляюсь прозорливости моего шефа. Хороший он мужик, мудрый. Жаль вот только, уехал вслед за детьми в Москву. Без таких наш край пропадает. И как он только угля-дел, что мы можем с ней сойтись? Не могу понять. Да уже, наверное, и не пойму.


Глава 3

Я проснулся оттого, что кто-то ходит по комнате. Для нача-ла я просто прислушался. Шаги были легкие, но нетерпеливые, как будто этот кто-то, ходивший по комнате, очень нервничал. Полежав немного, и поняв, кто же все-таки меня разбудил, я перевернулся на другой бок и открыл глаза. То, что я первым делом увидел, меня не удивило, потому что не увидел я ничего. То есть абсолютно ничего. В комнате царила темнота. И мои глаза временно оказались бесполезной роскошью. Но зато мой нос подсказал мне, что она только что курила. И притом не что-нибудь, а свои любимые облегченные Мальборо. Нет, ну я все понимаю, но не в спальне же!
Чтобы не испугать ее, я кашлянул, вздохнул и причмокнул. Элоиза остановилась и прислушалась. Странно, подумал я. Обычно чтоб вытряхнуть ее из ее размышлений требовалось не-сколько раз ее окликнуть. Или даже дотронуться до нее. Но сейчас она отключилась от своих мыслей мгновенно, словно ждала, что я вот-вот проснусь.
– Андрей, – тихо позвала она. – Ты не спишь?
– Уже нет, – зевая, ответил я.
– Это хорошо.
– Почему?
– Мне опять снился этот проклятый сон, – она взяла сигаре-ты и пепельницу и села радом со мной на кровать.
– Не кури в спальне, пожалуйста, – я потянулся к ночнику.
– Не надо света. Я потом проветрю. Хочешь? – Элоиза про-тянула мне сигареты.
– Нет. Какой сон? – спросил я, подняв повыше подушку и усаживаясь поудобнее.
– Ну, тот, помнишь? Я тебе рассказывала. Хотя, нет. Ты же тогда был занят, – без язвы в голосе сказала она и стала расска-зывать сон. Я действительно не помнил, что она рассказывала мне раньше, но то, что я услышал, было мне не понятно. Даже слегка жутковато.
Это была целая история, целая жизнь. Она говорила, что видела себя рыжей крестьянкой чуть ли не первобытного обще-ства. Жила она в жалкой лачуге на отшибе села. Что жила там одна, потому что отца она никогда не знала, а мать недавно умерла какой-то странной болезни. И что она была беременна, но люди ее племени не одобряли то, что она была в положении и всячески дразнили и угнетали ее. Еще она видела как кот, здоровенный черный кот, стащил у нее со стола рыбу, которую она с огромным трудом поймала. И еще много, много чего.
Психолог из меня, конечно, некудышний, но я, зная о том, что сны являются отражением нашей жизни, наших пережива-ний, попытался кое-как Элоизе растолковать ее сон.
– Ничего страшного, – с неподдельным оптимизмом начал я, хотя у самого от этого сна было на душе несколько не спокойно. – Ну, во-первых, отца ты и так не знала. Мать у тебя не умерла, а вышла за другого. Тебе, как ребенку было это не понятно. Вот тебе и странная болезнь из твоего сна. Во-вторых, рыжих всегда и во все времена не любили. И ты это знаешь.
– Но я же не рыжая, – попыталась возразить она.
– Да, ты не рыжая. Но нелюбовь к рыжим зародилась от то-го, что они не такие как все. А еще они зачастую обладали ка-кими-нибудь сверхъестественными способностями. За это их не любили вдвойне, потому что не понимали. Мораль толпы заклю-чается в том, что если человек не похож на всех, если что-то де-лает лучше других или, не дай Бог, делает то, чего другие вообще делать не умеют, значит ему помогает нечистый. Или он сам нечистый или его отпрыск. Это обыкновенная зависть. Отсюда вывод: если ты не такой как все по каким-то своим качествам, значит любви общества ты не добьешься. Вот, скажи, тебя понимали твои сверстники? Любили ли они тебя?
– Нет. Но я же тоже их не понимала и не любила…
– Да, потому что тебе было интересней читать книги, чем прыгать в классики или во что там они еще играли.
– Да.
– Вот отсюда и рыжий цвет волос, и то, что ты во сне жила на отшибе, а не в центре деревни.
– Ну, допустим. А кот? А то, что я была беременна?
– То, что ты была беременна, – сказал я весело, опрокинул ее на кровать и поцеловал, – это значит, что нам с тобой уже пора серьезно призадуматься о том, чтобы ты была беременна. Я стал стягивать с нее ночнушку, не переставая целовать каждый участок освобожденной от ткани мягкой бархатной кожи.
– А кот? Ты про кота ничего не сказал…– не пытаясь высво-бодиться, но тем не менее крутясь и извиваясь под моими поце-луями, и явно повеселев, спросила она.
– Про кота? – я на мгновение остановился. – Про кота есть хорошая песня: Ката мена ты пософешь?
Она засмеялась, а я продолжил свои ласки.