Эхо войны

     Капель, стучащая по стеклу, разбудила мой сон. Я испугался мысли, что может это вовсе и не капли воды, а кровь, судорожно сочащаяся с не6а. Осторожно подбираюсь к окну, весь дрожа от липкого озноба, животного страха.  Пристрельный взгляд  сквозь чуть одёрнутую штору. Нет – это не кровь, а вода тающего снега, умирает, разбиваясь о стекло.  Бегущая кошка оставляет на мягком снегу отпечатки лап – маленький штрих в вечности. Проверил дверь – заперта на оба замка.  Встаю   возле окна, но так, чтобы меня не было видно,  и слушаю плачущий звук  капель. Состояние выплескивания себя в окружающее, смешение тепла  тела с воздухом.
     Смотрю на мрачные, зияющие чернотой окна дома напротив, пытаюсь представить, что там за ними - внутри. Кто спрятался там? Такое же испуганное, как и я или нет никого, только темнота, расползшаяся по углам. Передергивает внутри от холода такой мысли.
    С тех пор, как чудовища появились, я не выпускаюсь  из своей комнаты. Я видел,  как они убивали их, разрывая мясо на куски клешневатыми конечностями. Пожирали, сочное от крови живое вспененными пастями. Ненасытными пастями, усаженными колодезными колючками зубов. Я смотрел и чувствовал, как они разрывают меня по частям, на прямоугольники и треугольники этих самых кусков. Лязгали гусеницы, проползая по головам, оставляли  звуки лопнувших черепов позади себя.   Я отшатнулся от окна, накрылся с головой одеялом и лежал, не шелохнувшись, слыша   заоконные вопли, шмелиное свистение пульных иголок, корчи жженых снарядов, сдавливая руками уши, пытаясь вдавить их внутрь, но звучёная чехарда проникала, тарабарила в мозгах, вливалась через нос, глаза, волосы…   Вакханада стихла, но я  продолжал лежать, боясь шевельнуться, привлечь их внимание неосторожным движением, боясь повторения...

    Осторожно приподнимаю край одеяла, комнату наполняют   сумерки. Паук ползёт по дальней стене, цепляясь крючочками на концах лапок за неровности поверхности. Сиреневая тень от решётки на окне, всхолмляясь,  плывет по стенам  комнаты…

    Ползу по теплому полу, боясь поднять головы, потому, что стоит поднять голову, и они найдут меня, визгливо покрикивая, вздёрнут на крючочках паучьих лапок. Я понял это только сейчас, поэтому лучшее, что я смог придумать - ползти, не поднимая головы, пока не упрусь в стену. Тогда я уткнусь в неё глазами и молча пролежу, столько, сколько нужно времени, пока они не уйдут…

     Когда солнце рождается, всегда  становится светло…   

     Иногда, когда страх случайным образом отступает, я, развлекаюсь, играю со словами, произношу их вслух, прислушиваюсь к причудливому звучанию, потом переставляю буквы, удивляясь и радуясь происшедшей звуковой перемене…

      Смотрю на веки изнутри и вижу, как  струйкой красное вытекает из маленькой дырочки во лбу..

     Странно, но в моей комнате, всегда чем-то пахнет, вот сейчас, я чувствую запах вишнёвой зубной пасты. Она вызывает у меня негодование, ведь когда ее выдавливаешь  из тюбика, то она  выползает белой колбаской, но вишня несёт в себе красный цвет и этот злополучный обман вызывает во мне неудовлетворение, щекотку мозга, сдавленного костями в голове, задыхающегося от неволи, от нехватки необходимого ветерка,  глотка чистого кислорода. Необоримое желание разбить костяную преграду остудить потеющие, переливающиеся бугорки… 

          Когда эти твари стучатся в бетонную стену, слышу перешептывание их коготков, писклявое бормотание. Тогда я начинаю мяукать, притворяясь кошкой, они не трогают кошек, я видел – спокойно прогуливаются  котяны, чинно семенят в проулки, по грязному снежку, нарисовывая карябки на окраинках ложбинок своих  следов…
        Они рано или поздно отступают, слышу их недовольное пришёптывание. Страшно, что они знают о моем нахождении  и, поэтому, каждую ночь я ложусь спать  на новое место, аккуратно переставляя сначала одну ногу, потом другую, чтобы не вызвать подозрения, не родить пронзительный, сцепляющийся звук, звук осколков разорвавшегося гранатного шара, который грызет землю, оставляя душные, безалаберные воронки… 
 
     Сейчас   я проснулся оттого,  что что-то булькало и стонало везде, вокруг и поодаль от меня. Вскочил  с кровати,  пытался в панике бежать по колено в насупившейся водяной пленке, водяной пене. Это они, негодяи, те чудовища, которые оставляют после себя ошмётки рыжей, свалявшейся шерсти повсюду,   это они, те существа, которые наполняют кровью улицы города, вырывают куски плоти из заляпанных багровым отстраненных тел, превращая всё в тошнотворное месиво. Это они - мстят, сволочи, за подгляд, за то, что я теперь недоступен для них, для их узловатых лап и  крабьих челюстей, мертвых дульных глазок…

     Я срываю войлочные обои со стен, поджигая их, кожей вспоминая, что вода боится огня, обжигает свои водомерки-ручонки, плавится в окнах  его красных глаз. Остановился,  когда сорвал ногти на всех пальцах, обнажив мягкое  составляющее подушечек, хотя  воды отошли уже давно и запредельно. Спеклись, оставив после себя удушливые клубы дыма. Я кашлял от гари и смеялся от собственной уверенной победы над ними. Потом я играл со словами, произносил и смотрел, как они побуквенно вылетают у меня изо рта и разбиваются об  упругую стену, осыпаясь, как крошки  разбившейся зеленой игрушки, упавшей с самой макушки ёлки…

        Я боюсь того, что  солнце светит тусклее с каждым днем, теряя силы, пожираемое присосавшимися к нему  междометными насекомыми,   этими медузными трупоедами…         
      
       Я очнулся, ощутив телом угольную темноту, открыв глаза, убедился в действительном  - чернюшная тьма опеленала меня. Двигаясь переползками, руками сщупываю непроглядную тень, повсеместно утыкаясь на преграды. Я  завыл. Я понял,  что был усыплен ведомым только им способом, моими соглядатаями, сталанятами, шерстнящимися усачами, бородатыми кривнями, панцирными извертнями, усыплен и вывернут в  личиночную яму,  предназначенный быть коконом, уютным гнездом для их взрастающей  поросли. Замолчал, нервно втягивая, прихлёбывая губы, прислушался, зная, что услышу: мягкое посапывание ползущих личинов, шебушащих упругими  брюшками по живомогильному всполью. И тогда, облаченный в свою участь, я  подскочил, затопал ногами, запрокидываясь головой, руками разбрасывая глиняную темь, истошно заухал стаей бородатых филинов, бросился вперёд, ощутив повсесторонне  мягкое и ворсинистое, крикливо щебечущее, хоботками вбуравливающееся в поры моей испуганной кожи, отбессиленно оседая с каждым шагом на низ урчащей ямины, обрываясь  в успокоение…

- Кати каталку, Колёк, поехали тело забирать.
- Это кто же так отличился? Прям под Новый год! 
- Который из Чечни, из пятой палаты, крышей  который поехал. Тронулись, кончай курить…

- Что, Николай Тимофеевич, отмучился-таки наш солдатик? А от чего же он так? - спросила полная пожилая женщина  у врача в несвеже белом халате, глядя, как два санитара выкатывают из палаты каталку с телом, накрытым простыней.

- Отмучился, баба Оля. А от чего – эхо войны, так, наверное,  - сказал  тот, и, позевывая от хронического недосыпа, пошёл прочь по коридору, засунув правую руку в карман.
- Эхо войны, - бездумно пробормотала старушка, покачав головой, и, вновь принялась за вязание  розового шарфика для внучки…