Отражения

Раннее пасмурное утро и немного клонит в сон. Небольшая провинциальная автостанция. Не стоит приезжать сюда слишком рано, чтобы слишком долго ждать отправления автобуса, но каждый раз она боится не успеть. Встает в 5 30, наспех одевается, хватает заранее приготовленные пакеты и спешит сюда. Потом устало падает в кресло и ждет. Думает. Иногда вспоминает. В корзине бутерброды и новая книга – ехать около трех часов (ей нравится читать что-нибудь современное и немного эпатажное, а приобретение новой книги в магазине напротив – её маленькая, но приятная слабость).
Светит солнце доброжелательно и ярко. По-доброму. Но кажется, что двадцать лет назад оно светило ярче, и веселее было жить, и вкуснее было мороженое, и весна была совсем-совсем другая. Рядом с Дженни садятся несколько симпатичных девушек в ярких куртках, разноцветных юбках и смешных ботинках. Четверо парней стоят над ними, пытаются развеселить и обратить на себя внимание. Знакомятся, шутят, влюбляются… может быть. Лица девушек накрашены слишком смело, вызывающе и дерзко для этого нежного мартовского утра, но улыбки так мило озаряют их, что можно простить и всё прощается. Парни курят, говорят уже всякие грубости, слишком громко хохочут. Девушки пьют пиво, тоже курят и несут всякую чушь. И Дженни грустно. Потому что у неё есть дочь. Ей бы не хотелось, чтобы дочь вела себя в  отсутствие матери так же. Дженни вспоминает её голубые чистые глаза, и нежную детскую улыбку, и пушистые, пшеничного цвета волосы по плечам, её игрушки, слова, мечты. Нет, Дженни совсем не желает думать, что дочь похожа на этих смелых цветных девушек. Разве раньше она сама была такая? Ведь изменилось же что-то?
Ничего не изменилось. То же самое. Просто нужно вспомнить. Иногда нужно просто вспомнить…
…Дженни улыбнулась.

* * *   
«Лето 75 года. Мы едем на юг. Я и Джо. Джо в первый раз в поезде, но он быстро освоился. Мне смешно, мне просто безумно хочется прыгать и хохотать! Мы с Джо сбежали ото всех, от всей нашей компании, которая ехала в Эдинбург. Просто я ему сказала: «Джо, нафига нам сдался этот серый и пыльный Эдинбург? Поехали на море – ты и я. Ну когда мы ещё поедем вдвоем!» Он посмотрел вдаль, сощурив глаза, потом внимательно посмотрел на меня, и мы побежали менять билеты. Из окна мы видели Сандру и Питера, которые носились по перрону – искали нас. Я их озвучивала, а Джо покатывался со смеху. В общем, классно мы удрали. Мне кажется, мы больше никогда их не увидим.
Полчаса в дороге. С нами едут ещё два японца. Я лежу на верхней койке на животе, пишу всё это и иногда смотрю в приоткрытое окно на деревенские домики и зеленые склоны. Джо читает какую-то умную книжку про человеческий мозг и протягивает мне снизу колбасу. Я толкаю колбасу вниз и смеюсь. А японцы смотрят на нас и улыбаются. Наверное, они думают, что мы – молодожены или брат с сестрой. Жаль, что я не знаю ничего по-японски.
Джо угомонился и, сдвинув брови, читает книгу. Он смешной сверху, потому что его ноги не помещаются на этой койке. Он вообще у меня очень большой. И я горжусь моим Джо!»

«Я проснулась раньше него. Долго соображала, где я, и, вспомнив всё вчерашнее, улыбнулась. Взяла с полки зеркало и увидела, что за ночь на подбородке у меня вскочил отвратительный розовый прыщ, неподлежащий выдавливанию.
Японцы завтракали сандвичами и кофе. Увидев меня – проснувшуюся, злую и растрепанную – они заулыбались и закивали головками подобно дешевым игрушечным собачкам, которые продаются в любом ларьке. Джо спал, закинув руку через голову и разбросав свои длинные ноги. Запах «японского» кофе разбудил во мне голодного зверя, но завтракать без Джо совсем не хотелось, и я слезла вниз и вышла в тамбур – курить. Через пять часов мы увидим море.
Когда я вернулась в купе, Джо беседовал с японцами на английском, но я сразу увидела, что они ничего не понимают, и рассмеялась. Он очень серьезно рассказывал им и объяснял жестами, какая сейчас молодежь – что им ничего же не надо, кроме секса, наркотиков и рок-н-ролла, что у них нет никаких нравственных преград и вообще не известно, куда мы катимся. Японцы вежливо кивали и с тревогой посматривали в окно.»

«Мы лежим без одежды, распростершись на песке, и ни о чем не думаем. Ветер дрожит на наших лицах и приносит волны к нашим ногам. Я знаю, что Джо ни о чем не думает, потому что его губы слегка и бессмысленно улыбаются, а глаза блуждают по контурам медленно плывущих облаков. Дикий пляж – больше никого. Всё, как я хотела. Ещё я бы хотела вина, но у нас нет денег. Совсем нет денег и, наверно, придется ночевать здесь.
Джо в первый раз видит море. Поэтому ему всё интересно. А мне ничего не нужно. Я могу неделю валятся с утра до утра здесь, питаться колбасой и просто смотреть, как он читает свою книгу про мозг. Он удивляется всегда этой моей способностью довольствоваться им одним. А я удивляюсь ему, всё время, словно в первый раз вижу его такого – единственного моего. Сейчас мы будем спать и, может быть, никогда не проснемся или вдруг проснемся в другом измерении иными существами – без тел и чувств. Кто я? Кто мы? И что мы делаем здесь – рядом? И, наверное, это не случайно, что мы встретились?»

* * * 
Дженни и Джо встретились впервые в раннем детстве, но никто из них этого не помнил. Они учились в одной школе и только. В 17 лет, то есть в последнем классе Джо явился Дженни во сне, и это было для неё очень странно. Джо совсем некрасив; он худой, длинный, с узкими внимательными глазами, огромным носом и широкой улыбкой чеширского кота, весь в движении. Дженни – миниатюрная, изящная, застенчивая и замкнутая на себе, и только два больших черных глаза – светящиеся, наблюдательные, серьезные. В одну из её подруг Джо был влюблен, именно на последнем году обучения в школе, именно когда в него влюбилась Дженни. Но это она узнала не сразу.
Вместе с Джо они участвовали в новогоднем спектакле. Они играли лучше всех, хотя совершенно не смотрелись вместе – такие разные. Дженни немного боялась его, потому что не понимала. Слишком оригинальны друг для друга. Дженни играла на флейте, танцевала, писала стихи, играла на сцене – Джо восхищался ею, удивлялся, но… гулял с её подругой. А Дженни ждала. Она знала, что ничего у них не будет, потому что подруга только смеялась над Джо. Но это длилось довольно долго. Подруга Дженни поступила в университет в большом городе. Джо уехал из-за неё и тоже поступил. А за ним Дженни, которая, впрочем, уже и забыла Джо, совсем не думала о нем, пыталась встречаться с парнями из своего факультета. И прошел год. Дженни случайно встретила ту бывшую свою подругу и поняла, что с Джо они расстались окончательно. Совершенно случайно Дженни узнала его телефон и позвонила… Ещё через три месяца они встретились. Ей было так странно, что что-то по отношению к нему осталось. Не любовь, конечно. И даже не влюбленность. Но некая связь. Связь призрачная, с первого взгляда слабая, но неразрывная, ни от чего не зависящая.
Она жила одна в квартире. Он – в общежитии. Так получилось, что однажды ему было поздно возвращаться в общагу, и Джо остался у неё. Джо был её первым мужчиной. Но ей казалось, что они были вместе уже раньше, словно в другой жизни или во сне… В общем, в их физической близости она не нашла ничего удивительного, никакого безумства и волшебства. Ей больше нравились его улыбка, взгляд, его размышления и книги, и пометки карандашом на страницах этих умных книг.
Дженни училась на филфаке, а Джо в медицинском. Иногда, когда он бесстрастно и немного цинично рассказывал о том, как вскрывал какую-нибудь руку в анатомичке, Дженни представляла, как если бы он резал её руку. Что бы он чувствовал тогда? Она никогда не знала, что он чувствует.
Ещё Джо записывал свои сны. Сначала рассказывал ей, а потом записывал. Дженни не помнила своих снов, но если иногда что-то прояснялось в памяти, она говорила ему, и эти запомненные сны были всегда замечательные, и Джо их тоже записывал. Он открывал свою специальную тетрадь и записывал так: «сон Дженни», и в эти мгновения она чувствовала себя внутри Джо и ещё – частью Великой космической мысли. Именно тогда ей казался постижимым смысл этого мира людей.
В пятницу вечером приходили его друзья, с вином, травой и новыми дисками. Слушали рок-н-ролл на полную, пили на полу красное, разлитое по чашкам (именно красное, потому что кровь, потому что все мы умрем), кайфовали. И всё плыло, было по-детски весело и летающее-странно. Только Дженни не курила. Тогда ещё нет. Тогда ещё она просто подпевала Beach Boys, Presley и смотрела на Джо. Ему было хорошо со своими друзьями, к ней они относились как к сестре, поэтому тогда-то Дженни была счастлива вполне.
Весной и летом, когда было тепло, они часто валялись в парке или ночевали в палатке за городом. Они носили рваные и протертые джинсы, раскрашивали друг другу майки и волосы, иногда думали о том, как переделать весь этот мир, чтобы всем было в кайф, но чаще всего ни о чем не думали, просто смеялись надо всем, что было десять лет назад и раньше, плевали на деньги и смерть и любили мечтать о лучшем, о красоте.
Еще они учились в своих университетах, расположенных в разных концах города. Во время зимней сессии Джо вечерами и ночами учил лекции, поэтому они виделись только на выходных. И Дженни очень скучала. Тогда от нечего делать она вдруг начала рисовать – она рисовала гуашью свои сны, свои мысли, ощущения самой себя в этой жизни, которая была жизнью в Джо и в то же время совершенно отдельным и независимым от него бытием. Может, это были две жизни. Джо рассматривал её рисунки, сощурив глаза и сморщив лоб. Он мог смотреть на них долгими минутами. Дженни казалось, будто он любил её больше из-за этих картин. Джо стал молчаливее и часто очень пристально смотрел внутрь её больших, полных загадок глаз. Иногда Дженни рисовала его.
Зимой им пришлось нелегко. Дженни не хотела ехать домой, к родителям, а деньги кончились. Тогда они раскладывали в центральном парке её рисунки и продавали прохожим. Потом Дженни играла на флейте, а Джо на гитаре аккомпанировал ей. Иногда они заходили в вагоны метро. Он играл и пел, а она собирала деньги. Было и весело, и очень грустно. До слез смешно. Весной они записались в одну политическую молодежную партию и с разными наивными лозунгами шествовали по широким улицам, требуя свободы, мира и немного любви.
Все-таки, они, наверное, любили друг друга, ибо никто не знает, что есть любовь и где её границы. Брат и сестра в прошлой жизни; двое потерпевших крушение и оставшихся в живых на необитаемом острове или в центре мирового океана; «жестокие дети, не умеющие любить», но умирающие без любви и утирающие друг другу слезы: на пьяном маскараде в честь греха и смерти устало снявшие маски. Дженни и Джо…
В июне он вдруг исчез, уехал в Лондон; это была его мечта – столичный университет, настоящие знания, неограниченные возможности и ещё – свобода. А Дженни так старалась не ограничивать эту его свободу – деятельности, образа жизни, отношений. И вот он исчез, и это была её первая маленькая смерть. Дженни бросила занятия, сидела дома и ждала его. Иногда приходили его друзья, пытались её развлечь. Она курила то, что они приносили, много рисовала, слушала экспериментальную музыку, один раз пыталась покончить с собой – прыгнуть из окна – но испугалась; может быть, увидела впереди… возможность встречи, возможность счастья.
На летних каникулах поехала к нему, случайно нашла. Безумный от молодости, учебы, Лондона, безумный от своей свободы, он крикнул ей – «сестренка!», подхватил руками, закружил, вскружил голову. Любовь. Для неё это была любовь. Для него – тоже, по-своему понятая. Но это было не важно. Два месяца его заразительного безумства, её долгожданной нежной радости, ощущение вечной гармонии вселенной и красоты. Это было красиво. Лето, море, рок-н-ролл, любовь, весь мир. Что был тот год без Джо для неё, Дженни не вспоминала. Несколько жизней. Параллельно. Это была её самая фантастическая жизнь. The best.
В конце августа они вернулись в Лондон. На одной из демонстраций Джо прорвался вперед. Дженни успела только крикнуть: «Ты с ума сошел!» Полиция. Несколько сильных ударов по голове. Затихающий шум. Искажение пространства. Трансформация. Дождь. Растерянная, растрепанная девушка, судорожно плача, стирает кровь со лба распростертого юноши. Ей холодно и страшно. Потому что юноша мертв.

* * *
«Весна – это было единственное, что я ещё любила в этой жизни. И весна умерла. Она просто не пришла в этот город – послезимняя грязь на дорогах и солнечный асфальт, молодая трава пробирается вдоль стен облупленных домов, пронизывающий ветер. Но всё мертво – ни света, ни запаха, ни какого-нибудь жалкого подобия свежего чувства. Всё умерло. Внутри меня. Ресницы грустно опускаются под тяжестью черной туши. Тушь водостойкая – чтобы, когда плачешь на улице или в трамвае, ну или ещё где-нибудь, в общем, при людях – по лицу не размазывалась.
Смерть. Больше всего на свете я боюсь смерти. Будет больнее всего. Недолго, но так, что выдержать невозможно, а потом будет вечное стремление в никуда. Я вздрагиваю при этих словах: никогда, никуда, нигде, никак, никто, а ещё – вечно, всегда, вовеки веков. Аминь.
Всхлипываю, зарыв глаза в маленькие холодные ладони. Не надо меня жалеть. Это унизительно. Человека нельзя унижать. Человек – велик. И очень мал, очень. Маленький, хрупкий, так легко сломать. И вот он лежит – не мой уже, не отсюда, не принадлежит этой несчастной планете. Песенка спета, мелодия оборвалась резким пронзительным крещендо. Это была красивая музыка, но я записала её. Теперь она в моем сердце, и без слёз эту музыку я слушать не могу. Боже, все мы умрем. Но, боже, лучше бы мы делали это сами – каждый когда хочет, когда надоест всё. И ещё – не один, только не один.
Я не знаю, что теперь делать. Я потеряла ориентацию, направление, я забыла, как нужно дышать и перемещаться в этом летящем в черную дыру пространстве. Мне кажется, я была в строю. И все побежали вперед и кричали «Ура!» А я стою посреди чиста поля и, задрав голову, смотрю в это невозможно-далекое небо, холодное, навсегда чужое теперь. Машу ему рукой, смеюсь, плачу, не хочу ничего, только возьми меня к себе, не могу я больше.
Тюльпаны рассыпаны на коленях. Свесили головки вниз, словно шепчут: «Не плачь, успокойся, всё пройдет. Видишь: мы тоже скоро умрем, но пока ещё живы и дарим тебе и миру свою красоту. Только в этом истина, только в этом смысл».
Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ.
Тюльпаны на ветру, на холодной земле, на твоей могиле. Ты никогда не дарил мне цветов. Никогда не подаришь. Теперь везде – оно – никогда. Земля между нами. Ничего не осталось после тебя. После тебя осталась я – маленькая, надломленная, надрезанная, смятая, стою здесь. Сейчас уйду. Я смогу сделать эти необходимые шаги. Законы природы разъединили нас навсегда. Но я это переживу. Я сильная. Я есть. Ты тоже есть – внутри моих глаз, моей кожи.
Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ.

* * *
Объявляют отправление пригородного автобуса. Дженни вздыхает, подхватывает пакеты с едой и подарками и выходит к посадочному пути. Она садится в мягкое кресло, к окну, и достает свой дневник. На внутренней стороне обложки – фотография белокурой худенькой девушки с голубыми, немного испуганными, как и у Дженни, большими глазами. Это её дочь. Ей 19 и она учится в Кембридже. Внешне очень похожа на своего отца, с которым Дженни давно в разводе. Эмели… Вся такая самостоятельная и независимая. И жизнь её ждет замечательная. Потому что она – сильная и целостная личность. A person.
Дженни едет к Эмели. У Эмели всё впереди.