Неерунда

Мне 15 лет, зовут меня Ян Ежов, но лучше Ян или Ежов – а вместе не сочетается. Ян – тоже плохо, какая–то расплывчатость.  Ян – ян, ян... Как постукивание по стеклянному стакану. Вот моя мать, Ирина Егоровна Ежова – звучит жестко, и характер у нее – жесткий, – кого хочешь построит, если ей это нужно.
А у папы характер совсем другой – мягкий. Перед свадьбой ему мать сказала:  «Ты возьмешь мою фамилию», и он взял, – типичный подкаблучник: что мать  скажет, то и сделает. Единственное  ЕГО решение (вернее это ему мать позволила) – это мое имя, в честь какого–то далекого предка–поляка. Спасибо, папуля. Уж лучше бы ты меня Сергеем назвал, получилось бы Сергей Сергеевич Ежов. Звучит твердо, уверенно. У нас учитель физ–ры, Сергей Сергеевич, – зверь мужик;  мы его за глаза  «Эсес» зовем – точно, эсэсовец.  А меня ребята зовут «Еж» – и мне это нравится.
Эсэс  пришел в нашу школу в прошлом году, тогда же, когда и я. И в первый же день занятий  задание: десять кругов  вокруг стадиона – на время. И всем все сразу стало ясно. А я пришел – кто такой? Новый ученик, новичок – сидишка без подписи. Перед физкультурой  в раздевалке пихнул свой плэйер в сумку, а после урока, уже одевшись,  стал его вытаскивать,  а в сумке  вместо гладкого кругляша – презерватив надутый. Оборачиваюсь –  эта резинка у меня в руке, точно разбухший член, – вся раздевалка за животы держится, со смеху подыхает.  Подхожу к Димке – я его еще до уроков, на построении заприметил: вокруг таких всегда пацаны кучкуются.
– У тебя плэйер? – спрашиваю. – Ага, – отвечает. И улыбается.
– Будем драться, – говорю и снова раздеваюсь до майки и трусов.
На следующий день после побоища мы с ним за одну парту сели – носы разбиты, губы распухли, а под  глазами фингалы семафорят, – бились не на жизнь, а на смерть. Но теперь мы с ним как братья. Это мой самый лучший друг.
Но я не об этом. Дело в том, что меня достали мои родители. Вчера потащили на концерт. Полная лажа. Не концерт, а паноптикум.
Он еще петь не начал, артист этот, только на сцену вышел, а они, эти старые тетки, уже в очередь выстроились – и давай ему охапки цветов наваливать, а он с благодарственными словами «спасибо, спасибо» –  нашептывает так – на стол эти охапки складывает, а концерт–то еще не начался. А уж когда заголосил, дарительницы совсем с ума сошли – все тащат и тащат эти веники – и так весь концерт, пока их любимец в цветочных стогах не заблудился. А потом стал распинаться, что, дескать, бесконечно ценит любовь публики, что ради этой любви только и живет, и трудится, – в общем, без оной якобы никакой жизни. А я вот никого не люблю – и ничего – существую вполне прилично. Я даже не знаю: люблю я своих родителей или нет. Честно говоря, они мне надоели до чертиков. Вечно затащат куда–нибудь, лучше бы я пошел с ребятами гулять.
Когда мы с ребятами гуляем, не пропустим ни одной девчонки, обязательно пройдемся по внешности: то ноги у одной кривые, то лицо у другой, как …. «Такую и трахать не захочется, – скажет Димка, он авторитет в этом плане, поскольку почти достоверно уже трахался с девчонками, – только если подушку на лицо». Димке только дай эту тему, он весь вечер будет рассказывать всякие такие истории. Мне даже как–то приснилось: я к нему прихожу домой, а у него в ячейках вместо сидишек лежат пачки презервативов, и все стеллажи тоже завалены презервативами.
А вообще–то я больше люблю бывать один, я это давно заметил за собой. По–настоящему мне никто не нужен. Мне хорошо самому с собой, и еще я люблю смотреть в окно, когда дома сижу, или когда еду куда–нибудь. Мне это очень нравится.  Когда мы с родителями ездили на Куршскую косу, я весь вечер смотрел в окно: вышел в тамбур и проторчал возле окна, пока не стемнело. А утром, меня еле разбудили, когда поезд уже приближался к Калининграду. Я открыл глаза и увидел в окно солнце. Ура! Я представил, как забегаю в море, погружаюсь в воду и делаю первые гребки кролем. Неужели это  вот–вот случится?!
От Калининграда до Куршской косы катить недолго, или я  просто не заметил, как проскочило время: таксист рассказывал местные сплетни – будто бы Калининградская область скоро отойдет Германии, потом  плел историю о своем бегстве из Казахстана. Я слушал его, а сам смотрел в окно: поля, луга, да перелески сменяли друг друга, и мне это жутко нравилось, ей–богу. Может, окончить школу и пойти в дальнобойщики? Мне нравится путешествовать. И родителям нравится путешествовать. Когда мы путешествуем, мне хорошо с ними.
 Гостиница вывернулась из–за поворота совершенно неожиданно – аккуратненькая, беленькая с ярко–красной мансардой. Точно, как на фото в рекламке. На  рецепции нас встретили так, будто мы были самыми почетными постояльцами за все время существования этого туристического заведения: администратор проводил нас до номера и даже показал комнаты. В большой – кроме телевизора стоял музыкальный центр, и я сразу врубил его – очень качественно зазвучало: «Я по асфальту шагаю…» Ночных снайперов – и загляделся в окно. Из–за поворота выскакивали машины, показываясь буквально на одно мгновение в прогале деревьев,  и уносились дальше по однопутке, совсем узенькой асфальтовой ленточке, которая тянется аж на сто километров. А сто км.  – это песок, это дюны и лес,  – узкая полоска суши между заливом и морем,  игра ветра и волн (это я в рекламном буклете прочитал). И  правда, Куршская коса – балдежное место.
– Ты завтракать идешь? – окликнули меня родители. Дело в том, что утром в поезде мы выпили только чай с печеньем, а поесть капитально собирались уже на месте.
Ресторанчик означился на первом этаже, напротив рецепции – отделившись от холла стеклянной панелью, – небольшой,  всего четыре столика; мы выбрали место  у окна.  И тут – прикол – извещают: обслуживания не будет, поскольку уже принят большой заказ, а кухня ресторана, видите ли, совсем маленькая, –  короче, облом. «Как это обслуживания не будет?» – удивилась мама. Эх, если бы они знали на кого нарвались. Мамин голос – это страшная сила: это металл, это лом, это трезубец громовержца! В общем, между кухней и нашим столиком  уже курсировала официантка. Когда все было подано, мама очень холодно и очень строго произнесла, глядя на бирку, приколотую к блузке девушки: «Спасибо, Настя». Девушка ответила, улыбнувшись: «Приятного аппетита». И было понятно, что мамина суровость не задела ее, что она очень добрая и желает нам аппетита искренне, без задней мысли. Я забыл о завтраке: «Приятного аппетита» – после маминых интонаций, казалось, что ее голос легко вибрировал, и эта легкость передавалась моему телу, освобождая  от земного притяжения. Черт возьми,  это был полный улет. Да, улет, елы–палы! Меня подняло в воздух прямо со стулом.
– Ты завтракать, в конце концов, будешь? – зыкнула мама. Стул опустился на место. А я, кажется, так и остался болтаться в воздухе, но мама этого не заметила, только папа  удивленно округлил глаза. Он иногда понимает, что со мной происходит. Когда я у себя в комнате запрусь и никого не хочу видеть, он не ломится в дверь, а мама  обязательно начнет:
– Открой, я тебе кое–что должна сказать.
– Ну что?
– Чай пить будешь?
– Не буду.
– Ты что,  устал?
– Устал.
– Тогда чаю попей с медом, я уже приготовила.
– Мам, ну я же не хочу.
– А я хочу, чтобы ты попил чаю, раз ты устал.
– Отстань.
– Что ты грубишь матери?
Ну и в таком духе: пока не доведет, не успокоится.  Вот вчера после концерта, опять: – Почему ты головной убор не носишь, на улице холодно. – Какой холодно? Я же закаленный, мама!
В тот же вечер, после прогулки мы опять заглянули в ресторанчик, но там работала уже другая официантка. Настя появилась только через день; я увидел ее сразу, когда мы еще гуськом тянулись на завтрак к нашему столику. На лице ее, как и прошлый раз, было выражение безмятежности и доброты. Она увидела нас и улыбнулась. Я ей улыбнулся, и папа улыбнулся, и мама тоже ответила улыбкой – она не злопамятная, и неприятное впечатление от первого завтрака уже выветрилось из ее головы. Настя принесла на подносе пиалы с кашей и, наклонясь надо мной, стала расставлять их на столике. От ее близкого тела истекало тепло, – нет! – это было что–то другое, страшно приятное. Черт, я совсем обалдел. Видок у меня стал, наверное, совсем очумелым – не только папа, но и мама округлила глаза и спросила: не перекупался ли я утром?
Тут надо сказать, что по утрам, пока родители просыпались, умывались–одевались, я успевал сбегать к морю. Конечно, кто–то сказал бы про себя так: – Я не купался, потому что:   в 1–ый день – только приехали, на 2–й день – шел дождь; на  3–й день – штормило; на 4–й день – уехали на экскурсию; на 5–й день – была грязная вода; на 6–й день – шел дождь; на 7–й день – была холодная вода….. Ну и так далее.  Но я купался все дни. Да, я плавал в море, не смотря ни на что. Даже когда штормило. За  день до отъезда море тоже было неспокойным: волны не то чтобы высокие, но с белыми пенными шапками. Вошел в воду без боязни: я знаю, как управляться с волной, когда она сшибает с ног. Нужно входить боком, а потом скользнуть под водяной вал (это меня папа научил). А потом успеть отгрести подальше, чтобы твое тело не прокатило по дну. А дальше только следи, чтобы тебя не опрокинуло: если успеваешь, то надо выгребать на макушку волны, а если не успеваешь, то нужно хватануть воздуха и подныривать. Так я и сделал,  когда увидел, что масса воды предо мной вдруг стала уходить в небо, нырнул. А когда вынырнул, на подходе была уже вторая волна, еще больше. Дальше я плохо соображал. Помню, что  когда уже не было ни сил, ни воздуха, мне вдруг стало  офигительно жалко, что я не увижу больше Настю.
В какой–то момент я вдруг почувствовал под ногами песок, отмель, с силой  оттолкнулся и, вынырнув, успел  глотнуть воздуха. Через какое–то время я был уже на берегу. Волна пнула меня в спину и отошла, я упал на песок. 
Лежал с закрытыми глазами и улыбался.  Представлял, как войду в гостиницу, пройду по холлу, и увижу через стеклянную перегородку, как Настя  ходит между столиками или стоит за стойкой  бара и словно мечтает. Кажется, что она живет чем–то другим – не работой в ресторане. У нее простодушная улыбка. Это от счастья – она счастливая. А счастье ее недоступно другим, оно не здесь. Она улыбается, и я знаю – это она делится  тем неведомым, недоступным.  И я ей улыбаюсь в ответ,  и она тоже понимает, почему я улыбаюсь. Ох, как здорово, когда девушка тебя понимает, – тогда можно справиться с какими угодно волнами!
Когда я вернулся в номер, мама уже стояла перед зеркалом и подкрашивала ресницы. Она так может стоять и краситься, сколько угодно долго, а сама будет всех торопить:
– Так, сколько можно тебя ждать, быстро умывайся (это она мне).  Зачем ты эту футболку надел? Быстро снимай (это она уже папе).
Мама бодра и решительна. А накануне вечером она лежала на диване и умирала. Нет, не по–настоящему, просто иногда ей хочется, чтобы папа вокруг нее попрыгал. Ей плохо – и он начинает суетиться, хлопотать, принимать какие–то решения:
– Выпей это.
– Нет, это не поможет. 
– Поможет, я знаю.
Он садится рядом с ней на кровать, поглаживает ее руку, называет «Зайкой», мама тоже называет его «Зайчиком» и похлопывает его по лысой макушке – умора. А меня чем–нибудь нагружают: вчера попросили спуститься в ресторан и принести чаю. Я не стал упираться –  ведь это же клёвый  способ увидеться с Настей!
В холле ярко горел свет, а в ресторане, за стеклянной перегородкой, наоборот – свет притушили, на столиках горели маленькие свечки, да еще под потолком над баром светился телевизор. У меня забилось сердце. Если говорить честно, то когда утром мы идем завтракать или вечером заглядываем в ресторан, чтобы  выпить чаю или поужинать, – черт его знает, стоит подойти к этому месту, сердце вдруг начинает тукать и тукать, а так его как будто и нет в теле. Вот и опять: вглядываюсь в полумрак, а в груди стучит – сильно–сильно, только вот Насти не видно. Может, она не работает, тогда кто–то другой должен быть на ее месте, а никого нет. Я открыл дверь и подошел к бару и тут, обернувшись, увидел ее – в окно. Она стояла на улице,  на ступеньках у входа и смотрела на дорогу, будто ждала кого–то. Свет от фонаря освещал ее лицо, и как будто это было не ее лицо, –  очень тревожное, напряженное, безмятежность исчезла, – совсем не ее лицо, нехорошее лицо.  Я быстро зашагал к выходу. Я прямо–таки пулей вылетел из ресторана и взвился по лестнице вверх к нам в номер. Если честно, я испугался, мне показалось, что когда она вернется, то не будет рада видеть меня, совсем не будет рада, я этого очень испугался. Черт его знает, вот так получилось.
– Ну  что? – спросила мама.
– У них чай кончился, – соврал я и уставился в телевизор.
Мама встрепенулась и приподнялась: – Как это у них кончился чай?
Папа посмотрел на меня. – Не волнуйся, Зайка, – обратился он к маме, – сейчас раздобудем, –  и стал надевать ботинки.
Вот так «умирала» мама. И мне, если честно, тоже тогда стало так хреново! Я лег в постель и все никак не мог уснуть, потому что переживал. Мне было противно оттого, что я соврал, а еще очень обидно, что у нее было такое лицо. Я не понимал, в чем заключалась  обида, и злился на себя из–за этого. А потом заснул, и меня разбудило солнце. И я понял, что настал новый день, а вчерашний – пережит и ушел в прошлое.

Мы с ребятами бродим по двору. Жутко холодно. Димка даже не рассказывает своих историй, молчит. Я без перчаток, поэтому руки в карманах, в правом – кусочек янтаря; пальцы давно изучили его бугорки, ямки, гладкий скол.…

– Догоняйте,  а я пока пойду: очень пить хочется, – бросил я  родителям и выскочил из номера – я уже успел умыться и переодеться, а мама все стояла перед  зеркалом и наяривала ресницы. Нарочно не стал их ждать, мне очень хотелось выглядеть перед Настей самостоятельным, независимым от родителей. Будто я сам по себе, а они сами по себе.
Если честно, то я немного оробел, входя в зал: в памяти всплыло вчерашнее. Но Настя … улыбалась! Как хорошо, когда она улыбается!
– Ты сегодня раньше всех, – сказала она, –  Один?
– Нет, – ответил я, – просто родители задерживаются. Я уже к морю сбегал, поплавал, а они все колупаются.
– Ты каждый день плаваешь?
– Да.
– И сегодня плавал?
– И сегодня.
– Так ведь ночью штормило, – удивилась Настя.
– Ну и что.
Я достал из кармана кусочек янтаря. – Вот, нашел на пляже. Там штормом водоросли прибило – в них спрятался. – Я протянул ей маленький с пол мизинца кусочек бурого цвета,  часть его была сколота, и скол походил на желтое прозрачное стекло.
Настя переложила янтарик на свою ладонь и стала его рассматривать.
– Красивый, – сказала она.
– Возьми, – предложил я.
– Нет, – она вернула мою находку, – пусть у тебя останется, –  и улыбнулась,  – на память.
Это было прощальное утешение: грустно сознавать, что все кончилось; мы завтра уедем, и уже не будет того чокнутого настроения, с каким ложишься спать, когда знаешь, что утром увидишь Настю. Не будет завтраков в ресторане, когда нетерпеливо ждешь, что Настя подойдет к  столику, ты улыбнешься ей, и она улыбнется в ответ. Не будет Куршской косы, не будет моря, а все останется в памяти.
– Не хочу, не хочу, – вскипаю я и, будто в отместку этой самой памяти, бросаю янтарь в затворенное окно.
Настя ойкает. Древняя окаменелость легко щелкает по стеклу и отскакивает.
– Ну ты даешь, – как–то удивленно печалится девушка. Она подобрала янтарик. – Нельзя из–за такой ерунды психовать, – она говорит тихо и так легко, будто ее словам совсем не нужен голос, а только движение воздуха.
– Не-e-ерунда, – вытягиваю я, но уже миролюбиво.
Настя вздохнула и раскрыла ладошку.  – Не швыряйся, пожалуйста, памятью.

12 часов – расчетный час. Мы освобождаем номер и, оставив вещи у администратора в рецепции, идем к морю – у нас часа два до приезда такси. Гуляем вдоль кромки прибоя. Солнце печет. Но море сегодня холодное, никто не купается (утром я только окунулся – и быстрей, быстрей на берег). Решаем подняться на променад, заходим в открытую кафешку и садимся за столик, под навес зонта. Недалеко от нас сидят двое: парень и девушка. Они увлечены беседой и не замечают никого вокруг. Внезапно до меня доходит: девушка напротив парня – это же Настя! Просто она не в платье официантки – на ней пляжная футболка и короткие шорты. Она так же безмятежна и так же улыбается, как и раньше. Но сегодня ее улыбка не для нашего столика: она не на работе. Она просто улыбается мыслям и словам, которые в ходу межу ней и ее приятелем. Для нее сейчас очень важно: что говорит этот парень и как он говорит, – я чувствую это, понимаю, потому что люблю. «Я люблю тебя, Настя!»