Музыканты

посвящается      
Донатасу Банионису

Бетховен шутит


Девица узрела, что вот идёт он – великий, обожаемый ею Бетховен, и, подлетев к нему в своём белом платье, перетянутом белым пояском, словно гигантская бабочка, замерла у ног своего кумира в коленопреклонённой позе.
Бетховен в своём чёрном потрёпанном, стареньком фраке набросился на неё, как мальчуган с сачком на бабочку.
- Ну-ка сейчас же вставайте! Это что ещё за гимнастические упражнения!
Девица встала и длинными, худыми белыми руками извлекла из недр своего платья окантованную в рамку гравюру – портрет Бетховена и, млея от восхищения перед знаменитостью, и, воскликнув: «О, славнейший!» подала его великому композитору с просьбой расписаться.
Бетховен немного нахмурился, но взял гравюру, вынул ручку и вдруг чему-то усмехнулся, как будто придумал какую-то проделку, какую-то мистификацию. Он расписался и передал гравюру восторженной поклоннице, зазвучавшей в его голове как скерцо. Затем он поспешил уйти от своей поклонницы, и на губах его играла усмешка, как будто он подшутил над кем-то.
- О, создатель сладчайших звуков! О, любимец богов! – вос- клицала вслед ему девица, посылая воздушные поцелуи.
Восторгу её не было предела, но когда она, наконец, обратилась глазами на вожделенный автограф, она пришла в крайнее недоумение.
На портрете Бетховена красивым, крупным, слитным и округлым почерком было написано: «Иоганн Себастьян Бах».


Остывший суп и горение вдохновения


- Четвёртый раз подогреваю, четвёртый раз! Несносный человек этот Бетховен, никакой с ним каши не сваришь. Но больше я не буду подогревать! Всё! Хватит! – ругается старая, морщинистая служанка в платке и в переднике, неся на подносе шарденовскую кастрюлю с супом в комнату композитора. Из-за двери его комнаты разносятся громкие, торжествующие аккорды и мощный, рокочущий голос их создателя, орущего какую-то песню.
Служанка уже подходит к дверям, когда в квартире появляется толстенький, маленький, пузатенький человечек, с круглыми, как нотки, глазками и с улыбкой на лице. Он видит, что служанка собирается побеспокоить маэстро, своим супом помешать его творческому полёту, и улыбка исчезает с его лица, а глазки делаются испуганными. Он быстренько подскакивает к особе, способной нарушить святое время маэстро, время парения на крыльях вдохновения, и преграждает ей путь.
-  Я вам не позволю, не позволю! – пищит он отчаянным голоском, наскакивая, как петух, на служанку и оттесняя её от дверей всякий раз, как она пытается войти. – Я вам не позволю прерывать его в такой момент.
-   Вы понимаете, что я уже четыре раза подогревала? – пыта- ется прорваться к Бетховену служанка. – Я тоже не могу подогревать по сто раз один и тот же суп! Я вам не каторжная!
-   Вы со своим супом сгубите этот творческий порыв, это вдохновение Бетховена! Человечество никогда не простит вам этого! – не пускает её толстячок.
-   Ну, хватит с меня! – решительно говорит служанка и со стуком ставит поднос с супом на кругленький столик. – Больше я этот суп подогревать не бу-ду! Пусть ест холодное, пусть у него колики пойдут в животе… И вообще, хватит мне на него ишачить! Сегодня же беру расчёт. Господин Бетховен несноснейший человек, с ним всё вверх ногами!       Где это видано, чтоб четвёртый раз суп подогревать? Возьму расчёт сегодня же и прочь из этого дома, где всё вверх дном, где приходится подогревать суп чёрт знает сколько раз! -  говорит рассерженная старая женщина, снимая передник и словно слагая с себя полномочия служанки. Видно, что она твёрдо решилась на что-то и собралась вся в одну струну, которая решительно, коротко, ясно и часто издаёт всё время одну ноту: прочь! прочь! прочь! прочь! – Да, прочь из этого дома, где всё вверх дном! А за моим жалованьем зайдёт моя племянница.
-  А почему вы сами не возьмёте деньги? – спрашивает толстячок, усевшись на венский стул с поломанной спинкой.
-   А потому, что когда я прихожу к господину Бетховену, чтобы распрощаться и взять жалованье, мне становится его так жалко, что… я остаюсь, - словно вздыхает старая женщина, покачивая головой, и опять одевает передник.
Из комнаты композитора по-прежнему слышна торжествующая, громкая музыка и его рокочущий голос, как бы несущий на своих крыльях какую-то песню.



Толстяк и скрипач


Один толстячок-блондин с маленьким, бледным носиком   кое-как одолел фортепьянную науку, и у него появилось сильное желание играть с кем-нибудь какие-нибудь сонаты для скрипки и фортепьяно. Но он был так неискусен, настолько часто извлекал не те звуки, что никто с ним не соглашался играть. И вот после долгих поисков он отыскал скрипача, который согласился с ним за какую-то плату исполнять сонаты.
Этот скрипач был худощав, с чёрными усами и выразительным красным носом. Он являлся музицировать, как правило, сильно под мухой. С вдохновенным взлётом он буквально врезался в сонату, но пьяные пальцы не всегда повиновались, и он фальшивил. И чем больше он замечал, что ошибается, тем больше набрасывался на своего партнёра, который тоже фальшивил. Он ругал горе-пианиста, как мог, так и этак, говорил, что невозможно слушать, когда так «испоганивают» прекрасную музыку и требовал увеличить плату. И толстячок, волнуясь, что скрипач уйдёт от него, и страстно желая играть всё-таки эти сонаты, увеличивал плату.
Но случилось так, что толстячок вдруг почти совсем разорился и вынужден был объявить скрипачу, чуть не плача при этом, что он не сможет ему больше платить, им придётся расстаться. Скрипач с видимым вздохом облегчения произнёс:  «Кончилась моя мука!..», собрал скрипочку и ушёл.
Но прошло какое-то время, и скрипач неожиданно для себя обнаружил, что он так привык ругать этого горе-пианиста, преподавать ему, так сказать, музыкальную науку, что не может без этого. Он пошёл к толстячку и объявил ему, что согласен с ним играть сонаты и без всякой платы, во имя любви к искусству и по доброте душевной. Толстячок был вне себя от радости: он чуть не задушил в объятьях скрипача, правда, немножко побаиваясь, что тот передумает, и готовясь играть как можно лучше, чтобы поменьше раздражать его.
Но через какой-то срок толстячку вдруг начали надоедать все эти сонаты, которые они исполняли; он понял, что из него не выйдет пианиста, ему опостылело, что скрипач ругал его, как только мог, всячески поучая его, всё время повторяя, какие жертвы из-за любви к искусству и из-за своей врождённой доброты он принимает; он уже испытывал ненависть к скрипачу, но ещё сдерживался как бы по инерции, не желая с полной откровенностью признаться во всём этом перед самим собой и совершить решительный шаг, помня об экономии денег, которые он не выплачивает скрипачу. Но настал день, когда чаша терпения толстячка переполнилась, и в ответ на обычную ругань скрипача толстячок резко встал из-за рояля, захлопнул его крышку и, что с ним никогда не случалось, заорал диким голосом:
- Как мне всё это надоело! Как мне надоели вы и эти сонаты! Я больше не буду с вами играть! Убирайтесь к чёрту на рога!
Скрипач, разобидевшись, забрал свою скрипочку и гордо удалился, решив, что ничто не заставит его вернуться в этот дом, к этой неблагодарной скотине.
Но оказалось, что он не мог жить без этого толстячка и этих занятий с ним; так же, как пьянице вино,  ему теперь был необходим этот человек, чтоб было кого ругать, поносить и всячески учить. И после мучительной и безуспешной борьбы с собой он отправился опять туда, откуда его выгнали, чувствуя унизительность своего положения, досаду на себя и страх, что толстячок откажет ему.
И, придя к толстячку, скрипач предложил ему деньги за то, что он опять, как прежде будет заниматься с ним.
- Вы понимаете, в вас есть талант, - сказал скрипач, - но талант глохнет, если нет учителя. А мне теперь стало ясно, что я не могу вас так оставить, не могу допустить, что искусство вас потеряет, ради искусства я согласен вам платить, только позвольте развить и укрепить ваш талант.
И толстячок, не веря в своё талант, но вспомнив о своих денежных неурядицах и тяжело вздохнув, принял предложение скрипача.