кошачья жизнь

                КОШАЧЬЯ ЖИЗНЬ

Оленька была самой маленькой в нашей группе. Рядом с ней все мы казались гигантами. Мы, которым с трудом давали по пять лет, хотя к тому времени нам всем исполнилось по семь, и ходившим в подготовительную группу родного детсада. Все видно оттого,  что вместо наших «гормонов роста» тела у нее было что-то другое, может быть «гормоны роста» души? Или мозга? Теперь уже сложно сказать, слишком много времени прошло … Но тогда она казалась нам заумной занудой, такое часто бывает, может от того и издевались над ней с удвоенной силой. Шлепки, щипки, удары «случайно» открывшимися дверьми «следовали» за ней всюду, и никуда скрыться от них она не могла. При этом она никогда ни на кого не жаловалась, и все-все терпела всегда-всегда, я даже плачущей ее никогда не видел. Вот такая вот девочка. По меркам родного детсада любить ее было решительно не за что, а я любил, видимо на правах местного идиота, и ничего мне за это не было. Тогда как остальные рисковали стать отверженными, если начнут водить дружбу с Лёлькой, и поэтому ее избегали. Все, кроме меня, я-то не рисковал ничем.
  В семь лет все дети любознательны, и многие из них уже понимают, что расковыривание пальцами розетки или еще какое похожее действо ни к чему хорошему привести не может. Понимать-то понимают, но желание попробовать остается. Поэтому просто необходимо найти идиота, который был бы любопытен настолько, что последствия собственных действий его слабо бы волновали, либо же просто придурка, желательно без мозгов вообще. Одним из этих вариантов и был я. И был я «такой умный» всего один. И был я оттого неприкасаемый. Подозреваю, что начни я выковыривать кому-нибудь глаз гвоздем, меня бы никто не остановил, тем более что это могло быть предметом не только моего любопытства.
  Ну, так вот…
  Я был влюблен и счастлив, ухаживания мои Оленька принимала весьма охотно и ни совочком, ни ведерком не отбивалась, я же с восторгом угощал ее конфетами, водил за ручку и целовал в щечку. Мы были практически классическим примером детсадовской любви…
  Но всегда есть день когда заканчивается одна история и начинается другая… Когда пришло время изменится всему я был в спальной комнате, валялся на кровати, выбившийся из сил, но довольный. Тогда я только что выиграл спор, выпив семь стаканов киселя, в руках у меня было зажато честно выспоренное яблоко, большое и красное.  Семь стаканов это очень много для такого маленького желудка какой был у меня. Я постанывал, а Оленька вздыхала надо мной. Вскоре ей это надоело и она, схрумкав призовое яблочко, ушла на прогулку, вслед за остальными.
А я остался  один в такой большой и такой пустой комнате со множеством кроватей. Страх подкрался незаметно, а вслед за ним и паника обвила меня своими теплыми, нежными щупальцами. Через двадцать минут я был напуган до такой степени, что в пору было рыдать. Не придумав ничего лучше, я заорал, но никто мне не ответил, совсем никто, даже тетя Маша, которая просто обязана, была находиться за дверью - она ведь нянечка! Скрип-скрип. Все громче, все отчетливее и очень-очень долго, так долго, что с ума сойти можно, а у меня совсем не осталось сил для крика…
Я пытался встать, но ничего не выходило. Скрип становился все громче, казалось, он приближается ко мне. Подняться или хотя бы приподняться, чтобы оглядеться, не получалось, как будто совсем выбившись из сил, прилип к кровати…
 А потом я «увидел» Дрянь… Дрянь нависала надо мной во всем своем «великолепии».
Нет, на самом деле, я ее, конечно, не видел, потому что крепко зажмурился. Но я «почувствовал» ее настолько четко, что смог бы даже описать, как она выглядела. А еще во мне клокотало и нарастало омерзение, оно занимало все свободное пространство внутри меня, оно вытеснило из меня все остальные ощущения. Я сам стал одним большим куском омерзения. И ему все было мало места, оно рвалось наружу вместе с моими слезами, соплями, слюной, рвотой. Я обделался, я был липкий, я был потный, я был вонючий, меня бросало то в жар, то в холод, а волосы на голове свалялись и превратились в «сосульки», рыжие от кислого желудочного сока. Дрянь извивалась , приближалась, тянулась ко мне…А я взял и очень вовремя потерял сознание…
Очнулся я от того, что кто-то гладил меня по голове. Не было Дряни, только вонь осталась в напоминание, но я был цел и я был жив! Вернувшаяся Оленька гладила меня по голове еще и еще, а я клялся себе никогда больше не пить кисель. Лёлька чесала меня за ушком и шептала: «Я так тебя люблю, ты такой милый…», что-то мурлыкнув в ответ я свернулся клубочком и уснул, счастье пришло… Проснулся, спрыгнул с кровати, попил молочка из блюдца, погонялся за собственным хвостом, запоздало понял что перестал быть человеком и пошел искать кого-нибудь, кто бы поиграл со мной, одному мне слишком скучно…Мяу.
Непросто рассказать о том, как утратил человеческий облик. Особенно если ты изловчился и сделал это в прямом смысле слова. Стать котом практически невозможно и потому-то так мало слов подходит для описания этого «явления»,все становится слишком по другому, слишком… Зато вполне можно рассказать о Лёльке.
Я, влюбленный дурачок, милый котенок, был теперь постоянно с ней, у нее даже не было необходимости носить меня с собой на руках или сумочке, расшитой бусинками, или в ведерки для песочницы, я сам был готов следовать за ней куда угодно, так «хвостиком» и бегал все время. Она относилась ко мне практически с тем же безразличием, что и прежде: не гнала, но и особой любви не высказывала, хотя иногда на нее находили приступы нежности и тогда она могла гладить меня часами, чесать мне животик и за ушами. Зато спать она брала меня с собой всегда. Независимо от настроения и прочих факторов, даже если я засыпал где-то раньше нее, то она непременно меня искала, иногда подолгу, потом тормошила, заставляя проснутся, и укладывала вновь…  Рядом с собой.
Дрянь я больше не видел…никогда… Даже и «не знаю» почему…
Мои родители были, по-видимому, в шоке от произошедшего и долго меня, искали, то есть я хотел бы верить в это.  Но, естественно, так и не нашли… Много позже когда я опять стал человеком, я звонил и приходил к ним, а они не верили и прогоняли меня вновь и вновь, родная кровь нипочем не хотела узнавать друг друга. А может, просто не осталось во мне этой самой родной крови. Как бы то ни было я бросил свои попытки вернутся в семью, чтобы не мучить ни их, ни себя …
Почему я стал котом так мне никто и не ответил, да и спрашивать было не у кого, а Оленька в редкие минуты нежности лишь удивлялась: «Захотел, вот и стал, чего ж тут непонятного?». В те годы меня вполне устраивал такой ответ, и я спокойно пил, ел, спал, носился за Лелькой и больше ничего от жизни не хотел…
Время летело мимо меня, казалось, я перестал его волновать и жил теперь совершенно отдельно, о взрослении я догадывался лишь по изменениям, происходившими с Оленькой, и когда она ушла от родителей, я понял, что мы стали совсем взрослыми. Жили в квартире, оставшейся  после того, как умер Лёлькин дед, хотя вполне возможно, что настоящими хозяевами ее были две канарейки, неизвестно на что еще была способна Дрянь, они сидели в клетке в углу и мне строжайшим образом было запрешенно к ним подходить. Птицы всегда были «нахохленными» и не прикасались к еде, постоянно грустили, может по деду, а может по человеческой жизни, которую у них украли, никогда не пели, а только почти все время с тоской глядели друг на друга. Через неделю после нашего вселения Оленька вынесла клетку на помойку, в ней стало некому жить…
На новом месте, на старом месте - для меня не было никакой разницы, кошачья натура скучать не позволяла, какими бы однообразными не были будни. День, день, еще один день, сколько их было нельзя сказать. Только однажды Оленька сказала: «Прощай», и ушла, и сразу было понятно, что насовсем, что возвращаться сюда она не собирается. Моему кошачьему сознанию это было тоскливо, но уже к обеду стало все равно, это, кстати, очень полезная черта кошачьего сознания. Утром я проснулся  от того, что замерз и у меня затекли ноги, встал и понял, что жизнь моя в очередной раз  круто изменилась. Я снова был человеком и опять не испытывал никакого дискомфорта по поводу своей старой - новой физиологии, как и тогда, когда стал котом. Однако это было странно. После долгих бесцельных брожений по дому от холодильника в ванную, из нее к телевизору, а потом опять на кухню. В ящике стола я нашел довольно увесистую стопку   документов, сделанных Оленькой для меня, несколько пачек денег и записочки: одна с извинениями и номером ее телефона, другая с адресом, который, видимо, просто не влез на первый листочек. Из ее объяснений выходило, что я всего лишь ошибка в ее жизни и делать так она не должна была ни при каких обстоятельствах, ей стыдно, она ушла, все устроила для моего дальнейшего проживания и больше никогда не вернется, в экстренной ситуации мне предлагалось позвонить. Так странно и нелепо чувствовать себя ошибкой… А как же цветочки, бантики, поцелуйчики, держание за руку, и это я еще молчу о годах, прожитых мной в роли кота? Теперь я, оказывается, ошибка… Как будто слово через неправильную букву написали, и эта буква и есть я. Как можно жить с пониманием того, что ты всего лишь чья-то неграмотность? С чего она вообще взяла, что может решать кто тут правильный, а кто такой как я? Но она и решила, и определила и не собиралась выслушивать чье-то мнение на этот счет. Меня спасло только то, что я очень долго был котом, видимо, выработалась другая ментальность, иначе бы точно спятил.
В последующем жизнеобустройстве трудностей не возникло никаких, куда бы я ни шел, мне все были рады, как будто только меня и ждали, чем я бессовестно и пользовался, поступил в институт, «оброс» знакомыми и подругами, все было хорошо, если, конечно, ко мне вообще можно применить это слово.
Я перестал быть котом, но я до сих пор очень люблю, когда мне чешут пузо, обожаю селедку и еще мурлычу, просто так, от хорошего настроения, благо окружающие думают, что это я песенки бубню. Кошачий пофигизм стал частью меня и со временем перерос в банальный эгоизм. Милые такие напоминания о том, кем ты был всего пару лет назад.
После ее ухода я очень долго ее не видел, я вообще больше не видел ее живой…
Осень в год окончания истории была чудо как хороша. Классическая такая кинематографическая осень: желтые листья печально оседали на асфальт, и так было тепло, что все ходили, расстегнувшись…Хорошая  осень, приятная.
Я возвращался с чьего-то Дня рожденья усталый, но счастливый. Было довольно поздно, поэтому придя домой тут же уснул.…Через три часа настало утро, а через четыре я резко сел на кровати и судорожно задышал. Во всем был виноват сон, такой дурацкий и так похожий на настоящую жизнь.
 Я вернулся домой, но не лег спать, не уселся перед телевизором, а зачем-то полез под шкаф. А там была она.…Лежала в пыли, раскинув лапы…Большая рыжая кошка, неизвестно как  туда попавшая, но всем своим видом показывавшая, что никого роднее меня у нее нет. Я смотрел в ее большие печальные глаза и понимал, что это действительно так, просто не может быть по другому. Я взял ее на руки, мы «прижались» к друг другу. Я не знаю, плачут ли кошки в реальной мире.…Эта плакала, без слез, но все же.…А потом затихла и внешне ничего не изменилось, но жизни в ней больше не было и это было так же ясно как и то, что мне будет очень плохо без нее…И это плохо наступает прямо сейчас. А я все гладил и гладил ее по спине так, как будто это могло иметь какое-то значение.
Я проснулся: сердце стучало с интенсивностью отбойного молотка, рот судорожно хватал воздух, а потом пришла боль, сначала в глаза, затем в виски, а потом равномерно заполнила голову своим кошмаром. Казалось, я и не спал вовсе, а проревел всю ночь, настолько опухли глаза, и такой ком стоял в горле. Я тер лицо, нервно проводил по волосам, не верилось, что я сам жив, так страшно мне не было с детства: тряслись руки, дрожали губы, если бы я смог заплакать, стало бы легче, но я не мог.
Тревога…Я ненавижу ее, она сводит с ума, не дает шанса на нормальную жизнь, она захлестнула меня, и я не мог ничего с этим поделать. Страшно за тех, кого знаешь, за себя, за вообще всех вокруг, чем дальше, тем хуже. Неизвестно, сколько это могло бы продолжаться, однако третья чашка кофе принесла облегчение, моя тревога сфокусировалась на одном конкретном человеке – Лёльке…Номер ее телефона я искал в течении получаса, не нашел, только адрес…все дорогу до ее дома я промаялся мыслями о том, что я ей скажу и вспомнит ли она меня вообще…
Потом долго топтался возле ее дома, все не как не мог решиться.…Потом зашел, поднялся, позвонил. Дверь открылась, на пороге стояла черная женшина-заплаканное лицо. Все вопросы отпали сами собой, такие вещи всегда чувствуешь без слов, поэтому и говорить ничего не нужно, Мы стояли друг против друга и молчали, смотрели и понимали. С огромным трудом я смог выдавить из себя: «Когда?» - «Позавчера…» тяжело вздохнула и добавила, уже снова готовая плакать. «Ты, завтра приходи…». Спрашивать, что случилось, не было никакого интереса, померла, и весь сказ. Главное ее больше нет, а уж почему -  неважно…
Дорога домой прошла незамеченной, только мысль в башке все стучалась и стучалась, мысль о том, что ее больше нет. Так странно, я переживал смерть той, которая изломала мою жизнь, переживал сильнее, чем разрыв с родителями, она оказалась самым близким мне человеком, единственным близким мне человеком…
А дома опять хотелось плакать, а я все не мог… Тер глаза, вздыхал, пил кофе и старался не думать…Не думать о том, что я, оказывается, любил только ее,  о том, что ее теперь никогда не увижу, о том что она не любила меня никогда…Уже настал вечер, а я все метался по квартире не находя себе места, успокаивал себя тем, что не виделись несколько лет, что не знал ничего о ней теперешней, легче не становилось. Ее теперь нет, а я растратил впустую столько времени, когда не был рядом с ней…Что-то оставшееся от кота шептало о том, что это был только ее выбор, но я уже слишком долго был человеком, чтобы воспринять эту простую истину, в итоге я заснул после шестой таблетки валерьянки.
Утро. Я спокоен, уже почистил ботинки и костюм, пальто и зубы, таким начищенным и вышел из подъезда.
Погода удивила, всюду тонким слоем был наметен снежок, совсем маленькие снежинки подали вниз, латая полотно большого белого одеяла. Я стоял и никак не мог наглядеться на снег, по какой-то странной причине он завораживал меня, не давал сойти с места, и я мерз, а все вокруг стало вдруг хорошо, и было непонятно, надо ли еще куда-то ехать…
Через полчаса все-таки решился. Сказал себе «так полагается» и поехал. В квартиру подниматься не стал, ждал на скамеечке. А потом следом за всеми влез в автобус, и казалось все в курсе, что это она  именно меня тогда…
Только на кладбище я смог ее рассмотреть - обычная девочка, ничего особенного на вид. А я все не сводил с нее глаз, и может, от того не сразу заметил, что все меня сторонились, старательно обходили и пытались не встречаться взглядом. Казалось, я вновь оброс шерстью, уши мои заострились, начали пробиваться длинные кошачьи усы, а между полами пальто болтался хвост. Они так искренне шарахались при виде меня, не то от страха, не то от брезгливости, что я чуть сам не поверил что вернулся к кошачьей внешности… И тут же вспыхнула робкая надежда на то, что она снова будет играть со мной и спать, прижав меня к себе своими маленькими ладошками так похожими на лапки коалы. Она же и не думала вставать, становиться живой, я оставался человеком, мы не могли быть вместе…
Не дожидаясь конца похорон, устав от плачущих родственников и пьяных могильщиков, я ушел. Как только вышел с кладбища – успокоился, кот в моей душе опять взял вверх и я весь день прогулял по городу. Снег уже начал таять. Брюки до колена были мокрые, и пальто забрызгано, а я все бродил и бродил, заходил то к одним друзьям, то к другим. Пил с ними кофе, звонил общим знакомым и договаривался с ними о встречах. Домой вернулся поздно, очень поздно…
В темноте почти наугад ткнул ключом в дверь и сразу угадал замок. Закрылся, включил свет. Из глубины коридора на меня с недоверием смотрел маленький рыжий котенок, девочка, кошечка. Я с удивлением посмотрел с начала на нее, потом на пакет сметаны, зажатый в руке. Мне оставалось только хмыкнуть и пойти кормить Лёльку.