Пётр

В церкви Иверского монастыря только кончилась заутренняя. Народ уже почти разошёлся, но в церкви всё ещё было душно, спёртый воздух давил на глаза и грудь. Где- то, ближе к выходу, всхлипывал юродивый, рядом старуха стояла пред Распятьем на коленях. Всё шептало вокруг, вздрагивало и было как – то совсем неуютно. Ефимй Андреевич стоял по средине и смотрел высоко, под самый купол церкви. У него болели и слезились глаза, и ему всё казалось, что на него смотрят и почему-то обязательно осуждают. Он стеснялся перекреститься, боялся, что на него обратят внимание, обязательно отметят про себя, что он смешон, нелеп и как-то не по-христиански выглядит. Стоял он так и, мысли его были такими же нервными и неприкаянными. Вот так он каждый Божий день стоял после службы здесь, на самом этом месте, стоял и тщательно всматривался в до скуки известный купол, переминался с ноги на ногу, оглядывался, сопел, вздыхал, словом, будто выдавливал из себя что-то, и, не выдавив, ему становилось тоскливее и неприютнее на душе, и он уходил домой. А дома? Дома жена, сын Николаша, который уезжал на учёбу в Москву, просьбы, пожелания, запах чеснока и мокрой древесины, уха, слёзные прощания. Всё одно и тоже, одно и тоже, каждый год. Каждый год эта дорога, этот монастырь, этот блёклый свет, эти размытые лики, не ясные запахи. И как будто всё это он где-то слышал, где-то читал – ничего нового. И Ефимий Андреевич стал ещё пристальнее смотреть, должно быть что-то, что ещё не видел он, на что не обратил внимания. Он снова поднял глаза - дневной свет выбивался из окон, будто волосы из-под косынки. Он начал вспоминать молитву и проговаривал её про себя, словно заученные латинские глаголы гимназист. Он забылся, перестал читать молитву, и опять наступило томление. Зачем он тут стоит, что его не отпускает. Оглянулся по сторонам. Старуха до сих пор стояла у ног Спасителя, но ему показалась, что прошла вечность. Прислушался, будто где-то по каплям падает вода на пол, какие-то шорохи, тайны кружили в его голове. Глаза сощурились и посмотрели на свечу – она превратилась в огненные усы, а потом глаза снова округлились, и свеча превратилась в две жёлтые звезды. Ефимий Андреевич покачнулся и снова напрягся. Бог-Отец, Бог-Сын и даже Святой Дух – все смотрели на него строгим, суровым взором. «Проказа-то этакая, - прошептало в голове – нездоровится мне видно, будто прирос к месту сия». Тело уже не двигалось, в голове, словно свинцовый туман: мысли, нет не мысли, а какие-то разорванные по букве предложения бродили по ней, выбирались из неё наружу, топчась, точно грязными сапогами по глазам, щекам и разлетались по всей церкви, по всему монастырю, через сгоревшую рощу, неслись мимо грязного поросшего пруда с прогнившим мостом, пробегали по чёрным избам, бросались на потные рубахи мужиков, словно искали, искали и не найдя, врезались снова в голову Ефимия Андреевича. И кто-то бил его кулаком то в один висок, то в другой – сильнее, сильнее, ещё сильнее, ещё, ещё и концам их и не было уже. Потекло пред глазами: и старуха, которая будто слилась с Распятьем, и образа все слились в один строгий и почему-то унылый взор Христа. И стоял кто-то, совсем рядом, совсем близёхонько, точно бы обнял его. « Кто ты, - продребезжало изо рта. – Ты слышишь, кто ты?». « Я? Я, батюшка, Пётр, торговец, эээ в лавке пряниками для детишек торгую». « Пряниками… Пётр… Зачем… что, что делаешь ты здесь, Пётр, ты слышишь меня, Пётр?» . « Не знаю, батюшка, прихожу сюда, сажусь да…». «Молишься?». «Да я и не грамотен-то совсем, молиток знать никогда не знавал, так приду, сяду да…». « Милостыню просишь?». « На что она мне, сижу я просто и гляжу на Бога, а он на меня. И хорошо мне становится, понимаете, батюшка, чисто. И сижу я так до самой ночи, пока свеча последняя не погасится, и смотрим мы друг на друга – я на него, а он на меня, понимаете, батюшка?». «Нет, Пётр , не понимаю, не понимаю!». И слёзы, горькие и грязные слёзы потоками неслись из глаз, и темно стало, пропало всё, будто и не было ничего, догорал последний огарок свечи, и в церкви не было никого, даже души. Ефимий Андреевич, боясь снова кого-то, перекрестился украдкой и пошёл. Вышел из белых монастырских ворот и скудным шагом побрёл через сгоревшую берёзовую рощу, мимо грязного поросшего пруда с прогнившим мостом, сквозь потные рубахи мужиков, толпившихся у забора, домой. А дома жена, сын Николаша, который уезжал на учёбу в Москву, просьбы, пожелания, запах чеснока и мокрой древесины, уха, слёзные прощания. Всё одно и тоже, одно и тоже, каждый год. « Нет, не понимаю, Пётр, не понимаю!»
 Январь 2005 года.