Как умирал бунт

Если забыть о всех делах, забыть о том, что почти каждая секунда жизни занесена в графы «обязательства», если, отдыхая от работы в бесконечных очередях, не спорить с соседним номером по поводу того, кто может, а кто не может подставлять вместо себя друзей и родственников, если оторваться от макулатурного чтива, превращающего тебя в наркомана, если попробовать оказаться в невесомом состоянии между всеми обыденными делами и всмотреться в улицы дневного города, то можно увидеть, что они очень похожи на людей. Улицы, повторяя их, хамят своей распущенностью, отталкивают своей неопрятностью, они безлики и одинаковы в общеуравненном мире, при всем величии древних памятников и современных монументов, они перестали быть Историей. И день, как неутомимый правдоборец, кричит правду – Вот я, ваш день, ваш город, ваша грязь! –

День приходит в город легально, никто не преследует его за бродяжничество, он приводит за собой пробуждение – между конфетных оберток и деревянных палочек от эскимо на городских клумбах распускаются мелкие цветки; воробьи, слетев с крыш, выклевывают что-то в асфальте, перепрыгивая через высохшие плевки и окурки. Шумят деревья, отряхивая листья от серой городской пыли.

Где-то в лабиринтах города просыпается другая жизнь, она сладко потягивается в кровати, пьет утренний кофе и начинает себя, но о ней напишет кто-нибудь другой, тот другой, кто знает ее и может пройти по дневным улицам и не заметить широкой слюнявой улыбки города-хама.
 
Так живет день, так живет город, и до последнего, безмолвного вскрика светильника в полусонном окне, день еще будет напоминать о себе копошащимися кошками на мусорных кучах у помойных баков, и только глубокой ночью улицы города становятся чистыми. Дневная грязь, так обильно рассыпаемая людьми в вечной спешке жизни, бесследно прячется в ночи, исчезает, растворяется в ней, ожидая утра, чтобы утром распуститься по земле всем своим безотрадным цветом и, чтобы в следующую ночь вновь удивить одинокого прохожего, обмануть его нетронутой девственной чистотой улиц, скрывающих в себе усталую проститутку.
Но именно эта припрятанная порочность зачаровывает сердце и хочется верить, что если бы сейчас грянул день, то черное полотно ночи преобразится в картины великих пейзажистов, вселяющих веру в сказочный мир, без замусоренного, неопрятного быта.

Ночь чиста. Ночью остаются улицы и силуэты домов. Лужи превращаются в маленькие озера, и в них отражается луна, в каждом своя. Кое-где луну заменяют фонари, уставшие без пользы гореть днем, они напрягаются, и в муках, выдавливают из себя бледный лунный свет.

Черные деревья прядут под небом замысловатую паутину, и только звезды безбоязненно просачиваются сквозь нее, окрашивая весь этот поднебесный сад голубыми лучами удивительной давности.
Ночь делает город игрушечным, ненастоящим. В центре, где широкие улицы густо расвечены неоном, даже в самую, самую ночь встречаются полусонные машины. Город похож на хорошую цветную фотографию, сделанную для рекламного журнала.
Ночью улицы города чисты от людей. Улицы отдыхают, набираются сил, а утром, под многоголосый звон будильников, вновь пускают по своим спинам миллионы, рассыпающих грязь.

****************************

По улице идет человек.  Его тень плетется за ним, как верный пес, замирая у фонарей и забегая вперед, она ни на секунду не покидает хозяина. Человек идет туда, где в одиночестве, он отдохнет от этой скучной игры в жизнь, где он ненадолго станет самим собой. Человек идет домой.
Человек сроднился с ночным городом, с его улицами, ему не хочется покидать их. Истерзанные за день, превозмогая усталость, они ведут человека к конечной цели, но человек отдаляет прощание, он выбирает самый длинный путь, он выбирает ночь.

Холодным поцелуем чмокнул ключ в замке, в выпуклом рыбьем глазе дверного окуляра человек увидел свое смешное растянутое отражение. Он улыбнулся и приоткрыл дверь.
Из черной дыры пахнуло родным запахом залежалой обуви, за спиной привычно и безотказно сработал капкан, поставленный на всю жизнь.
Человек включил свет, быстро прошелся по комнатам, оставляя на паркете мокрые следы от хождения по ночным озерам и, не раздеваясь, сел в кресло.

В человеке умирал бунт.

Взорвавшись, как снаряд от первой осознанной несправедливости, в пору широко открытых глаз и обостренного слуха, бунт неотступно следовал с человеком. Мешал и помогал ему.
Человек познавал жизнь. Всегда и во всем он хотел любить ее и участвовать в ней. Но слова, нацепленные людьми на жизнь, не делали ее светлее, а создавали лишь плакатные тени, от которых человека лихорадило бунтом.
Человек хотел говорить об истине, о своих трудных и безуспешных поисках ее, хотел говорить в полуслепые глаза людей, ответственных за правильно выбранный путь, но в силу своей прогрессирующей слепоты, постоянно сворачивающих с него на путь мерзкой и грязной лжи.
Человек хотел думать в слух, и он кричал – Я ду…- и не успевал больше ничего, кроме этого «Я ду…», потому - что как эхо, как снежная лавина, перемешанная камнями, в него летела тысячеголосая масса звуков всех тональностей и окрасок, от фальцета, до грозного баса. И вся это, примитивное, больше похожее на животный рык, недоумевающее и угрожающее вопрошало:
- Ты смел?!?!? –
Человек смел, смел говорить слова в полуслепые, но уверенные в своем стопроцентном зрении глаза, и, невзирая на плату за этот бунт, ставящий под сомнение возможность дальнейшей, нормальной человеческой жизни, человек, как ребенок воздушным шарикам, радовался своим словам, гордился ими и жил ради них.

Люди, которые хорошо относились к человеку, считали его чудаком. Это были нормальные люди, люди как все, немного равнодушные, немного скучные и в меру образованные. Им было интересно наблюдать из-за своих зашторенных окон человека, спешащего навстречу лавинам, оползням и камнепадам. Они дружески похлопывали человека по плечу после его возвращений, и говорили ему добрые и правильные слова, от которых человеку становилось спокойно на душе.
Иногда человек звал их с собой, он мечтал о всеобщем походе к истине, он думал, что тогда его «Я ду…» не прервут, потому что тогда не он один будет думать и его слова перестанут походить на просьбу о смерти.
Человека всегда убеждали в нецелесообразности. И он соглашался. И шел один. Некоторые из этих людей потом предавали человека Ответственным, но он думал, что его предают другие, не те, кто хлопал его по плечу.

Человек знал, что нужно говорить слова до конца, и тогда они пробьют глухую стену непонимания. Он верил в это безотчетно и наивно. Бунт восставал в нем полуденным солнцем и не находилось никаких сил подавить его. Бунт пел в человеке, кричал и рвался на волю, и человек видел глаза, налитые кровью глаза, готовые испепелить, уничтожить и, вновь ощущал острую боль от камней, срывавшихся вместе со снегом с невидимых высот, ранивших человеку сердце и леденящих раны, и снова слышал человек голоса, строевым маршем чеканящие слова –
- Как ты смел!?!? –

И бунт охрип. Что-то жалкое, больше похожее на оборонительное оправдание, выливалось из человека, пачкало его и тянуло на поклон. Из общего хора голосов, в котором были и голоса его друзей, выделился один, рассудительный и безжалостный. Голос советовал, приказывал, доброжелал: - Покайся, и по-новому посмотрят на тебя глаза. Не будет в ней лютой злобы и жажды мщения, они умиротворяться, в темных чердаках своего сознания, насмехаясь над тобой,
внешне безудержно радуясь, не желая скрывать этой радости, унижая тебя, твой бунт, бунтец, бунтик. Смотри в них преданными глазами умной собаки и выдави из себя слезы. И будешь прощен.-
Но разве можно упасть на колени и просить о пощаде, оставаясь уверенным в своей правоте, ощущая себя красным знаменем на баррикадах Непокорной Истины?!
И минутная слабость и боль проходили, и искалеченный бунт вновь заявлял о себе с той же непримиримостью, как и прежде.

********************************

Но с каждым годом бунт слабел. Человек перестал быть юношей, несбыточные мечты остались в любимых книгах, он так и не достиг той истины, к которой стремился все эти годы. Человек начинал любить свое избитое и изуродованное благополучие и уже страшился потерять его. Он удивлялся себе, обнаруживая терпимость и безразличие к  таким же, как он в юности, отчаянным каскадерам, которые, сломя голову, летят на железобетонные стены всеобщего благоденствия.

Человек замечал, что вокруг него что-то меняется. Люди, которые хорошо относились к человеку, в один голос заговорили дерзкие слова, каждый кричал  - Я думаю…- и продолжал, никем не прерванный, свою мысль. Полуслепые Ответственные заспешили в аптеки за очками. Под снежные лавины и камнепады уже, случалось, попадали  сами ответственные.

Но в человеке умирал бунт. В безразличии и благополучии, у человека не осталось целительных соков, способных возродить его. Человек искал покоя, в котором бунт исчезнет совсем, и человек выходил в ночь.

Человек полюбил чистую ночь, ночь без грязи, без глаз и без слов. Полюбил черную, неживую пустыню ночного города – в ней не было людей сопричастных к его судьбе, они спали в своих домах и не помнили его.
Ночь чиста. Ночью бунт обречен исчезнуть, и человек очень хотел, чтобы его бунт и с ч е з, чтобы днем ему не пришлось постыдно умирать.

Человек верил в ночь, желал ее и жил в ней. И радостно было пройтись по ее улицам, радостно было ощущать себя частью города, игрушечного города, похожего на фотографию для рекламного журнала, города без зла и грязи.

И в своем доме, среди любимых книг, человек по-новому начинал свой путь, и слова, которые так больно вырывались из человека, остались где-то ненужными и неуместными, как разбросанные окурки на тротуарах, залитого солнцем города.

1987 Москва