Посещение

Посещение


Ранним утром являюсь в дом дорогой мне, как на любимый урок. В чернильницу пальцем своим окунаюсь. Мелодично звенит звонок. Дверь открывает и мне улыбается мамочка Олечки очень сердечно. Дверь открывается – киска старается юркнуть в мирок задверной. Водворена за шкирку проворной хозяйки рукой киска Алиска с натурою озорной.
Чуть пошутив над неудачей кошки, вхожу в квартиру, словно в прошлый век. Тут лире Тютчева иль Фета стихом заветным сладко было б трепетать. Уют какой-то женский ощутив, в прихожей раздеваюсь, разуваюсь. На каравеллы туфель бочки пяток погрузив, по половицам, как по волнам, отплываю. Плыву в гостиную и, как аристократ, на антиквариат сафьяновый сажусь. И отражаю атаки Алиски, которую немножко боюсь.
Хозяйка на кухне громко лопочет говором разных посудин. Женщины вечно на кухне хлопочут. Там знают все лучше мужчин. Добрая мама в заботах вся. Упаковывает в пакеты, в кастрюли, в банки и в термоса ассортимент кулинарных изделий высшего вкуса и качества. С трудом в огромную суму все уместила. Слону вовек так много пищи не умять.
- Не сумневайтеся, сумищу дотащу, хоть тяжела она, как палица богатыря.
С мамой подружки сердечно прощаюсь. И в рамочку двери вставляю свой профиль. И бодрой походочкой в путь устремляюсь, как «Антилопа» Петрова и Ильфа. Как приятно пешочком до цели шагать! Но время не позволяет. Слабостью ножкам грозя горожан, время их в транспорт сажает. От скуки томлюсь, ожидая троллейбус. Ругаюсь – уж нет его тридцать минут! Сунув в нос скуке кукиш, разгадываю, как ребус, судьбы людей, что плетут ожидания жгут.
Подъехал троллейбус с усами на лбу, атакован скопленьем людей. Тем, кто понаглей, оказаться по ту сторону его дверей. Ради желанной, что так меня ждет, храбрость свою обнажаю. Расталкиваю народ, в троллейбус залезаю. Трясет при езде в тесноте обалденной. Толкают и жмут. Раздраженье везде. За проезд не плачу – за такое мученье по справедливости пусть платят мне! Да и никакой контролер не продерется сквозь этот затор.
Вдруг чей-то голос: «Билеты готовьте!» Я перетрусил. Как заяц дрожу. Но пошутил это дядька какой-то. Видно подвыпивший – так я гляжу. Остановочек теченье… И конечная – как причал. В обалденной тесноте мне кто-то хлястик оторвал. Конечная. И сволочной толчеей из пуза троллейбуса до опупенья набитого я, толкаемый, чуть не задавлен кишащей толпой, выходящей в двери открытые. Нырок в метро – и до Каширки грохотанье. Облизываюсь в предвкушении свиданья. О вагон, двигайся ты не спеша! Дай мне подольше попредвкушать.
Вот и Каширка. С людьми выхожу. Эксплуатирую эскалатор. Напоминает он мне эскимо. Шоколадно-продолговатый. Двери толкнув, выхожу. Впереди – пятнадцатая больница. За дебилкой дебелой к больнице бреду. Как столбы, белолица больница. Как ультиматум, пропуск предъявляю осатанелому от скуки санитару. Зевая, двери мне он открывает грубым движеньем, будто грузчик грузит тару. Прохожу, тяжко вздохнув сентенцией:
- Ох, сколько прав у всяких бумаженций!
Иду по территории больничной по-городскому в непривычной тишине. И запах щей щекочет ноздри зычный. Глаза решеточки окон щекочут, как в тюрьме.
Подхожу к 8-му отделенью. Как мотоцикл, сердце мчит в волненьи. Близка уж встреча с ней – с подружечкой моей. На четвертый этаж поднимаюсь. Звонок тереблю, точно клавишу нотки диез. В глазок угодливо улыбаюсь, чтоб разглядели, что я не головорез. Мне открывают, пропускают, и Ольгу тотчас же зовут.
Олечка, как птичка, юная, весенняя летит ко мне, трепеща, из палаты. В халатике синеньком, как небо Есенина, легонькая, как пластиночка-сорокопятка. Обнимает меня. Но стоять мне в объятьях неловко перед медперсоналом, хоть столько об этом мечтал. Я предлагаю ей гулять. Одеваться шажочки ее быстры. Потом мы долго ждем дежурной медсестры. Любуюсь Оленькой, чтоб время не терять. Вот наконец, мой пропуск просмотря, нас выпускают погулять.

По клавишам ступенек
стучим
ногами
гамму.
Как верный кавалер,
вперед
пускаю
даму.
Ах дама, моя дама
В шубке и с муфтой!
Прошлого панорама
Завладела моей головой.

Вы с Львом Толстым не встречались в гостиных?
С Петром Ильичем не играли в четыре руки?
Ретроспективен ваш профиль дивный,
Ретроспективны легкие ваши шаги.

Глядя на Оленьку, вижу: она свой первый вопросик задать должна. Не жду, пока этот вопрос тронет дырочку слуха. Он всегда первенец: «Как там ее Оленуха?» На Олюшки ушки сажусь мотыльками – почтительнейшими о мамочке словами. К сожаленью, не много могу рассказать ей о маме. Память мало хранит, если дни идут гладко за днями.
- Алисочка как там? – волнуется Оленька тоненьким, как фольга, голоском.
- Озорует! – смеюсь. – Вчера с подоконника пол разбомбила цветочным горшком! Как ни приду, на меня покушается эта кошатина… - вдруг спохватившись, что слишком резким тон получается, голосом нежным стираю ошибку. – Кисулечка милая эта Алиска… Кстати, хочет вести с тобой переписку. Кошечка шлет тебе письмецо (в ладонях моих, как в конверте, оно), собственноручно его нацарапав, как на бумаге, на моих лапах… Прочла? Ну и что она пишет тебе?
- Очень она скучает по мне… - вздыхает девушка с грустью великой. Когда ж из больницы домой воротится? Когда же сможет с Алиской играть, черную шейку белым бантом обвязать?
Погрустив три минутки, она говорит с любовью такой о собаках и кошках, что удивляюсь немножко: как она может их так любить? От речей о четвероногих переходим к делам людей.
- Ну как твои дела? – говорит Ольга.
Я о Платон Сократыче треплюсь ей. Да, он мужик разумный, вкуса сколько! Но для него ходить мне в Лит-объединенье? Что не хотят печатать – говорю ей, - что гений мой ни в грош не ценят, что не найду никак людей я, которые на пьедестал меня поставят.
Меня спутница утешает:
- Не унывай, признают…
- Да, будет жизнь тогда поэзией чудесной! Не взмыть ли нам от прозы пресной?

От прозы жизни оторвав свой взор,
Мы шлем его в фантазии зарницы,
В фантасмагорий шлем его простор,
Забыв, что мы на территории больницы.
Ведь без фантазий душа узка.
Забираемся в облака.

Как голубки Пикассо, над миром парим.
По Монпарнасу Пегасом летим Арагона.
С Модильяни в мансарде задумчивость лика творим.
Аполлинеру мы хлопаем громко в ладони.

Мы фантазией, словно фантой, наполняем бокалы фраз. Заветное есть желанье у каждого из нас.

Воображает волшебную виллу
У прекрасного озера с садом, как сказка.
Там блаженствует с кисой и с мамою милой,
Я – слуга – приношу им сметану и масло.
Я на должность слуги немножечко зол. Местечко мужа я б ей предпочел. Утешаясь, уйду в творческие труды. И в стихах воплощу тщеславность мечты.

Воображу, будто признан всемирно,
У музы жемчужин прося настырно.
Будто судьбой мне дано возглавлять
Всех галактик и эр литераторов рать.
Воображу: я – целитель и гений
Всех галактик неисчислимых
Спасаю души от мук геенны,
Как от гангрены, уколами словоцеллина.

За творческий труд мой, как будто успешный, кусает, царапает Ольги усмешка. Как кошка, шипит ее взгляд на меня. Ей не по шерсти тщеславность моя. Но чувства сменяются, точно на улице лица. Олечка начинает ластиться. И мы опять беремся мечтать.

Воображаем, будто в пустыне
Жар ощущаем – солнечный диск.
Не потому ль устремились в пустыню,
Что ртуть, как верблюд, опустилася вниз?

- Заладим в салки, чтобы согреться неприхотливой потехой, как мехом?
И друг за дружкой с веселым смехом носимся, саля детство.
Потом для ее мамы мы мужа создаем, он самый-самый-самый красивый – как Делон, как Байрон – благородный, открытый – как Тагор, как Андерсен - он добрый, и мудрый – как Ньютон. Он любит маму Ольги, как неба синь – так сильно. Он авиатор классный международных линий.

Вот бы примчался к нам на самолете
И нас бы умчал на континент кенгуру,
Где с утра спозаранку до поздней ночи
Все играют в игру.
Но хватит в мечтах веселиться, на землю пора нам спуститься. Жизнь не только забав развлеченье, жизнь – это и тяжесть ученья. По-моему, самое время начать темный замок незнания атаковать, чтоб знанья знамена на нем водрузить и в замок светлый преобразить. Олечка, как овечка, покорно вздыхает – конечно. Всякой учености плодами, как ментор, Оленьку кормлю. Кормлю премудростей жирами и витаминами кормлю. Кормлю, кормлю, не замечая: давно ребенок переел. Кормлю, как будто бы не зная, что наставленьям есть предел. И вдруг меня перебивает моя воспитанница с жалобным лицом и голосочком тонким умоляет:
- Прошу! Остановись на том! Моя головка, словно божия коровка, словно Дюймовочка, мала. И не вмещает голова столько вещей, что ты вещаешь и вещаешь…
-  Прости меня! – я восклицаю. И, наклонясь, снежок слепляю. Чтоб отдохнуть нам от ученья – нет лучше средства, чем движенье.
Перекидываемся снежками – мой перелет, ее недолет. Перекидываемся снежками; смешинок у нас полон рот. Идем в рукопашную, как апаши, неистовы и горячи. Боюсь немножко – увидят врачи и наденут на нас смирительные рубашки. Тает снежок свежинок – отпущенных нам минут. И, закругляя прогулку, нас ноги к обеду несут.
Обед. Уединяемся за столиком.
- Вот столько скушай, - с чувством Олечку прошу. И ест. И умиляет сходством с кроликом, что лакомится хрусткою капусткой. О мой крольчонок, ты сущий ребенок!
После обеда принимать таблетки бежит больная. Доедаю винегрет. Потом моя девчушечка знакомит меня с какой-нибудь старушечкой сердечной. Выслушиваю от старушки, какая у них «жись» в психушке.
Потом с подругой молча друг на друга глядим, глядим, взглядом уйдя в глазные чаши. И тишина мудра, как песнь ашуга, вдруг наполняет счастьем души наши.
И наши лбы друг к другу льнут, пугаясь мимо проходящих, теплы, как утренний уют лучей, по коже восходящих.
Ужин несут. Разрушен уют. Зовет медсестра. Прощаться пора.
Прощаемся, прижав друг к другу щеки. И дверь мне отпирает медсестра. И девушка моя, как будто в шоке, вся замерев, стоит в слезах одна. Конец свиданью, будто мы в тюрьме. А медсестра над остротой смеется. Я ухожу – разлука остается. Как зелень стен и серость дней больничных.
О девочка, не плачь, не вечно заточенье! Печаль откинь, накинь халат надежды. Ты поправляйся, ешь и спи, пиши дневник. Костер здоровья разгораться будет, и всю болезнь спалит, всю боязнь твою. И ты придешь домой во всеоружье твоей души излеченной, живой, цветущей счастьем, как цветы Матисса.