Долгий путь

Из окна заказного автобуса смотрю и жду, когда дорога из ровной горизонтальной перейдет в подъемы и спуски. Вот начинается. Красота первозданная. Жаль, на велосипеде тут не покатаешься! Горки хоть и не очень крутые, а укатают любую Сивку быстро. Серая асфальтовая лента пробором светится в зеленых нечесаных космах придорожных трав и кустарников. Поднимается выше и выше, пытаясь стянуть в один тугой узел деревья по сторонам, и это ей почти удается, да только тут упирается она в самое небо. Движок работает напряженней, громче, добросовестно тянет свою поклажу в гору. Деревья разбегаются в стороны, пугаясь напрошенных нарушителей тишины. Выше и выше. Чем выше, тем шире просторы, тем больше захватывает дух от открывающегося взгляду изумрудного раздолья. Чем шире горизонты и необъятней дали, тем меньше кажешься себе сам, тем слабее и беспомощнее.  И вот уже начинаешь сознавать, что не просто едешь, а переносишься через столетия. И что-то в душе смещается, сменяя обыденную суетность на покой и благоговение, а пустую болтовню на торжественное молчание. Жадно вглядываюсь в окно. И вот уже мерещатся вместо дачных домиков дремучие леса и глухие деревни, будто время потекло вспять. Потеряв опору и отца земного, ищем мы Отца Небесного. Поднимаем склоненную, усталую голову, вглядываясь в небеса, и с  поднятой головой уже легче дышится. Вот идут поклониться Сергию странники. За сотню километров идет среди них десятилетний мальчик. Идет и не знает, что станет моим дедом, идет и не знает, что я последую за ним, но только через сотню лет.
Мой дед… Родился мой дед  на пороге двадцатого века в тридцати верстах от города Покрова, ныне Владимирской области. Без матери остался рано.  Прабабка упала головой в прорубь, полоская белье. Подвело видно сердечко. Появилась в доме мачеха, потом другие дети, и носился без всякого присмотра по полям и лесам, ловил гольцов в мелководной речушке Вольге мальчишка с серьгой в  ухе. От сглаза. Деревенский колдун, умирая просил у мальчишки разрешения передать ему колдовские тайны, да Серега не согласился, побоялся греха. Время от времени отец брал Серегу с собой на Морозовскую фабрику в соседнюю деревню Ваулово  резать плис. Длинными, тонкими ножами в полотне ткани они разрезали отдельные нити, и получался из гладкой ткани ворсистый вельвет, бархат. Наведывался в деревню на праздники из Москвы родной дядька.
Угощал племянника в трактире и приговаривал:
-Будешь меня вспоминать, Сережка!
И Сережка черпал икру большой ложкой, уплетал толстые ломти колбасы, запивая сладким чаем. Напоследок дядька навешивал на него ожерелье до пят из горячих сушек и они шли домой.
И правда, всю оставшуюся жизнь вспоминал дед дядьку добрым словом.
Четыре года учился Серега в церковно-приходской школе. Летом с отцом и дядькой совершал паломничества в Троице-Сергиеву Лавру. Шли к Сергию Радонежскому несколько дней. Ночевали в деревнях у дальних родственников,  знакомых, у знакомых знакомых. Путь был годами выверенный, протоптанный. Подросшего Серегу дядька пристроил на мануфактуру к богатому купцу в Москву- паковать ткани.  Жил  он  на квартире  у Александровского сада. Работали много. Бастовали . «По- итальянски»: на работу приходили, но не работали. Однажды по дороге на мануфактуру  попал Серега под обстрел. С кремлевских стен стреляли кадеты. Бежал ни жив, ни мертв деревенский парнишка. Молитвами жив остался, пули миновали.  Только догнала одна из них позднее. На гражданской войне. Не успел от пули в госпитале оклематься, как навалился тиф. И тут уж совсем потерял мой дед надежду выкарабкаться, отчаялся и приготовился умирать. Да только видит, в ногах его кровати, женщина стоит. Откуда? Врачи да санитары все мужчины. Женщина красивая, в нарядных белых одеждах и словно светится вся.
Говорит она Сереге, будто на мысли его отвечает, что жив он будет и в праздник домой попадет. Сказала и пропала. А праздник-то через три дня. Так ведь и верно попал он домой на тот же праздник, да только ровно через год, потому, что после выздоровления оставили Серегу работать в госпитале  санитаром с тифозными больными.
Потом перебрался мой дед из своей деревни в Зуево. Валял валенки, служил в конной милиции в Ликино, женился, выучился на электрика и стал работать на первой ткацкой фабрике.  Мою маму ожидали  в год самого сильного в столетии разлива Клязьмы. Лошади ходили по центральной улице по брюхо в воде, мост через Клязьму снесло, и вся смена ткачей, живущих в Зуеве ночевала кто где. Лодочную переправу наладили лишь в следующие дни. И даже на лодке перебраться по вышедшей из своих берегов страшной, водной стихии можно было лишь с Божьей помощью.
После своего видения Пресвятой Богородицы, дед мой уверовал в Бога окончательно. Ходил в церковь, постился, выпивал лишь по праздникам в больших компаниях родни и никогда не пьянел. Был неизменным запевалой. И сейчас слышу его голос, запевающий «Славное море священный Байкал…». По утрам в детстве я просыпалась от его шепота: дед клал земные поклоны, стоя на коленях перед иконой Николая угодника. На дворе шло строительство коммунизма. Я изучала атеизм, мучила  деда вопросами, спорила, чего-то доказывала до крика, а он не возражал, не выходил из себя – он Верил. Потом этой же иконой Николая угодника благословил меня на замужество, потом отвез в Покровский храм, где я тайно окрестила своего сына.
Теперь я окрестила своих внучат. Но я все еще не достигла той степени веры, что была у моего любимого деда. Как специалисту точных наук мне все-таки еще мучительно хочется каких-то доказательств и подтверждений.
Так далеко унеслась я в своих мыслях, что и не заметила как автобус въехал в Сергиев посад. А вот и купола Лавры. Какое величие! Великолепие. Хочется преклоняться. Гордиться за свою землю, за свой народ, создавший этакое чудо. И все такое близкое, свое, родное. Брожу по Лавре и чувствую – рядом, невидимые глазом, ходят со мной мои родные дед, и два прадеда, отбивают поклоны земные вместе со мною. И от этого  делается на душе у меня легко и покойно.