Паутина луны

«Воспоминания и предчувствия могут быть страшнее реальных жизненных обстоятельств».

Говард Ф.Лавкрафт «Герберт Уэст - воскреситель мертвых»

Зыбкий, дрожащий туман воспоминаний превращал контуры образов в расплывчатые, нечеткие силуэты тех, кого уже давно пожрали белые могильные черви забвения. Туман окутывал окружающие предметы, растворяя их, словно в кислоте; зловещим, еле заметным пульсирующим движением, клубясь и слабо мерцая холодным бледным светом - светом одинокой луны в черном и бездонном небе. Сознание теряло силу, как после нескольких бокалов крепкого вина. В душе воцарялся хаос и холод... Туман воспоминаний приносил зимний пронизывающий холод в сердце, беспрепятственно проникая сквозь одежду, кожу и мышцы, в то самое сердце, которое жаждало лишь любви и тепла, а теперь замирало в страхе перед вливающимися в него леденящими струями.
Я остался последним из «обреченных», и я ужасно устал противиться неумолимому року, жестокой и беспощадной судьбе, кидающей умелым, отточенным веками, броском игральные кости на забрызганный кровью песок. А ведь еще совсем недавно мне казалось, что счет смертей остановлен, что все уже позади, что мне, наконец, удалось оторваться от погони коварных Эриний и запутать свой след. Но я лгал, все эти годы я лгал самому себе. Судьба не страдает склерозом, и она ужасно злопамятна. Жирный черный паук, спустя почти двадцать лет, снова сплел свою лунную паутину в корявых, переплетенных между собой ветвях яблони.

Пять дней назад, когда я с женой и дочерью наконец-то вырвался из душного склепа города на дачу, ничего не предвещало непогоды в прямом и переносном смысле этого слова. Долгожданный июнь блистал солнцем, от всей души разливая по миру тепло, согревая и балуя измотанную землю и людей, уставших от холода длинной и скучной зимы.
Должен признать, что мне стоило немалых усилий выпросить у начальства недельный отпуск даже за свой счет, по причине того, что на работе - самый сезон (туристическая машина в летний период работает, что называется, на износ в бешеной скачке за прибылью). Но, так как мне три года подряд не доводилось выбраться отдохнуть, то это оказался весьма веский аргумент в мою пользу. К тому же дала о себе знать язва желудка - мой самый верный спутник по жизни (кроме жены, разумеется), которая после весеннего авитаминоза перешла в стадию обострения, а гастроэнтеролог после двух малоприятных сеансов гастроскопии помог с заключением: Надо бы подлечиться... Подлечиться? Да кто бы спорил?.. Я набрал полную сумку таблеток и суспензий (что доктор прописал) и, руководствуясь принципом, что все болезни от нервов и плохой экологии, махнул с семьей за город, дабы дать организму необходимое ему отдохновение.
Алеся топала красными вельветовыми башмачками по пыльной обочине дороги, и что-то сосредоточено бормотала, глядя себе под ноги. Я крепко держал ее за руку, размышляя о том, как все-таки иногда бывает счастлив человек, у которого есть такой славный маленький ребенок, и перекидывался малозначительными фразами с Лизой - моей женой. Лиза едва заметно улыбалась, очевидно, предвкушая солнечные ванны на пляже у пруда, заросшего кувшинками и густым камышом, затененного высокими мачтами соснового леса, что придает этому месту причудливое сказочное очарование. Хотя, может быть, ей просто хотелось посидеть вечерком возле костра на заднем дворе участка, попивая дешевое красное вино из пластиковых стаканчиков и закусывая сочным шашлыком из свинины вымоченном в яблочном уксусе с луком, зеленью и томатами. Да... Такие вот нехитрые радости дачного отдыха.
Алеся мечтательно глазела по сторонам, а я усиленно старался ни о чем не думать. По мне, не думать - значит отдыхать. Мы надеялись скрасить нашу семейную жизнь несколькими беззаботными днями отдыха, мы не знали, да и не могли знать, что накануне нашего приезда прохладной лунной ночью жирный черный паук уже начал плести свою зловещую серебряную паутину в корявых ветвях яблони прямо напротив окна террасы нашего дома.

Лешка Артымов, мой сосед по площадке нашей кирпичной пятиэтажной «хрущевки» был первым. Это случилось почти двадцать пять лет назад. Тогда нам было, наверное, лет по семь. Его изуродованное до неузнаваемости тело нашли в кукурузном поле возле насквозь проржавевшего крана оросительной системы. Взрослые считали, что это было делом рук маньяка. Мы, дети, мало что понимали тогда в этих вопросах, но многие из нас сами видели резаные раны, припухшие и потемневшие по краям, на его лице и шее. Он пролежал в кукурузном поле целых два дня на палящей июльской жаре, так, что когда его нашли, зловоние стояло просто невыносимое, и мух было - тучи, они кружили в горячем летнем воздухе хаотичным роем, а некоторые ползали по лицу, шее и рукам... Вороны уже успели выклевать его глаза. В то лето меня впервые посетили ночные кошмары.
- Ты знаешь, - шепнул мне на ухо Костик Матохин (он был старше нас года на три и, видимо, поэтому считался чем-то вроде авторитета среди дворовой шпаны). - Это поле... Оно проклято. Все считают, что это сделал какой-то маньяк, но на самом деле это сделала кукуруза. Точно тебе говорю.
Мы сидели на скамейке среди чахлых березок недалеко от подъезда нашего дома, когда выносили гроб с телом нашего товарища, ближе подходить не хотелось. Его мать и еще несколько женщин в черных платьях и платках рыдали навзрыд. Их вопли резали слух и, как мне не стыдно в этом сознаться, вызывали тяжелое необъяснимое раздражение.
Гроб, обтянутый красной материей, установили на табуретах у входа в подъезд. Лысоватый мужчина с проплешиной на затылке прихрамывающий на правую ногу, медленно и даже как-то лениво разбрасывал еловые лапы вдоль дорожки, проходящей мимо палисадника.
- Это все фигня, - ответил я, болтая ногами еще не достающими до земли (они достанут до нее только спустя года полтора).
- Дурак, ты, Серый, - Костик даже немного обиделся. - А слабо пойти в поле ночью?
- Меня родители не пустят, - я не лгал, хотя слово «слабо» меня всегда бесило. - Да и Леху не ночью убили.
- Откуда ты знаешь? Бывает, войдешь в поле, а выйти не можешь. Блудишь, блудишь, а кругом только листья ее шелестят. И они как бритвы. Чуть несосторожничаешь - хрясь, пальца нет. Может и Леха так проблудил до самой ночи, а как темень наступила, тут кукуруза его и порезала всего.
- Это кому это кукуруза палец-то отрезала? Да и слово какое-то дурацкое - несосторожничаешь...
Но я знал. Да, я знал, как режут кукурузные листья. Как бритва или кромка бумаги. Страшно представить себе, как шуршат они среди ночного безмолвия, подбираясь, окружая, обвиваясь вокруг ног, рук, шеи, а потом... Это обычно называется словом «полоснуть». Живо представив подобное, меня передернуло от отвращения и ужаса.
- Фигня все это, - повторил я, не находя других слов и не желая допускать мысли об оживающей по ночам кукурузе. Но, Боже мой, разве можно справиться со страхами в семь лет?
- Дурак ты, - снова сказал Костик, но уже ничего не пытаясь добавить, очевидно решив, что убеждать такого мелюзгу, каким был тогда я - дохлое дело.
Не знаю, дело, может быть и «дохлое», но с тех пор я в кукурузное поле - ни ногой. Детские страхи остались со мной на всю жизнь, и с ними не справишься, накрывшись с головой одеялом, потому что они внутри тебя, они где-то внутри твоей головы.
Примерно три года назад мне довелось посмотреть фильм «Дети кукурузы» по одноименному рассказу Стивена Кинга. Я смотрел его и вспоминал свое детство. Я вспоминал его и думал: Так ли был не прав Костик Матохин, которому суждено было стать вторым из «обреченных»?

В доме пахло сыростью и чувствовалось долгое отсутствие здесь людей. Углы комнат затянули бархатные нити паутины, колышущиеся от легкого прикосновения пальцев сквозняка. Мебель покрывал ровный въедливый слой серой пыли, а подоконники - дохлые черные мухи. Кое-где попадались следы жизнедеятельности мышей.
Пока я открывал ставни, подключал газ и водопровод, Лиза занялась уборкой помещения, вооружившись веником и тряпками. Алеся носилась с сачком под яблонями за разноцветными бабочками между тюльпанов и нарциссов, теперь отцветших и опавших. Я подумал, что трава уже достаточно подросла для газонокосилки, и пытался припомнить, куда ее запихнул прошлой осенью.
Моя жена просто обожает этот дом, меня же, напротив, больше привлекают пикники на дикой природе. Но сейчас я был почти счастлив. Трудно объяснить почему. Воздух свеж и прозрачен, солнце греет и ласкает, Алеся не плачет, жена довольна... Я чувствовал, как тяжела усталость, когда она вцепляется в твои сутулые плечи своими костлявыми пальцами и давит, давит, давит, лишая способности поиска, лишая желаний. Приходиться довольствоваться малым - равновесием и спокойствием, а это, на мой взгляд, самое отвратительное состояние, особенно для творческого человека. Меня всегда выводил из себя этот классический мирный пейзаж с пастушками и овечками, пасущимися на залитом солнцем лугу. Когда ты расслаблен, становишься уязвим для неожиданностей. Но, с другой стороны, быть вечно начеку - это уже мания преследования.
Жизнь - вполне справедливая штука. Она всегда предлагает вам выбор между черным и белым, но мне почему-то всегда казалось, что должно быть что-то среднее, некий третий вариант, гармония что ли. Мне так казалось, но найти этот третий вариант я так до сих пор и не смог. Может быть, поэтому по жизни всегда оставался неудачником, а может, во всем виновата паутина Луны...

Если перейти автомобильную дорогу и обогнуть с севера кукурузное поле, то выйдешь прямехонько к церкви, утопающей в тени высоченных берез и тополей. Справа от церкви находится небольшое старое кладбище, тоже сплошь заросшее вековыми деревьями. А между ними проходит дорожка с единственным тусклым фонарем посредине, ведущая к пруду.
Зимой, когда велосипеды убирались в кладовки и на антресоли, детвора вставала на лыжи и садилась на санки, это уже кому чего нравилось, и через поле - белоснежное бархатное покрывало – мчалась кататься с горок, в которые превращались обрывистые берега пруда.
Это произошло где-то в конце февраля после двухнедельной оттепели, когда мне уже исполнилось восемь. День выдался морозным и вся наша компания в составе Костика Матохина, близнецов Лешки и Ромки Антиповых, Димона Костылева и меня, прихватив санки, махнула на горки.
Мои родители, помня об оттепели, строго-настрого запретили мне идти на пруд, но я соврал, что иду кататься на деревянную горку в соседнем дворе, надеясь на то, что они навряд ли догадаются, что только идиот может кататься с деревянной горки на санках. Взрослые измеряют жизнь собственными мерками, но это у них дети учатся искусству обмана, и за это их вряд ли кто может осудить. Детская невинность - это чистый лист бумаги. Даже если его не испишут корявым почерком и не наставят клякс, он все равно пожелтеет от времени и покроется сальными пятнами.
На горках у пруда было полным-полно народу, и в основном одни дети. Дети не думали об оттепели и, уж тем более, не подозревали насколько тонок стал лед. И Костик Матохин об этом тоже ничего не знал, или, может быть, не хотел знать. С приходом зимы страх перед кукурузным полем испарился как дым, будто его и не было вовсе. Но, Боже мой, если бы опасность жила только в кукурузных полях, наш грешный мир, наверное, превратился бы в рай.
Он буквально ушел под лед вместе с санками, скатившись с самой высокой горы с трамплином. Осталась лишь изломанная полынья и зигзагообразная черная трещина, тянущаяся от полыньи, словно хвост, но больше даже напоминающая молнию. Недоставало только грома. На какое-то время повисла странная отвратительная тишина.
- А ну, на берег все, мать вашу! - крик любителя зимней рыбалки взорвал тишину, словно тот самый недостающий гром.
Он бежал вдоль берега от своей лунки, скидывая по пути теплый тулуп. Не добегая до полыньи метров пять, он лег на живот и пополз по-пластунски. Еще несколько мужчин бежали на крик с разных концов пруда.
Я стоял на вершине горки, судорожно сжимая в руках веревку от санок и, боясь пошевелиться, словно это подо мной был тонкий лед, а под ним черная ледяная вода, в которой притаилась смерть... Меня стошнило. Согнувшись пополам, я исторг на снег, еще не успевшие перевариться, кусочки завтрака, перемешанные с желудочным соком. Отвратительный запах ударил в нос теплой струей. Желудок сократился снова, и я закашлялся, горло запершило от едкой желчи.
- Черт бы вас подрал, пробивай лед, я его лицо вижу...
- Его течением уносит к дамбе...
- Пропал...
- Бей дальше...
- Да, чем бить-то? Головой что ли...
Голоса мужиков становились все глуше и глуше. Их окутывал туман, туман беспамятства, туман, защищающий еще не окрепший детский разум от сознания собственной ничтожности, незащищенности в этом жестоком и коварном мире. Мире, где кукурузные листья, словно бритвы, полосуют по горлу, убивая, уничтожая только-только зародившуюся, еще не окрепшую жизнь, не знающие жалости зеленые чудовища. Мире, где под тобой разверзается лед, и ты уходишь с головой в черное холодное безмолвие. Мир дает тебе шанс сквозь мутное стекло льда в последний раз увидеть бледное зимнее солнце на голубом ковре небосвода и, склоненное над тобой, искаженное от ужаса и похмелья лицо небритого мужчины. После чего холод скует тело ледяными оковами, а вода заполнит легкие, и все...
Труп Костика Матохина найдут по весне в конце апреля, когда закончится ледоход, затянувшейся в том году зимы. Его вытащат баграми правее дамбы из зарослей камыша. Он будет совершенно не похож на себя, но меня уже не вывернет наизнанку, к тому времени я буду готов заглянуть в пустые глазницы черепа смерти, потому что уже буду знать про паутину и ее жертв.

Поленья потрескивали в костре, раскидывая редкие искры в разные стороны. Где-то в траве стрекотали кузнечики, а мы сидели, обнявшись, на надувном матрасе неподалеку от огня. Ночь выдалась на редкость теплой и звездной. И хотя в нашем возрасте уже сложно оставаться романтиком, но допускать время от времени романтические чувства все же стоит, иначе жизнь превратится в существование, чем она, в общем-то, по сути своей, и является.
- Знаешь, - Лиза опустила голову мне на плечо. - Когда-то мы вот так же сидели у костра в пионерском лагере, пекли картошку и рассказывали друг дружке всякие жуткие истории. Иногда мы их сами и придумывали...
- Я не люблю жуткие истории, - ответил я и не солгал, потому что мне не надо было ни чего придумывать, все мое детство было одной сплошной жуткой историей.
- Ну, и зря, - с легким вздохом сказала Лиза. - В них что-то есть, в этих историях, некая изюминка что ли. И главное, какое все-таки богатое воображение бывает у детей. У нас в лагере перед главными воротами стоял постамент пионерки-барабанщицы. В те времена это, наверное, было непременным атрибутом каждого, уважающего себя, пионерского лагеря, как «девушка с веслом» в Парках культуры. Так вот, кто-то вдруг решил, что на самом деле это памятник реально существовавшей девочки, которую выкрал из лагеря и убил какой-то маньяк. Представляешь? Но самое интересное - другое. Когда я вернулась в тот же лагерь уже после «Перестройки» в качестве вожатой, воспитателя то есть, постамента не было. Убрали, наверное, как убирали тогда многие так называемые памятники советского зодчества. А история сохранилась, и даже появилось продолжение. Теперь барабанщица, сойдя со своего пьедестала перед воротами, бродила по ночам по территории лагеря и душила непослушных детей. Прикольно, да?
- Да, - мне, честно говоря, эта история не показалась прикольной. - Ты только Алеське об этом не рассказывай. Она впечатлительная. Спать по ночам не будет.
Вздохнув, Лиза поднялась с матраса.
- Какой же ты все-таки зануда, Серега. До свадьбы ты таким не был.
- Умело скрывал.
- Я бы даже сказала: Очень умело. Ладно, пошли спать.
- Готовь брачное ложе. Я покурю и приду.
- Господи, когда ты уже накуришься? Ты же знаешь...
- ...что с язвой курить категорически запрещено! Брошу, Лиз, брошу. Скоро обязательно брошу.
Я лгал ей, и она это отлично понимала. Махнув рукой, Лиза скрылась за углом дома. На террасе зажегся свет. Я прикурил от уголька и бросил пустую пачку в догорающий костер. Дым ворвался в легкие, и стало легко.
Начав курить в семнадцать лет, я уже мог избавиться от этой дурной привычки. Конечно, попытки бросить были, но, то ли не хватало силы воли, то ли просто не было большого желания бросать... Скорее всего, и то, и другое. Язва, конечно, вещь отвратительная, но даже несмотря на это, курить я бросить не могу, не могу и все. Да и потом, не собираюсь же я, в конце концов, жить вечно - слишком велика стала усталость. По-настоящему смерть ужасна, лишь когда еще совсем юн, когда тебе всего восемь, а ты уже знаешь, что обречен.

В ту ночь я проснулся в холодном поту от очередного кошмара, которые мучили меня в детстве с завидным постоянством. Мне снился Лешка Артымов. Его лицо было какого-то синего цвета и сплошь покрыто трупными струпьями, а на месте глаз зияли черные зловещие провалы, в которых копошились белые могильные черви. По щекам ползали жирные зеленые мухи. Он шел, вытянув вперед худые высохшие руки, точно слепой, боящийся наткнуться на какое-нибудь препятствие, и плаксивым надрывным голосом повторял одну и ту же фразу: «Я не могу найти выхода! Я не могу найти выхода!..»
- И не найдешь!..
Во сне я обернулся на голос, произнесший у самого уха эти слова, и увидел Костика Матохина. С головы до ног его тело покрывали гниющие бурые водоросли, а когда он говорил, изо рта вытекала грязная мутная вода.
- Из этих мест нет возврата! Мы будем вечно здесь блудить, потому что мы несосторожничали. Но мы не последние...
Я проснулся и сел в своей кровати, вытирая со лба холодный липкий пот. За книжным шкафом, перегораживающим комнату посередине, был слышен храп отца. Он всегда храпел, когда выпьет. В комнате было душно. Я слез с кровати и подошел к окну, что бы открыть форточку, и... Увидел ее. Теперь, вспоминая прошлое, можно сколь угодно долго убеждать себя, что это был, своего рода, оптический обман, созданный холодным мертвенным светом полной луны, просачивающимся сквозь густые, переплетенные между собой ветви деревьев. Честное слово, я был бы безмерно благодарен человеку, сумевшему меня тогда убедить в этом...
Паутина была соткана из тонких серебряных нитей, слегка поблескивающих матовым неживым светом и, еле заметно, вздрагивающих, видимо, в такт движению ветвей, под воздействием полуночного ветра. И она была огромна, казалось, она занимает всю площадь окна. Меня настолько поразило это зрелище, что я, в буквальном смысле этого слова, остолбенел. Потом, уже потом тошнотворный ужас ледяною волной окатил меня с головы до ног. В мышцах появилась какая-то непонятная слабость, и я сел на пол. В голове хаотичным роем носилось множество мыслей и образов, но я не запомнил ни чего, кроме одной фразы, которая намертво засела в моем воспаленном детском сознании.
МЫ ВСЕ ОБРЕЧЕНЫ!
Кто может четко ответить на вопрос: Какими путями идет человек в постижении окружающего его мира? Каждый своими. Я постигал этот мир путем страха и ужаса. И не было человека, который мог бы взять меня за руку и вывести из этого дремучего сказочного леса, кишащего зловещими призраками мертвецов. Я был один среди бесконечной ночи, один за книжным шкафом, отделяющим меня от, как тогда казалось, совсем другого мира; мира, где все понятно и объяснимо; мира, где жили взрослые, вечно занятые какими-то своими скучными бытовыми проблемами; мира, где жили мои родители, где смотрели черно-белый телевизор и ничего не знали о лунной паутине, что свил паук за моим окном, которое почему-то никогда не закрывалось на ночь едко-зелеными тяжелыми шторами.

В сентябре того года я пошел во второй класс. В самом начале учебной четверти уроков всегда задавали мало, да и привычка бездельничать еще окончательно не искоренилась после целого лета беззаботного время провождения. Потому вторую половину дня мы по традиции проводили на «трубах». Было у нас такое место у торфяного карьера неподалеку от узкоколейки, что вела к ткацко-прядильной фабрике, построенной, по-моему, еще в прошлом веке.
Карьер был залит водой, и в самом глубоком месте глубина его достигала двух с лишним метров. Купаться там было противно из-за мутной красноватой воды и бесконечного множества тины и лягушек, а вот поплавать на плоту - одно удовольствие. На одном из берегов карьера громоздились пирамиды огромных ржавых труб. Длинные и широкие в диаметре, так, что по ним можно было бегать, лишь слегка пригнув голову. Чем мы, собственно, и занимались, перескакивая из одной трубы в другую, спускаясь вниз и поднимаясь вверх. Трубы казались нам огромным бесконечным лабиринтом, в котором было так здорово играть в «войнушку».
Ни у кого, никогда не возникало мысли, что однажды трубы могут сдвинуться с места. Мы искренне верили, что они вечны и, что особенно важно, незыблемы, словно египетские пирамиды.
Мы сидели на покатом берегу карьера с Ромкой Антиповым и кидали в воду камешки. На другом берегу слышались пистонные хлопки, ребята играли в войну. Солнце согревало прощальным осенним теплом бабьего лета, но ночи уже стали холодными, а листва перекрасилась в золото. Нас разморило, ничего не хотелось, даже трепаться.
- Мне братан говорил, что ты ему рассказывал про какую-то паутину, - неожиданно сказал Ромка, запустив камень «лягушкой» так, что он раза три прыгнул по красноватой поверхности воды, пока не утонул.
- Да это так, ерунда, - я почему-то всегда стыдился говорить о своих страхах.
- А все-таки, чего ты видел? - не унимался Ромка.
- Ну, паутину, - нехотя ответил я.
- И все?
- В общем-то, да.
- А не в общем-то?
- А не в общем я видел двух мух, попавших в нее, и паук, которого я, правда, еще не видел, уже оплел их тела паутинными нитями.
- Ну, и что? Что здесь такого? Я такое, наверное, сто раз видал.
- Ты не понял. Эта паутина, она не настоящая, она как бы соткана из лунных лучей. А те две мухи - это, как бы Костик и Лешка Артымов. Ну, теперь-то понимаешь?
- Нет, - сказал он, как-то странно на меня посмотрев. - Действительно, какая-то ерунда. Такого не бывает. Ты что, веришь в сказки?
Верил ли я в сказки?
В детстве родители не разрушали моей веры в сказки. Видимо, они считали, что вера в устное народное творчество благотворно сказывается на умственном развитии их сына, развивая его воображение. Но в этом вопросе присутствовало одно не малозначительное «но». Стоило мне испугаться какой-нибудь там Бабы-Яги или Лешего, как они тут же уверяли меня, что их не стоит бояться, потому что они вымышленные.
Вымышленные...
Возможно, они просто боялись увидеть страх в глазах собственного ребенка, но так и не рассмотрели ужаса, который уже пробрался в его душу совсем другими путями. Течение времени, оно все ставит на свои места. Теперь я понимаю, что в мире, в котором мы живем, гораздо больше Кощеев Бессмертных и злобных ведьм, нежели добрых фей и простодушных Золушек. Но тогда, в те, уже такие далекие годы, мне искренне хотелось верить, что зло обязательно должно быть повержено, рано или поздно, но обязательно должно.
- Какая разница, верю я в сказки или нет? - сказал я. - Но сегодня ночью в паутину Луны попалась еще одна муха. Кто будет следующим, не знаешь?
Ромка резко обернулся и пристально посмотрел на меня. В его взгляде сквозил безотчетный панический страх. В тот момент мы оба, наверное, поняли одно и то же, что все это по-настоящему, что все это правда, правда то, что МЫ ВСЕ ОБРЕЧЕНЫ, обречены на смерть.
Резкий, отвратительный, сводящий зубы скрежет метала о метал прорвал, будто повисшую на мгновение, тишину. Мы вскочили на ноги и устремили взгляды на противоположный берег карьера. Галька из-под ног с гулким стуком покатилась в воду. Трубы пришли в движение. Видимо вода подмыла берег, и огромные тяжелые трубы покатились в карьер с оглушительным скрежетом и грохотом. Это было похоже на заупокойный набат, потому что и я, и Ромка видели, как поскользнулся Лешка Антипов, перескакивая из одной трубы в другую, и как его тело, словно гильотинными ножницами, перерубила пополам торцевая кромка, покатившейся вниз трубы.
Кровь, пыль, скрежет и вспененная мутная вода карьера... И еще душераздирающий крик Ромки, который вечно будет эхом прошлого отзываться в моей душе:
- Брата-а-ан!..

В будний день у лесного пруда всегда очень мало народу. В основном, это мамаши, да бабушки с маленькими детьми, выезжающие на лето из города. Иногда, правда, наезжают оголтелые подростки на мопедах и мотоциклах, разбавляя выхлопными газами чистый и прозрачный воздух, но сегодня, Бог миловал, было тихо и спокойно. Утреннее солнце щадило наши тела, ненавязчиво покрывая кожу золотистым загаром, легкий ветерок приносил свежесть соснового леса с пряным, даже немного дурманящим, запахом хвои, смешанным с ароматами полевых цветов.
Мы с Лизой разлеглись на покрывале, расстеленном на траве, наслаждаясь отдыхом, расслабляясь, но, не забывая присматривать за Алесей, которая возилась в песке у самой кромки воды. В какой-то момент, мне представилось, как черная, костлявая рука, сплошь заросшая водорослями и ракушками моллюсков, выползает из спокойной зеркальной поверхности пруда, перебирая по песку скрюченными пальцами, и хватает мертвой хваткой за ногу мою дочку, утаскивая ее в мутную обитель ила и рыб. Но эта мысль была мимолетна, словно легкая тень одинокого облака, на какой-то миг закрывшего яркий диск солнца.
«Все бу-дет хо-ро-шо», - про себя по слогам проговорил я классическую фразу оптимистов.
Все будет хорошо. И, наконец, наладятся дела на работе, и не нужно будет жить от зарплаты до зарплаты, экономя каждую копейку, и, склонив виновато голову, молча выслушивать незаслуженные придирки начальства. Все будет хорошо. И у Алеськи, наконец, пройдет диатез, который мучает ее с самого рождения, как только наступают холода. Все будет хорошо. И Лиза перестанет беспокоиться по каждому пустяку, впадая в истерику, плача по ночам от безысходности, и частенько прикладываясь к бутылке. В сущности, нам нужно благодарить Бога уже за то, что мы живем, и на нашем столе всегда есть кусок хлеба, за то, что у нас есть такой прекрасный милый ребенок, которого мы оба безумно любим, даже, наверное, больше чем друг друга, что нас и объединяет в этой безрадостной монотонной жизни. Мы вполне можем быть счастливы, если, наконец, уверуем в то, что ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО.
Я думал об этом, сощурившись, глядя в голубое бездонное небо. Скорее, даже уместней будет сказать: Я мечтал об этом. Между мечтой и размышлениями есть очень существенная разница, потому что мечтать - это думать о несбыточном. Возможно, уже тогда мое подсознание знало, что очень скоро мир снова затянет ночная мгла, и на почерневшем звездном небе взойдет полная холодная луна, пронзая своим мертвенным бледным светом густые переплетенные ветви яблони, оживляя давно уже умершие образы, канувшие в Лету, взывая к душам призраков прошлого, восставших из холодных одиноких могил, и сплетая тонкими серебряными нитями свою зловещую паутину.

Спустя два года после страшной смерти одного их близнецов - Лешки Антипова, наша семья покинула неуютную однокомнатную квартиру в пятиэтажной кирпичной «хрущевке» с газовой колонкой на кухне, перебравшись на последний этаж девятиэтажного блочного дома, в двухкомнатную. Но самое важное было то, что я покинул и сам город, в котором остались самые кошмарные события моей жизни, моего детства. И еще... До девятого этажа не достают кроны деревьев, а значит и не будет паутины. Эта мысль вселяла надежду, но, увы, не убивала страха.
Меня пришли провожать почти все мои друзья. Они стояли поодаль, словно боялись подойти ближе, словно вдруг стали чужими, словно теперь нас разделяла некая невидимая стена, и смотрели... Все они пристально, не моргая, смотрели мне вслед, когда мы отъезжали от дома на желтом канареечном такси. Я на всю оставшуюся жизнь запомню эти глаза, карие, серые, голубые, но их все объединяло одно, в них застыла беспредельная грусть и черная зависть. Тогда мне стало настолько горько, что я не смог удержаться и разрыдался навзрыд, как не пыталась утешить меня, ничего не понимающая, мама. Она просто не знала, да и не могла знать, чего знал я. Мы больше никогда не увидимся, они все обречены, и только мне судьба дает сомнительный шанс выжить, а может быть, это всего лишь отсрочка ее кровавого неумолимого приговора.
Однажды, бродя с Ромкой, с которым мы крепко сдружились после смерти его брата-близнеца, по свалке неподалеку от ткацко-прядильной фабрики, мы натолкнулись на братьев Шац. Старшему было примерно столько же, сколько нам, а младшему - лет пять, не больше. Года два назад их сошедшая с ума мать, прихватив обоих сыновей, бросилась под «товарняк» у железнодорожной станции. Она погибла на месте, перерезанная пополам тяжелыми колесами вагонов, старшему отхватило обе руки, а младшего отбросило ударом в канаву (он ударился головой и стал «дурачком»). Они стояли на пригорке, младший брат держал старшего за культю, и смотрели в нашу сторону. Тогда меня впервые поразил этот взгляд, в котором сочетались грусть и зависть. Грусть по рухнувшим в пропасть мрака надеждам и зависть к тем, у кого эти надежды остались.
- Идите от сюда! - крикнул нам старший из братьев. - Проваливайте к своим домам, говнюки! Это наша территория.
Ромка резко потянул меня за рукав.
- Пошли. Не стоит с ними связываться. Они не в себе. Чокнутые маленько.
Мы ушли. На полпути я обернулся и увидел, как младший Шац схватил с земли увесистый камень и запустил нам в след. В тот момент его лицо исказила такая гримаса ненависти и тупого сумасшествия, что я буквально ощутил волну ужаса, прокатившуюся по моей спине от шеи к ногам, и побежал... Мы оба побежали, молча, хрипло дыша и не оглядываясь до самого дома. С тех пор мы не разу не упомянули об этом происшествии ни в компании друзей, ни с глазу на глаз. И я знаю почему. Мы просто хотели забыть.
Учась на первом курсе института, я однажды, совершенно неожиданно для себя, встретил Ромку. Уж не знаю, как мы узнали друг друга, но только радости нашей не было предела. От него-то я и узнал о том, как развивались события во дворе нашего детства после моего отъезда...
Витька Лищанский, выживший из ума дед которого убил любимую Витькину собаку - Рекса, раскроив ей голову штыковой лопатой и подвесив за поводок на заборе. Его убило током, когда он, по дурости своей, забрался на столб высоковольтных передач. Он буквально весь обуглился. Маринка Рудакова, которая на ушко рассказывала нам, дуракам-малолеткам, как делаются дети, смешно называя член огурчиком, а влагалище - персиком. Ее изнасиловал и зарезал какой-то лимитчик на старом запущенном стадионе под трибунами. Димон Костылев, отец которого, как напьется, выдавал такие трели под аккордеон посреди ночи, что будил весь дом. Он с пацанами из соседнего двора нашли где-то трехлитровую банку краски «серебрянки» и затащили ее в подвал... Скорее всего, это был, нечаянно брошенный кем-то, окурок... Взрыв был такой силы, что звенела посуда в буфетах квартир на первых этажах дома. Димка скончался уже в больнице от многочисленных ожогов.
Кадры кровавой хроники, калейдоскоп ужасов, чреда смертей... Вот о чем поведал мне Ромка Антипов, не выпуская изо рта сигареты и безуспешно пытаясь согреться дешевым пивом у одной из станций метрополитена холодным ноябрьским вечером. Он рассказывал об этом так, словно уже не мог остановиться, словно выливал из себя ту боль и страх, с которыми жил все эти годы.
С тех пор я сотни раз задавался одним и тем же вопросом: Кто все это время, после моего отъезда, наблюдал сквозь пыльное стекло второго этажа, как растет число мух, попавших в паутину Луны? Кто видел это, знал об этом, и боялся этого?.. Тогда мои размышления прервал Ромка.
- Когда же я? Ведь я последний, не считая тебя.
Я посмотрел на него и тут же отвел глаза в сторону. За эти годы его взгляд ничуть не изменился, в нем отражались как в зеркале все те же два страшных чувства: грусть и зависть. Но теперь к ним добавилось что-то еще, осуждение что ли. Мне хотелось бежать от него, как от братьев Шац, бежать и кричать: Я не виновен, не виновен я! За что ты меня винишь?..
Его убили два года назад на Чеченской войне.
Счет остановлен! Счет остановлен! Счет остановлен!..
Я убеждал себя в этом и даже, к своему стыду должен сознаться, где-то в глубине души был рад этому. Все эти годы я жил со страхом и ужасом в сердце, боясь невзначай глянуть в окно, даже тогда, когда покинул тесную неуютную квартиру на втором этаже пятиэтажной «хрущевки». Даже тогда страх оставался моим путеводителем, моим букварем, моим воздухом и водой. За эти годы я словно сроднился с ним, отдав ему часть своей слабой безвольной души.
Счет остановлен!.. Мне казалось, я верил, я надеялся, что это так, пока не увидел ее...

В эту ночь я проснулся в холодном поту от ночного кошмара. Мне снилось детство, размытые, расплывчатые лица мертвецов. Они шли друг за другом нестройной вереницей по пыльной дороге со старого кладбища, что справа от церкви у пруда, и полная кровавая луна освещала их скорбный путь, а рядом шелестели своим зловещим шепотом кукурузные стебли.
Я проснулся и сел на кровати, вытирая со лба холодный пот. Рядом, плотно укутавшись в одеяло, мирно спала Лиза. Свесив ноги с кровати, я на ощупь отыскал тапки и, накинув халат, вышел на террасу. Было душно и ужасно хотелось курить, организм настоятельно требовал никотина, но покурить мне так и не удалось...
Паутина была соткана из тонких серебряных нитей, слегка поблескивающих матовым неживым светом и, еле заметно, подрагивающих, видимо в такт движению ветвей под воздействием полуночного ветра. И она была огромна, казалось, она занимает всю площадь окна. Ужас, боль, обида... Все это смешалось и переплелось в моей голове. Спустя столько лет!.. За сотни километров от туда...
«Этого не может быть! Этого просто не может быть», - повторял я про себя, надеясь отогнать прочь пророческое наваждение, но мои усилия были напрасны.
Другая, давно забытая часть сознания заранее знала ответ на все вопросы, и он заключался всего в трех самых обычных словах: МЫ ВСЕ ОБРЕЧЕНЫ. Я смотрел сквозь темное стекло окна террасы на серебряную сетку паутины и пытался сосчитать, попавших в нее, жертв, обмотанных белыми тонкими нитями. Мне мерещились лица, бледные лица прошлого, мертвые, осунувшиеся, чужие... Это все мы. Да, черт возьми, все мы - мухи, а мир – паутина. И кто-то могущественный и жестокий, носящий короткое имя - Рок, перебирая черными паучьими лапками, прячась в густых кронах деревьев, ждет своего часа, часа полной луны. Во всем теле появилась какая-то непонятная слабость, и я сел на пол. Все было так же, как тогда. Я чувствовал, что теряю сознание, и зыбкий дрожащий туман воспоминаний превращает контуры образов в расплывчатые нечеткие силуэты тех, кого уж давно пожрали белые могильные черви забвения. Я остался последним из «обреченных», но здесь, со мной рядом Лиза, Алеся, они были частью меня... Что если паук вернулся за ними? Что если он специально ждал все эти годы своего часа, своей полной луны.
Я поднялся и прошаркал на непослушных, ватных ногах в комнату Алеси. Она лежала в детской кроватке, укрытая разноцветным лоскутным одеялком, и тихо, еле слышно, посапывала, уткнувшись маленьким курносым носиком в уголок пуховой подушки. На моих глазах выступили слезы, руки предательски дрожали, вцепившись сведенными судорогой пальцами в резную спинку кроватки. Как я мог? Как я мог лгать себе все эти годы? Судьба не страдает склерозом, и она ужасно злопамятна. Но Алеся... Это уже слишком.
Я беспомощно оглядывался по сторонам, словно ища защиты. Но в углах прятались только темные тени. Тени скрывали лица. Лица, которые исказила гримаса смерти, лица, покрытые трупными струпьями, лица, изъеденные жуками-могильщиками. И только губы, черные полуистлевшие губы мертвецов шептали, шептали шепотом, похожим на шелест кукурузных листьев.
- Из этих мест нет возврата! Мы будем вечно здесь блудить, потому что мы несосторожничали. Но мы не последние...
Желудок свело отвратительной режущей судорогой, и под ребро впилась острыми звериными клыками одуряющая пульсирующая боль. Сдавленно вскрикнув, заткнув кулаком рот, я упал на колени, согнувшись пополам. Боль накатывала все новыми и новыми волнами. Силы покидали меня, предметы кружились в бешеном танце перед глазами.
- Господи, - мой шепот превращался в предсмертный храп. - Господи, спаси и сохрани моего невинного ребенка! Господи, услышь меня...
Тени из углов сдвинулись с места, протягивая свои длинные скрюченные пальцы. Но их уже интересовал не я, им нужны были свежие невинные души, новые поколения, новые смерти, новый ужас... Я закрыл собой спящую девочку, моего маленького беззащитного ребенка, которому, возможно, сейчас, в это самое время снился волшебный сказочный сон. Я устал, я выбился из сил, и я не мог найти выхода. Наверное, это правда, если страх нельзя облечь в слова, его нельзя победить. Тьма... Беспросветная, неумолимая тьма смыкалась надо мной, ослепляла и душила своими сильными огромными руками. Сознание растворялось в ней, и прежде, чем совсем исчезнуть в бездонных глубинах мрака, я услышал крик, душераздирающий, полный животного ужаса и отчаяния. Чей был этот крик - мне уже не узнать никогда, потому что жизнь покинула мое бренное тело.

24.май.2000