Таящиеся в трубах

«Но гаснет, гаснет свет упорный!
Над трепетной толпой
Вниз занавес спадает черный,
Как буря роковой.
И ангелы бледны и прямы,
Кричат, плащ скинув свой,
Что «Человек» - названье драмы,
Что «Червь» - ее герой!»

Эдгар А. По «Червь - победитель»

Знаете, иногда, когда смотришь на закат, смотришь долго и пристально, словно стараешься разглядеть что-то необычное в его небесных изменчиво-призрачных красках; когда сознание упорно пытается очиститься от скверных мыслей и образов, когда прохладный вечерний ветер ласкает свежестью и ароматами леса, когда где-то совсем рядом, только протяни руку, воздушными бабочками порхают сновидения... Знаете, тогда совсем не хочется умирать. Мысли о смерти пугают до озноба. Пугают и не уходят. Более того, становятся только страшнее, потому что подкрадывается ночь. Безмолвная, черная, зловещая ночь без привычного лунного диска и мерцающих звезд. Небо затягивает тучами, небо против тебя и твоей любви.
Я отхожу от раскрытого окна, зажигаю толстую восковую свечу и беру в руки перо. Рифмы и стоки легко ложатся на белую бумагу, рифмы и строки дают отдохновение усталому встревоженному воображению, рифмы и строки - болеутоляющее средство для смертельно больного. Стихи не спасают от болезни, они дают лишь временное избавление от боли, свившей себе гнездо где-то под сердцем, в самой душе. Здесь, в одиночестве, лениво прислушиваясь к стрекотанию за печкой сверчка, к потрескиванию пламени тающей свечи и скрипу половиц, укрывшись от всех и вся за толстыми бревнами деревянного сруба, я повторяю день за днем, ночь за ночью одну и ту же фразу: «Моя любовь - это сон, рожденный среди скалистых гор Киммерии, принесенный крылатым Гипносом на алом цветке мака в виде капли росы и брошенный в мое бедное сердце».
Боже мой, как же невыносимо это долгое ожидание в прихожей тяжелого и четкого стука в дубовую дверь, как отвратителен этот лязг кованных железных засовов и скрип в давно несмазанных маслом петлях. Глаза ни как не могут привыкнуть к черному провалу дверного проема, ртутному блеску дождевых струй, стучащих нестройным ритмом по резным перилам крыльца, и к холодному могильному воздуху, врывающемуся демоническим дыханием в пугающий полумрак коридора. Она уже здесь! Она выглядывает из-за дверного косяка, завернутая в белый, с кровавыми разводами, саван, сжимая в своей костлявой руке длинную и острую косу. О, если б вы знали, какая бездна таится в провалах глаз ее голого черепа, когда, завороженный магией ее черноты, смотришь в них, словно окунаясь в мутные леденящие воды Стикса. И вот ты уже чувствуешь зловонные миазмы горящей плоти и разложившихся трупов, уже видишь всепожирающее, не иссекающее в веках, громыхающее адское пламя и темные пропасти, ведущие в глубины земли, уже слышишь стоны и вопли, мольбы и стенания, крики и плачи обреченных на вечные муки душ...
Сны приносят кошмары и убивают надежду, но они не в силах уничтожить любви, они слабы перед ее поистине вселенским могуществом. Изменяя внешность и высасывая жизнь, они не способны изменить и высосать те чувства, коими наделил нас Создатель. Эти чувства остаются с нами на всегда, пока мы сами в заблуждении своем не оттолкнем их от себя. И хотя страх не выходит прогнать, я знаю, время еще не пришло, и дверной проем еще не стал отверстием, еще не принял форму круга, через который мне суждено уйти в вечность.

Все началось около трех лет назад. Наш со Светкой «медовый месяц» закончился, и впереди ждали лишь ненастные ноябрьские непогоды да холодная снежная зима. Я женился по любви. Женитьба - это, пожалуй, единственное решение в моей жизни, которое я принял руководствуясь исключительно чувствами, и, признаться честно, никогда потом не жалел об этом. Что бы там не говорили сухие прагматики и пошлые циники, только любовь способна наделить человека теми качествами, которые и отличают его от любого другого живого существа. И больше мне добавить нечего, все остальное уже давным-давно сказали до меня поэты, и я им верю, несмотря ни на что, верю и все. А вот моя жена - нет.
Я понял это однажды зимой, когда за окнами вертелась, закручивая снежные вихри, завывающая пурга, когда мы сидели вдвоем на теплой кухне, ужинали и «любовались» картинкой на экране TV. Нам не о чем было говорить, вернее ей, а я уже устал от фраз типа: «кончай занудствовать» или «мне это не интересно, понимаешь?» Я понимал - ее отравила бытовуха, это яд, от которого практически не возможно найти противоядия, если... Если ты не любишь, если ты не способен понять. Моя вина была в том, что я не знал, как изменить подобное положение вещей. И, глядя в ее грустные скучающие глаза, меня мучила, не давая покоя, одна навязчивая мысль, что в жизни есть нечто, гораздо более важное, нежели то, что нас окружает, мучает и тревожит в этой обыденной повседневности. Не осознавая этого, мы прячемся от дивного солнечного света в бетонных коробках с единственным пыльным иллюминатором, выходящим в это, покрытое серым туманом, настоящее, у которого страшное прошлое, а будущего нет вообще...
Простите, наверное, я совсем не о том говорю, но я надеюсь, что дочитав до конца эту грустную повесть, вы поймете меня. Надеюсь, потому что другие не поняли, или, может быть, не захотели понять. Ведь это нарушило бы их привычные представления о той жизни, которой они всегда жили и живут, жизни, которая день ото дня постепенно теряет свою чистоту и свежесть, жизни, уже тронутой гниением.

- Да, тяжелый случай, - усмехнувшись, сказал Славка, дожевывая бутерброд с докторской колбасой. - А может это тебе приснилось? Ну, я слышал, такое бывает, особенно у людей с расшатанной нервной системой... Ну, ты понял...
Его бесконечные «ну» действовали мне на нервы, но я его действительно понял, я отлично понял то, что он принимает меня за истеричного писаку, у которого «поехала крыша» на почве литературы, или еще кем-то в том же духе, и уж никак не здравомыслящим человеком, способным трезво, без предвзятости, осмысливать действительность.
- Нет, Слава, мне это не приснилось, - стараясь не срываться, ответил я. - Стуки в трубе отопления раздаются каждую ночь, и еще что-то похожее на шорох или шепот, я не знаю. Я их слышу, и моя жена их слышит, но она не придает им никакого значения.
- Ну, и ты не придавай. Старые трубы, ржавчина, мало ли чего там может стучать. Дом-то старый?
- Новый.
- Ну, и что, что новый. Все равно...
- А хвост в унитазе? Я видел как он мелькнул...
- А хвост приснился, - перебил меня Славка. - У меня тоже такое бывает. Встанешь ночью отлить, а идешь как лунатик, и не поймешь толком, проснулся ты или нет. Ну, ты сам подумай, как может какой-то червяк проникнуть по трубам в твой унитаз? Маразм какой-то. И потом, ты же понимаешь, что трубы отопления и канализации - это несколько разные вещи.
- Да, - ответил я. - Понимаю.
Отвернувшись к чертежной доске, я тупо уставился в, приколотый кнопками, лист миллиметровки формата «А1». На зеленоватом поле бумаги громоздились хаотичной сеткой тонкие ровные линии незаконченного чертежа. Ближе к правому верхнему углу, неподалеку от того места, где крепился штатив кульмана, был изображен четко прорисованный кронштейн, а в нем... Господи-Боже, на какое-то миг мне показалось, что в заштрихованном отверстии кронштейна появился глаз, злобный, отливающий кровью глаз, невиданной, немыслимой твари, таящейся в трубах.
Резко вскочив со стула, я направился к выходу из лаборатории, по пути доставая трясущимися от ужаса руками из кармана затертого и помятого пиджака пачку сигарет. Я не оглядывался назад. Я знал, что мои коллеги смотрят мне вслед и их взгляды (осуждают, жалеют, презирают...) жгут, а кто-то наверняка крутит у виска указательным пальцем. Но мне было наплевать, потому что я боялся, и не мог с этим ничего поделать.

Иногда, когда ночи выдаются особенно холодными и за низеньким окном воет пронизывающий ветер, мне нравится прислониться к шершавой оштукатуренной стенке печи ладонями и щекой. Тепло вливается в организм, усыпляя и успокаивая, и я благодарен теплу, ведь оно олицетворяет в моем воображении жизнь и любовь, тогда как холод сеет смерть и ненависть.
Статьи, стихи, с десяток рассказов... Меня уже знали в редакциях некоторых журналов. Конечно, говорить об известности было бы глупо, но денег пока что хватало, тем более, что запросы мои последнее время были не велики. Еще немного и мне бы удалось, наконец, закончить роман, мой первый роман, на который, признаться честно, я возлагал большие надежды, и не только в финансовом смысле. Все шло хорошо, все, наверное, могло быть еще лучше, если б однажды я не заглянул в этот проклятый старый колодец на заднем дворе за древним покосившимся сараем. А может быть, и нет... Кто может знать наверняка? Но все дело в том, что колодец - это единственное здесь сооружение, похожее на трубу, на круглую водопроводную трубу.
Это был очень старый колодец, пожалуй, он был старше даже всех остальных построек, выложенный внутри нетесаным булыжником, покрытым плесенью и мхом. И еще запах... С его дна исходил зловонный отвратительный запах, наполненный миазмами тления и разложения, со дна, которого не было видно, со дна, которое поглощала тьма. Тогда я подумал, что если бросить в колодец камень, пытаясь определить его глубину, то навряд ли я услышу характерный булькающий звук его падения, отраженный гулким эхом от влажных каменных стен.
Возвратившись в дом и тщательно запирев дверь на тяжелый кованый засов трясущимися руками, я понял… Осознал с зарождающимся где-то в глубине сердца страхом, что на заднем дворе моего дома, за древним покосившемся сараем находятся врата ада.
Я отнимаю от теплой стенки печи щеку и ладони, и смотрю на вязкие грязно-зеленые пятна, оставленные ими на белой штукатурке. От них исходит отвратительное зловоние, к которому я уже успел привыкнуть. Привыкнуть, смириться и ждать.

- Послушай, дай досмотреть фильм, - Светка раздраженно бросила ложку на стол, капли молочного йогурта веером упали на, лежащий в целлофановом пакете, батон хлеба, в ее голосе слышались истеричные нотки. - Что у тебя за привычка дурная, когда я что-то смотрю, начинать рассказывать тут всякую чушь.
Я сжал в руке пульт от телевизора, глядя куда-то в сторону раковины, где громоздилась гора немытой посуды. Мне ужасно хотелось нажать на маленькую зеленую кнопочку под надписью «POWER» и заорать, врезав кулаком по столу: «Хватит пялиться в этот чертов ящик, повернись и послушай меня!» Но я не мог, я не мог повысить голос на женщину, которую все еще любил.
- Свет, но почему мы не можем с тобой нормально поговорить хотя бы один раз... - я пытался сохранять спокойствие и сдержанность.
- Кирилл, я устала, - она повернулась, ее взгляд был холоден, а голос почти срывался. - Понимаешь ты, устала! Я работаю по двенадцать часов в день с людьми. Ты знаешь, как это выматывает? И я не просиживаю штаны в КБ за нищенскую зарплату.
- Ты предъявляешь мне претензии...
- Нет, - перебила она. - Никаких претензий, Кирюша. Я просто прошу тебя, отстань и дай мне отдохнуть так, как я этого хочу.
Она снова отвернулась, уставившись в экран телевизора, ставя тем самым жирную точку на всем нашем разговоре. Конечно, она была права. Что я мог ей сказать? Подожди, все переменится, в редакции мне обещали... Глупости все это. Я живу этими обещаниями уже лет семь. «Вы начинающий? Извините, но мы работаем только с известными писателями. Попробуйте обратиться куда-нибудь еще» или что-то в том же духе. И, надо сказать, во всем этом, безусловно, присутствует определенная логика. Ты неудачник, Кирилл. О чем ты пишешь? Народу нужно бульварное чтиво с криминальными разборками и пикантными постельными сценами, ну, на худой конец, какой-нибудь слезливо-сопливый любовный романчик, а твоей жене нужны деньги, потому что она хочет ребенка, ведь молодость не бесконечна. И она права, черт возьми, тысячекратно права. Ей не понятны твои заумные философствования на тему мироздания и витиеватые рифмы драматичной лирики. Она - река, ей нужно самое обычное русло, чтобы течь, спокойно и безмятежно неся мимо обрывистых песчаных берегов свои прозрачные воды к соленому океану старости. И если на пути ее течения возникнет какое-либо препятствие: завалы сплавляемых бревен или бетонная дамба, все равно что... Она просто отыщет новое русло. Река отыщет для себя новое русло, а старое зарастет камышом и бурой тиной, постепенно превращаясь в зловонное болото, в котором поселятся ползучие твари со склизкой грязно-зеленой чешуйчатой кожей.
Я вышел на балкон и, закурив сигарету, стал смотреть в бездонное звездное небо. Искал ли я ответы на мучившие меня вопросы? Наверное, нет. Я просто устал их искать. Последнее время страх начал перерастать в панику. Это может выглядеть смешно, но я боялся сесть на унитаз, чтобы справить «большую» нужду, я боялся засунуть руки под кран, мне приходилось их мыть под душем... Мне ни кто не верил, все считали меня сумасшедшим, но ни кто не мог убедить меня в том, что то, что я видел и слышал - была всего лишь безобидная галлюцинация. Теперь я понимал, эти твари, таящиеся в трубах и издающие те отвратительные странные звуки похожие на шорох или шепот, они пришли сюда не просто так, они пришли в старое заболоченное русло, заросшее густым камышом и бурой вязкой тиной, они пришли в естественную для них среду обитания.

Ночь наполняла воздух нежной прохладой, дурманящим запахом скошенной травы и монотонным стрекотанием кузнечиков, ночь руководила безмолвной пляской черных теней при неверном свете оплавляющейся восковой свечи в тяжелом бронзовом подсвечнике. Тени роились в углах, под кроватью, у печи, они плясали безликими силуэтами на потертых дверцах шкафа, полках с книгами и струганных досках потолка. Я всматривался в их пляску и вспоминал. Последнее время мне как воздух нужны были эти сладостные дремотные воспоминания. Они лечили и будоражили капризное вдохновение, воспоминания помогали забыть о той страшной действительности, что таилась в старом заброшенном колодце, воспоминания глушили звуки, шепчущие звуки какого-то зловещего движения, исходящего из погреба, постепенно заполняющегося водой.
Там, в воспоминаниях окружающий мир еще не утратил своих ярких насыщенных красок; там, в воспоминаниях из черных динамиков стерео магнитолы лилась дивным водопадом некая сладостная романтическая мелодия, которая совершенно не претендовала на внимание, напротив, она словно говорила: «Не слушайте, я не расскажу вам ничего нового, я лишь пытаюсь заглушить звуки уже проснувшегося города, доносящиеся из раскрытого окна. Так что не слушайте, а любите, не теряйте даром драгоценного времени, ибо потом может быть поздно». Там, в воспоминаниях мы любили, мы были единым целым на измятых белоснежных простынях, мы дышали одним и тем же воздухом, ловя губами горячее дыхание друг друга; там, в воспоминаниях наши руки устали от нежных сильных объятий, а жар тел согревал наши сердца, одурманивая разум чувствами неземного наслаждения; там, в воспоминаниях все еще цвел этот дивный ярко-алый цветок, источающий пряный наркотический аромат всепоглощающей страсти.
Перо скрипело по белому листу бумаги, подгоняемое торопливой рукой, выводя таинственные руны рифм и строчек. Пока еще жива память, в которую уже начало вклиниваться нечто чужеродное, показывающее, словно на широком экране кинотеатра странные, окутанные серым туманом бесплодные земли, покрытые бурым мхом и заросшие чахлыми полугнилыми березами, у оснований которых что-то копошилось и булькало, что-то, чьи воспоминания постепенно становились моими. Руны рифм и строчек превращались в безобразные каракули, но их еще можно было расшифровать, пока еще пальцы рук не срослись между собой тонкими полупрозрачными перепонками, наподобие лягушачьих, пока еще кожа на них окончательно не огрубела, покрываясь твердой грязно-зеленой чешуей.

- Да, да, конечно... Да, бумаги я все уже оформил... Не знаю даже, скорее всего в деревню. Там есть дом, он оформлен по завещанию на моих родителей каким-то дальним родственником... Нет, я его даже не знаю, он умер пару лет назад, но думаю, что проблем не будет... С работы уже уволился. А знаешь, у меня радость, одно издательство все-таки взялось издать сборник рассказов… Спасибо, спасибо… Нет, из квартиры пока выписываться не буду... Со Светкой? Завтра разводимся... Нет, Володь, это окончательно. Она устала, я устал, в общем, мы оба, наверно, в этом виноваты. Звучит, конечно, заезженно, но, уж так звучит. Слушай, мне тут еще надо в одно место подъехать, ты извини. Вечерком перезвоню. Идет?.. Ага, ну, пока, пока.
Я повесил трубку телефона-автомата и, приподняв воротник, вышел из вестибюля супермаркета, автоматические стеклянные двери с легким шорохом закрылись за моей спиной. Домой возвращаться не хотелось. Там я уже был чужим, там меня ни кто не ждал. Осенние листья медленно летели откуда-то сверху подгоняемые слабым ветерком, словно воздушные кораблики. Лучи сентябрьского солнца, пробиваясь сквозь призмы редких белых облаков, грели вяло и неохотно. Над миром царствовала золотая осень - пора поэтов и романтиков, последние теплые деньки «бабьего лета». Эта осень, она была совершенно такой же год назад, когда мы со Светкой, счастливые и влюбленные, вышли из распахнутых дверей Дворца Бракосочетаний навстречу веселой толпе друзей и родственников, кричащих «горько» и хлопающих пробками, открываемых бутылок с искристым шампанским. Та осень, она была совершенно такой же, как сегодня, в ней ничего не менялось, менялись мы, мы уходили, она оставалась - театральные декорации для других счастливых и влюбленных.
В парке, куда я пришел, в эти утренние часы не многолюдно. Мамаши с разноцветными колясками, старушки в пестрых платочках на лавочках со вчерашними газетами, да, прогуливающие школу, подростки, покуривающие сигареты и потягивающие пиво из изумрудно-зеленых бутылок. Сев на скамейку и запрятав мерзнущие руки глубоко в карманы куртки, я закрыл глаза, погружаясь в легкую дремоту, открывая скрипучие двери памяти, двери в ад…
Я обречен! Сознание безысходности пришло почти сразу, как только это отвратительное щупальце вырвалось из белобокой ракушки унитаза и обвилось вокруг горла, дернув меня вниз так резко, что хрустнули шейные позвонки. Я ударился лбом о керамическую крышку сливного бачка и одновременно мошонкой о холодный край унитаза. В глазах заплясали разноцветные огоньки, а пах свело дикой нестерпимой болью. Дышать становилось труднее, я терял сознание, предметы ванной комнаты поплыли перед глазами. Щупальце немного ослабило хватку. Я схватился обеими руками за него, пытаясь оторвать от себя, одновременно сознавая тщетность своих усилий, ощущая ладонями его ледяную склизкую кожу и стальные мускулы под ней. Вода в унитазе почернела, словно туда опрокинули банку чернил, и оттуда, из глубины, протискиваясь между щупальцем и белыми керамическими стенками, вылезла лапа, чешуйчатая, перепончатая, грязно-зеленая лапа с четырьмя, похожими на человеческие, пальцами, заканчивающиеся острыми черными когтями. С внутренней стороны этой лапы на меня, не моргая, злобно смотрел, отливающий кровью, глаз. Бог ты мой, что может представлять из себя это чудовище, прячущиеся в трубах, глаз которого находится на ладони четырехпалой лапы?!.
Я очнулся на холодном кафельном полу в луже собственной мочи. Тело мое сотрясала мелкая дрожь, то ли от холода, то ли от ужаса, который мог бы показаться безобидным ночным кошмаром, если бы не обжигающая грязно-зеленая слизь на шее и ладонях, да огромная шишка на лбу. Открыв тумбочку под раковиной, я трясущимися руками достал поролоновую губку, включил душ и, смачивая ее под горячей водой, стал лихорадочно обтирать свое тело. Слезы отчаянья ручьями лились из моих глаз, я всхлипывал, я не мог их более сдерживать, закусив кулак так, чтобы звуки рыданий не разбудили спящей в комнате жены. Слизь постепенно стиралась, но оставался бледно-розовый ожег и запах. Господи, что это был за запах! Это была самая настоящая отвратительная вонь, от которой хотелось блевать.
Меня пробудил от дремоты и воспоминаний глухой гортанный крик вороны. Я открыл уже слепленные сном усталые глаза. Птица сидела на толстой корявой ветке клена, покачиваясь на тонких крепких лапах, и смотрела на меня. В ее бусинках глаз отражалась бездна мрака, к краю которой я вплотную подошел.
Вечером я обещал перезвонить Володьке, моему старому школьному другу. Но что я ему скажу? Как мне заставить его поверить в то, чего просто не может быть? Как мне убедить его, что я не сумасшедший? Поймет ли он в каком отчаянном положении я нахожусь, что не могу найти выхода из создавшейся ситуации, что я ИЗМЕНЯЮСЬ?!.
Я понял, что со мной стали происходить какие-то изменения где-то с месяц назад, когда, ложась в постель, Светка попросила меня сходить помыться.
- Я только что из душа, - на самом деле я врал, вот уже целых три недели как я не залезал в ванну, смачивая под душем поролоновую губку и обтирая ей свое тело. Но протирал я его тщательно и запаха быть не должно.
- Но от тебя воняет как от лошади, словно ты пол года не мылся, - Светка сморщила физиономию.
Я демонстративно понюхал свои подмышки.
- Послушай, если я тебе уж настолько стал противен, то могу лечь на кухне.
- Отличное решение. Но все равно сполоснись, надо заботиться о гигиене своего тела. И потом на кухне все-таки продукты. Да, и еще, открой форточку, проветрить не мешало бы.
Она язвительно улыбнулась и, накрывшись почти с головой одеялом, отвернулась к стене. Меня душила злоба, это уже переходило всякие границы.
- Может быть мне совсем уйти? - сказал я, накидывая махровый халат.
- Ты знаешь, Кирилл, последнее время ты стал говорить разумные вещи. Но все равно помойся, - ответила она, не оборачиваясь.
На следующее утро мы впервые серьезно обсуждали наш развод. Тем же утром я заметил в зеркале бледно-зеленые пятна на своей шее, они напоминали плесень, именно плесень, не синяки или кровоподтеки, а самую настоящую плесень.
«Я гнию, Боже праведный, я заживо гнию, - шептал я, глядя на свое отражение в запотевшем стекле зеркала над раковиной и пытаясь сдержать подкатывающий к горлу комок боли и отчаяния, готовый снова разрыдаться, словно истеричная женщина. - Я гнию, но этого просто не может быть. Что это за болезнь? Инфекция? Болотная зараза?..»
- Как бы ты ответил на эти вопросы? - прошептал я, глядя в черные бусинки глаз вороны, сидящей на толстой корявой ветке клена.

О зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер,
Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?
Крикнул Ворон: «Nevermore».

- Кар-р-р... Кар-р-Кар-р-р... - равнодушно ответила птица.
Желтые листья - кораблики продолжали свое последнее плавание, подгоняемые легким прохладным осенним ветром, но солнце уже скрылось за серыми ненастными тучами, где-то у самого горизонта. Жизнь и природа медленно и неуклонно теряли свои яркие живые краски, отдавая предпочтение холодным серым и фиолетовым тонам. Мне пора было идти собирать свой чемодан. Завтра вечерним поездом я покину этот город, чтобы уже никогда сюда не вернуться снова. Где-то в душе, глубоко-глубоко, теплилась смутная надежда, что все еще может измениться, что все еще может быть хорошо. Но человеку свойственно себя обманывать в безвыходной ситуации.

Деревня, в которой находился дом моего дальнего родственника, представляла собой всего лишь около двадцати - тридцати ветхих бревенчатых изб, в которых доживали свой недолгий век дремучие старики и старухи. Асфальтовая дорога с железнодорожного вокзала заканчивалась у полуразрушенной церкви, красные кирпичные руины которой мрачно возвышались над старинным деревенским кладбищем с покосившимися деревянными крестами и каменными надгробиями со стершимися от времени надписями. Автобус дальше не шел, до деревни было еще километра три по грунтовке мимо заросших сорной травой и чахлыми кустарниками полей. Глухомань непроглядная: дремучие леса, да болотные топи. Раз или два в неделю к церкви из ближайшего города приезжала машина, привозившая кое-какие продукты и почту. Телевизор с горем наперекосяк ловил всего пару программ. Вот такая вот цивилизация на пороге XXI века. Но меня это устраивало, потому что, как и другие жители деревни, я не жил, а доживал. И мне совсем не нужны были посторонние взгляды да сплетни-пересуды. После обнаружения мною старого заброшенного колодца на заднем дворе за древним покосившимся сараем, плесень на моем теле перекинулась с шеи на лицо, а ладони снова воспалились.
За те два года, что я прожил здесь, прячась от людей за, изъеденными жучком, бревнами стен полуразвалившегося дома на самом краю деревни, мне удалось написать около дюжины рассказов. Мне уже прислали по почте согласие на публикацию сборника. Я даже подумал, что может быть то, о чем я пишу все-таки кому-нибудь нужно?.. Били еще парочка статей по мало известной в России поэзии Говарда Ф.Лавкрафта и готическом жанре в мировой литературе. Я уже почти закончил роман и сборник стихотворений. Но, увы, боюсь, что этим творениям моей необузданной фантазии не суждено увидеть свет, ибо жить мне осталось совсем не долго. Старуха с пустыми глазницами на голом черепе уже стоит на крыльце моего жалкого жилища, уже нетерпеливо скребет черными острыми когтями дверной косяк, уже шепчет безгубым ртом холодные тайны склепа. Я не боюсь смерти, смерть явилась бы сладостным избавлением от страданий и страха. Кромешный ужас деградации - вот, что сводит меня с ума, сны наполненные болотными красками бесплодных земель затянутых мхом и зыбкой трясиной - вот, что не дает мне надолго уснуть, звуки и смрад, доносящиеся из сырого погреба - вот, что навсегда лишает меня покоя и забвения.

Летом, когда дороги еще окончательно не размыты нескончаемыми проливными дождями, а дни выдавались теплыми и солнечными, я не раз предпринимал пешие прогулки по лесу или вдоль грунтовой дороги в сторону разрушенной церкви и старинного кладбища, находящегося за ней. Как часто отдельные, казалось бы, мало значительные мелочи, будь то забытая мелодия, строчка из стихотворения или некое определенное место, способны пробудить в уже остывшем сердце теплое ностальгическое чувство, дающее хотя бы временное отдохновение от боли бедной израненной душе. Таким местом для меня, как ни странно, стало заброшенное деревенское кладбище с покосившимися деревянными крестами и каменными надгробиями со стершимися от времени надписями. Трудно ответить, что тянуло меня сюда. К этим проржавевшим и насквозь прогнившим низеньким оградкам, к заросшим густою травой холмикам могил и плакучим ивам, склонившим над ними, словно в траурном поклоне, свои густые зеленые ветви. Наверное, что-то внутри моего сознания таким образом готовило меня к смерти, не знаю...
Я сознательно избегал людей, даже тех жалких стариков, доживающих свой век в этой, забытой Богом, дыре. Но однажды, совершенно случайно, на кладбище я все-таки повстречал одного такого старичка. Он сидел на скамейке, покуривая самокрутку, и по его морщинистым щекам текли слезы. Мне показалось, что как-то неловко будет пройти мимо, делая вид, что ничего не замечаешь, как-то не по-людски.
- Здравствуйте, - сказал я. - У вас, наверное, здесь похоронен кто-то, кого вы любили?
Он поднял на меня свои грустные усталые глаза в мелких морщинках и ответил хриплым кашляющим голосом.
- Да... А тока поминаем о тех, кого любим тока тогда, когда их схороним. И плачем, вот так вот, курим да плачем.
Он смахнул со щеки непослушную слезу узловатой трясущейся рукой и жестом пригласил меня присесть. Я не отказался. Уже почти год, как я ни с кем не разговаривал, а этот старик, видимо, страдал чересчур плохим зрением, если не заметил на моем лице грязно-зеленых пятен, да и махорка его имела не менее отвратительный запах, чем тот, что исходил от меня.
- Давно вы тут живете? - спросил я, чтобы как-то нарушить неловкое молчание.
- Да, почитай, с рождения. Давно. Уж за восьмой десяток перемахнуло. Да что толку-то? Хоть всю жизнь проживи - не наживешься, почем живешь не узнаешь. Видать люди, ох, как Боженьке-то насолили, век маются, а кады на покой день приходит уходить, сумлеваются.
- Сомневаются? В чем?
- А во всем. Нет веры в людях, да и не было, наверное, никогда настоящей веры-то. Так, ни то, ни се, с боку припеку. К старости только и начинаешь о том думать да размышлять. А кады ж еще? По молодости-то и некогда было. Да только поздно, не вернуть уж ничегошеньки. Вона она, с косой вострой которая, рядышком стоить - ожидает. А, что говорить?..
Он умолк, скручивая из газетного клочка очередную самокрутку и набивая ее махоркой.
- Попалась мне как-то одна книжица мудреная, - вновь заговорил старичок, выдыхая едкий вонючий дым. - Писано было в ей, что до человека еще на земле одни ящерицы жили, как бишь их...
- Динозавры, - подсказал я.
- Во-во, они самые. Так вот, и думаю я... Думаю опять они воротются. Потому как гниет человек, душою своею гниет, и зараза та по всей землице плодится и умножается. А кому ж еще в такой гнили болотной жить, как ни ящерицам ентим. Так-то вот, мил человек. Не вы, так дети ваши, не дети, так внуки... Не осилить людям вечности, ох, не осилить.
Такой вот у нас получился странный и короткий разговор со старичком на старинном деревенском кладбище под печальными руинами церкви, где мертвые из своих могил вытягивают из наших сердец то темное, что копится в них годами, словно пиявки дурную кровь. Мы лечимся, душе становится легче и мы снова можем какое-то время обманывать себя, что все еще может быть хорошо. Но подумайте, и вам многое станет ясно: не осилить людям вечности, ох, не осилить.

На этом я заканчиваю свое грустное повествование. Оно и так уж слишком затянулось. Память уже неподвластна мне, рассудок тоже отказывается подчиняться, а руки, эти чешуйчатые перепончатые лапы, выводят на белом листе бумаги лишь жалкие трудно читаемые каракули.
Они зовут меня, их шорох - шепот уже ни на минуту не умолкает в моей голове. Они зовут меня в погреб, откуда доносится их отвратительное хлюпанье и невыносимое зловоние. Эти адские твари, вышедшие из каменной трубы заброшенного колодца, дабы принять в лоно своей семьи новое дитя.
Я молю Бога о том, что будущей весной талые воды подмоют, наконец, прогнивший фундамент этого старого покосившегося дома и гнилые бревна не выдержат тяжести стен и крыши. Они погребут под собой отвратительное ящерицеподобное существо, копошащееся в болотной жиже погреба и ждущее избавления от мук. Я молю Бога о том, чтобы суметь перед смертью произнести свою прощальную исповедь, пусть даже тем шорохом - шепотом, на непонятном языке, на котором общаются эти мерзкие твари: «Моя любовь - это сон, рожденный среди скалистых гор Киммерии, принесенный крылатым Гипносом на алом цветке мака в виде капли росы и брошенный в мое бедное сердце».

05.сентябрь.200