Чернолеска

                Чернолеска
                Рассказ

- Представляешь, сижу вчера с приятелем в кафе, что на Красной, напротив универсама, сто лет не виделись. – Иван,  не найдя понимания у Саида, переключается на меня. Сладкая дрема еще витает где-то надо мной, и веки  смыкаются еще сами собой.  Меньше всего хочется говорить, тем более вникать во что-либо. Киваю головой, показывая, тем не менее, свое полное равнодушие к разговору, но Иван не унимается. - Взяли мы бутылочку сухого, тянем себе, подваливают две пацанки, представляешь, лет по пятнадцать каждой. А может и того меньше… Одна  говорит  мне: “Налей вина,  обслужу по высшему классу !” Ты представляешь,  мразь какая, за стакан вина готова на все. – Иван заводится. - Она уже работать не станет... Ее, мразь, на завод не загонишь. Ты скажи, что с нее будет ?!.   Нет, я тебе скажу точно, человек с нее не получится. Я бы таких как собак отлавливал и убивал. Нет, - перебивает он  себя, задумчиво морща нос,  отчего передергиваются   усы на его смуглом лице. - Я бы оправлял их на пожизненную каторгу. Во!.. на принудительные работы...
- А ведь чья-то дочь, - говорю просто так, без всякого чувства.
- Что ?.. Ты их жалеешь ? А я нет.  Такую  не жаль и убить. Нет, ну скажи, с нее человек будет?   
-Да бог с ней. - Отворачиваюсь к окну  и пытаюсь определить, где мы едим.  Автобус несется  головняком мимо рисовых чеков, впереди темной  полосой  виднеется лес. Сворачиваем на тонущую в высоком бурьяне пыльную дорогу. Слева за поворотом промелькнул осунувшийся курган с терновником и гривой рыжего былья.  За ним  метрах в двадцати  покачивают своими  ветками дубы  и осокори. Розовые клубы пыли в лучах утреннего солнца, оседают на заросли амброзии и бузины, пробуждая детские сумеречные чувства. Из всего пятидесятикилометрового пути мне больше  всего нравилось это место с курганом, кромкой леса, крышами хат, выглядывающими из-за заборов и садовых деревьев. Как должно быть  хорошо тут  весной, когда цветут вишни и яблони... Через  десять минут автобус въезжает во двор  завода и мы без особой радости направляемся в раздевалку.
Никто вам точно не скажит, когда появилась Чернолеска, а правильнее, хутор Приречный. Давно, очень давно, может быть сто, а может и двести лет назад. По крайней мере, заводским  зданиям больше сотни лет. 
О заводе, я узнал случайно от родителей, когда мне понадобился кирпич для дачи. Как-то весенним вечером  застал у них худую женщину, болтавшую без умолку о своих семейных дрязгах. Я принял ее за одну из  маминых знакомых, но  оказалось, что Люся жила на хуторе, а теперь  приценивалась к соседнему с родительским дому. В станице у нее были даже какие-то дальние родственники, советовавшие переехать. Что-то не получилось у Люси с домом, видимо, не хватило денег, а может быть, передумала покупать дом, но от нее стало известно, что на кирпичный завод, где Люся работала, можно было устроиться поденщиком и заработать кирпич. Родители стали договариваться с Люсей о жилье, пока буду работать на заводе. Потом выяснилось, ночевать можно и в хуторском клубе, стоявшем у самых  заводских ворот, а позже оказалось, что из Краснодара ежедневно  на завод ходит вахта, и нет никакой необходимости ночевать на хуторе вообще.
Сушильные бараки с черепицей, покрытой зелеными пятнами мха и плесени, сторожка и контора из темно-красного кирпича,  беседка у формовки под огромной белолисткой, воркование и хлопанье крыльев горлиц - все дышало покоем, размеренностью. Казалось,  само время здесь течет иначе, чем в станице или городе. Хуторские работали без суеты и спешки, они просто жили работой.
 
Выйдя из темной раздевалки, направляемся к беседке, где обычно  начальник завода Шипулин проводил разнорядку. Перед сменой объявили, что сразу после обеда состоится общезаводское собрание, на котором должны  быть и мы, поденщики. Все постоянные рабочие знали повестку собрания еще вчера, но нам не говорили; шла обычная перетасовка кадров, меняли начальника завода.
Все подтягивались к беседке. Откуда-то возникла Валентина, худая женщина  в мятом платье и с лицом мученицы, от которой разило одеколоновым перегаром. Из подсобки вышла горластая Федоровна и толстый механик Палыч. По тротуару мимо сушилок, шла к беседке Нина Ивановна с внучкой Галей. Я любовался ими: Нина Ивановна в линялом, но чистом и глаженом платье шла уверенно и неспешно. От нее исходила вековая основательность, достоинство и любовь к жизни. Рядом также  бодро и жизнерадостно шагала с веником в руке Галя; такая же опрятная и основательная, как и бабушка. Нина Ивановна казалась мне тогда неким образцом кубанской казачки. Будь я художником, обязательно написал бы с нее портрет или включил в монументальное полотно на тему трудовых колхозных будней.
В своей кремовой наглаженной безрукавке, но  с помятым после  ночной пьянки лицом явился Шипунов. Он привычно провел разнорядку и отправился к сторожке. Иван снова отправился на трактор, возить глину; Саид, Скибирев и Виталий с  Саней побрели к  печам.  Третья, как было заведено испокон веков, осталась за Амбалом - Серегой Пищулиным, не признающим напарничества. Нам, остальным поденщикам, выпало трудиться на формовке.  Работа подвигалась размеренно, без суеты, часто случались остановки – грунт шел тяжелый и постоянно рвалась струна.
В обед толстый наладчик Палыч, пересказывал женщинам, скучавшим в беседке, читанную им накануне в «Известиях» статью. Подошла Федоровна,  пытливо глянула на него. Люся ей услужливо сообщила: “Павловыч тут прочытав у газети статтю. Каже, там пышуть, шо в Москви матери дитэй бросають в роддомах...”
-Я бы их всех к ... матери, в Сибирь ссылала бы, на урановые рудники... А что далеко ходить, вон, Марина, жена Володькина, бросила ж в тюрьме ребенка. А тут прямо цяцю из себя строит... - Федоровна изобразила походку Марины, смазливой молодухи, жившей на заводской квартире и брезговавшей общением  с заводскими рабочими.
  Как только Федоровна ушла в каморку наладчика, Нина Ивановна проговорила:
-А у самой тэ ж дэсь у Воронижи, в дитдоми дытына ростэ,  нэ хочэ сэбэ отягощать.  - Сказала без всякого осуждения, просто отметила, как бы про себя. И тут же продолжила. - Та тут, на хутори, таких багато. И нэ тикэ зайдив, як Марина, а й своих.
В это время на дороге замаячила пара; бомжеватый мужик лет сорока пяти с лицом конченного алкаша и в дорогом, но заношенном до дыр платье худощавая женщина с   лицом, еще хранящим следы былой красоты, но уже бесстыже порочным и пропитым. На руках у “дамы” были  сетчатые перчатки. Мужик нес в авоське бутылки, и, неуверенно глянув в нашу сторону, спросил:
- Курить у кого-нибудь есть ?
Никто даже не повернул головы  в его сторону. Дама вытащила  откуда-то помятую папиросу и попросила прикурить. Прикурив, она поспешила за своим спутником, уходившим по дамбе к Кубани.
- Оцэ Катэрына з сожытэлэм  Мыхайлом, хто-зна звидкы звалылася на наш хутир,- сказала Нина Ивановна, упредив вопрос.
В это время на дороге с треском появился мотоцикл, за рулем сидел еще довольно моложаво выглядевший мужчина в изношенном клетчатом пиджаке. Он притормозил у беседки, и повернулся к Нине Ивановне:
- Нин, дай воды, пыть хочется, аж смэрть.
- Зараз, Вася. - Она стремительно поднялась и, зачерпнув из ведра поллитровой  кружкой воды, поднесла мотоциклисту. Тот выпил, поблагодарил и лихо умчался к Кубани.
- Оце, був мий пэрвый ухажор. – Не без похвальбы сказала Нина Ивановна, а  я  заметил, как  засветились у нее глаза. Почему же мне хотелось, чтобы она была безгрешной, неким ангелом во плоти.  Я знал, дома у нее муж-инвалид, которого лет семь тому перед выходом на пенсию завалило в печи кирпичом.
После обеда на тротуаре, напротив каморки наладчика, поставили стол,  графин  с водой, с трудом отмытый  от грязи стакан, несколько стульев и табуреток. Ударили по рельсе, висевшей на тополе перед бункером. Рабочие  разместились возле беседки, в самой беседке, на табуретках, мы, поденщики, на пригорке, посыпанном соломой.
Три мужика, одетые в костюмы с галстуками, мялись перед столом, ожидая приглашения занять места в  президиуме. Уселись. Собрание открыл Шипунов. Сам товарищ Лахутин, начальник отдела кадров  ОПХ, которому принадлежал завод,  удостоил своим приездом хуторских рабочих. Рядом с ним восседал  коренастый в сером костюме главный экономист Близнюк, а за ним еще один упитанный товарищ с лицом ответственного партийного работника. После сухого приветствия, высшее начальство, в лице Близнюка принялось попрекать рабочих цифрами:
- План у вас какой ?.. Пятьсот двадцать тысяч, а вы за весь квартал обожгли сто пятьдесят...
- Двести !.. Даже двести пятьдесят ! - выкрикнул с места  Федорович.
- Не знаю, у нас по журналу, всех вместе с обожженным и сырым всего сто пятьдесят...
- А куды ж вин дився ?.. - робко проговорил наладчик, глянул на Шипулина и стыдливо смолк, опустив глаза долу.
- Вот мы, исходя  из этих показателей, и решили поменять ваше начальство и привезли вам нового директора. Просим любить и жаловать - Иван Николаевич Борисенко. Он вам сейчас расскажет о себе.
- Та мы його знаемо … - раздалось несколько неуверенных голосов.
- Вы мэнэ, мабуть, уси знаете,- начал свою речь, прокашлявшись Борисенко. Он поднялся, и его округлый живот стал более приметным над столом. - Я работал секретарем парторганизации хлебзавода в Новотитаровке… - Еще раз прокашлявшись, он перешел  на официальную мову, стал весьма серьезным, по лицу пробежала озабоченность. - Потом был инструктором райкома, тэпэрь ось, направляюсь до вас. Я на кирпичном заводи николы нэ робыв, но думаю, справлюсь. Спасибо за доверие !
После его краткого, но доходчивого выступления начались прения.
 - Нужен экскаватор и грунт хороший, - сказал кто-то из рабочих, сидевших в беседке.
- Надо проситься к РГП, - поддержали его другие.
- Хорошо.  В прошлом году мы им дали кирпича двести тысяч, еще дадим,- сказал начальник отдела кадров и поспешно перескочил на другую тему. Он повернулся к просившему экскаватор.
- Зачем вам экскаватор ?.. За него надо деньги платить. Большие деньги - сто рублей за час. Где вы их возьмете ?.. А сломается, что будете делать ?..
После небольшой  заминки и паузы слово взял ставший всего несколько минут назад эксначальником  Шипунов. Он хоть и был понижен в должности, однако оставлен начальником цеха. Шипунов после взбучки ободрился, следы от вчерашней пьянки сгладились, и теперь он реабилитировался в глазах высшего начальства. Шипунов поднялся и руками,  минуту назад прикрывавшими аккуратный  живот, уперся в столешницу. Говорил он тихо, но уверенно; в голосе послышались привычные хозяйские нотки. Он явно показывал городскому начальству, что умеет управлять людьми и знает, как надо разговаривать с народом. В тишине, наполненной смутным недовольством, его слова ложились уверенно, одно к  другому.
 - Я вам со всей ответственностью говорю,  кончилась лафа. Кончилось то время, когда вам платило государство ни за что. Теперь будем соблюдать главный принцип социализма: кто не работает, тот не ест. Теперь, что заработаете, то и получите...
Рабочие слушали его молча, кто, стыдливо опустив глаза, и склонив  голову, кто  бездумно буравил ими землю, а кто-то блуждал в прибрежных вербах. И, похоже, никому не хотелось выяснить, куда же девались недостающие тысячи кирпича; казалось, их ничуть не  тревожили слова бывшего начальника завода и нового мастера, не волновали манипуляции начальства и даже собственное благополучие.
- Не будет возврата к прошлому, даже рубль надо заработать, а не украсть. Самым строжайшим образом будем присекать воровство... - Шипунов сверлил взглядом рабочих, притихших и вжавшихся в табуретки и землю. Почти за каждым водился грех; продавали, а то и отдавали на сторону за пару бутылок водки заработанный собственный кирпич. Но это по тысяче-другой, главным же вором был сам Шипунов, и все это знали. Знали, что он продает кирпич по восемь-десять, а то и по двадцать тысяч за наличку. Теперь же он строжился и отыгрывался на рабочих перед начальством.
Я слушал и втайне надеялся, что Шипунов под конец свою речь смягчит и  сгладит шуткой, но тот и не подумал. Он продолжал лекцию о принципах социализма, о перестройке,  из чего складывалась их копеечная зарплата. Его выступление  стало казаться   кощунственным по отношению к уставшим и задерганным жизнью людям. Втайне хотелось если не возмущения, то ропота, пререканий, но стояло глухое молчание. И только, когда удовлетворенное решением собрания и его ходом городское начальство засобиралось  отбыть, случился небольшой  казус.
Товарищ Лахутин поднялся и жестом  остановил Шипулина, проговорив:
- Извините, Евгений Иванович, нас ждут дела в городе, поэтому мы вынуждены покинуть собрание. Вопросы, пожелания будут новому директору?..
Люся, все время толкавшая в бок своего мужа Серегу-Амбала, вскочила сама и визгливым голосом прокричала:
- Мой муж, Сергей Пищулин, вот он сидит рядом, вы его знаете, работает в печке на загрузке и выгрузке один без напарника и сам может выгрузить три печи за смену… Три печи… Ему дают за смену двести штук кирпича. А вы знаете, как тяжело в печке работать... Это не то, что на формовке, где рабочим дают сто пятьдесят штук. Где справедливость, а ?
-Вы что предлагаете ? -  начальник кадров переглянулся с новым директором. Люська вначале растерялась и не могла выразить свое желание, а потом собралась с духом и выпалила:
-А вот им, формовщикам, надо меньше давать...
-Работа в печи тяжелая, никто спорить не будет, - проговорил Саид, но и на формовке мы тоже не спим. Я считаю, что работающим в печи надо давать не двести, а двести пятьдесят штук кирпича, а формовщикам двести.
-Ну это пусть новый начальник с  мастером  разберутся, - отмахнулся Лахутин.  - Одно подчеркиваю, завод должен справляться с планом и давать двести пятьдесят тысяч, иначе закроем к чертовой матери, и всех  уволим.
Городское начальство уже готово было отбыть, когда к беседке подошли пьяные «дама» и ее ухажер. Дама с красным шелковым платком на шее и  некогда бывшими белыми, а теперь серыми от грязи перчатками развязано крикнула рабочим:
- Эй, мужики, у кого найдется прикурить !
-Это кто такие ? - спросил с напускной строгостью Лахутин у Шипунова. Вместо ответа Шипунов замахал на даму рукой и закричал:
- Идите отсюда ! Уходите с территории завода немедленно !
-Что ?! - подбоченившись заявила дама. На тонком блудливом лице ее появилось выражение праведного гнева. - Это ты меня, Шипунов, морда свиная, кобель этакий, гонишь с завода. Как е..ть, так ты кольца даришь, а теперь прогоняешь... Не имеешь никакого права. Вот твое кольцо… Дама стала поспешно и демонстративно стягивать кольцо с пальца.
Побагровевший не то от стыда не то от злости Шипунов начал призывать пузатого Федоровича увести посторонних. Но дама, матерясь и размахивая руками, демонстрировала рабочим кольцо, подаренное Шипуновым несколько дней назад во время пьяной оргии. Казалось,  не было такой силы, которая  могла бы ее унять. Наконец, когда городское начальство двинулось  к воротам, куда-то исчезла и дама с напарником.
Отдышавшись,  Шипунов зло и сухо спросил рабочих:
- Все понятно ?..
 Когда стало ясно, что никто и слова не скажет в ответ наглецу, я не выдержал:
 - Неплохо было бы перестройку начинать с себя..
-Что?.. – как-то безразлично спросил Шипунов, и словно не расслышав повторенную фразу, проговорил:
-Если нет вопросов, приступайте к работе.
Он поспешил проводить высокое начальство, маячившее у ворот, и, вернувшись к нам, завязал беседу:
-Ребята, выручайте - на выгрузку в печь надо срочно четыре человека ! Он пристально и пытливо смотрел Ивану  и мне в глаза.
-А мы при чем ? – проговорил было я. Иван часто и невнятно пробормотал:
- Выгрузка - не мед, а у меня больные легкие… Это тебе не  формовка. Ковыряться в  жаркой и пыльной печи кому охота, даже из-за  двухсот кирпичин в смену.
-А по триста закроешь ? - спросил я  Шипунова, глядя ему прямо в глаза. - Мне как раз  не хватает до четырех тысяч трехсот штук.
Шипунов подумал немного:
-Хорошо, закрою! Идите !
-Нет-нет, ни за какие деньги, - уперся Иван. - Гробить здоровье, легкие, и горбатиться на дядю не буду. - Но через мгновение опомнился, и, взяв Шипунова за локоть, отвел в сторону и принялся что-то с жаром вкладывать тому в уши.
 Начальство укатило в город. Рабочий люд еще некоторое время возбуждено обсуждал собрание. Людей явно насторожили слова начальника отдела кадров о возможном закрытии завода. Даже с нами, поденщиками, рабочие не получали больше ста сорока рублей в месяц, но  держались за свои рабочие места. А куда им было  деваться, на хуторе кроме этого кирпичного завода, школы и магазина, больше работы никакой не было.
 Мне первому пришлось идти в печь. Иван все куда-то убегал, что-то улаживал. С самого начала выгрузки он заладил одно и тоже:
- Не люблю я этих печей. У меня от них в носу першит и кашлять хочется. Вообще-то я люблю отдыхать в Сочи... А это, я тебе скажу, не Сочи. - Он многозначительно качал головой, оглядывая  дышущие  жаром ряды уложенного кирпича. - И не Гагры... Я шестнадцать лет ездил в Сочи, и скажу тебе, в пансионате лучше, чем здесь. - Он подкатывает глаза, чмокает губами, словно смакуя хурму или инжир. - Лежишь себе на пляже, пиво потягиваешь, холодное, женщины ходят...
Я отправляюсь за крюком, Иван чуть на пятки не наступает, возвращаюсь в печь, цепляю и заваливаю кирпичи; до самых сводов поднимается красная угарная пыль. Настоящая марсианская пыльная буря… Иван первым выбегает из печи, выхожу следом. Стоим, курим, а через несколько минут, когда пыль почти осела, закатываем тачку и укладываем на нее кирпич. Иван выталкивает полную тачку и откатывает ее на выгрузку к крану. 
У меня еще с прошлой смены болит  в локте рука, наверное, потянул, но стараюсь не показать вида. В соседних камерах работают женщины.
Дело продвигается не так быстро, как хотелось бы, но Иван добросовестно исполняя свои обязанности, тараторит, не смолкая. Заваливаем очередную кладку, и выскакиваем на воздух. К нам подходит хуторской блатной Володька Скибарев. Это благодаря ему мы попали в печь. Вчера он спьяна отказался заступить в свою смену, и Шипунов объявил его уволенным, теперь же, видя, что ему с Саидом нашли замену, гроза хуторской шпаны, слегка приуныл.
- Слушай, босс ! - Иван переключился на него. - Я смотрю, тут у вас заправляет этот пузатый тракторист Матвей. Во,  нахал. Не-е-ет, у нас в городе ему давно бы морду начистили. У нас на звания и должности  не смотрят: генерал не генерал, профессор, не профессор, а морду бьют. А вы тут что, чутье потеряли... Куда ты смотришь, а ?..
- Да я говорил ребятам, - замявшись, виновато проговорил Володька,- а
они.. С ними что сделаешь...
- Вот я и говорю, скоты - вы, быдло. Привыкли, что на вас ездят и
теперь нам приходится тут хребет гнуть. Нет, у нас в городе на личность не смотрят, а бьют прямо по морде, понял ?..
Володька пристыжено моргает  пустыми серыми глазами и стоит перед Иваном провинившимся первоклассником.  Глядя на него, даже не подумаешь, что это бывший уголовник, сидевший за грабеж и хулиганство. В памяти всплывает рассказ Нины Ивановны о том, что он недавно изнасиловал  Валентину, ту самую, у которой святомученическое лицо и от которой разит одеколоном. Невольно возникает  брезгливость.
-Вы, ребята, тут подождите, я сбегаю узнаю - не подвезли случайно  винище в магазин. Для начала надо ж хоть выпить, а потом разборки устраивать...
-Нет, приятель,- морщась говорит Иван, поймав Володьку за пуговицу изношенного пиджака, -  с утра я пью только шампанское и то из холодильника и серебряной кружечкой... Так что, извиняй, не могу составить компанию.
-Ну, как хотите, пойду искать Саида.
Скибирев уходит, а Иван принимается за меня. Он снова бредет следом в камеру, помогает укладывать кирпич и в сотый, нет тысячный,  раз повторяет свое.
- Эх, Сочи…  Сочи ! Вино на каждом углу, женщины-москвички, ленинградки, со всего бывшего Союза. А какие  фигуры попадаются - ух !.. А это тебе не Сочи и не Гагры. Я тебе прямо скажу, на пляже и в пансионате лучше, чем в печи...
-Та перестань ты, собача нэвира ! – слышится откуда-то из-за стены. Это на него  обозлилась Нина Ивановна, выглянув  в брешь, образовавшуюся в штабелях кирпича, она  говорит громко, но без  злости. - Прямо наче радио яке,  однэ и тэж... Однэ и тэж…
Оказывается, она с напарницей  Валентиной уже заканчивают выгрузку печи, а у нас еще добрая половина остается. Сегодня у  Нины Ивановны  пятидесятипятилетие, и последний день перед уходом на пенсию, но вместо цветов и подарков Шипунов отправил ее в печь выгружать кирпич. Остальные отказались.
-От работы в печи мышцы дряблеют и слабеют, а к концу месяца они будут как у Саида, - говорит мне Иван, а затем поворачивается к Нине Ивановне и Валентине и продолжает свой нравоучительный монолог. - А на хуторе живут одни зеки и уголовники. Куда не плюнь - везде зек. Если не бывший, то потенциальный. У них в школе выпускают одних воров, проституток и пьяниц... Да выгрузчиков кирпича. Ты видел как Амбал работает ?.. Он же робот, а не человек. Один может за смену три печи выгрузить - это у него вместо развлечения. Скажи, разве такому можно в Сочи,  на пляж ?.. Да он там от свежего воздуха захлебнется и сразу же  сдохнет. Нет, я тебе правду говорю, сдохнет.  Ему же подавай угарный, печной, без него он и часа прожить не может. Если б не дача, меня б сюда пулеметом не загнали, горбатиться на Шипунова. А Шипунов тоже гусь...
Выхожу из печи, не дослушав Ивана. Наконец вечер. Идем к магазину за свежим хлебом. У проходной стоит новый начальник, живописно оперся о дверцу «Жигулей», а двое  хуторских мужиков копаются в капоте.
- Та щось плохо заводыться. Всэ нэ можу розибраться,- говорит начальник Шипунову, стоящему рядом  подобострастно и тупо улыбающемуся .       


Никогда не думал, что Чернолеска западет в душу и что буду вспоминать едва ли ни с нежностью ее, раскинувшуюся между высокой зеленой стеной леса и серыми камышовыми зарослями старицы Кубани. Хутор вспоминался мне из-за Нины Ивановны. Двор ее находился напротив заводских ворот; за синим штакетным забором стоял уютный дом с тенистой виноградной беседкой. У калитки приветливая лавочка. Когда  автобус въезжал в заводские ворота, Нина Ивановна обычно сидела еще подвязанная фартуком на скамейке перед эмалированным тазом, весело посматривая на поднимающееся над клубом-складом солнце, резала на дольки, а затем крошила кабак уткам, кричащим и машущим от нетерпения крыльями.
Мне нравилось слушать рассказы Нины Ивановн о хуторе и заводе. Что же в ней так притягивало меня? Добродушие, душевный покой и жизнерадостность и неспешность. В каждом ее слове, жесте не было и следа подобострастия, амбициозности или надрыва. Простота, скромность и житейская мудрость видны были во всем.  Улыбка на поблекших губах ее и особая радость, светившаяся иногда в ее слегка сощуренных глазах, выдавали натуру возвышенную.

-Эй, ты что ослеп ? – Скрип тормозов, шипение гальки и резкий крик вырывают меня из задумчивости. Из окна  Москвича высунулся почти  по пояс мужик с  тонкими черными усами и сверкающими праведным гневом глазами.
-Иван ?  – удивляюсь неожиданной встрече на дачной дороге. Иван тоже узнает меня и жест руки – вопросительно-раздраженный меняется на приветствие.
-Садись, Саня, подброшу… Тебе куда ?
Едем, говорим о жизни, выясняем, что наши дачи не так уж далеко друг от друга, рассуждаем, что уродит в этом году, а что нет. Когда уже показалась тропа, ведущая от грунтовой дороги к моей даче, я вспомнил чернолесский завод и хутор.
-Интересно, как там Нина Ивановна ? – размышляю вслух.
-Какая Нина Ивановна ? – спрашивает  Иван. – Я  такую что-то не припомню.
- В Чернолеске одна босота живет… Помнишь Амбала – Серегу ?.. Так
вот, вывез на Кубань тестя с тещей и утопил их. Теща еще цеплялась за вербу, так он ее лопатой добил. Жена  придурашная,  заявила, что сами утонули… Пошли купаться и утонули. Так он порешил и ее сына. А она, наверное, опять простит. Следующая на очереди сама. А помнишь Тимоху ?…
- Какого Тимоху ?
- Ну, помощник механика, такой щуплый доходяга… -Вспоминаю с
 трудом. – Так вот тихий такой, серый мужичок, а чуть не перестрелял полхутора по пьяне.  Вот такая там жизнь хуторская. А ты говоришь…