Неоконченный карельский дневник

Действующие лица:

Уланович Сергей Григорьевич (Сергейгригорич, г-н Ротмистр)- Maйор, полковник Великого Княжества Литовского (на период 18 в.), историк, художник, коллекционер, реконструктор, энтузиаст и просто лапочка.

Ирина (Ирина Эдуардовна Татарчук) - боевая подруга г-на Улановича и просто красивая женщина.

Сан-Саныч (Александр Александрович Никитин) - рыболов, романтик, папа.

я

Девятнадцатое июля
Черт возьми! Вот досада! Надо же было так лохонуться. Мой фотоаппарат сказал свое «фи» и сдох, - батарейки сели. Где их тут покупать? В Петрозаводске? В Кандалакше? Ага: «Простите, у вас не найдется трехвольтовых литиевых батареек в количестве двух штук? Ли-ти-е-вых… Трехвольтовых… Маленькие такие… Ну да, тоже круглые, как пальчиковые, только короткие… Знаете, бывают. Ничего не путаю. Сейчас… Вот, смотрите. Нет, не было и не будет?.. Простите». Вот как это зазвучит. Ну, скажите мне, что я найду в убогом Медвежьегорском магазинчике эту чудищу, которая в Москве стоит рублей сто за штуку!
А Уланович, Уланович в такой позе спит, Боже мой! И это не сохранится в анналах истории… Увы и ах.
Закинулись в поезд без проблем, шмотки тащили аж до второго вагона, а после через весь вагон до туалета. Откинули столик, порезали огурчиков с помидорчиками, зелень, котлетки с картошечкой достали, хлебушек… Я пила коньяк, а потом этот… как его… «Золотой петушок». «Золотого петушка» приволок Уланович, открыл, понюхал, был доволен. Он по этой части всегда доволен, если есть. Мужики спать завалились в пол четвертого утра, храпели оба качественным стереозвуком.
Проснулась в шесть от холода и вспомнила, что забыла дома свитер. В окне стоял сырой туман, желтоватый, как топленое молоко. Закрыла глаза и увидела, как туман огромными клубами вползает в вагон, гаснут звуки, а мир, сжавшийся до размеров поезда, мерно и гулко стучит в висках.
Как бы не простудиться…

Девятнадцатое июля, день
«Смотри, написано: «Промежуточный полувагон». Интересно, что в нем возят?»
«Как что? Промежуточные полутовары!»

После «Петушка» маялись головой. На дне литровой бутыли сиротливо коричневели грамм сто, не больше. То, что «Петушок» - гадость, можно было понять сразу, но Уланович остатки вылить не дал, прижал к себе пузырь и принялся убаюкивать как ребенка, составив пару сидящей рядом мамаше с младенцем и получив ее осуждающий взгляд. Дабы уподобиться соседке во всем, он с этой бутылкой спал.

Двадцатое июля
Утром встали часов в шесть. Поезд должен был прибыть в Кандалакшу в 08.43, но так страшно опаздывал, что хоть и нагонял как мог, а на станции оказался только в пол десятого. Вещи собрали на удивление быстро. Все, что могли, выбросили, что не могли – съели… то есть наоборот. Останки своего «Золотого» Григорич перелил в один из двухлитровых пузырей водки (неполный), получив в результате смешения жидкость цвета, по выражению Улановича, «его мочи».

Папа маг и кудесник – нашел-таки мне батарейки в Кандалакше, в десять утра, хотя все магазины в городе открываются в одиннадцать. Сам удивился. Папа очень хотел, чтобы фотоаппарат работал.

За три тыщи наняли водилу, который повез нас на полураздолбанной газели за 160 километров по полураздолбанной дороге. Все три часа, что мы ехали, в салоне глухим проникновенным басом орала кассета отборного шансона. Уланович несколько раз менялся в лице, а после стал похож на средневекового китайца, которого казнят ростками бамбука. Песни звучали по четыре раза, и за три часа Уланович умер.

«А я сижу на зоне, шарики катаю»

«Получить по роже или сойти с ума…
Ах, что же лучше, что же: смерть или тюрьма?»

«Твоя раскосая улыбка»

«Сердце от души отрываю»

Это и многое другое убило бы не только Улановича.

Газель по дороге потеряла трубу от глушака и ручку от двери. От тряски рассыпалась черная сумка с продуктами, и мне пришлось ползать по салону и собирать масло, кетчупы, колбасы и рассыпавшееся печенье. Печенье блестело от пыли, и мне с превеликим трудом удалось уговорить папу его не есть.
Печенье было жалко. И папу тоже.

Плыли долго, с шести вечера и почти до четырех утра.
Весь этот переход – мучение. Хотя бы потому, что начинался он вполне приятно: жаркое солнце, брызги, свежий ветерок и предвкушение Чего-то… чего и получили.
Солнце скоро скрылось. Приятно мокрые шорты стали отвратительно холодными. Свежий ветерок превратился шквальный ледяной, лодку то и дело заливало. Непогода разыгралась вовсю.
Все было некрасиво, серо, муторно. Бывает, даже в непогоду природа имеет величественный и завораживающий вид, но здесь, сравнительно недалеко от человеческого жилья, на рукотворном водохранилище, при взгляде на «искусственные» берега и отмели, в душу закрадывалась досадная брезгливость и устойчивое желание поскорей уехать, не вставать на эти камни.
Тучи неслись по небу с такой скоростью, что свет и тень менялись чуть ли не каждую секунду, и так низко, что, казалось, это они срзали верхушки сосен. Волны накатывали почти как на море, с большим периодом. Сильно, угрожающе мелькали желтыми барашками. В глазах рябило от волн. Нужно было видеть те, что под носом, те, что вдали, выхватывать самые большие и разбивать их веслами. Когда пошли боком, отец кричал: только не испугайся, только без резких движений… иначе перевернемся… и не теряй весла… вот так…
Море стволов. Выбеленных солнцем и ветром жалких остовов затопленных когда-то деревьев. Кладбище Непохороненных. Меж ними – узкие проходы черной воды. Где-то там есть путь на каменный берег, а может, песчаный, скрытый за двуцветной тростниковой чащей, в затишке, подальше от бурлящей непогоды.
И за берегом – волок на 570 м в одну сторону.
Вещи выгрузить – перепаковать, набить в рюкзаки, туда; выгрузить, вернуться, набить в рюкзаки – туда; выгрузить, вернуться; лодка – туда; вернуться; снова лодка – туда…
Костры, палатки, «ужин» в шесть утра… Спать.

Двадцать первое июля
Встали в 12, поели каши, шоколада.
День ветреный и холодный, но такого комарья, как ночью, слава Богу, нет. Стоянка так себе, рисовать нечего, видов никаких. Лицо и руки – сплошная черная маска, потому как дрова здесь коптят как в аду - слишком смолянистые, а без костра холодно и комарино. Сижу, ловлю редкое солнышко и обгрызаю содранные вчера мозоли. Ужасно глубокомысленное, полезное и содержательное занятие.

Мужики нашли себе дело: готовятся к рыбалке. Слишком уж обстоятельно готовятся, наверное, рыбы сегодня у нас не будет.

Двадцать второе июля
Вчера, вопреки моим прогнозам, наловили штук двадцать окуней, присолили, чтобы на следующий день запечь.

Погода выдалась еще хуже, чем двадцатого. А надо было плыть дальше. Переход предстоял очень сложный: собрать вещи, перетащить их волоком, перепаковать снова, загрузить и плыть еще километров десять. Волок в три раза тяжелей первого, 1200 м, с каменистым перевалом и болотом в конце.
Вышли часа в 4. На том берегу ламбины, за островом, высадилась семья катамаранщиков из трех человек. Завершив волок с Кукаса, куда нам предстояло попасть, они сделали привал и пили чай у костра. Подробно обсудив с нами маршрут, посоветовали остановиться лагерем в хорошем местечке с баней на 5 км ближе, чем мы намеревались, за что им громадное Спасибо и 1000 низких поклонов. От насморка раскалывалась голова, знобило и подташнивало. По-хорошему, надо было выпить аспирина, чаю с медом и лечь спать, но я взвалила рюкзаки и отправилась на Кукас. А что было делать? Ложиться и спать некуда и не на что. А ждать, пока они потаскают все сами, никаких нервов бы не хватило.
1200 туда, 1200 обратно, снова туда… Узкая вертлявая тропка, по бокам сквозь заросли низеньких карликовых деревьев, по камням, в гору, по горе, с горы, через болото по чавкающему розовому, беловатому, салатовому мху к озеру. Чтоб отвлечься, я собирала огромные оранжевые ягоды морошки, нагибаясь с рюкзаком, и в голове гудело при каждом наклоне, но это было здорово. Казалось, весь мир заполняет мое дыхание и жар моего тела…
После третьей ходки «туда» я выдохлась и осталась у озера одна. Села, вытянув ноги, на мешок с каким-то шмотьем и папиной телогрейкой, вслушивалась в гудящее тело. Не хотелось шевелить ни рукой, ни головой, ни даже глазами.
Наступала светлая ночь, было потрясающе тихо и холодно, в воздухе роились тучи мошек. Плоский каменистый берег, усыпанный большими круглыми камнями, глухо, тяжело дышал и будто шептал мне о своих просторах, и просторах озера, и о просторах неба. И он сам, будто пыльный под слоем высохшего тростника, и озеро, будто заколдованное сонное зеркало, в едином стремлении искали небо, безоблачное, светлое, и, найдя, растворялись в нем, стирая все грани. То была одна музыка, одно дыхание, одна душа. Частичка одной очень большой Любви. И очень древнего Страха. Когда стираются грани, я понимаю очень много такого страха, не чувствуя его: страха перепутать небо с его отражением в воде.
Тихо потрескивают влажные коряги и солома тростника. Замерзнув от созерцания стершихся граней, я переворачиваю весь мир дымом своего костра. Берег зашептал озеру, озеро чуть плеснуло, и где-то далеко-далеко, коснувшись неба на миг определившейся гранью, единым дыханием на головокружительной высоте громадное озеро вдруг вобрало в себя мой костер без остатка.
Одна музыка, одно дыхание, одна душа. Так было, так будет, и так должно быть сейчас.
 
Голова болит…

Через какое-то время пришла Ирина, притащила еще дров.
 - Боже мой, сколько тут мошек, рехнуться можно, - сказала она. – Тебе не холодно?
Мне было холодно.
- Холодно, - сказала я. – Ты больше не пойдешь обратно?
- Нет уж, пусть мужики дальше сами таскают. Там у них лодка, целый рюкзак, и мелочь по берегу подобрать.
Наверное, было хорошо, что она осталась. Можно было поговорить ни о чем и отвлечься. Так мало времени прошло, но я уже плохо помню, о чем мы говорили и сколько. Может, час, а может, и четыре. Голос охрип, а глаза заволакивала тончайшая серая паутинка. Холод и заколдованное озеро-небо дышали мне в спину.
- Что, совсем плохо? – спросила она.

Мужики пришли, вывалились на берег взмыленные, как кони в упряжи, сели и захрустели сушками. Я влила в себя улановический 50-градусный медовый бальзам, показавшийся мне теплым пряным чаем. Мошки лезли сквозь мелкую сетку накомарника, ползали по лицу, шее, ногам и кусали в живот под слоем футболки, рубашки, куртки, непромокаемого плаща и Бог знает чего еще. Спустив, наконец, лодки на воду и уложив в них вещи, мужики погрузили в лодку и меня. То, что я когда-нибудь куда-нибудь приплыву, стяну с себя сопливый накомарник, всю эту одежду, уберу с лица волосы, а с тела мошек, завалюсь спать в теплый сухой спальник и усну, казалось картиной из иной реальности.

Метрах в десяти от берега мошки исчезли. Изредка на корму садился одинокий комар или тонко вился над ухом, но вскоре пропали и комары. Весла барахтались в вязкой ртути озера-неба, периодически тревожа звенящую тишину. Ледяная вода струилась по веслам и пробиралась под рукава.
С закрытыми глазами все вокруг было вспученным и красным, кружилось с болью в быстром или медленном танце. Я положила весло. Тишина, покой, озеро, холод. Одна музыка, одно дыхание, одна душа. И лодка в ритм всему.

Приплыли под утро, развели костер, что-то ели. Папа поставил палатку, меня напоили отравой от простуды и отправили спать. Очень смешно: лежишь и все равно боишься упасть, так голова кружится. Но это все мелочи. Такая дикая усталость, что не спится. Последним, что я сейчас напишу, будет эта строчка.

Двадцать третье июля
С утра – УРА! – чистейшее небо и сол-ныш-ко. Это замечательно поддержало меня и морально, и физически. Не вечно же ныть и поддаваться больному бреду о единстве всего сущего.
Давешние катамаранщики оставили нам в бане роман Марининой в двух томах, дрова и кучу позитива. Берег – голая покатая скала, обрамленная заросшей багульником низиной. Тут вообще очень рельефная местность. На скале два очага, защищенных от ветра, и каркас из тонких бревен с грудой камней внутри, именуемый баней. Темно-синяя вода, светло-синее небо, серо-синие камни, радужное настроение и насморк. Надуть подушечку, постелить пеночку (блин), и подставить солнышку бока, - что может быть лучше для разбитого болезнью человека, на самом краю, понимаешь, земли, среди диких лесов, кишащих комарами, колючих болот, безымянных скал и черт знает чего еще.

Двадцать четвертое июля
Вчера ночью меня оставили в лагере одну и уехали рыбачить. Вернее, я сама осталась. И не пожалела: было настолько холодно, что папик, когда приехал, зарылся в спальник с головой, чего с ним никогда не случалось. Шел пар изо рта (без разницы, в палатке или на улице), и мой встроенный термометр не поднялся выше десяти по Цельсию.

Сегодня проснулась, вижу, - небо серое. Вот нефиг, а! У меня даже злиться сил не стало. На часах около восьми, воздух почти не потеплел, одно успокаивало, что безветренно. Ладно, думаю, в попу погоду, спать. Уснула почти сразу, несмотря на заложенный нос. Снился сначала институтский препод по живописи, крутящий флирт с нашей Женькой. Он заставлял нас заниматься секретной работой по практике в сюрреальном черно-сине-зеленом лесу с желтыми огнями. Длинная мрачнейшая аллея в этой чаще заканчивалась ямой водоема, на берегу которого высился призрачный дом, и мост к нему. И препод по живописи (как бишь его там) носился то по мосту, то по берегу, махал руками и ругался с Женькой, а внутри меня возникла неразрешимая дилемма между чувством ответственности за учебу и страстным желанием забить на эту чертову практику, на все будущие практики и вообще на все практики в мире вместе взятые. Потом мне снился гей-изобретатель, сконструировавший для своего друга (для меня!) машину на воздушных подушках, которая могла ходить и по воде, и по земле. И я страшно удивился, когда, придя по приглашению посмотреть на это чудо техники, увидел в нем трех сексапильных девиц. Промелькнула мысль: неужели мне? () Потом девицы куда-то испарились, а на меня, грешного, снизошло вдруг понимание, что гей, оказывается, встречался не со мной, а с тем самым преподом по живописи, и они с ним с треском укатили восвояси в моем чудо-мобиле по серому водоему в центре какого-то южного городка, напоминающего окрестности Внуковского Дворца Культуры. Чудо-мобиль на своих подушках тарахтел страшно, напоминая, как сейчас догадываюсь, раскатистый папин храп.
Ну а в заключение какая-то страшная ведьма-армянка лет пятидесяти пыталась напакостить большой группе по Защите и Сохранению Фото-Репродукций Неизвестных Картин – ЗСФРНКа – (весьма, кстати, приличных картин) и пыталась отнять у меня, как одного из членов группы, три листа большого формата с видами Питера.
В общем, дрянь-дело.

Без казусов вчера не обошлось. Ночь, как уже упоминалось, была холодная не то слово. Но рыбалка – ЭТО СВЯТОЕ. На рыбалку надо всегда, везде и в любую погоду. Папик Оделся, с большой буквы: много штанов, подштанники, белье, тельник, рубашка, куртка, телогрейка, носки, шерстяные носки, резиновые сапоги и шляпа. Взял спиннинг, воблеры, примочки, замотал, запаковал, все проверил, перепроверил, дополнил, снова проверил, подумал, что-то вынул, нашел свой нож, повесил его на шею, пошуршал пакетами, вышел, пошуршал пакетами на улице, кликнул Григорича, спустил с ним лодку на воду, затих… Наверное, в лодку влезал. А потом он, похоже, оступился – уж очень камень неудобный – и смачно плюхнулся в воду во всех своих штанах, подштанниках, белье, тельняшке, рубахе, куртке, телогрейке, носках, шерстяных носках, резиновых сапогах и шляпе. Вот такая история.

…Встали где-то в пол одиннадцатого, поели, собрали шмотки и двинулись на восток по Кукасу. Надо отдать погоде должное, оправдала. Солнышко таки вышло, и не просто вышло, а выпрыгнуло и поджарило. Кукас – вещь! Такое чистое, что даже рыбы нет… () Правда. Говорят, если освещение подходящее и погода ясная, можно увидеть дно на 20-ти метровой глубине. (Во-во, рыба тоже много чего видит и жрет друг дружку почем зря. Микроорганизмов никаких, мути никакой, маленькая рыбка дохнет, большая дохнет, и очень большая тоже. Привет озеру…) А вообще, хватит чушь пороть.

Плыли очень мало, 5 км. До этой стоянки должны были в тот раз проплыть, если бы не катамаранщики. О, катамаранщики! 2000 земных вам поклонов и 4 поцелуя (главе семейства). У нас даже не переход получился, а легкая прогулка. По дороге вытащили с папиком двух окуней, страшно довольные обогнули мыс и оказались на прекрасной стоянке со столом, камином и баней. В баню, пожалуй, уже не сходим (завтра снимаемся дальше), а вот искупаемся при погоде непременно. Надо омыть свое бренное тело, э-э, в водах такого пока чистого озера.

А рыбу, ту, в вылове которой я сомневалась тогда, но которую все-таки вытащили в количестве двадцати штук и присолили, преследовал злой рок. Предчувствия меня не обманули: рыба, господа, стухла. Мужики ее еще пытались реанимировать, коптили, ублажали, но она, уважаемые присяжные-заседатели, умудрилась, несмотря на все усилия, подгореть, и была в конце концов ритуально сожжена в костре, распространяя, м-м… запах.
Глядя на такое, невольно становишься фаталистом.

Двадцать пятое июля
Стоянка оказалась очень милая. Длинный мыс, высоченный, поросший лесом, с одной стороны ветрено, вид на озеро, с другой, через холм – тихая теплая заводь и тростник. И тут, и там курорт: пляжи, мягкая водичка, редкие комарики, не чета остальному зверью.
Воодушевленная этим фактом, отправилась в лес за черникой без накомарника и штормовки, где поначалу меня невольно посетили философские размышления на тему моего положения в этой точке времени и пространства, а после пришлось серьезно задуматься о своем отношении к дикой природе, отбросив к черту все философии. Размышлений хватило на полторы чашки ягод и где-то полусотни сжеванных комаров.

Двадцать шестое июля
Стоянка стоянкой, но надо было ехать.
Вышли поздно, в восемь вечера. Ветрила бешеный, - весла сносило. Пропрыгали по волнам километров десять, и сегодня в пол третьего утра высадились в странном мрачном закоулке на возвышении среди гигантских валунов, толстенных елок и с деревянной бородатой мордой какого-то языческого идола, вытесанного из длинного полена и прибитого к елке у стола. Идол сам был как ствол, и в обрамлении игольчатых лап дерева очень мудро взирал на окружающий мир с высоты своего гвоздя.

Здесь нет солнца, морок лезет из-за каждого ствола, каждую щель заполняет зернистое серое ничто, и каждая клетка этого места дышит страшной языческой былью. Воздух полон комарами, они везде. Здесь как в пещере – постепенно верится, что это и есть мир, холодный, забытый, а все остальное лишь сон и небыль.
Даже Сан-Саныч закручинился. Пропадает где-то часами, ловит рыбу, но рыбы почти нет. Гиблое место.

Двадцать седьмое июля
Со стоянки снялись вчера в четыре. Вещи приноровились уже собирать быстро: туда-сюда, и полетели. И снова ветер до рези в глазах, снова с гребня на гребень.

Проплыли всего ничего, километров шесть, но измучились. Спина ноет уже несколько дней, перетрудилась немного. Помогает полежать, но где уж тут полежишь! В пол седьмого вечера, проплыв заливчик, высадились на исхоженном и обжитом скалистом берегу, покидали вещи и протащили их метров 200 до другого озерца.

Тут, конечно, народу было, дай Бог! Все сплошь медные от загара мужики полупиратского вида, снующие с удочками, сумками, слоняющиеся либо застывшие в немом созерцании окружающего ландшафта. В общем, было на что посмотреть. Вернее, не так: было о чем подумать, созерцая.
От шквального ветра не осталось и следа. Очень чистое небо оранжевого цвета с нежнейшими оттенками розового и голубого будто тихо улыбалось себе. Не ртутная, как на том озере, а скорее стеклянная вода, вобравшая в себя и высоченную отвесную скалу с цветными пятнами лишайников и ярко-салатовой травы, и темную густую зелень леса, и рыжий цвет огромных камней глубоко на дне, и небо, это потрясающее небо оранжевого цвета с нежнейшими оттенками розового и голубого. Там, под этим невероятным стеклом, все отраженное смотрелось еще реальнее, еще ярче и четче, а весь воздух вокруг был залит густым золотым светом, который бывает лишь на севере в конце июля в жаркое безветрие и на исходе дня.

На дне залива, метрах в трех от берега и пяти-шести в глубину, четко белел вытянутый череп какого-то животного, то ли оленя, то ли лося. Хотелось его достать, но куда мне с ним таскаться, да и папик затюкает. Была бы одна, достала бы, конечно.

Налюбоваться сполна на Золотой вечер не дали: в красном рюкзаке протекло растительное масло и заляпало большую часть сумок, не говоря уже о внутренностях самого рюкзака. Пришлось все это чистить и выдумывать хитроумные узлы из пакетов на горлышко с хлипко сидящей крышкой. А вообще, почему было не взять это чертово масло и не перелить его в пластиковую бутылку из-под той же кока-колы? Про водку они догадались. Правда, если она протечет, шуму будет гораздо больше, а вот отмывать вообще ничего не придется, и даже не потому, что водка, по сути, спирт, а потому, что они все сумки языком вылижут.

На другом озерце отчетливо слышался шум водопада. Хм, так отчетливо, что при разговоре приходилось повышать голос.
Туда-сюда слонялись все те же шумные дядьки с удочками, ловили форель. У папика заблестели глаза, Улановичу в ухо посветили фонариком, но благоразумие в лице Ирины победило, и мы отчалили.
Озерцо маленькое, в два гребка. На той стороне высилось нечто в виде каркаса, обернутого драным полиэтиленом, внутри которого покоился стол. Столешницей служила вполне московская дверь с ручкой и замочной скважиной. За каркасом темнел небольшой очаг, а уже за ним, в глубоком овраге, неслась стремительным потоком вода с водопада, отчетливо воняя керосином.
Хотя керосину, понятно, там взяться было неоткуда.

Перетащив все вещи, снова перепаковали что смогли, и батенька Сергейгигорич, тщетно борясь посредством моргания со светившим в ухо фонариком, побег ловить форель. Каким-то непостижимым образом он оказался на той стороне водопада, зарядил удочку червяком, и после многих минут напряженных бросков и бега по берегу туды-сюды, выудил – о чудо! – карандашик форельки 9,5 см. Рыбка смотрелась воблером и почти не дрыгалась. Но Сергейгригорич был счастлив. Черт возьми! Буквально: как мало надо человеку…
Вскоре к карандашику прибавился грифель, их засолили и успокоились. Надо было топать. Набили до отказа мой рюкзак, взвалили себе на плечи лодку, оставили Ирину с вещами и отправились.
Золотой воздух стал медным. В нем заструились холодные нотки, красные лучи солнца делали зелень почти черной. Синий, как купорос, водопад орал. Во всем вдруг появилась резкость, сухость, ядовитость настоящего заката. Такой закат надолго. Через час-два он неминуемо утонет в сероватом зернистом мареве белой северной ночи, из которой тихо родится рассвет, легкий, как дыхание цветка…

Шли долго. Сначала по широкой пыльной дороге с отпечатками автомобильных шин, где в слое давней пыли виднелись лишь человеческие следы. Дорогу с обеих сторон обступал лес, густой и светлый, с карликовыми, настырными деревцами и плоскими лысинами камней. И всюду – грибы. Большие ярко-оранжевые шляпы в глубине леса, в кустах вдоль обочин, коричневые шляпки на обочине, и – Боже мой! – даже на самой дороге, прямо в пыли. Сил не было смотреть на такое изобилие.
С холодными нотками в воздухе появились комары. Ходьба спасала. Вокруг десятками носились огромные синие стрекозы и поедали мошек, потрескивая крыльями у самого лица и обдавая легким ветерком.
Свернув с дороги по только Сан-Санычу заметной на земле стрелке, углубились в лес. Деревья повыше закрывали мир зеленым маревом надвигающейся ночи, мимо плыли бесчисленные грибы, и папик то и дело повторял обещание вернуться за очередной шляпкой.
Когда путь стал казаться бесконечным, деревья, наконец, расступились, открыв высокий берег реки и далекий огонек чьего-то костра на той стороне. Освободившись от поклажи, двинулись обратно. JPS’ка сообщила, что пройденный путь составил почти 2000м.

Обратно, конечно, оттянулись на грибах – совали их в мой пустой рюкзак. Чтобы срезать очередной гриб, достаточно было шага в сторону. Нескольких шагов удостаивались только самые-самые. На очень большие, старые и даже просто подозрительные вообще не тратили сил. Роскошь, да и только.

Вывалив Ирине свои сокровища, снова набили мой рюкзак, всучили сумки, взвалили на свои плечи вторую лодку и пошли. На обратном пути, хоть порядком и выдохлись, набрали еще грибов.
В третью ходку я не пошла, осталась с Ириной покрикивать под шум водопада разговоры, чистить грибы и греться у костра, спрятавшись в дыму от комаров.
Мужиков прождали больше часа. Они, оказывается, на обратном пути ловили зайца. Они устали, они выдохлись, они весь день гребли, и все равно ловили зайца. Заяц, видите ли, выскочил на дорогу, и по тупости, прям как герои американских фильмов, бежал по прямой, вместо того чтобы нырнуть в кусты. Правда, стоит отдать зайцу должное, что в отличие от американцев он все-таки сообразил и нырнул в заросли, когда папа его почти догнал.

Нагрузившись в последний раз, отправились уже, естественно, вчетвером.
Спугнули еще двух зайчат (я, блин, отцовская дочка, сама чуть было не погналась за ними с рюкзаком на закорках), зацепили пару грибов в довесок, и, погрузившись в лодки после ритуала перепаковывания вещей в гермы, отчалили во втором часу ночи. То бишь сегодня.

Какая же это была ночь!! Серые зернистые сумерки остались где-то в лесу, по высоким берегам, а здесь, в низине реки, царствовала глубокая синева, подернутая у воды туманом. Ни звука, ни шороха вокруг. Лишь изредка, опустив весло в кипящую беловатую муть, я слышала легкий всплеск, и лодка легко соскальзывала дальше по вновь воцарившейся тишине.
Когда туман чуть редел, высокие скалы по берегам как в зеркале отражались в черной воде. Тут не было многослойного дна-отражения Золотого вечера. Сухая, идеально точная констатация действительности, рождающая ирреальность.
И холод, почти невыносимый сырой серовато-фисташковый холод, от которого цепенело все вокруг, звенел в каждой капельке тумана.

Вдали виднелись два отвесных утеса, поросших лесом. Между ними, несомненно, и лежала река. Утесы, как на китайских рисунках, высились из ничего, один над другим, рождаясь в тумане.
И в какой-то момент тишина перестала быть тишиной. В нее постепенно, как по ниточке белого цвета в бежевую пряжу, вплетался шум приближающегося водопада.

Нужно было найти заводь по левую сторону, поймать впадающий в нее ручей, и по нему добраться до водопада. Именно там, на высоте, мы и должны были встать.
Фигу, господа. Стоило двенадцать часов грести, таскать тяжести помногу километров, снова грести, промокнуть и задубеть от холода, чтобы не знать, где переночевать, обсохнуть и согреться в четыре часа утра. Потому как стоянка была занята.
Повернули обратно. Папик говорил, что есть еще одно местечко на другой стороне мыска, правда похуже.
Оно тоже было занято.
По тем берегам, что окружали протоку, даже пристать было бы сложно. Либо крутая скала прямо из воды, либо полоса багульника по колено метра в два шириной, а за ним все та же скала. Лезть с вещами на двадцатиметровую глыбу что-то не хотелось.

Место все же нашли. Обогнули мыс, втянулись в болотистую низинку, и где-то на отшибе откопали нечто похожее на кострище и даже скамеечку рядом.
Заливчик мелкий, от берега до берега метров десять, а в глубину и трех не будет. Кувшинковый рай, на дне – густой рыхлый слой ила. Папа пытался было со мной поспорить, что это песок, но когда Сергейгригорич, высаживаясь, наступил у самого берега в воду, где ее было по щиколотку, и ухнул в ил по колено, спорить перестал. Вода на том месте запузырилась и выпустила на волю противнейшую вонь. Понять, что это самое настоящее болото, теперь можно было и по запаху.
С трудом и осторожностями высадившись на берег, дабы не потревожить вонючие глубины, поняли, что непременно умрем, если сейчас же, сию секунду не разведем костра. Руки застыли по форме трубы весла, тело было странно негнущимся, скрипело и мелко подрагивало. Меня бы смог съесть целиком один единственный комар. Благо, из-за жуткого дубака на улице ни одного комара не было.
Кое-как сварили супу из лапши и собранных накануне грибов, поели, поставили деревню из двух палаток и отрубились.

Утром проснулись от жары. Гнус вылез в огромном количестве (болото же!). Но к часу дня поутих.

В ярком солнечном свете стоянка выглядит изумительно.
Само местечко – словно из сюжета русских сказок. Яркая нежная травка, осинки, березки, чуть дальше темные мшистые ели, меж ними яркие полянки с хвощом. И везде, куда ни глянь, - оранжевые шляпы подосиновиков. Лишь мухоморов под елями не хватает для полного сходства. Думается, что где-то там, среди синей еловой темноты, нет ни скал, ни плоских голых камней, и на ровной, усыпанной хвоей земле стоит изба лесовика, прячутся дикие сказочные твари и вьются тропы в иные времена.
На стоянке лет десять уже никто не был. Перед кострищем выросла осинка мне по пояс, весь мусор, если он и был, истлел… Даже лесовик отважился прийти, посидел на нашей скамейке-завалинке, погрелся на солнышке, да и ушел в свой лес. Только вот клюку забыл. Так и стоит она у скамейки одиноко, мы уж не тронули.

С этого лагеря снялись в пятом часу.
Сначала выудили в заливчике щуку и поехали налегке к занятым стоянкам узнавать, кто куда съезжает, и съезжает ли вообще. Жить на болоте занятие не из приятных, воды и той толком не наберешь – вся с илом. Комары мучают. И соседство с лесовиками, оно, конечно, интересно, но Бог его знает, чем обернется.
Стоянка, та, что похуже, была занята одной пожилой парой. Они ждали друзей и намеревались простоять тут еще дней пять. Полноватая бабуля, лет шестидесяти, в тельняшке, зычно поздоровалась с берега и пожелала доброго дня. Разговорились с ее дедком. Дедок был очень взволнован и нервничал, как оказалось, потому, что в нашем болоте у него поставлены сети, и мы неминуемо должны были их порвать. Сети мы видели, и, как ни странно, не порвали. Что мы – вандалы, чужое портить?
Успокоив деда, отправились на водопад.
У-РА!!! Ночных постояльцев уже не было. Съехали они вот-вот, еще костер дымился.
Пока вытаскивали часть вещей и лодку, приплыл наш дедок на «Щуке», страшно довольный, что его сеть все-таки цела. Подошел ко мне и начал выуживать из высокого резинового сапога здоровых окуней одного за другим. Выбросив их штук пятнадцать и порывшись еще, добавил к ним увесистую плотву. Улыбнулся, сказал, что это подарок нам «от них со старухой на уху». Откланялся и отчалил.

Влезли на невысокую скалу, где обнаружился крепкий стол со скамейками, очаг и неплохие места для палаток, где и воздвигли деревню. За спиной спуск вниз, к лодкам, впереди – пруд-заливчик, слева лес и высочущий берег, справа - бурлящая речка, переходящая в водопад. Шум от водопада сильный, в трех метрах уже кричать друг другу приходится, но так приятно слушать этот шум! Ирину он, к сожалению, раздражает, но меня успокаивает классно. Я уже даже привыкла, пока не вижу, и не вспоминаю, только откладывается на подсознании где-то. Это почти как самолеты во Внуково.

Тут форели водятся, потаскаем.
Карандашик с грифелем, что вытащили вчера (Бог мой, это было всего лишь вчера!), наверное, уже засолились, и вполне съедобны. Господа, заявляю официально: сегодня мы будем есть соленую форель!

Двадцать восьмое июля
Шутка: «Тут зверье, конечно, дикое: вон в лагере у кострища пуговицы лесника нашли…»

Пуговицы действительно нашли. Четыре больших и две маленьких. То, что они лесничьи, всезнающий Сергейгригорич определил по гербу. По мне - так обычная совковая желтая пуговица с петлей, где вместо серпа с молотом то ли ветки, то ли палки, то ли все это вместе... в общем, одна наковальня.

Форельки были вкусные, но их, мягко говоря, мало. Надо бы еще наловить.

Здесь рисуется. Нашла маленькую живописную сосенку на берегу бурлящей речки и гелевой ручкой набросала ее на небольшом листе. Этого недостаточно, но хоть что-то.

Двадцать девятое июля
Завязли на водопадах. Делать нечего. Окрестности (в получасе ходьбы) исследовала, водопад изучила. Наблюдаю, как на тропинке под ногами лезут два подосиновика.
Мужики ловят форель, пьют водку и счастливы.
Погода вчера и сегодня до обеда стояла не то чтобы пакостная, но неприятная. Небо заволокло ровным слоем седых облаков, изредка накрапывал дождик, и вообще повисло полное комариное безветрие.

Григорич совершил подвиг воистину великий: встал в десять утра, причем сам. It’s a miracle! В общем, я понимаю, почему такое стряслось. Григорич устыдился. Он вообще очень стыдливый и совестливый. Дело в том, что мы с папиком вчера вскипятили чаю, я пожарила грибов. Сергейгригорич, несмотря на десятое последнее предупреждение, изволили подняться часа через два, когда мы с папиком, пожав плечами, сели есть в очередной раз подогретый завтрак. Такого еще в походе не бывало – чтобы садились не вместе. Подействовало.
Вчера ели блины по-прибулдырски. С корицей. История такая: были слоеные пирожные «Ушки». «Ушки» были съедены, в пакете осталась куча сора. Сор был с корицей. А в Карелии все идет в дело.

Тут посмотрела на наш стол и умилилась, глядя на джентльменский набор карельского туриста: чесночный кетчуп, чищенная сырая картофелина и коньяк «Арарат» в пластиковой бутылке из-под пепси. Совместимо в любых вариациях.

Шум от водопада все-таки очень успокаивает. Когда слышишь, приятно.
Постоим тут еще денек, а завтра, кровь из носу, отчаливаем. Нам позарез надо за пять дней пройти 70 км. Иначе опоздаем на поезд. Волоков, слава Богу, больше не будет, на Винчу не пойдем, на гору Иванова не полезем. Может, и срастется.
Из Челозера, на котором, собственно, стоим, завтра выходим к Нотозеру и ищем стоянку где-то в устье. Потом идем на Кривые Острова, потом… а потом видно будет.

Тридцать первое июля
Сказала ночью рукам, в безуспешной попытке застегнуть за спиной спальник: «Ничего без меня не можете!..» И, оборачиваясь, добавила: «Ну иду, иду…»

Тут, на Нотозере, нашли местечко, довольно неприглядное, но, в общем, ничего. Очаг хороший, даже для сковороды специальная подставка есть.
Высоченные сосны, под ними – ровный ковер из багульника и кустов черники с брусникой. Местность не скалистая, темный, но не густой лес проглядывается довольно далеко. От самого очага тянется широкая, метров шесть, просека, конца ей не видно. По карте вышло, что аж до самой Ирэн-горы. А это километров семь.
На всю ширину просеки, от сосны к сосне тянутся и блестят на солнце тончайшие нити паутины: в дымном утреннем воздухе это навевает что-то, чего не могу понять. Некое воспоминание, образ, дух какого-то места или времени… Тут наши долгие прогулки с бабушкой по цветущим яблоневым садам, когда солнце, просачиваясь сквозь ярко-зеленую листву, рисует музыку в листве и ветре; бескрайние псковские васильковые поля, пресыщенные густыми пряными ароматами жаркого августовского полдня; узкая тропка в высоченных зарослях крапивы, темно-зеленых до черноты и нежно-прозрачных на свету над головой; влажные и темные грибные леса с острым запахом едва облетевшей листвы; детские серьезные мечты и взрослые нелепые фантазии, сожаления, восторги, далекие картины прошлых жизней и некогда виденных миров… Бескрайний Космос на тонкой ниточке паутины высоко-высоко, там, где его уже не достать, который через минуту, может быть, сорванный шальным порывом ветра, исчезнет навсегда, уступив место другому в капельке утренней росы.
Я люблю все это. Это реальность.
Я точно знаю, что это так.

Первое августа
Вчера вышли в четвертом часу. Ой, вру, в пятом – раньше не судьба. Пока еще «Уланчуки» с «Татаровичами» проснутся…

Пропахали аж 22 км, по Ковдозеру, да по речке Тюлле (встречаются тут иногда финские названия). Остановились сразу после какой-то деревушки, живописно зацепившейся за зеленые холмы по берегам. Надо будет взять на заметку голубые оконные рамы и входные двери – как характерный элемент стиля. Очень, кстати, распространено по северу, даже в городских высотных домах.

Второе августа
Стоянка попалась довольно дрянная, ночь перекантоваться.
Распахнули палатку на кочках, промаялись, и сегодня в три часа пополудни двинули на Кривые Острова.
Плыть до них было километров шесть, вроде бы немного. Но по такой здоровой плошке озера, что оторопь брала. Поистине чудо, что не было ветра. Иначе бы застряли в устье черт знает на сколько. Тут погоду не угадаешь, можно и неделю просидеть. Пока стояли на водопаде, заплыл один дядька с сыном. Дядька, неприлично, кстати, похожий на нашего препода по фото Евтеева (и такой же болтливый), поведал нам целую сагу про то, как они пробирались по этому озеру. В те дни, следует вспомнить, погода стояла отнюдь не тихая, и представляю теперь, какие тут гуляли волны. У дядьки рука была похожа на темную дубину, так распухла и посинела. Дескать, перетрудил, потянул и вывихнул, пока с волнами боролся. Сейчас в это верится.
Но красотища тут невозможная. По причине огромности озера волны мягкие, большие, ленивые, как коты. Ш-ш, шепчут, как на море. И вокруг этакая предвечерняя солнечная пастель – малиновая, голубая, фиолетовая и желтая. Иногда, когда ветер исчезал совсем, это озеро – берегов не видно – было все как зеркало, только грани между озером и небом уже не стирались. Напротив, они существовали как две разных Вселенных, одна из которых казалась твердью, а другая – водой.
Плыть было очень тяжело. Психологически. Гребешь, гребешь, а все равно что на месте плюхаешься. Та же Тюлле позволила пройти гораздо больше лишь потому, что была узка и вилась как небрежно брошенная лента.
Но это мелочи.

На Кривых, вернее, на Кривом, оказалось на редкость хорошо. Высокие скалы, ветерок, ни комарья, ни мошек, чистейшее синейшее небо и жара. Вот оно, счастье.

Я устала как бобик, как самый последний зачуханный бобик от самой последней матери, выброшенный в мир в двухмесячном возрасте, вскормленный картофельными очистками, не спавший неделю, страдающий аллергией, аритмией, гастритом, искривлением позвоночника, истощением, мигренью, неврозом, простудой и далее по алфавиту. Но меня так просто не достать! Я отосплюсь, отдохну, прогреюсь на солнышке и буду снова собой. Я, в общем-то, уже.
Почти…

Вечером половили рыбы. В улове четыре щуки и множество очень крупных окуней.
О, это был чудный вечер! Во-первых, Уланович осваивал папин воблер. За этими словами кроется страшная история, которую строго-настрого запрещено озвучивать. Но - тс-с! - думаю, меня не прирежут, если я ограничусь только несколькими предложениями, когда тут пристало бы писать опусы. Да простят во мне поэта! Значит, кратко: Уланович, признающий, как наживку, исключительно червей, решил все-таки собственноручно испробовать на деле нашу с папой чудо-рыбку о двух крючках.
Поехал вдвоем с Ириной, для компании. Воблер, конечно же, работал. Но в какой-то момент – увы! – зацепился под водой за топляк своим острым тройником. И все бы ничего для Улановича, если б: а) воблер не был чужим и хорошим и бэ) – и это главное – на втором тройнике не засел здоровый окунь.
Ночь, холодно, залив. Уланович в азартном запале полез в воду, освещая путь глазами, подсвеченными в ухо фонариком. Он долго, очень долго распутывал несколько витков лески вокруг коряги, напарываясь на один тройник и не пуская окуня со второго. И все это время, прости Господи, сверкал перед Ириной Эдуардовной голым задом, качающимся в воде на манер поплавка.
…Итак, вечер был чудным. Во-вторых, потому, что, вернувшись часам к четырем (утра) с рыбалки, довольные уловом, спасенным воблером и бодрым после купания настроением, ребята открыли очередной бальзамчик, благопристойно начав дегустацию с чая. Чаю я с ними, конечно, выпила. Ну и бальзамчика чуть-чуть тоже.
Через час Уланович вещал, что с утра пренепременно встанет пораньше, сварит мне кашки, почистит рыбку, а еще, а еще… на этом его отправили спать, а он, пробежав, как балерина, по краешку скалы, с разгону ввалился в палатку, не расстегнув вход.

Конечно же, с утра ни кашки, ни рыбки не было за отсутствием Улановича.

…Нет, рыбалка тут все-таки супер. Это вам не многочасовое гипнотизирование поплавка с утра пораньше под равномерное подрагивание конечностей в такт клеванию носом. Здесь это спорт. Причем при выходе из Тюлле в это громадное озеро, где сейчас стоим, и на самом озере рыбалка случилась просто бешеная.
С одной стороны, какие могут быть окуни посредине такой громадины, откуда даже берегов порой не видно? Окуни, господа, клюют обычно в тростничке вдоль берега, в тихой заводи, на относительном мелководье, под корягой или в кувшинковом затишке. Но стоило нам с папиком кинуть наш чудо-воблер, рыба материализовалась буквально из ниоткуда. И какая! И как… Закинули – окунь клюнул - вытащили, на всю операцию времени ушло не более минуты, на «закинули – клюнул» – в двенадцать раз меньше, секунды две. Окуни здоровые, в среднем сантиметров по 30, сама измеряла.
И потом началось самое удивительное. На нашем воблере, как уже говорилось, два крючка: посредине снизу и на хвосте. Представьте мое удивление, когда один окунь зацепился спиной (жабрами и верхним плавником), другой – пузом (жабрами и непосредственно животом), причем, когда вытаскивали, эта туша не шевелилась, загребала воду, как бревно, а мне реально показалось, что окунь дохлый. И, наконец, (Внимание! Это не рыбацкая байка!) на наш воблер клюнуло сразу два окуня на оба тройника. Мы чуть не лопнули от смеха и восторга.
Ну, кто еще будет сидеть по полдня с поплавком и караулить сонного бычка?..