а ты... ,

А ты какой-то чужой-родной, живой, с порезом на левом локте, едешь в поезде, куришь в тамбурах, разбрасываешь свои улыбки, свой возраст, свою худобу в окна небу дыханием, в окна птицам крошками, в окна вокзальным хибарам  утренними взглядами. И не сочиняешь ты и не разыгрываешь, укрываешься одеялом и раскрываешь свои глаза цвета невозможной смеси чифира и мате…

Бродишь по проходам узким, прямым  лабиринтам бегущим с музыкой, что скользит по всем шершавостям и крючковатостям, что сглаживает легонько грубые шиповости и бросает семечки, из которых прорастают шипы на твоих глазах, на твоих плечах, на твоем подбородке, на твоих сердечных желудочках…Ты весь как шиповник, цветешь и колешься, и плывешь едва уловимым ароматом по прокуренным тамбурам и пропотевшим от натопки купе…

И у тебя смятые крепкие крылья. Крылья твои ждут неба. Не кусочков, не осколочков, ждут склеенного, просторного. Ждут, пока шипы твои перестанут колоть и жечь, перестанут отравлять и вонзаясь опьянять. Обездоливать, обескровливать, обезмысливать. Кто они, твои крылья? Они рядом, посматривают тихо в окно, ежась от утра, на тебя украдкой взглядывают и думают – какой же ты красивый, и хлопают тихонько, и бьются невпопад, некстати. Маленькие, тонкие и густые, живущие на кончиках век.

За окном тянутся унылые леса. За окном лежит мимо тебя снег. А тебя греют проводницы в галстучках, с гладкой глянцевой глиняной кожей и музыка скользит по ним как по зеркалам и ускользает от них прямо в твои уши.  И ты, homesick alien, бросаешь в снег прикосновений по эту сторону стекла угольки своих  I will, прислушиваешься к холодному утреннему колоколу, оставляешь теплые запотевшие пятнышки на стеклянном полу, лихорадочно завешивая окна в своем стеклянном доме.