Люди

На рынке


По рынку ходил старичок и выпрашивал мелочишку у продавцов.
Он был низенький, горбатенький, с маленькой головкой, с украинскими обвислыми усами, с красненькими щёчками и с маленькими хитроватыми глазками. Одет он был в старое потрёпанное и грубое синее пальто, из которого выступал его горб, как выступает из приёмника колёсико регулятора. Под мышкой он таскал старые истрёпанные журналы.
Я проследил взглядом за странным старичком и стал покупать капусту. Толстая пожилая женщина взвесила мне в мой полиэтиленовый пакет 300 грамм квашеной капусты, и я полез за деньгами.
Но никак не мог найти их. Карманы мои были набиты разным мусором, который как-то скапливается у меня, и я по нескольку раз лазил в один и тот же карман и всё не мог убедиться, что там денег нет.
«Не вывалились же они, когда я клал пальто на стул в конторе, чтобы удобнее было сходить в туалет?» – думал я и всё искал, суетясь и нервничая.
Придётся капусту обратно выкладывать. Но пакет, в который мне отвесили, был грязный от остатков компота и ещё чего-то. Вот продавщица подымет лай, что из какого-то грязного пакета придётся капусту выворачивать, почему я деньги заранее не приготовил?!
Решил ещё поискать. Нашлись. Заплатил, взял капусту и пошёл гулять по рынку, вдыхая его чудодейственный аромат и кушая капусту прямо из пакета.
Оставались ещё деньги, и я не знал, куда их деть. Покупать что-нибудь съестное я не хотел: капуста и так нагрузит мой желудок. А купить что-нибудь про запас я не мог, обязательно бы съел. А из канцелярских товаров, тех, на которые я обычно трачу деньги, потому что пишу рассказики и рисую, как будто ничего не было нужно. И я решил отдать их старичку.
Стал искать его взглядом, но его нигде не было. Наверное, так и суждено, чтобы я ему их не отдал.
Я уже собирался уходить с рынка, когда заметил старичка. Он шёл своей небрежной, виляющей походкой, в своём грубом и потрёпанном пальтишке, неся под мышкой свёрнутые журналы, верно подобранные где-нибудь на помойке – такие они были замусоленные. В его крупных пальцах с потемневшей морщинистой кожей была зажата как-то удивительно не подходящая к нему белоснежная сигарета, которая почему-то вызвала во мне образ сверкающих, элегантных людей в белых джинсах, красующихся на сверхсовременном лайнере, разрезающем плещущийся в лазури океан, и покуривающих такие вот ослепительные сигареты.
Я не осмелился подойти к нему сразу и предложить ему деньги, и стал наблюдать за его тощей, горбатой фигуркой.
Вот он вошёл в товарный ряд и стал пробираться средь разложенных там мешков. Вот он заговорил, корча свою смешную рожицу с обвислыми усами и обращаясь к высокой полнокровной бабёнке в белом фартуке, и та что-то быстро ответила ему.
Вот он пробрался ещё дальше и что-то спросил у высокого, здорового, краснощёкого парня с пышными, цвета спелой ржи, волосами и тоже в белом фартуке.
Я подумал: «Просит деньги», - и постарался услышать ответ, подойдя поближе. Но высокий, здоровенный парень, нагнувшись к наполненным чем-то большим мешкам, сказал что-то о весе мешков.
Тогда жиденький и потешный старичок стал пробираться обратно. По дороге он ухватил своими грубыми, корявыми, грязными пальцами какую-то денежную бумажку, лежавшую на страшно грязных, прямо покрытых коростой грязи, весах той молодой бабёнки, которая ему так быстро и немногословно ответила. Бабёнка заметила это и накинулась на него, заставила его выпустить денежную бумажку и оттолкнула от весов, сильно ругая его.
Тогда старичок тоже стал ругаться. Глазки его сделались злобными.
В этот момент длинный и здоровущий парень в белом фартуке, поспешив к нему, схватил его за худенькие узкие плечи и дал хорошего пинка, от которого низенький старичок  проделал прямое и быстрое движение метров в пять, метнулся, словно игрушечная фигурка футболиста в механической игре, где существуют специальные штырьки, двигающие игроков.
То, что старикашка пытался стащить чужие деньги, наполнило меня гадливым чувством по отношению к нему, и давать деньги расхотелось. Но я помнил о том, что если мы делаем добро тем, кто нам неприятен, то этим мы поднимаемся духовно выше над теми, кто делает добро только тем, кто им приятен – так я прочитал в Новом Завете.
Старичок, вышвырнутый из торгового ряда, со злобным лицом обрушивал какие-то ругательства на стоящую за прилавком бабёнку в белом фартуке. Та тоже ругалась с ним, но без особой злобы. Взяв гирю, она показала её старичку и сказала: «В лоб пущу», - и это было сказано даже со спокойной улыбочкой.
Старичок ещё пуще заругался. Но речь его была очень нечленораздельна, и я не понимал её.
«Как ему в такую минуту подать деньги? – думал я, - Он со злобы ещё отшвырнёт их».
Но я всё-таки подошёл к старичку поближе.
- Сами вы в Кащенко попадёте, - злобно говорил старичок, - Сегодня же вечером.
Он побрёл к другому торговому ряду, и я последовал за ним.
Подойдя к прилавку, за которым сидел на каких-то мешках черноглазый и черноволосый мужчина с морщинистым лбом, старичок с красненькими щёчками стал улыбаться и что-то говорить этому мужчине с лицом доброй, умной и старой собаки и быстро нажимать то на одну, то на вторую половинку весов. Мужчина послушал-послушал, тихо улыбаясь своими добрыми, умными, усталыми глазами, достал из кармана несколько медяков и протянул их старичку.
Старичок сразу отстал от него, и, вытащив из-за пазухи длинную, гибкую, резиновую штукенцию, подошёл к среднего возраста женщине, продававшей маринованные огурцы и чеснок.
Он стал класть эту штукенцию то на одну, то на другую часть весов, очень быстро и ловко, туда-сюда, и что-то очень оживлённо лепетать. Женщина стала прогонять его, впрочем, как-то тихо и беззлобно, и на губах её была усталая улыбка.
Горбатенький старичок отскочил от прилавка и замахнулся на женщину своей штукенцией, но тоже совершенно без злобы, а с улыбкой. Вместе с его отскоком на пол упала головка маринованного чеснока, бледная и отвратительная, как заспиртованные зародыши в банке.
Я так и ждал, что старичок сейчас поднимет её и положит себе в карман.
Но он как будто не заметил её, подходя опять к прилавку и начиная опять проделывать свои манипуляции с длинной резиновой штукенцией с загнутым кончиком, похожей на чехол от конька.
Наконец, женщина дала ему пару медяков (я тут тоже думал дать, но не решился), и он, улыбаясь своим маленьким личиком с горящими щёчками и обвислыми усами, отступил от прилавка и тут заметил головку чеснока на полу, поднял её и хотел было положить её к остальным головкам, собранной в большой белой миске с чёрным загнутым краем, но женщина перехватила у него чеснок и положила отдельно подле весов.
Старичок с добродушной улыбающейся физиономией отошёл от прилавка, и тут к нему подошёл я и, забыв обо всех схемах, как к нему обратиться и что говорить, просто сказал:
- Дед, - сказал я, улыбаясь, - дать тебе 15 копеек?
Старичок посмотрел на меня улыбаясь - у него были круглые, маленькие, розовые щёчки - и сказал:
- Дай.
Я подсунул под его загнутые пальчики, оказавшиеся вдруг почему-то очень маленькими, чуть выглядывавшими из толстого, грубого рукава, свои деньги: 15 и 15, и отошёл.
Но сзади раздался его голос:
- Что тебе за это дать? Что тебе за это дать?

Голосок звучал так настойчиво, что я остановился. Старичок вмиг очутился около меня и, как заговорщик, прошептал мне:
- Цветы хочешь?
- Нет, нет, - сказал я и пошёл.
Но он опять догнал меня и старческим голоском спросил:
- А чего хочешь?
Я подумал-подумал и сказал:
- Спичку.
Старик обрадовался, как будто я угадал его мысль:
- Сейчас.
Он порылся у себя в карманах и вынул старый замусоленный коробок, и выдвинул его. Я хотел взять одну спичку, но он с явным чувством своей щедрости протянул мне весь:
- Бери!
Я с улыбкою взял, поблагодарил его и пошёл.
По дороге я много думал, что надо было бы ему сказать, что я ему даю не 15, а 30 копеек, тогда бы он знал, что ему держать. А то я подсунул под его руку монеты так, что он даже как будто не сжал её, и неизвестно, не выпала ли одна монета. Всё мне казалось, что выпала. Напрасно уверял я себя, что бедный человек за всяк пятак держится, как грешник в аду за верёвку, вытягивающую его оттуда. Всё мне казалось, что одна монета  выпала.
А дома, когда я поссорился с матерью, я с внезапной злостью вспомнил про старичка. Вот можно было бы напустить на него милиционера, сказать, что он деньги у меня отобрал.
Потом мне долго не давала покоя его спичечный коробок. Я никак не мог вспомнить, куда я его засунул, и видел его в каждом коробке. И я страшно боялся, что возьму спички из  коробка старичка, чтобы поковырять в зубах, и подхвачу какую-нибудь инфекционную болезнь. Ведь этот грязный замусоленный старичок – просто скопище инфекции, и наверняка он трогал спички своими грязными лапами.
Когда наконец он нашелся, этот коробок, я с отвращением швырнул его подальше, как кусок грязи, как заразу, и облегчённо вздохнул.



В столовой


В столовой мужик. Сидел напротив меня. Увидев, что я ем без хлеба, положил мне на поднос деньги. Мои тарелки стояли на подносе.
- Чего ж ты без хлеба? На, возьми купи.
- Да нет, что вы, я не хочу. У меня есть деньги.
И я опустил глаза в тарелку, из которой хлебал жидкий молочный супчик. Брать деньги я боялся. Особенно потому, что за моей спиной сидели милиционеры. Тоже что-то поедали. Вдруг этот мужчина взорвётся и закричит:
- Он у меня деньги взял!
И я не брал денег. И всё думал про мужчину. Мельком, как я успел его разглядеть, он был красненький, коротко подстрижен, похож на столяра, и в очках. Поднять глаза мне мешало смущение.
Я всё думал, почему он мне дал деньги? Наверное, он в молодости голодал и так же покупал жиденький молочный супчик, подсчитывая скудные копейки. Но по-настоящему он добр или нет? Если я вскочу и залью его платье супом, как бы нарочно, будет ли он орать на всю столовую?
- Я ему деньги дал! А он, гад, на меня суп вылил по злобе!
Или он будет спокоен и не сделает мне никакого замечания, или даже посмотрит на меня с состраданием?
Вот таким мыслям я предавался, хлебая жиденький рисовый супчик. Как вдруг услышал голос мужчины:
- На, бери второе. Ешь. Я не дотрагивался до него.
Я поднял глаза и увидел, что он пододвигает мне тарелку, полную густого картофельного пюре и с большим тёмным шариком с бугорками и выбоинками – аппетитно приготовленным биточком.
- Да что вы, не надо! – взмолился я. И хорошенько разглядел мужчину. Он был совсем не такой, каким я себе его представлял. Лицо у него было не красное, а очень смуглое, очков не было вовсе. На лице - большой, твёрдый подбородок и крупный, резко вылепленный нос, глубоко запавшие, тёмные большие глаза.
Чем-то он мне напомнил Махно, которого я видел по телевизору. Махно тогда вызвал во мне симпатию своей принципиальностью и упорством, своей горячностью, смелостью в чём-то и благородством.
Только этот мужчина был пошире в плечах и как-то более сдержан, возможно, от каких-то глубоких размышлений, в которые он ушёл и которые не оставляли его даже тогда, когда он говорил со мной, как не оставляет человека глубокая и тайная боль, чем бы этот человек ни занимался.
На крупном, крепком, красивом пальце мужчины блистало золотом обручальное кольцо.
Я медленно доедал свой суп без единого кусочка хлеба. Хлеб я не купил потому, что у меня были очень грязные руки. Я ходил в поликлинику и там касался разных дверей.                В поликлинику здоровые люди не ходят. Среди больных есть  инфекционные. А инфекция всякая через дверные ручки передаётся.
Я бы в столовой вымыл, но там не было мыла, как и во всякой захудалой столовой.
И поэтому я не купил хлеба. До него нужно дотрагиваться руками. Значит, микробы с рук попали бы в рот. У меня была мысль взять кусок как-нибудь с краешку, а потом откусывать вплоть до этого краешка, но я боялся, что как-нибудь ненароком отхвачу и этот кусочек.
Доедая свой суп, я думал: «Вот бы расспросить этого человека, почему он мне подкинул на хлеб. Сколько живу, а ни разу такого не видел, чтобы давали деньги без всякой просьбы незнакомому человеку». Но робость мешала мне заговорить.
Мужчина, окончив есть, поднялся, вышел из-за стола и пошёл к выходу. Милиционеры вышли несколько раньше. Среди них была женщина. Она часто заходит в эту столовую. И как-то непривычно смотреть на женщину в милицейской форме.




Покончив с супом, я взялся за капусту и быстро одолел её. Теперь на моём подносе были пустые тарелки. Деньги – несколько серебряных монет – я передвинул с него на тёмно-лакированный стол ещё раньше, когда был мужчина.
Я смотрел на второе, оставленное им. Есть его или не есть? Я никогда не брал эти биточки: они дорогие. И раз представляется такой случай бесплатно попробовать, зачем же отказываться?    И тем более, что голоден. Разве молочный супчик и тарелочка капусты могут насытить желудок любителя поесть? И биточек этот так соблазнителен!
Но кто может поручиться, что этот мужчина не залез туда вилкой и не занёс туда инфекции?…
И я не притронулся к биточку. А деньги взял. Не лежать же им так и не смотреть в потолок! И, не считая, отправил в карман.
Потом мне пришла в голову мысль: не украл ли этот человек что-нибудь у меня, а потом в виде некой компенсации подкинул, так сказать, какие-то монетки вместо украденных рублей?
Подумал я так, и сам усмехнулся нелепости этой своей мысли.


Экстрасенс


Девушка, тоненькая, синенькая, в турецких шароварах, с длинными светлыми распущенными волосами и большими выразительными глазами, рассказывала мне о себе, о своей болезни.
Она спросила меня: «Хочешь, я расскажу о своей болезни?»
И я сказал: «Да».
- До 13 лет я была нормальная, как все. Но в 13 лет я стала особенно чувствительна к миру. Всё тонко вибрировало во мне. Я стала думать только о хорошем, делать только хорошее… Мои мысли были прекрасны, и я действительно приносила людям добро.
Девушка рассказывала это со слезами в огромных глазах на бледном маленьком личике и была особенно прекрасна в эту минуту.
- А потом наступили слёзы. Я проплакала целый год. И теперь всё во мне умерло. Я больше ничего не  чувствую. Вы счастливый – вы способны чувствовать. А я совсем, совсем ничего не чувствую.
Девушка залилась слезами. Её худенькое тельце дрожало.       Я смущённо молчал.
Потом она ещё рассказывала, как небо управляло всем её поведением. Она словно слышала приказы с неба: «Не делай этого. Делай то».
За то, что она подчинялась этим приказам, ей давалась возможность управлять погодой. Стоило только очень захотеть, и погода менялась по её желанию.
Но всё равно это было несколько неприятно: слушаться чьих-то приказов, и она часто просила небо оставить её в покое и прицепиться к кому-нибудь другому.
Я настойчиво советовал девушке с длинными, светлыми, распущенными волосами и жалкой, слабенькой фигуркой, и удивительно жалкими, слабенькими и бледненькими пальчиками принимать лекарства, всё то, что прописывают, и обязательно регулярно.
В ответ на это девушка стала мне говорить, что лекарства действуют на подкорку, а у неё подкорка совсем умерла, и все действия лекарств бесполезны. «Тут нужно лечить биотоками», - говорила она. В Москве есть станция, где лечат биотоками. Проверяют и анализируют биотоки, исходящие от человека, и разбираются в его болезни, а затем вылечивают его специальными биотоками и дают рекомендации. Например, говорят ему: «Мы вас вылечим, но вы не с той женщиной живёте, и от этого ваша болезнь». Он говорит: «Но у меня же гастрит! Причём тут женщина?» «Притом, что она, - отвечают ему, - излучает вредные для вас биотоки. Смените женщину».
Или, например, приходит кто-нибудь и говорит: «У меня страшные боли в голове». Анализируют его биотоки и говорят ему: «Вам надо сменить квартиру. Вы не в том районе живёте».
- Давайте, я проверю ваши биотоки, - предложила девушка,  - Я умею.
Я охотно согласился, не скрывая, однако, некоторой иронической усмешки.
Мне пришлось встать, и светловолосая девушка длинненькой тоненькой ручкой стала проверять мои биотоки, то поднося её ко мне, то удаляя. Сначала она проверила мою голову, затем живот и ниже.
- У вас всё в порядке, - сказала она.
- Ну, я рад, - сказал я. – А вы что, чувствуете какую-то энергию? Какой-то ток?
- Да, я чувствую токи какой-то теплоты. Она могут быть хорошие и плохие, как бы здоровые и больные. Я, когда бабушку лечила, плохие токи от неё в себя вбирала. А потом я в больницу попала. И всё чувствовала, что эти токи у меня в мозгу шевелятся. И мне стали лекарства давать, и от них мне совсем плохо стало. Помню, я даже закричала: «Ой, умираю! Не могу!»   И тут сбежались санитарки, схватили меня, потащили на кровать. И вдруг вмиг все дурные токи вылетели из меня. Я увидела себя как бы со стороны, и увидела, как они вылетают,   в виде пружинок.
«Наверное, отец пил», - подумал я.





Странный старик


В вагон метро, в котором я ехал, вошёл седобородый, странный и одновременно смешной старик. Он был длинен и прям, как лыжа, и подпирался лыжной палкой. Он был в вязаной шапке с помпоном, в грубом шерстяном свитере и лыжных ботинках, и всё это не вязалось с жарким летним днём, вызывая смех и недоумение. Но что особенно поражало – так это его гетры. Они были не только разного размера, но и разного цвета – голубого и оранжевого. За плечами старика висел рюкзак, как у заправского лыжника. Когда человек так странно одет, то он и вести себя будет странно. Я с любопытством ожидал от старика в разномастных гетрах чего-то необычного.
Войдя в вагон, странный старик осмотрелся и, увидев, что все места заняты, подошёл к одному сидящему молодому длинноволосому человеку и остановился около него. Немного выждав и видя, что тот не собирается уступать ему место, старик постучал своей палкою по полу, как бы напоминая молодому человеку о его долге перед старыми людьми. Тот словно бы очнулся от задумчивости, и поднялся, освобождая место… Но старик не сел. Опираясь на палку, длинный и прямой, он прошагал вдоль вагона и остановился около сидящих людей. Кто-то из них встал, предлагая сесть старику, но он не стал садиться и опять зашагал по ходу поезда… Повинуясь невольному любопытству, я последовал за ним.
Пройдя почти весь вагон, он снова остановился возле сидящих людей, и снова кто-то предложил ему сесть, но старик не садился…
На очередной станции он вышел из вагона, и я, последовав за ним, с интересом отметил, что он садится в следующий вагон. Я решил посмотреть, что он будет делать, и пошёл за ним.
Следуя за стариком, как лыжник на дистанции, я увидел нечто странное. На каждой остановке старик переходил из вагона в вагон, и в каждом повторялась одна и та же история. Странный старик проходил по вагону и время от времени останавливался там, где не было свободных мест и ожидал, пока кто-то не предложит ему своё. Если никто не желал уступить ему место, он постукивал своею палкою по полу, как бы о чём-то напоминая. Когда же ему освобождали сиденье, он не садился, а проходил дальше, где всё повторялось. Зачем он это делал? Я не мог этого понять. Возможно, ему было необходимо внимание людей.
Этот старик часто вспоминался мне, когда я чувствовал, что меня не замечают люди.
Однажды я стоял на платформе метро, и мимо меня проезжал поезд с пустыми освещёнными вагонами. И вдруг в одном из них я увидел седобородого старика в свитере, в вязаной шапке и разноцветных гетрах. Он одиноко сидел на длинном сиденье, положив на него свой рюкзак и лыжную палку, и казался  грустным и покинутым…



Предчувствие


Молодые супруги стоят у автомата с газированной водой. Наташа, крупная девушка с длинными светлыми волосами, медленно отпивает из стакана воду, наполненную пузырьками. По её животу видно, что скоро появится на свет крохотное существо. Владик, сухой и черноволосый, любовно поглядывает то на её лицо, то на её живот.
“Хорошо бы мальчика…” – мечтательно думает он.
Внезапно его охватывает предчувствие, что если жена выпьет ещё четное число глотков, то появится на свет мальчик. Он напряжённо смотрит на стакан, который держит Наташа, готовый считать.
“Как я хочу мальчика!” – думает его жена, держа стакан крупными белыми пальцами. Предчувствие вдруг охватывает и её: если она выпьет нечётное число глотков, то на свет появится мальчик.
С каким-то священнодействием она подносит стакан к губам, делает три глотка и собирается поставить стакан с недопитой водой на металлическую подставку в автомат. Но её муж не даёт ей поставить стакан на место, уговаривая выпить ещё.
- Выпей, выпей ещё, солнышко! Ну ещё немного… Ну ещё глоточек сделай и всё! Вода так необходима организму.
Наташа делает глоточек, хочет ещё раз глотнуть, но Владик не позволяет ей.
-  Ну немножко попила и довольно. Пить много не рекомендуется. Ты же, солнышко, это прекрасно знаешь! Попила и довольно!
Но Наташа всё-таки делает победный, решающий пятый глоток и ставит стакан на место. На дне его осталось совсем немного. Владик с какой-то яростью достаёт этот стакан и суёт его жене.
-  Ну попей ещё немного, попей! Вода крайне необходима человеку! Ещё глоточек выпей и довольно, - говорит он, с какой-то ненавистью глядя на супругу, не уступающую его просьбе.
Наконец, как будто уступив его уговорам, Наташа вроде отпивает один глоток, как кажется её мужу, но, как сама она считает, совсем ничего не отпивает и решительно ставит стакан на место. Супруги отходят от автомата.
-  А ты знаешь, у нас будет мальчик, - говорит муж, улыбаясь.
- Да, я тоже так думаю, - отвечает, улыбаясь, его жена.



Человек нашёл себя



Один химик-специалист считал, что его зажимают. В нём талант, в нём гений, ему бы только лабораторию, ему бы только своё направление работы – он бы такие открытия в науке произвёл, что с Менделеевым уравнялся по славе и известности. А на него давят, на него капают, чахнет он.
«Вот за границей я раскроюсь, - таил он сладенькую мечту. – Там мне объятия сразу же распахнут, и лабораторию дадут, и разрешат моё направление работы, и всё сделают для раскрытия моих способностей, и я уж не подведу – покажу, что я гений».
Химик схимичил за океан.
Но за границей вся его мечта была разбита, как пробирка. Куда бы он ни ходил, к кому бы ни обращался, нигде не хотели брать его на работу как специалиста-химика, не доверяли ему как спецу из соц-страны. «У нас своих, - говорят, - до фига и на фига нам ещё чужой!» Когда не на что жить, привередничать не станешь. Пришлось специалисту, скрепя сердце, устраиваться на бензоколонку простым рабочим.
В кепи и комбинезоне, в рубашке с закатанными рукавами заправляет он машины маслом и бензином, протирает им стёкла, ремонтирует где может и вообще всякую работу по бензоколонке справляет.
И так привык он к этой работе, так влюбился в неё, что когда пришла вакансия на место по его специальности, он послал её подальше и сказал, что на бензоколонке для него всё самый о’кей.


Талант и бездарность


У одного человека, что бы он ни делал, всё выходило небрежно, неряшливо и некрасиво. Но был у него особый дар: он как никто умел сморкаться. Как красиво и изящно вынимал он свой ситцевый, большой и белый платок, погружал в него свой огромный, красный, склеротический нос и производил целую симфонию, целую гамму человеческих чувств и ощущений всеми своими звуками. Искусство и страсть, максимальное мастерство его заставляли поверить, что сморкаться можно, как бы создавая что-то прекрасное.
А другой человек всё делал с редким изяществом и красотою, но как-то ужасно некрасиво сморкался, без всякой души, как машина, как-то непостижимо неловко, угловато, грязно и небрежно.







Забавная сценка в бане


Придя в баню, я заметил в раздевалке человека в трусах и рубашке, который что-то искал.
В течение нескольких часов, время от времени выходя в раздевалку после парилки и душа, я видел, что этот человек всё ищет что-то…
Наконец, когда я уже собирался одеваться и уходить, я услышал смех и увидал презабавную сценку.
Под громкий многоголосый смех всей раздевалки, под полные юмора и доброй иронии восклицания и советы, человек в рубашке и трусах пытался стащить свои штаны с какого-то пьянчужки, который перепутавши, надел чужие.
Кульминация сцены, вызвавшая потоки бурного, долго не смолкающего хохота, произошла, когда владелец штанов, вконец разозлённый безуспешными попытками заполучить свою собственность, с такою силою рванул свои штаны, что они затрещали по швам и порвались во многих местах.
Придя из бани, я чувствовал обновлённым не только своё  тело, но и своё душевное состояние, так весело посмеявшись над забавною сценкой.


Назойливая забота


- Молоко течёт у вас, - вывел меня из задумчивости чей-то голос, когда я шёл по улице и нёс в сетке пакеты молока.
Я посмотрел и увидел, что из какого-то пакета капало на асфальт. Но я не стал искать из какого и перекладывать его, чтобы не тёк. И неудобно было, и как-то лень, и было опасение, что он от этого вовсю потечёт. «Ничего, как-нибудь донесу до дому», - подумал я.
- У вас молочко течёт, - прочирикал мне очень тоненьким голосочком розовощёкий, как кровь с молоком, толстячок в широких зелёных штанах, семеня ножками мимо меня.
- Спасибо! – поблагодарил я за заботу.
- Посмотрите, у вас течёт молоко, - идя мне навстречу, заметила худая женщина в чёрном пальто и с длинным, бледным, как сосулька, лицом.
- Спасибо вам! – с чувством благодарности сказал я и подумал: «Какие милые люди! Проявляют заботу о чужом добре. Очень милые люди».
Я немного прошёл, и кто-то опять позаботился о моём молоке. И я опять сказал слова благодарности, но уже без чувства. Я прошёл ещё немного, и опять кто-то напомнил мне о молоке, и я просто коротко бросил:
- Знаю!
В дальнейшем я вообще не отзывался, когда мне говорили, что у меня течёт молоко. Я как бы даже назло всем тем, кто так назойливо, как казалось мне, лез со своей заботой, ничего не делал, чтобы унять течь, даже желал, чтоб она была ещё большей. И всем своим видом старался показать, что мне нет никакого дела ни до того, что у меня течёт молоко, ни до того, что мне про это говорят.
Но в конце концов мне так надоела назойливость людей, заботящихся о моём молоке, что я отыскал пакет с дефектом и стал перекладывать его и так и эдак, чтобы не тёк. Но в любом положении он тёк по-прежнему, и по-прежнему люди говорили мне, что у меня течёт молоко. Почти все люди, которые мне встречались, считали своим долгом сообщить мне об этом.
«Чёрт бы подрал эту проклятую заботливость людей! – думал я, - Какое им дело до чужого добра!»
Раздражение моё всё нарастало, и наконец я не выдержал.
Когда какой-то очень опрятный старичок в круглых очках и с деревянной лакированной палкой – в который уж раз! – сказал мне, что пакет протекает, я прокричал ему диким голосом: «А вам какое дело?!» и чуть было не запустил в него пакетом молока. Нет, с этим надо кончать, или я действительно запущу в кого-нибудь пакетом!
Я достал из сетки проклятый пакет и, подойдя к ближайшей урне, швырнул его туда.
И с тех пор я всегда ношу пакеты с молоком в такой сумке, в какой не будет видно окружающим, текут они или нет.


Собака


Пёсик с сероватой шерстью, умилительный и забавный, жалобно скулил перед дверью, ведущей в помещение. Видно, собачке было очень плохо и сиро на сырой, неприветливой улице.
Я открыл обитую чёрной кожей дверь и пропустил пёсика в тепло и уют. Но какая-то злая и сердитая женщина с грубыми чертами лица, очевидно, хозяйка этой собачки, с криками, угрозами и проклятьями выгнала беднягу опять на холод и сырость.
Во мне вспыхнул гнев против этой женщины. Мне захотелось, чтоб какая-нибудь большая, громадная, разъярённая собака бросилась на неё, вцепилась ей в глотку, повалила на землю, растерзала в клочья за то, что та так жестоко и бесчеловечно поступает с маленькой собачкой.
Этот пёсик с тёмными грустными глазами с такою жалобою скулил у закрытой чёрной непроницаемой двери, что я, полный к нему любви и жалости, стал подходить к нему, может быть, для того, чтобы просто приласкать и утешить его, а может и для того, чтобы сказать его хозяйке, чтоб она пустила бедное животное погреться в помещение.
Но как только я подошёл к собаке, движимый чувством сострадания и любви к ней, она вдруг громко залаяла на меня,   как на недруга, обнажив крепкие белые ровные клыки. Она так злобно залаяла на меня, это было так неожиданно, что я подался назад и даже испугался этого злого пса и пошёл от него прочь, оглядываясь на него, как бы ожидая, что он побежит за мной, чтобы укусить меня сзади.
Тут вышла хозяйка этого пса, и он подобострастно заюлил перед ней.
Этот контраст его отношения ко мне и к ней возмутил, оскорбил меня, и я проникся ненавистью к этой негодной собачонке.
«Эта противная собака юлит перед тем, кто со злобою кричит на неё, кто грозит ей побоями, а кто к ней с добром, с ласкою, того она облаивает, того она хочет укусить! Подлый пёс! Этих дрянных собак, каких-то дворняг противных, которые злобно лают на ни в чём неповинных людей, готовы броситься на них и искусать, и наверняка бешеных, надо изловить и истребить, употребить их на мыло!» – грызли мне мозг злые мысли, и я шёл по мрачной, сырой, холодной, неприветливой улице.


Уродина


Я проходил во дворике. Вдруг навстречу мне невероятной толщины женщина с маленькими ножками в чёрных сапожках и с руками, торчащими в обе стороны, как из мины торчат рожки.   А на руках кожаные перчатки с тупыми концами, как у молота,   и с загнутыми книзу пальчиками. А на голове мохнатая шерстяная шапка, изумрудно-зелёная, обнимающая голову, точно шлем. Лицо же багровое, мясистое, всё в рытвинах, морщинах, как измятый кусок бумаги. Губы яркие, сочно-красные, как пластмассовые бубенцы, которыми забавляют ребёнка. Женщина огромной толщины, одетая в чёрное пальто, медленно надвигалась на меня, смотря сонным взглядом тупо, прямо перед собой. Глаза у неё были выпукло-водянистые. Целый танк надвигался на меня, и я с любопытством его рассматривал. Физическое уродство как-то по-особенному притягивает меня, как нечто выходящее за рамки обычного, как нечто бьющее своей выразительностью, и если б не было уродов, я бы создавал их. Глаз не должен привыкать к однообразию. К счастью, вряд ли наступит такое время, когда уродов не будет.
Страшно раскормленная женщина медленно прошла мимо меня, неся на тоненьких ножках, обутых в чёрные сапожки, каких-то просто мушиных ножках, слоновье туловище. И я пошёл к своему дому и по дороге встретил весёлых резвых девочек, дружно протопавших резиновыми сапожками по мокрому от слякоти асфальту, и воскликнул: «Чудесна природа!  Как она различна!»



Очки


Человек так опаздывал на работу, так боялся на неё опоздать, что выбежал из дому без очков, которые никак не мог найти, как будто они нарочно спрятались от него, несмотря на то, что без очков очень плохо видел. Мог ли он знать, мог ли предполагать, какие исключительные ситуации, сколько неприятностей и страдания и какую радость, какое счастье принесёт ему с собой этот случай!
Видя очень плохо, он сел не на тот автобус и мучался, волновался, проклинал проклятые очки, совершенно безнадёжно опаздывая из-за этого и страшась гнева начальника, его бурного разноса и всяких последствий.
Видя очень плохо, он чмокнул в щёчку не молоденькую машинисточку с лукавым и соблазнительным личиком, как обычно делал, придя на работу, а зачем-то занявшую стул этой молодой девушки старую каргу с серым, постным и отвратительным лицом, чем ввергнул каргу в недоумение и в какие-то надежды. Когда он узнал, кого поцеловал, то сплюнул от досады и отвращения и раздавил проклятием свои очки.
Видя очень плохо, он перепутал большую шишку и мелкую сошку – своего главного начальника и подчинённого, страшно похожих друг на друга. И он оправдывался, унижался и юлил перед подчинённым (тот очень встревожился и не на шутку перепугался, не зная, что и думать о таком неожиданном обращении) и всячески ругал и поносил своего начальника (тот принял решение немедленно уволить такого хама).
Когда этот человек узнал, кого он перепутал, то впал в смятение, что так посмел поступить с начальником, и переживал очень мучительно, что извивался, пресмыкался перед подчинённым, и всю вину за это сваливал на свои очки, которые проклинал неимоверно!… Он решил поправить положение, возвратить всё на своё место, как можно вежливее извиниться перед начальником, объяснить ему все обстоятельства дела, угодить ему как можно лучше, и показать подчинённому, кто из них двоих, собственно говоря, подчинённый, показать ему всё своё достоинство, всю свою власть, выбить из его головы всякую память о том, как перед ним юлил, унижался и оправдывался его патрон. Но тут подкралась одна случайность… и вместо того, чтоб исправить положение, он совсем его ухудшил.
И как только не проклинал он свои проклятые очки, как будто они сами от него спрятались, желая ему причинить вред и закрывая ему путь для столь милой и желанной ему дальнейшей карьеры.
Пойдя всё возвращать на свои места, он опять обознался и с ещё большей яростью, чем прежде, всячески поносил и ругал своего главного начальника и ещё больше пресмыкался и извинялся перед подчинённым. Случай подстроил так, что каждый из них оказался на рабочем месте другого.
Когда этот человек узнал, что опять сел, как говорится, в лужу, то пришёл в ужасное состояние, и почти не мог заниматься своей работой. Но надо было работать, и, превозмогая себя и проклиная свои очки на тысячу ладов, он занялся своим делом. И тут-то произошло самое главное, самое удивительное, то, от чего он вдруг переполнился счастьем и радостью, понял, что его карьера теперь резко пойдёт вперёд, и стал благословлять свои очки, как будто было сущим подарком то, что они спрятались от него дома и не позволили ему себя найти.
Плохо видя, он вписал что-то не туда, и совершенно странным и неожиданным образом всё совпало так, что как бы сама собой реально и верно прояснилась и решилась проблема, над которой его коллектив отчаянно трудился, ломал голову, долгие месяцы и годы!


Недоразумение


Однажды один молодой человек позвонил своей знакомой старушке, которой давно не звонил, чтобы проведать, как она, не нужно ли ей чего, не хочет ли она с ним встретиться, поговорить.
-  Надо было ей раньше позвонить! – досадовал он на себя, набирая номер. – Ведь живёт одна. Может, помощь какая требуется или пообщаться бы она не прочь, чтоб не загрустнеть в одиночестве. Что это я, дурак, ей раньше не позвонил? Может, она уже, поди, умерла?
Набрав номер и услышав в трубке знакомый старушкин голос, молодой человек назвал своё имя и спросил, как она поживает. Старушка немного рассказала о себе и стала рассказывать о каких-то людях и делах, о которых молодой человек не имел ни малейшего понятия, и он понял, что она приняла его за другого.
Надо было рассеять недоразумение, но молодой человек как-то не мог этого сделать и играл в игру до конца, стараясь говорить как можно неопределённее, чтобы его не разоблачили, и испытывая страх перед этим. Он очень боялся какого-нибудь каверзного вопроса, на который он не сможет ответить, но старушка не спрашивала его ни о чём, только всё рассказывала, рассказывала…
Она столько рассказала ему о всевозможных людях и делах, что молодой человек понял, что его участие к ней совсем ни к чему – так много у неё друзей и помощников, и когда он повесил трубку, облегчённо вздохнув, он сказал себе, что никогда не будет больше звонить этой старушке.



Чудинка

В автобус, в котором я ехал, вошёл человек в вязаной шапке и с огромным рюкзаком, в котором что-то странно шевелилось.
Подойдя к кассе, он вдруг повёл себя странным образом. Вытащив из кармана огромный кошелёк, он высыпал из него в кассу множество монет и стал крутить себе билеты… Длинная-длинная лента билетов тянулась из кассы, а он всё крутил и крутил, как будто брал билеты на большую группу людей.
Я с изумлением наблюдал за его действиями, думая, что он сумасшедший.
Оторвав невероятно длинную ленту билетов, он смотал её и сунул себе в карман. Затем он стащил с плеч рюкзак, опустил его на пол, и, отстегнув клапан, принялся развязывать верёвку. Я следил за ним, не отрывая глаз…
Развязав верёвку, он раскрыл рюкзак, и оттуда стали выскакивать… крошечные человечки с рюкзачками и в вязаных шапочках. Они разбегались по автобусу и, помогая друг другу, ловко взбирались на сидения и усаживались там.
«Этот человек не сумасшедший, - подумал я. – Он вполне нормален. А сумасшедший, - я потрогал свою голову, - сумасшедший – это, видимо, я».


Предводительница


Заметил стайку детей. Среди них выделялась одна преневозможно толстая. С круглым розовощёким сияющим лицом. В чрезвычайно ярком и пёстром наряде. Видно, предводительница. Вначале возмутился. Разве можно так детей закармливать? Разве можно напяливать на них такой клоунский наряд? Но потом восхитился какой-то пышностью форм, восхитился необыкновенно красочным и выразительным нарядом. Остальные дети были так невзрачны. Маленькие, худенькие, с какими-то бледненькими личиками, в некрасивой и серенькой одежонке.


Насильник


«Насильник» – так и пробило меня надписью. Я очутился в мощных лапах страха.
К моей тоненькой, изящной подружке, которая доверчиво держала меня за плечико, медленным шагом двигался коренастый парень с нагловатой, самодовольной усмешкой на широченной и грубой физиономии. На его куртке круглился значок из белой пластмассы с надписью чёрными буквами «насильник».
Мощные лапы страха захватили меня, когда я увидел эту надпись и наглую усмешку самодовольного лица парня с коренастой фигурой, как мне казалось, приближающегося к моей девушке, стоящей со мной на вечернем перроне. Но, посмотрев как следует на надпись, я прочитал иное и отряхнулся от страха и расхохотался. «Носильщик» – прочитал я.


Ужас


Когда я заметил это, меня прихлопнуло мощной лопатой ужаса. Впереди меня на дороге, покрытой снегом, валялись головы. Это были человечьи головы, бледные, как от потери крови.
Прихлопнутый лопатой ужаса, я едва соображал, но одна мысль билась и трепетала у меня под черепной коробкой:
«Не сместились ли времена, и не очутился ли я в древней Москве на одной из улочек, по которой пронёсся отряд татар, выбрасывая на ходу из мешков человечьи головы?»
 Подтверждая мою мысль, рядом с головами для меня выявилась длинная палка, в которой я не без содрогания узнал копьё.
С ужасом глядел я на головы, валяющиеся посреди дороги, и вдруг неудержимо расхохотался.
Я подошёл к ним поближе и, подняв лежащее рядом с ними «копьё», оказавшееся деревянной лопатой с очень длинным круглым черенком, очевидно, позабытой дворником, принялся откидывать эти головы на газон, чтобы никто не пережил такой ужас, какой пережил я.
Откинув их все на газон, я продолжил свой путь, вспоминая как забавный анекдот, как иллюстрацию иллюзии, то, что при свете ночного фонаря принял за человечьи головы обычные снежные комки.


Кинозвезда


То людское горе и нищета, которые увидела кинозвезда, заставили содрогнуться её сердце, заставили броситься на площадь – место митингов, и, обливаясь слезами искреннего сострадания, кричать, взывать к людям, к их доброте и милосердию, моля их о помощи погибающим и нуждающимся братьям.
Услышав крики, на площадь стали стекаться люди… Они узнавали всемирно известную кинозвезду и с жадным, нетерпеливым любопытством окружали знаменитость, образуя всё большую и большую шумящую и голосящую толпу, заглушавшую полные неподдельного отчаянья и искренней тревоги призывы кинозвезды, будто не замечавшую их, со всею восторженностью толпы облачавшую знаменитость в атрибуты славы, протягивающую ей цветы, подарки и всё, на чём можно оставить автограф…
И под воздействием этой шумящей восторженной толпы затихли призывы кинозвезды, высохли слёзы на её глазах, забылась её боль, её тревога и отчаянье за судьбы других людей. И звезда экрана дарила направо и налево ослепительные улыбки, принимала подарки и цветы, раздавала автографы…



Подлог


Одна подлая особа, горящая ненавистью к юноше, отвергавшему её любовные домогательства, и терзаемая ревностью к его девушке и завистью к их счастью, решила ему отомстить и поссорить их.
Она воспользовалась тем, что юноша, приходя в общежитие к своей девушке, оставлял в залог вахтёрше свой паспорт. Выкрав этот паспорт, она вписала в него свидетельство о браке и скрепила его сфабрикованной печатью.
Как бы по злой воле этой особы девушка первой наткнулась на столь злосчастную для неё запись в паспорте её любимого о его браке с другой женщиной. Девушка пришла в ужас и негодование – юноша так дерзко и нагло обманывает её! Когда она показала юноше запись в его паспорте, он был ошеломлён и сбит с толку, и ничего не мог придумать кроме того, что тут, очевидно, чья-то злая шутка, чей-то подлог… Но девушка решила, что он пытаётся обмануть её, выдумывая какой-то подлог, какую-то злую шутку. Она почувствовала гнев против лгуна и обманщика. Она накричала на юношу, и он тоже не остался в долгу.
В конце концов было выяснено, что свидетельство фальшивое, и никакого брака не было, но хитроумная и подлая особа могла торжествовать: юноша и девушка поссорились и расстались окончательно.


Кусочки разговора


На работе. Около подъезда. Толстый присел на стул. Худой стоял около. Толстый - седовласый писатель с большущими усами и в дублёнке. Маленький – худой и невзрачный поэт – как-то странно склоняет голову, держа спину очень прямой. Одет в какое-то серое пальто. Говорили.
-  Чёрт знает, что такое! Чтобы выпустить книгу, семь потов надо согнать. Бегаешь и туда и сюда. Из одной редакции в другую гоняют. Чёрт бы их всех подрал! – ругался грузный седовласый мужчина. – Уже обещали, а теперь новая канитель. Проклятая кухня всей этой редакторской заварушки! Чёрт ногу сломит.
- Да, кто этой кухни не знает, тот может годами по редакциям ходить и ничего не напечатать, - говорил тоненький, тщедушный, как щепка, поэт, склонив как-то странно свою голову. – Но вы тщеславны, вы тщеславны!
Помню ещё кусочек: «Для критика достаточно нескольких таких рецензий, чтобы его приняли в Союз», - убеждённо сказал мужчина с повисшими, седыми усами, восседая на стуле.
Потом они распрощались. Я решил немного ещё постоять, чтобы не подумали, что подслушивал. Маленький, тёмный, незаметный поэт с палочкой под мышкой пошёл куда-то в сторону от домов. Как, разве он не тут живёт? Или может, он пошёл по делам?


Музей Достоевского


Литературовед, которого мы спросили, специалист по Достоевскому, знал все сочинения этого писателя, но не знал, где его музей; первая женщина, которую мы спросили, не знала, где музей Достоевского, но знала, где его улица; вторая женщина, которую мы спросили, знала, где музей Достоевского, но не знала, кто он такой; служительница этого музея, которую мы спросили, знала, что Достоевский – писатель, но не знала, что он написал.
Другая служительница музея-квартиры Достоевского – очень полная старуха с очень добрыми глазами, очень любезно с нами побеседовала, рассказала нам очень много любопытного, очень заинтересованно спрашивала нас о нашей жизни, очень настойчиво приглашала нас посетить Литературный музей, открывающийся на втором этаже в следующем году, и очень тепло с нами распрощалась.
Герои Достоевского незримо сидели на зелёных матерчатых стульях в полутёмном и мрачном помещении перед старинным столиком, покрытым красным бархатом, смотря на большой портрет их создателя в старинной раме с орнаментом из позолоты, освещённый ярким и тревожным светом…